Ежов Николай Михайлович - Алексей Сергеевич Суворин

  

    

    

    

    

   Большой, необыкновенно большой, но доступный и не вскрывающийся, стоит передо мной этот замечательный человек, седой, обремененный славой, богатством, годами, а в последнее время его жизни - болезнью и тяжкими страданиями, сильный во всю свою длинную дорогу, молодой душою и сердцем. О нем хочется говорить и говорить долго. О нем хочется также много писать, но это гораздо труднее, чем вспоминать Суворина в товарищеской беседе. Уж, кажется, чего бы лучше, как не взяться за перо и начать... Но тут-то и нахлынут на вас сомнения. Верны ли ваши критические весы, есть ли зоркий глаз, умение и вкус постигнуть большого человека, произвести верную оценку его громадной и разнообразной деятельности? А. С. Суворин - после Л. Н. Толстого - уж очень перерос все наши представления об общественных деятелях. Впрочем, деятели бывают различные не только ростом таланта, но и качеством. К иному и сердце не лежит, хотя на вид это деятель эффектный, и портрет его хорош, и губы улыбаются, и венок из роз на челе, как у пирующего древнего римлянина. Но фальшиво смеются уста, нет аромата у цветов, и какою-то мутью покрыты тайные вожделения этого деятеля, хотя иногда толпа его любит, и слава его раздута до чрезвычайности, хотя это и заблуждение.

   Алексей Сергеевич Суворин не таков. Его открытое и серьезное русское лицо не улыбается приторной улыбкой, он не прихорашивается перед вами, не завивает в папильотки своих фраз. Он живет лишь затем, чтобы сказать вам горькую правду, которую он умел говорить всегда. И сам он постоянно ждал правдивой себе оценки, честного к своим трудам печатного отношения. Но если бы вы знали, как не просто подойти к такому большому усопшему деятелю! Тяжелы они, русские золотые таланты-самородки. Я вот сейчас всей памятью моей, всеми итогами впечатлений от долгого знакомства с ним хочу приподнять этот ценный литературный массив, - и, простите, я принужден сознаться, что тяжко и больно стало моему плечу! Но у меня есть "архимедовы рычаги": это моя любовь к А. С. Суворину и благодарность старого сотрудника, чтущего и оберегающего память своего наставника-редактора. При помощи таких рычагов я, несомненно, делаюсь сильнее и решительнее. И я попробую поднять этого тяжелого и милого старика и поставить его на пьедестал моей собственной постройки, моих архитектурных украшений... Noli turbare circulos meos!

   А. С. Суворин представляет собой для биографа великолепный материал, ничем не затемненный. Суворин свободен от всякой позы и рисовки. Он "прост, как вычитание целых чисел" (сравнение, может быть, курьезное, но оно удивительно подходит!). Суворин виден весь, и делами своими, и словами он утверждает всегда одно и то же:

   - Я вот какой: это люблю, это ненавижу, это вот мне нравится, а это я считаю пошлым!

   Главным образом, он был истинный патриот своего отечества и любил его, и весь ему отдавался, отстаивал его во всю жизнь от напастей, сражался с его врагами, хранил его высокое достоинство, стоял за русский талант, за самобытность России. Истинный сын родины, он заслужил себе нерукотворный мавзолей!

   Суворин носил имя "Алексей", что значит помощник.

   Это было его истинной эмблемой: помощь ближним. Действительно, он только и делал, что всю жизнь и всем помогал. И в прямом, и в переносном значении этого слова. Он всегда смело отстаивал те реформы, какие находил полезными для России, которые нам помогали и нас возвышали; если же что-нибудь он считал вредным, то, не боясь, что возбудит против себя гнев интеллигентной толпы, громко заявлял:

   - Это не для России! Назад! Не нужно этого! Когда вспыхнули студенческие беспорядки (незадолго до Пушкинского праздника в Москве), Суворин первый сказал:

   - Если студенты хотят заниматься политикой, а не учиться, пусть уходят из университета! На их место много кандидатов. Вся Русь рвется к науке.

   По тогдашнему времени это было очень решительно и резко, но Суворин всегда в своих статьях теснил своей правдой и умом. Недаром Пушкин сказал:

   "А ум, любя простор, теснит!"

   Впоследствии стало общим лозунгом, что политике не место в храме науки. Правда восторжествовала. Но первый о ней открыто объявил Суворин. Он первым поставил "камень во главу угла".

   В 1905 году Алексей Сергеевич оказался за границей. Возвращаясь, он слышал, что у нас "революция".

   - Какой вздор! - сказал он. - В России не может быть революции, и все эти события в Москве - пародия на восстание...

   Так оно и было! Он предвидел несерьезность и ничтожность "движения".

   Суворин имел государственный ум. Как жаль, что он не дожил до нынешней войны, когда воскрес русский могучий патриотизм, вспыхнула былая горячая вера в Бога, явилось мужество, настали победы и над врагом, и над "зеленым змием"... То-то бы порадовался всему этому старый Алексей - этот большой помощник великой России!

    

    

   В 1914 году, в октябре месяце, исполнилось двадцатипятилетие моего сотрудничества в "Новом Времени". Таким образом, почти четверть века мне пришлось иметь непосредственные отношения к издателю этой газеты.

   Чтобы говорить о знакомстве с А. С. Сувориным, предварительно никак не избежишь целого ряда лиц, служащих звеньями цепи, ведущими к главной фигуре моего очерка. Не без удовольствия, а подчас даже с прямой отрадой приступаю я к такому рассказу. Приходится вспоминать и живых, и усопших. Стоит только назвать иные имена, как сейчас же повеет юностью, былыми надеждами и очарованиями.

   Прежде всего - один из симпатичнейших людей, любимец А. С. Суворина, им созданный или, по крайней мере, твердо поставленный на ноги, только что начавший тогда входить в славу Антон Павлович Чехов, еще не успевший утратить своего прозвища "Антоша Чехонте", популярного в маленьких кружках журнальной Москвы того времени. Под этим псевдонимом Чехов писал свои юмористические рассказы сначала в "Будильнике", "Осколках" и "Стрекозе", потом в "Петербургской Газете", у С. Н. Худекова. В наших кружочках так его и называли. Бывало, назовешь фамилию: "Чехов".

   - Кто это? Какой Чехов?

   - Да вот - Антон Чехов.

   - Ах, Антоша Чехонте! Так и говорите, а то ведь есть еще другой Чехов, Александр, брат его, нашего-то, старший брат.

   - Такой же хороший, милый? - спрашивал я у товарищей.

   Редактор "Будильника" А. Д. Курепин, писавший также московские фельетоны в "Новом Времени" за подписью "А. К-ин", качал загадочно своей красивой головой и говорил ласково:

   - Его псевдоним Агафопод Единицын...

   Все смеялись, и только тогда я понял этот смех, когда увидел самого "Агафопода Единицына". Уж очень он разнился с братом! И наружно, и внутренне.

   В те времена, т. е. в 1889-1890 гг., Антон Павлович Чехов был высокий, стройный и весьма красивый молодой человек, широкие плечи которого не говорили даже о тени болезненности. Лицо у него было живое, открытое, с прекрасными светло-карими глазами, "как копейки", очень умными, иногда задумчивыми, но чаще блестевшими огнем веселого и добродушного юмора. Волосы на его голове, волнистые, темные и обильные, формой пряди напоминали волосы Антона Рубинштейна. Небольшая бородка и пробивающиеся усы каштанового цвета несколько упрощали это оригинальное, останавливающее на себе ваше внимание лицо.

   Я рисую вам вполне точный портрет Антоши Чехонте двадцать пять лет тому назад. Прибавьте к этой симпатичной наружности не шумную, но очень живую и натуральную веселость Антона Павловича, его постоянное радушие, гостеприимство и любезность, и вы поймете, что такой хозяин только мог забрать в полон сердца своих гостей. Так это и было с нами, его частыми в те годы посетителями.

   Чехов недавно прибыл из Петербурга и, казался весь полон новыми ощущениями, когда я зашел его навестить (в 1889 г.).

   - Ну, батенька, и городок! - сообщил Чехов, рассказывая о поездке. - Прелесть! Восхитительный город. Вы не были в Петербурге? Обязательно съездите. Познакомился я с Сувориным...

   - Ну, что же, какое ваше впечатление?

   - Впечатление чего-то крупного, совершенно неожиданного и хорошего! Только... представьте, я было совсем отложил свою визитацию в "Новое Время".

   - Это почему?

   - Да, видите ли, приехал я в Питер, захожу предварительно к брату Александру...

   "А, Агафопод Единицын!" - подумал я.

   - Он, знаете, в "Новом Времени" служит там, в редакции... Он меня встречает и говорит: "Читаю я твои рассказы... Черт знает, что ты пишешь! Вот, например, "Дома"... так, ерундистика и прочее... Ничего, говорит, понять нельзя! Это и в редакции говорят...

   Тут Чехов прервал рассказ, как вещь для себя неприятную, но сейчас же его лицо прояснилось, и он продолжал с новым оживлением:

   - А как пришел я в "Новое Время", смотрю, все так на меня и кинулись: "Чехов приехал! Это Чехов... Покажитесь, Чехов! Ах, какой вы молодой..." Пришел В. П. Буренин и тут же расхвалил мои рассказы... Потащили меня к Суворину... Слышу, и тот хвалит, даже в восторге, и все в восторге!

   - А как же Агафопод-то Единицын... - начал было я.

   - Н-да, Агафопод... Едипофод... А знаете, батенька, сколько мне Суворин за рассказы назначил? По двенадцати копеек за строчку!!! (Цена по тем временам, действительно, редкая.)

   Чехов радовался, как ребенок.

   Относительно "критики" того же Агафопода Единнцына я могу сказать, что, вероятно, это было простое брюзжанье, а не серьезная критика. Покойный ныне Александр Павлович Чехов был человек нездоровый, наклонный подчас сильно выпить. Он даже в письмах к брату Антону всегда как-то странно топорщился и несоответственно своему возрасту кривлялся. Например, помню одно такое письмо читалось вслух. Это было гораздо позже, когда Антон Павлович Чехов вернулся из своей поездки на остров Сахалин, т. е. уже настоящей литературной знаменитостью, а "Агапофод-Едипофод", вперед как литератор, увы, не пошедший, прислал ему из Петербурга такое послание (Чехов начал сам его читать при всех, потом, беззлобно рассмеявшись, бросил):

   "Мой кругосветный брат! Говорят, ты, объездив множество земель, вернулся домой, растеряв по дороге последний умишко!"

   Это письмо дочитывал, но уже про себя, другой брат Антона Павловича, Иван Чехов ("протоучитель Иоанн Павлович Чеховенский", как в шутку именовал его знаменитый брат и даже книжку ему подарил именно с такой надписью).

   Такой письменный "mauvais gout" Александр Павлович Чехов проявлял, кажется, постоянно. И главное, письма его были огромные и даже талантливо написанные. Помню, у Чеховых читали еще его письмо о собственной гувернантке, которая была пятидесятилетней немецкой девой с ушами летучей мыши, очень доброжелательной и всего больше на свете любившей картофель. Александр Павлович преуморительно описывал эту особу (все хохотали):

   "Узнав, что картофель сильно вздорожал, она (немка) пришла в необыкновенное волнение, хотя за этот продукт плачу все-таки я, а не она!", - писал он и неожиданно добавлял по адресу младшего брата (Михаила Павловича Чехова, студента-юриста, тут же присутствовавшего на чтении): "Мишка, не хочешь ли на ней жениться?!.."

   Это было покрыто общим хохотом.

   Чтобы покончить с покойным Александром Павловичем Чеховым, я должен сказать, что это был беллетрист с большим талантом, но что-то помешало ему развиться. У него был напечатан в "Осколках" рассказ "Тарасик" (мальчик, сын кухарки, проявлявший любовь к техническому искусству, делавший разные колесики и т. п., за что мать постоянно драла его без милосердия)- этот рассказ, трогательный и живой, сделал бы честь самому Антону Павловичу. Да и много других хороших рассказов и статей напечатал он в разных изданиях.

   В тот день, когда я навещал Чехова, в "Новом Времени" появился мой первый рассказ "Леля", и Чехов, вдруг что-то вспомнив, сказал мне:

   - Только что получил письмо от Суворина. Там и о вас есть...

   - Да неужели?!

   Суворин писал немного:

   "Леля" г. Ежова напечатана. Тема рассказа банальна, но в нем есть некоторая грация, это мне понравилось, и я поместил его в "Субботниках".

   - Ну-с, - сказал Чехов, - теперь вам в "Новое Время" дорожка проторена! Вы говорили, что у вас есть еще темы... Не откладывайте их в дальний ящик, пишите, пишите направо и налево... Да, вот что еще! Хотите познакомиться с Алексеем Алексеевичем Сувориным? Это вам будет небесполезно, он теперь состоит редактором "Нового Времени". Он будет у меня с женой обедать (Чехов назвал день), вот вы и приходите...

   И говоря так, Чехов весело на меня поглядывал. Вообще он был в юности всегда весел.

   Попутно скажу, что впоследствии, читая многочисленные воспоминания об усопшем Антоне Павловиче Чехове, я встречал много странных описаний, вроде, например, того, что Чехов имел особый какой-то язык и говорил, будто бы, так: "Да конечно ж", "да он же-шь", "да я же-шь" и т. п., точь-в-точь, как одна из приживалок из комедии Островского, говорившая: да что уж, да ну уж, да я уж! и т. д.

   Ничего подобного в речи Чехова не было. Изъяснялся он вполне литературным языком и был, когда хотел, красноречив, что твой адвокат. Лишь изредка попадались у него "южные неправильности", вроде: езжайте, рассердился и т. п., но и то он постепенно отучился от этого, исправил все свои провинциализмы. А из описаний "воспоминателей" можно подумать, что Чехов был какой-то Васильков из "Бешеных денег", говоривший чуть не по-чувашски.

   Точно так же никакого не было у Чехова "баска", ни "характерного", ни обыкновенного. У него был голос слабоватый - и уж вовсе не басового оттенка. Смех Чехова, приятный и задушевный, говорил о том, что Чехов вообще не склонен сердиться. В нем было что-то тихое и чистое, и басовые звуки не идут к этому симпатичному образу. Я, по крайней мере, их никогда не слыхал. Не было ли тогда у Чехова, когда его посещали будущие воспоминатели, бронхита? Это, пожалуй, и создало легенду о "баске".

   В описываемое мною время А. П. Чехов переживал весну своего расцвета. Рассказы его в "Новом Времени" следовали один за другим, радуя всех, и В. П. Буренин первый из критиков заметил эти рассказы и написал о них одобрительный фельетон - честь, немногим избранным оказываемая.

   Когда Антоша Чехонте, уступая место Антону Чехову, вошел в моду, в гостиной его стало тесно. Нас, маленьких сотрудников, стесняло общество артистов-премьеров, художников и т. п. Особенно часто стал бывать у Антона Павловича артист Малого театра А. П. Ленский и почти всегда что-нибудь читал. Надо заметить, что читал он много хуже, чем играл на сцене; и когда он громко "декламировал" какую-нибудь из чеховских одноактных пьесок, то все сидели и внимательно слушали, а супруга Ленского вязала, держа в одной руке коробочку с антипирином; тогда это средство только что вошло в моду, и им многие злоупотребляли, особенно дамы.

   Чтобы обрисовать портрет "Антоши Чехонте" и проститься с ним (в следующих главах будет фигурировать только Антон Павлович Чехов, несколько иной человек), - я расскажу следующий эпизод. Эпизод о настоящей улыбке Чехова. Я его бережно храню в своей памяти.

   Однажды, собравшись к автору только что выпущенной книги "В сумерках", я подошел к его квартире. Чехов тогда жил на Кудринской Садовой, в доме доктора Карнеева, и окна его кабинета выходили в палисадник и на двор. Я заглянул в окошко-и остановился.

   Чехов сидел один, за письменным столом, и что-то быстро-быстро писал. Перо так и бегало по бумаге. Должно быть, он сочинял что-нибудь новое...

   Я долго глядел на него. Красивые волосы волнами падали ему на лоб; он положил перо, задумался, и вдруг... улыбнулся. Это улыбка была особая, без обычной доли иронии, не юмористическая, а нежная и мягкая. И я понял, что это была улыбка счастья, писательского счастья, - беллетрист, творя, набрел на удачный тип, образ, фразу, и это доставило ему те радостные переживания, которые только пишущим понятны...

   Я не захотел своим появлением помешать работе талантливого писателя. Я медленно отправился домой и думал, идя по улицам:

   "Чехов будет большим писателем! Все за него: и талант, и умение подолгу трудиться..."

   Я был тогда так взволнован, что даже сейчас испытываю легкий трепет сердца. О, молодость, время бесценное и незабываемое! Спасибо, что есть тебя чем помянуть...

   Я искренно и глубоко любил Ан. П. Чехова и гордился дружбой с ним.

    

    

   Наше знакомство с А. А. Сувориным, имевшим огромное для меня значение в будущем, устроилось в назначенный Чеховым день. Я пришел несколько позже обеда и застал хозяина с гостем в кабинете, пьющими чай.

   - Вот-с, Алексей Алексеевич, ваш новый сотрудник, - отрекомендовал меня Чехов, - автор "Лели", рассказа, который вы, наверное, не читали.

   - Напротив, читал, и нахожу, что молодой автор недурно о барышнях пишет, - возразил тихо и очень вежливо А. А. Суворин. - Надо еще написать... и не только о барышнях. Не одни барышни на свете. Не правда ли?

   Впечатление этой встречи было для меня более чем приятное. А. А. Суворин показался мне очень искренним человеком, и его корректность положительно очаровала меня.

   Суворин и Чехов возобновили разговор.

   - Я ее бросил читать, совсем бросил! - говорил, ероша волосы, Чехов (речь шла о журнале "Русская Мысль"). - Действует своей скукой усыпляюще, как сонные порошки!

   - Да что вы? - улыбнулся А. А. Суворин. - Надо будет сегодня же купить последнюю книжку, а то у меня бессонница...

   - Вы знаете, Алексей Алексеевич, - продолжал Чехов, - они меня недавно к себе заманивали работать... почву ощупывали... Но уж после отзыва о моей книге - нет, слуга покорный! И как не стыдно этому Лаврову... Строки не дам я в его "честную", но бесталанную "Русскую Мысль!"

   А. А. Суворин спокойно заметил:

   - По-моему, Лавров - это маленькая, незначительная флюгарка; сегодня так, завтра этак; согласись вы писать, он именно одобрит и напечатает то, что не похвалил у вас его Виктор Гольцев.

   - Может быть. Только я туда ничего не дам!

   А скажите, Антон Павлович, правда ли, что профессор Гольцев, чувствуя, что после отставки он совсем утратит популярность, решил отправиться в участок и там просил, чтобы его "для славы" арестовали денька на три?

   Мы засмеялись. Чехов просто покатывался.

   - Это петербургская выдумка, но это прелестно! - сказал он. - И отчасти на Гольцева похоже...

   - Нет, это ваша московская легенда, - возразил Суворин. - И, будто бы, полицейский пристав сказал Гольцеву: "Я бы, профессор, весьма рад вам услужить, но, ввиду вашей абсолютной невинности, никак не могу удовлетворить ваше ходатайство!"

   Чехов опять расхохотался. Беседа эта продолжалась довольно долго. Я все сидел и жадно слушал А. А. Суворина. Меня безудержно "тянуло" к этому петербургскому журналисту, сыну славного писателя и редактору той газеты, куда проникнуть было, пожалуй, желание всякого начинающего литератора. А мне, как выразился Чехов, "дорожка туда была проторена"...

   В те годы "Новое Время", как газета, имело ошеломляющий успех и в России, и за границей. Оно блистало талантами. Статьи А. С. Суворина будоражили русскую жизнь, и голос издателя слушали и высокие особы, и все образованное общество. Фельетоны В. П. Буренина производили сильное впечатление в литературных кругах. Печатал свои хлесткие памфлеты Житель. Все сотрудники газеты были молоды, энергичны, смелы. Этой великолепной литературной колесницей правили могучие руки самого А. С. Суворина. Он давал тон всему хору. Издание выходило в свет в такой филигранной отделке, какой никогда не отличалось ни одно из русских изданий, ни раньше, ни теперь. Уже тогда это дело так разрослось, что у издателя не хватало сил, ему нужен был помощник.

   Таким помощником и соредактором появился именно А. А. Суворин. Этот молодой человек был весь в отца: он мог работать день и ночь, он ввел порядок, точность, аккуратность, а по отношению к сотрудникам также явился достойным заместителем отца. Его слово было твердым документом.

    

    

   Второй дебют мой в "Новом Времени" был неудачен: Суворин не принял моего рассказа (кажется, он назывался "Два взгляда"), вернул его мне обратно и написал длинное, на четырех страницах, письмо. Я долго ничего не мог понять в этих иероглифах. Почерк Суворина - это нечто недоступное... для новичка. Если же изучать его, понять "ключ", то дальнейшие письма читались раз от разу легче. Я привожу его письмо в сокращении:

   "Этот рассказ мог бы идти, потому что он не хуже многих, которые появляются в наших журналах и газетах, но в нем, батюшка, столько психологической путаницы, что даже досадно становится. Отношения лиц романа, повести и рассказа, запомните это, должны быть ясны автору, а я уверен, что вы сами не даете себе отчета в некоторых поступках своих героев. Вы бы прочитали рассказ Чехова, где доктор ударил фельдшера. Посмотрите, как просто и понятно объясняет Чехов душевное состояние этих лиц после скандального происшествия. Читатель скажет: да, это верно, так бывает на деле... Но беда автору, если читающая публика, остановившись на каком-нибудь месте, заметит: что-то странно... бывает ли так в жизни? Вот и у вас такой случай: не верится, что так бывает... Да и любовный эпизод... гм... Не женщины в этом грешны, голубчик, а мужчины. Вы - автор молодой, талантливый. Берите какие угодно сюжеты, потому что бояться сюжетов - беллетристом не быть! Но надо описывать то, что вы сами способны представить себе ясно. Повторяю, поглядите, как все ясно в рассказах Чехова, а у вас, новейших дебютантов, темно. Писать вы можете, но надо трудиться. Ищите правды, остальное приложится".

   Для начинающего писателя такое письмо [021] - полная неожиданность.

   Я понял ценность цитируемого письма, долго над ним подумав. А. С. Суворин, человек, которому не хватало на работу суток, будь в них хотя сорок восемь часов, вдруг удосужился и написал мне длинное письмо!

   А так он и всем делал. Слабость других инстинктивно делалась ему понятной, и он спешил на помощь. Письма Суворина ко множеству людей - это и есть тот явный признак плодотворной суворинской деятельности, направленной на благо ближних. Что такое вся жизнь Суворина? Вся его работа? Великие и разнообразные труды? - Исполнение долга мудреца-гражданина перед лицом общества. Каждый его шаг - служение на пользу людей. Суворин не имел ни одного "пустого" дня. Он вечно был занят. Заметив малейшую неправильность, он спешил вас научить: "Не так! Это надо так!", - говорил он. Россия, учреждение, редакция или маленький сотрудник - для всех одинаково открывалась речь Суворина, а перо писало свои поучительные афоризмы. И так-то всегда торопился он помогать, учить и служить. По завету Пушкина, поэт должен "чувства добрые лирой пробуждать". Лира Суворина бряцала на прозаических струнах, но гимны ее были всегда составлены по этим заветам великого поэта. Суворин не мое не быть полезным. Как свеча, он освещал все темные закоулки; как пчела, он питал медом всех, кто достигал его улья. Таково было отличительное качество его сердца, души, ума, таланта.

   За двадцать лет непрерывных отношений я много получил от А. С. Суворина писем, устных советов и указаний. Было не раз, что он сердился на меня. Про Суворина ходила слава, что он мастер на "ругательные" письма. А я скажу так, что даже самое его ругательное из ругательных писем было не ехидно, потому что оно проистекало из доброго чувства принести вам же пользу. Явное, настойчивое и горячее желание жило в таких письмах: это добиться вразумления человека, чтобы он исправился к лучшему, и общее дело от этого выигрывало. Вообще, бессмысленной брани от Суворина, я утверждаю смело, никто не получал. Да и не мог этого сделать А. С. Суворин, каждое движение которого знаменовало смысл, разумное действие. А спокойные его письма одно восхищение было читать. Я ими всегда упивался.

   Начав писать фельетоны из Москвы (по приглашению А. А. Суворина, которому понравился очерк о скачках), я повел войну с московским кредитным обществом. Суворин не мешал этой борьбе, но нет-нет да и делал свои замечания, находя, что я порой врежу сам себе.

   "Вы все полемизируете с кредитными мздоимцами и защищающими их московскими литераторами, тогда как ваш очерк о нищих куда интереснее всего вашего московского городского кредитного общества, со всеми его ворами и приплясывающими газетчиками. В самом деле, вы в лирических описаниях очень сильны, и я вам прямо, для вашей же пользы, советую чаще выступать в том роде творчества, в котором вы сильнее. У вас замечается стремление туда, где ваше перо гораздо слабее. Вы умеете писать трогательно, задушевно. Стоит ли говорить о газетчиках, о ***, о воришках, о плутах, которых судят и, вероятно, засудят? Я знаю, что ваш N и глуп, и туп, но это и до вас было хорошо выяснено. Москва интересна местными особенностями. Вы городское хозяйство знаете, и несколько статей по хозяйству вполне уместны. Но у Москвы есть старообрядцы (это область мало затронутая), есть театр и биржа. О театре вы исправно оповещаете. Так и нужно, конечно. И хоть я и не поклонник фельетонов с цифрами и конторскими выкладками, я даже вашу "кредитку" предпочту полемике с Р-ными. Опишите мне Грачевку, ее переулки, известного сорта "дома"... До сих пор этого нам из Москвы еще никто не писал, по крайней мере не писал с толком. Вообще, ратуйте не против журнальных дурачков, а против безобразий жизни, против рутины, застоя, вреда житейского. Все, что писатель пишет, должно быть ярким протестом против искажений нормы человеческого существования..."

   Вот как воспитывал всех нас, начинающих журналистов, старик Суворин, наш лектор в письмах и профессор в статьях!

   Суворин никогда не насиловал ничьих убеждений. Он не боялся разницы во взглядах, но требовал от вас правдивости, искренности. Он не терпел лишь одной фальши, да и трудно было ее скрыть от него. Многие пробовали подделаться к Суворину, усиленно нападая на какие-нибудь его антипатии, - Суворин сразу понимал, что человек кривит душой, и тут же откровенно высказывал ему свои основательные догадки...

    

    

   Впервые приехав в редакцию "Нового Времени" (я тогда еще не писал фельетонов и корреспонденции из Москвы), я встретил Виктора Петровича Буренина.

   "Да неужели это граф Алексис Жасминов?!" - думал я, созерцая этого джентльмена-писателя, одетого франтовато, с мягкими манерами и мягким спокойным голосом.

   - Вам нужно издать книжечку ваших рассказов, - говорил он, - я думаю, Суворин согласится это устроить. Вы еще не виделись с ним?

   Я ответил, что нет.

   - Идите, сейчас же идите, теперь самое удобное время... Я отправился (редакция и квартира Суворина тогда помещались на Малой Итальянской улице, ныне улица Жуковского). Кабинет Алексея Сергеевича показался мне какой-то гигантской храминой. Из-за письменного стола поднялся большой и взъерошенный человек, он потянулся, поглядел, кто вошел, и тотчас же зашагал ко мне навстречу, говоря:

   - Вы из Москвы приехали? Вы мило пишете. Привезли еще что-нибудь?

   Я сказал, что привез и отдал В. П. Буренину.

   - Ну, и отлично. Я теперь беллетристику не читаю. Как здоровье Антона Павловича?

   Я только собрался ответить, как вошел лакей и подал письма, бандероли и сообщил, что Алексея Сергеевича просят по делу в редакцию.

   - Кто там?

   Лакей назвал чье-то имя.

   - А, хорошо! Я сейчас... Вы, голубчик, заходите, пишите, очень рад! - сказал Суворин, на ходу протягивая мне руку, а другой рассматривая какое-то письмо.

   Говорят, первое впечатление бывает самое яркое. В данном случае я этого не скажу. Я почти не рассмотрел А. С. Суворина. Что-то крупное, волосатое, напоминающее художника Шишкина, что-то озабоченное и, главное, чрезвычайно занятое.

   Я застал Суворина среди кипучей редакторской деятельности. Но ничего сурового или антипатичного не было и тени. Я вышел от Суворина в довольном расположении духа, хотя он сказал мне всего несколько слов, был как будто небрежен.

   Впоследствии Чехов, выслушав, как я познакомился с Сувориным, сказал:

   - Что вы, Николай Михайлович! Он вас отлично принял. Суворин не лицемерен. Кому он не рад, тому не скажет, что рад, и уж заходить и писать не попросит... Жаль, что вам не удалось потолковать об издании книжки! Ну, да я как поеду, скажу на сей счет...

   Следующее мое свидание с Сувориным состоялось, когда уже моя книга "Облака и другие рассказы" готовилась к печати. Я поехал к Суворину в то время, когда у него гостил Чехов. Меня к нему и провели. У Чехова сидел в какой-то принужденной позе рыжеволосый молодой человек, отчасти похожий на еврея. Разговор его с Чеховым, что называется, не клеился, и Чехов, увидя меня, сказал:

   - А, приехали! Это очень хорошо, у меня есть дело к вам. Вы не знакомы, господа? Морской беллетрист г. Чермный (настоящая фамилия - Черман), а это... (он назвал мою фамилию).

   Мы раскланялись, после чего Чермный скоро ушел. Он мне показался надутым и не сообщительным.

   - Вы читали его рассказы? - спросил Чехов.

   - Читал. По-моему, великолепные вещи. Как хорошо море описано, моряки...

   - Да, это правда. А не приходит вам в голову, что это только хороший перевод, а не оригинал?

   Я затруднился ответить. В эту минуту дверь отворилась, быстро вбежал лет 10-11 мальчик и, вежливо мне поклонившись, сказал:

   - Антон Павлович, папа хочет к вам зайти, можно?

   - Можно, Боря, можно! Мы оба ждем папу... А что, он здоров?

   - Ему лучше!

   Мальчик опять вежливо и ловко поклонился и вышел. Это был Борис Алексеевич Суворин, нынешний редактор "Вечернего Времени".

   Скоро раздались тяжелые шаги, и показался Алексей Сергеевич Суворин. На нем был надет зеленый бархатный халат (после мне Чехов объяснил, что сам Суворин к одежде - равнодушнейший человек в мире; что ему подадут, в то и оденется; халат зеленого цвета, очевидно, подарили ему родные - он равнодушно надел и зеленый халат).

   Тут я впервые рассмотрел его лицо, и мне показалось, что он похож на графа Толстого. Только он был повыше, погрузнее, и брови были какие-то особенные - дугой, наискось. Взгляд его был спокойный, простой и не вопрошающий, а как бы ожидающий. Он ласково протянул мне руку и сказал:

   - А мы вашу книгу пускаем! Вот он (Суворин кивнул на Чехова) берется корректуру прочитать.

   - Да, да, я просмотрю, - послышался голос Чехова. - У меня тут Чермный был и несколько ваших книг унес... Я вот спрашивал Николая Михайловича, не напоминают ли ему рассказы Чермного перевод с английского?

   Суворин улыбнулся.

   - Да, есть что-то... этакое... А если и переведено, то очень недурно!

   - Ужасно странный человек. Осведомлялся, знаю ли я по-английски! Я сказал, что знаю.

   Суворин опять улыбнулся и спросил:

   - Читали "Новое Время"? Я сегодня доволен ответом князю Мещерскому. Благородно ему ответил, с душой...

   Этот спор с князем Мещерским из-за какой-то статейки в "Новом Времени" обошелся Суворину ровно в 1000 рублей. Князь Мещерский говорил, что подобная заметка есть в газете Суворина, а Суворин отрицал. Сотрудники все переискали и сказали, что князь Мещерский по обыкновению лжет: такой статьи не было помещено.

   Тогда Суворин предложил издателю "Гражданина" пари на 100 рублей, в пользу благотворительных дел.

   Хитрый Мещерский сказал:

   - Что за сумма 100 рублей, не хотите ли 1000 рублей? Суворин пари принял... и проиграл. Его сотрудники плохо искали в собственной газете. Алексей Сергеевич немедленно внес, куда следует, 1000 рублей и вот тут-то "с душой" и ответил Мещерскому.

   И даже легкой досады не выразил А. С. Суворин, говоря о своем поражении! Впрочем, разве это было поражением?

    

    

   В книжном магазине "Нового Времени" в Петербурге была в те годы особая комната, где собирались сотрудники, и куда приходили и другие писатели, не сотрудники суворинской газеты. Туда водил меня дважды А. П. Чехов, познакомил с Вас. Ив. Немировичем-Данченко, И. И. Ясинским (Максимом Белинским) и др. На одной беседе Чехову пришло в голову:

   - Господа, давайте устроим обед беллетристов? Соберемся в ресторане, по подписке, съедим уху, кулебяку... вина выпьем, побеседуем...

   Мысль понравилась. Чехов сейчас же решил произвести "перепись" беллетристов, которых следовало пригласить, меня заставили писать, а сами (Чехов, Ясинский и Мамин-Сибиряк) стали припоминать и диктовать имена.

   Вот, кажется, полный список участников этого "первого обеда беллетристов":

   Д. В. Григорович, С. В. Максимов, И. Ф. Горбунов, А. С. Суворин, А. П. Чехов, Вас. И. Немирович-Данченко, В. А. Тихонов, П. П. Гнедич, И. Н. Потапенко, И. И. Ясинский (Максим Белинский), С. Н. Терпигорев (Атава), Н. А. Лейкин, Д. Н. Мамин-Сибиряк, К. С. Баранцевич, В. Г. Авсеенко, А. Н. Черман (Чермный) и я.

   Собрались в "Малом Яроелавце".

   Григорович несколько запоздал. Слышу: кричат и аплодируют!

   - Григорович, Григорович! Бра-а-во! Бра-а-во! Дмитрий Васильевич Григорович, элегантно одетый старичок, вошел при общих ликованиях. С Сувориным он сейчас поцеловался и спросил:

   - Кому пришла в голову хорошая идея созвать беллетристов? Кого нам благодарить за это?

   - Чехову, вот кому!

   - Чехову? Где он! Дайте, я поцелую этого умницу!

   И Григорович обнял Антона Павловича.

   Все уселись за стол, а раньше, по обыкновению, закусывали. Н. А. Лейкин, любивший поточить на своих сотрудниках зубы, увидал меня и, схватив за руку, подтащил к Атаве.

   - Сергей Николаевич, Сергей Николаевич! - задребезжал он. - Вот это Ежов, вы знакомы с ним?

   - Знаком, знаком, - отвечал Терпигорев, протягивая мне руку.

   - Я говорю: хоть бы вы, Сергей Николаевич, внушили ему... Вообразите, сколько я у него рассказов ни читал, всегда его герои закусывают семгой! Как будто нет другой закуски!

   Но скоро Лейкин умолк. Да и все бросили разговоры "кучками". Встал И. Ф. Горбунов, со своим типичным лицом, и заговорил:

   - Позвольте, господа, от души приветствовать вас, людей пера, такому же, как и все, любителю русской литературы!

   Все сейчас же зааплодировали. Пользуясь перерывом в речи, Атава вдруг спросил:

   - Иван Федорович, отчего вы сидя не говорите? И. Ф. Горбунов вдруг слегка "укололся".

   - Я знаю, Сергей Николаевич, что здесь я пользуюсь одинаковыми со всеми правами, значит, могу и сесть, но... у меня уж такая привычка! Итак, господа, приветствую всех! Воскресают старые обычаи пишущих людей града Петербурга. В давно прошедшие годы литераторы так же собирались по "кабачкам" и весело проводили время. Припоминаю время поэтов Ситцевых, подражателей Барковых (Суворин в это время сказал кому-то из соседей: "Все это верно, и поэт Ситцевый был."). Но о сем я скажу впоследствии, а пока только о былых литературных собраниях константирую (это неправильное слово вызвало усмешку С. Н. Терпигорева) факт! Изволите видеть, вообще, литературные кружки на Руси были, и там нашему брату, начинающему писать, или артисту, теплом грело. Например, что за кружок существовал в Москве, когда там, бывало, сходились Александр Николаевич Островский, Пров Михайлович Садовский, Алексей Феофилактович Писемский и другие таланты. Я тогда ютился возле, как маленький актерик, и потребляли меня в качестве переписчика. Не могу забыть, когда переписывал я роли из "Своих людей", и попалось мне слово "упаточилась". Замялся я, переспросил, а Островский недовольным тоном ответил: "Упаточилась, упаточилась! - чего тут не понять, самое простое русское слово!" Скажу вам, что в этом кружке мы ходили попросту: кто в косоворотке, кто в поддевке, а Островский и Садовский носили валенки и полушубки. И вот-с, посетил нас достопочтеннейший и достославнейший Дмитрий Васильевич Григорович, на которого мы все сейчас имеем великое счастье устремлять взоры свои (все, действительно, поглядели на Григоровича и опять захлопали в ладоши). Вот-с, приходит Дмитрий Васильевич, - продолжал Горбунов, - и видим мы, что это человек не от мира сего. И парочка на нем дорогая и пестренькая, и галстучек восхитительный, с драгоценной булавкой, и ножку он, сидя, подвернул, ан чулочек у него алого цвета, что мы и во сне не видывали. И пахло от него не по-нашему. Сразу человек-европеец оказывался. Говорит, да нет-нет во французский диалект ударится. И не раз Дмитрий Васильевич к нам жаловали, и всякий раз в нем перемена в облачении нами примечалась, То был в пестреньком, а теперь в сереньком с искрою, и чулок голубенький, а туфля лаковая. Немало мы тому дивились и в спор вступали, во что все это симпатичному писателю обходится?

   Д. В. Григорович сидел, слушая и свесив все еще красивую голову набок, и улыбался. Увы, он уж далеко не был похож на свой "популярный" портрет, где он изображался кудрявым бакенбардистом, этаким лихим молодцом-кудрявичем; теперь эти кудри и баки исчезли, на месте последних была седая и жиденькая борода, лицо похудело, покрылось старчески ми морщинами, глаза потускнели. И говорил он, как старик, надтреснутым голосом.

   Тем временем Горбунов продолжал - и все снова явили общее единодушное внимание:

   - Вот как-то раз сидим мы в своей компании, болтаем свое о театре, о пьесах, и все, как всегда, одеты попросту. Вдруг отворяется дверь - Мать Пресвятая Богородица! - мы так и ахнули! Иван Сергеевич Тургенев, собственной своей персоною!!! Все мы обомлели. Глаза на него уставили. Ну, он ничего, со всеми ласково обошелся, а потом сел - и за Садовского, Прова Михайловича, взялся. Основательно он за него взялся. Вы, говорит, талант, в вас искра Божия! Да знаете ли, говорит, что это налагает, чему обязывает?! - И пошел, и пошел... Вы, говорит, слуга искусства, жрец алтаря... ведь это храм... светильники курятся... Постигаете ли вы это, понимаете ли? Садовский заговорил было... Постойте, говорит, вникните! Вы бесподобно играете, но ясен ли вам этот Бог, которому вы поклоняетесь?! То есть, так он пробрал его, что того даже в пот ударило... Встал Тургенев, посмотрел на всех ласково, руки всем пожал, Прова Михайловича поцеловал и ушел. Сидим мы, молчим, муху слышно, если пролетит. Отдулся Пров Михайлович, крякнул и сказал: "Дворянин... (крепкое слово)!"

   Надо было слышать, как все это рассказывает И. Ф. Горбунов, чтобы понять весь юмор рассказа, великое его искусство делать значительными, казалось бы, простые, даже незначительные и несмешные вещи! Это описание Григоровича, Тургенева, Островского и Садовского, и также крепкое слово последнего, сказанное в смысле удивления, почтения и восхищения перед Тургеневым, все это, повторяю, так было сказано, что общий искренний хохот и сердечные аплодисменты были наградой талантливому рассказчику.

   А. С. Суворин смеялся также от души и добродушно кому-то объяснял:

   - Все это правда, Горбунов никогда не присочиняет от себя! Я слышал Горбунова впервые. Такого рассказчика, я думаю, русской сцене не нажить. Иван Федорович сам являлся великим самородком: он первоклассный русский писатель, его народные сцены - это перлы русской литературы, но Господь Бог щедро расточил ему свои дары: он сделал его и неподражаемым рассказчиком... В этот вечер я видел этот дар во всем его блеске и роскоши. Горбунов был в ударе, да и аудитория была редкостная: сам Григорович присутствовал! Чехов раза два подмигнул мне и спросил:

   - Ну, что, хорошо?!

   - Хорошо, Антон Павлович!

   - Погодите, подопьют - что дальше будет! Дальше... продолжалось царство Горбунова. Он рассказывал анекдоты, изображал "модных актрис", читал стихи (довольно неприличные, но очень смешные) поэта Ситцевого. Затем выпили за здоровье Дмитрия Васильевича Григоровича, за Максимова, за Суворина и за всех писателей и представителей русской литературы. Перешли на анекдоты. Встал Д. В. Григорович (старик был очень доволен