Ежов Николай Михайлович - Алексей Сергеевич Суворин

которому также предстояло играть в суворинской драме бойкую роль Муратова. - Она роли, во всяком случае, не испортит.

   - Ну, так ей и отдадим! - сказал Суворин. Я, конечно, более не спорил. Однако ж, скоро я узнал, что роль дочери сановника отдана Садовской 2-й. По-видимому, Суворин убедился, что артистка с протекцией, но без дикции - дело не подходящее. Так оно и было. Он первый, увидя меня на генеральной репетиции "Вопроса", сказал:

   - Ну, знаете, Селиванова мне совсем не понравилась! Нарочно ее смотрел...

   - Я же говорил, что Садовская более подходит.

   - Да, с грехом пополам, подходит... Скажите, почему у вас молодые актеры какие-то вареные?

   - Как вареные?

   - Да вот... спрашиваю одного... отчего он руку к виску поднял да так и закостенел в этой странной позе? А он отвечает: "Это, говорит, я пробую изобразить усиленную думу!" Я ему говорю: "Оставьте!" А он опять по-своему делает... Ну, да уж и...

   Тут Суворин стал разбирать игру исполнителей со свойственной ему прямотой. Он был сам не свой, видимо, горя волнением автора накануне первого спектакля.

   - Пришлось конец пьесы переделывать! - продолжал он. - Показалось неестественным многое... Вообще, надо бы посидеть над драмой...

   Его позвали за кулисы - он побежал, как, быть может, торопился только в молодости, почти рысью. Думаю, что он не уснул во всю ночь перед спектаклем!

   Драма "Вопрос" лично мне не понравилась. Блестящая по слогу, она носит на себе чисто петербургский колорит. Острота о сановнике, не знающем, какой бывает в поле овес, когда это "даже лошади знают", очень смешна, и в Петербурге произвела фурор, но в Москве была принята хотя со смехом, но без особого энтузиазма. Появление синьоры Венони (играла г-жа Федотова), как deus ex machina, делало пьесу похожей на мелодраму. Самая дуэль героев казалась не совсем естественным выходом. Словом, эта пьеса - относительно слабое произведение Суворина, и с "Татьяной Репиной" ее сравнить никак нельзя.

   Публике, однако, очень понравился спектакль, да и Суворина в Москве всегда любили. Автора "Вопроса" стали вызывать после второго акта, а после третьего (Суворин вышел только тогда, когда крики: "Автора, автора!" стали дружными и общими) и четвертого актов эти вызовы знаменовали настоящий, неподдельный успех. Я живой свидетель этого.

   На другой день я посетил А. С. Суворина в "Славянском Базаре".

   - Вы написали что-нибудь о спектакле? - было первым вопросом Суворина.

   Он сидел, разложив московские газеты, и с увлечением молодого автора-дебютанта читал отзывы наших рецензентов.

   Я сказал ему, что передал кратко по телефону о первом представлении пьесы и о том, что был успех, автора дружно вызывали несколько раз.

   -Скажите, голубчик, ведь вы, конечно, были на представлении? - спросил Суворин. - Где вы сидели?

   - В четвертом ряду кресел. А что?

   - Ну, скажите по совести, охотно ли вызывала меня публика?

   - И даже очень охотно и громко, - отвечал я.

   - Многие вызывали?

   - Очень многие. После второго акта не так много, а после третьего - усиленно вызывали. Также и после четвертого. По-моему, московской публике ваша пьеса понравилась.

   - Ну, вот видите! А вот в "Русских Ведомостях" пишут, что автора не вызывали, а он сам выходил, вместе с вызываемыми артистами. Знаете, мне это было очень больно прочитать и именно в "Русских Ведомостях". Я их всегда считал опрятным изданием. И вдруг, такое злостное искажение истины... Я, знаете, долго не шел. Актеры мне говорят: вас вызывают, идите! Но я пропустил второй антракт, вовсе не желая выходить на редкие вызовы. После третьего акта я вышел, вполне убедившись в желании публики меня видеть... Ведь я же это слышал, слышал!

   Он был в сильной ажитации, этот молодой старик, страшно впечатлительный и ненавидящий ложь. Указав на газеты, он продолжал:

   - Уж и рецензии я читал! Кое-где все-таки прилично и констатирован успех... Но "Русские Ведомости"! Кто бы от них это ожидал... Я не ожидал, честное слово!

   В тот же день он пригласил меня вместе пообедать. За обедом была супруга Суворина, Анна Ивановна Суворина, Б. А. Суворин и г. Коломнин, племянник Алексея Сергеевича.

   Суворин отдохнул, и раздражение улеглось. Разговор шел только о пьесе "Вопрос" и об ее исполнении. Суворин очень хвалил О. О. Садовскую, Правдина и Южина; остальными исполнителями он остался менее доволен.

   Не помню, кажется, Суворин в тот же вечер уехал в Петроград, а его драма "Вопрос" продолжала не без успеха идти в нашем Малом театре.

    

    

   Неожиданное нападение японского флота на русский в гавани Порт-Артура и объявленная вслед за сим война Японии произвели на А. С. Суворина потрясающее впечатление. Он стал ежедневно печатать свои "Маленькие письма". В них с юношеской энергией, горячо, сильно, патриотично выступил он за честь России, за достоинство родины. Все читали статьи Суворина с захватывающим интересом. Он красноречиво описывал свои первые впечатления от военных действий. Затем в газете своей он сделал ряд распоряжений. От "Нового Времени" поехало девять корреспондентов, снабженных огромными денежными суммами и оплачиваемых за статьи баснословным вознаграждением. Суворин следил за всеми перипетиями войны, волновался, беспокоился, не спал по ночам, читал все статьи, сам писал, стараясь ободрить русское общество. Это был его год страды, он много унес сил и здоровья. Кроме того, неудачи русских войск страшно и губительно отозвались на Суворине. Он стал нервен сверх меры, вспыльчивее, чем когда-нибудь.

   Опишу один случай его крайней экспансивности, чему я был невольным свидетелем. Мне пришлось приехать в Петербург, и я, конечно, посетил А. С. Суворина. К этому времени он, как редактор, испытывал массу неприятностей. Один из корреспондентов "Нового Времени" заболел и уехал из Порт-Артура. Другие, по-видимому, ничего путного не присылали. Суворин прямо из себя выходил и кричал, что следовало взять корреспондентом Вас. Немировича-Данченко, который "хоть даже чего и не увидит, а все-таки умело опишет!"

   Я попал к Суворину в разгар таких недоразумений с корреспондентами. Алексей Сергеевич показался мне сильно постаревшим, щеки у него впали, но со мной он обошелся приветливо и сейчас же заговорил о Москве, принялся расспрашивать, какие там происходят беспорядки, сходки, волнения (действительно, в Москве уж подготовлялись политические движения, впоследствии разразившиеся в форме настоящего бунта, с "баррикадами" даже!). Я начал рассказывать, и вести из Москвы заинтересовали Алексея Сергеевича. Он слушал нервно, качал головой, ахал, смеялся, негодовал.

   Вдруг неожиданно вошел ныне покойный В. А. Шуф. Я был очень удивлен его появлением. В начале войны я видел его в Москве, в громадной папахе. Он ехал на войну корреспондентом от "Нового Времени", снабженный полномочиями и средствами. Я спросил, зачем он в папахе.

   Шуф отвечал:

   - Походная штука, батенька! Кто его знает, придется в полях ночевать, вот вам и подушка.

   И вот он оказался уже в Петербурге, в квартире А. С. Суворина, хотя и без папахи.

   Увидав вошедшего Шуфа, Алексей Сергеевич весь так и всполошился. Так и вскинулся.

   - Да это что же такое?! Вы что же это, в самом деле? Вам надо на войне быть, а вы изволили бежать с поля сражения?!

   Вскоре после этого вошедший на крик Суворина Б. В. Гей потихоньку объяснил мне, что Шуф самовольно вернулся в Петербург, кратко известив редакцию, что он "едет обратно".

   - Вы что это?! - продолжал, вскочив и не сажая корреспондента, Суворин, весь даже сотрясаясь от негодования. - Какая нужда у вас появилась возвращаться? Что вы, заболели, переутомились? Ранили вас?

   - Нет, не ранили, - отвечал Шуф, - но японцы наступали...

   - Японцы наступали! - воскликнул Суворин. - Так что же из этого? На войне всегда так, или неприятель наступает, или мы на неприятеля наступаем... Дело корреспондента описывать все это, а вы что сделали?!

   - Я опасался, что меня возьмут в плен... Суворин даже подпрыгнул на месте.

   - Да это, голубчик, черт знает, что вы говорите такое! Ведь это стыдно и позорно! В плен его японцы возьмут... Что же из того, что вас хотя бы и в плен взяли? Вам это полезно было бы... Может быть, вы вернулись бы из японского плена поумнее... Я теперь весьма жалею, что вас не взяли в плен!

   - Но, Алексей Сергеевич, ведь я... не мог же я...

   - Молчите! Не оправдывайтесь! Вы только глупости способны наговорить. Вы струсили и убежали с поля битвы... Ваше письмо мы читали, где вы объясняете причины бегства. Вы изволили умозаключить, что все потеряно, и вот, в компании двоих сотрудников из "Петербургской Газеты" и "Петербургского Листка" (какая компания для вас, подумаешь, отличная!) вы втроем решили удрать... и прямо укатили в Петербург! Очень благородно! И как это подходяще для сотрудника "Нового Времени". Все были в редакции против того, чтобы посылать вас на войну. Я один стоял за вас. Я думал, что вы, как человек еще молодой и энергичный, оправдаете мой выбор. И что же? Вы даже телеграмм не умели путем составить. Мы получали какую-то дребедень. И только последняя ваша телеграмма был интересна, первая и последняя, так сказать! А затем вы с двумя газетными евреями, испугавшись японского плена, решили, что самое лучшее, самое умное - это бежать в Петербург! Браво, г. Шуф! Спасибо! Исполать вам...

   - Алексей Сергеевич, какой же смысл попасть в плен? - все не сдавался Шуф, - опасность была огромная!

   - Фу, Боже мой! Ваши возражения бессмысленны. Корреспондент должен описывать события, а не делать выводы о собственной опасности или безопасности. Ну, теперь, извините, я вам никаких поручений не дам! Можете безопасно сидеть дома.

   - Но, Алексей Сергеевич...

   - Оставьте, говорю вам, не возражайте! Можете идти, вы меня только раздражаете! И я вам, в конце концов, так скажу: ваши товарищи по бегству поступили, как дураки, а вы, извините меня, поступили, как дурак в квадрате!

   Суворин запыхался и сел.

   После этого комплимента несчастный Шуф исчез. А Суворин разводил руками и все не мог успокоиться:

   - Корреспондент "Нового Времени" бежит с поля сражения! Ведь это что же такое?! Это что же?!

   По-видимому, военные неудачи России так потрясли А. С. Суворина, что он захворал и уехал, кажется, в Германию. По крайней мере, во дни "великой московской революции" он находился за границей и, слыша урывками о наших событиях, не верил, что в России серьезный бунт.

   - Это не революция, а пародия! - твердил он, - я не верю в восстание русского народа...

   Вернувшись, он написал несколько статей о наших политических событиях. Московская пародия, как выразился Суворин, пародия на французскую революцию, кончилась. Начались отечественные реформы. Прошли первая и вторая Государственные Думы. После созыва третьей Государственной Думы и избрания А. И. Гучкова председателем парламента я напрасно ждал статей А. С. Суворина.

   Увы, "Маленькие письма" почему-то вдруг прекратились. Новые события, веяния, происшествия, реформы, новый уклад жизни, по-видимому, поразили А. С. Суворина и заставили его временно замолчать. Впрочем, не только А. С. Суворин, даже Л. Н. Толстой был подавлен событиями "нового курса" на Руси. Мне говорили сотрудники "Нового Времени", что Суворин, продолжая вести газету, иногда печатал статьи, но совершенно без подписи. Он не решался возобновить своих "Маленьких писем". Однажды, например, написав такое письмо об А. И. Гучкове, председателе Государственной Думы, он вдруг велел разобрать статью, хотя сотрудники, читавшие статью в корректурах, находили ее великолепной.

   В конце концов, я делаю вывод, что А. С. Суворин, пожалуй, и совсем не растерялся перед новой действительностью, а приглядывался к ней, разбирался в ней, оттого он и медлил со статьями. Ведь мужества у него было не занимать стать, когда Алексей Сергеевич вернулся из-за границы, он сразу обрушился на врагов России, оставляя в стороне всякие соображения об опасности для газеты. Вспомним хотя бы его прекрасные статьи о Носаре, о графе Витте. Суворин смело отказался печатать у себя манифест революционных партий. Словом, он явился героическим слугой и другом родины в самые критические минуты всероссийской разрухи и, общественного беспорядка. Все честные русские люди с восторгом тогда произносили имя А. С. Суворина.

   И вот, когда была созвана третья Государственная Дума, перед Сувориным и всеми интеллигентами открылся новый путь для нового дела. Однако Суворин уже не мог принять в нем первенствующей, как всегда, роли. Физическая усталость и надорванные нервы давали себя знать. Японская война в особенности потрясла этого богатыря-патриота. Раны России были ранами и Суворину. Болея телом и душой, Алексей Сергеевич стал мнительнее и не верил даже самому себе, не был доволен даже своими блестящими статьями. Вот почему, мне думается, и появился этот досадный пробел в "Новом Времени".

   Но он не потерял живого интереса к обновленной русской жизни, ко всем ее событиям. И газету Суворин составлял попрежнему сам, и все статьи читал и исправлял их, просиживая целые ночи за работой.

   Мощный старый писатель еще потрясал своими литературными перунами!

    

    

   Эта глава моих размышлений о Суворине - дань сотрудника, до самой смерти желающего сохранить светлую память о своем руководителе. Я пробую сказать только то, что сказать следует, именно одну правду, ничем не прикрашенную, прямую и безбоязненную.

   У А. С. Суворина, говорят, был дурной характер. Антон Павлович Чехов говорил мне, что, живя в Париже, он часто "не выносил брюзжания и придирательств Суворина" и уходил от него.

   - Вы куда, Антон Павлович?

   - Гулять!

   - Врете, вы на меня сердитесь.

   - Нисколько. Просто я хочу пройтись...

   - Ну, идите, идите, черт с вами!

   Такие сцены возможны со всякими людьми, и с большими, и с ничтожными. Суворин в Париже, скучая и сидя без дела, мог опуститься до бранчливости и старческого брюзжания. Что ж, разве Суворин не человек?

    

   Пока не требует поэта

   К священной жертве Аполлон,

   В заботах суетного света

   Он малодушно погружен...

    

   Я однажды ходил с Сувориным по Москве. На нем была дорогая ильковая шуба, и он, должно быть, устал от ходьбы, стал кашлять и выказывать неудовольствие. Он бранил московские дома и улицы, грязь, извозчиков, вывески, "которые разобрать нельзя", толпу, "которая прет и толкается", наконец, даже снег...

   - Черт знает, что у вас за погода! Я думал, здесь мороз, этакий настоящий русский мороз-морозец, аленькие щечки, а ведь это что же такое? Крупа какая-то сыплется... под ногами тает...

   Алексей Сергеевич шел, ворчал. Я не знал, что ему отвечать. И потом, чтобы как-нибудь развлечь его, заговорил об одном московском купце-миллионере, который четыре раза венчался, причем его прежние три жены были живы.

   - Не может быть! Как же это?

   Я назвал фамилию, в Москве очень известную.

   - Удивительная история! Как это случилось, расскажите, это замечательно...

   Я сообщил вкратце, что этот купец-четыреженец, любя законный брак, говорил своему поверенному, советовавшему купцу жить с четвертой женой гражданским браком, что будет и дешево, и без хлопот.

   Купец погладил бороду и спросил:

   - А как же, барин, "Исаия, ликуй!" не будет?!

   - Какой "Исаия"?

   - Во-на! Какой! Я, брат, люблю, чтобы все честь честью. Я с невестой на коврик идем, а певчие "Исаия, ликуй!" поют. Ты, барин, из испанцев, кажись, будешь? Ну, а мы, православные христиане, насчет того, чтобы все по закону и чтобы обряд блюсти, стоим незыблемо! Так ты и запиши.

   - Да ведь дорого будет стоить вам, достоуважаемый! - твердил еврей-адвокат.

   - А тебе какая забота? Деньги всегда при нас. Ты только действуй, а мы платить будем.

   И купец дождался своего: венчался в четвертый раз и слышал "Исаия, ликуй!".

   А. С. Суворин очень смеялся, говорил, что только Москва и может таить в себе подобные типы, называл купца какой-то "безобразной, но отдаленной копией Ивана Грозного", затем сказал:

   - Отчего же вы этого не опишите?

   - Уж очень дело-то интимное... Удобно ли?

   - А вы в форме рассказа, очерка; это характерно, это типично... Вообще, все чисто московское, нам, петербуржцам, неведомое или малознакомое, вы должны заносить в свои субботние фельетоны. Вы иногда прекрасно расскажете что-нибудь незаурядное или представляющее интерес, а то вдруг заведете свою излюбленную полемику с литераторами московских изданий. Я знаю, вас увлекает такая полемика. Но разбирайте, что есть полемика общая и полемика частная. Вопросы государственные вызывают яростную полемику, и публика с интересом это читает. А кому интересно знать, например, что в газете "Курьер" какой-то выгнанный профессор написал вздорную статью? Или кому надо знать, что московский издатель N безграмотен, туп и глуп? А вы на это тратите силы, выдумываете кудрявые фразы! Перед вами открыта вся Москва. Это громадный музей. Он неисчерпаем. Ваши раскольничьи кладбища, быт Таганки, Хитровка, Грачевка, рынки, ночлежные дома, рост торговли, фабрики, фабричные короли, купцы старые и купцы новые, жизнь московских окраин, где еще, вероятно, голубей гоняют [023], все это крайне интересные сюжеты, а так как вы умеете описать то, что видите, то положительно вы грешите и против себя, и против газеты, делая фельетонные экскурсии в сторону от правильной своей дороги. Вы как-то описывали пасхальную заутреню в Кремле. У вас хорошо звонил Иван Великий. Позванивайте же, голубчик, почаще в те колокола, которые дают вам стройную музыку, а не какофонию!

   Произошло знаменитое убийство секретаря полтавской духовной консистории А. Я. Комарова. Газеты подняли шум. Первый процесс вызвал статьи корреспондентов, где доказывалось, что виновница убийства женщина и что в подозрении остается жена убитого. Профессор Патенко издает свою беспримерную по легкомыслию брошюру "Кто убил Комарова?" и доказывает, что только дамская кокетливая рука могла завязать в бант веревку, найденную на шее задохнувшегося Комарова. В "Новом Времени" появились "Маленькие письма" А. С. Суворина, где и он склонялся к выводу, что обвинявшиеся в убийстве братья Скитские напрасно посажены на скамью подсудимых и что тут чувствуется рука ревнивой женщины.

   Вскоре после этих статей ко мне явилась вдова покойного Комарова и рассказала все, что касалось обстоятельств таинственного убийства ее мужа. Пораженный этим рассказом, а также самой Комаровой, вполне интеллигентной женщиной, полной ума, энергии, здравого смысла и говорящей языком образованного оратора, - я сейчас же написал фельетон "К делу братьев Скитских" и отправил в "Новое Время". Фельетон был напечатан, и началось опять газетное столпотворение. Писали всякий вздор, но серьезных возражений словам г-жи Комаровой я не встретил нигде.

   А. С. Суворин известил меня, что он с большим интересом читал мою беседу с Комаровой:

   "Я точно вижу перед собой эту описанную вами женщину с бледным лицом и темными волосами. Недавно я увидал портрет Комарова: совсем иным я его воображал! Я думал, это какой-нибудь консисторский чиновник, злобный, мелочный; но, оказывается, это человек с открытым, вполне интеллигентным лицом, очень молодой при этом. У меня сразу родилось чувство жалости к нему. Вы, Николай Михайлович, идете вразрез с общим мнением, я читаю у вас между строк, что вы готовы оправдать Комарову, что очень хорошо, если это удастся доказать, и обвинить братьев Скитских, что очень нехорошо, так как, если судить по словам Патенка и корреспонденциям, оба Скитские тут совершенно ни при чем. Берегитесь! Такие ошибки журналиста очень опасны. Знайте также, что пока не состоялось третьего разбирательства дела, твердых выводов делать нельзя. Я же стою за то, что братья Скитские неповинны в этом преступлении".

   Это письмо Суворина меня очень взволновало. Действительно, поддавшись этому чувству жалости и выслушав искусную речь г-жи Комаровой (впоследствии она и на суде доказала свою способность великолепно объясняться: около двух часов шел ее допрос, причем присяжный поверенный Карабчевский, защитник Скитских "оптом", так как были защитники "и в розницу", совершенно спасовал перед этой замечательной женщиной, бросил тактику грубого "сбивания" и отступил, ничего не найдя в словах вдовы убитого, что могло бы оказаться ему полезным), - я мог, не зная дела, совершить ошибку, стать несправедливым.

   Я немедленно достал все материалы дела бр. Скитских, оправданных в Полтаве, но обвиненных в Харькове, и стал изучать процесс. Чем ближе я знакомился с событием, тем более росла во мне уверенность, что г-жа Комарова никак не могла ни убивать мужа, ни руководить его убийством, а относительно братьев Скитских, напротив, ряд косвенных улик создавал для меня решительный вывод, что убить могли только Скитские, заинтересованные смертью Комарова, спасавшей их от изгнания со службы и от голода. По старому юридическому правилу, преступление совершил тот, кому оно было полезно. Комарова, лишась мужа, лишилась всего: средства к жизни (она впоследствии служила на железной дороге, получая тридцать руб. в месяц), почетного общественного положения. Братья Скитские, наоборот, только выигрывали: смерть Комарова предотвращала их изгнание со службы. Старший Скитский, с приездом Комарова в Полтаву, потерял всякое значение в консистории и был изобличен новым секретарем в разных неблаговидных проделках. Их участь была решена - отсюда и вывод: убийство полезно одним Скитским.

   Обо всем этом я написал А. С. Суворину, добавив, что заинтересовавшая его курьезная брошюра профессора Патенка обсуждалась у нас юристами, и московский профессор Минаков назвал ее "болтовней старой бабы" - мнение вполне правильное.

   Суворин на это письмо мне не ответил. Третье разбирательство дела Скитских произошло в Полтаве, в два приема: зима помешала судебной палате осмотреть местность убийства и пути Скитских, будто бы шедших через гору "купаться по системе пастора Кнейпа", и дело отложили до лета.

   Редакция "Нового Времени" командировала на процесс Скитских меня, и я с рвением исполнил эту обязанность корреспондента. Дело кончилось оправданием братьев Скитских. Мотивы оправдания - появление новых свидетелей в пользу Скитских, рассказавших о деле через три года после убийства. Юристы прямо называли их показания сфабрикованными. Я нахожу, что это приговор несправедливый (два судейских голоса также были против оправдания). Свои статьи я писал так, как разумел суть дела. А я был уверен в виновности братьев Скитских. Процесс этот следовало бы подробно описать и издать, но не так, как описали его харьковские и полтавские корреспонденты.

   Разумеется, мои статьи в "Новом Времени" стали предметом нападок противников моего взгляда. Но я сознавал, что стою за правду. После процесса лучшее полтавское общество прислало мне нечто вроде адреса, где благодарили меня за истинное освещение дела, затуманенного громкими речами адвокатов и лживыми показаниями разных свидетелей.

   Но лучшей моей наградой были слова А. С. Суворина. При личном свидании он сказал мне буквально следующее:

   - Я читал ваши корреспонденции из Полтавы и должен сказать, что вы переубедили меня. Я более не подозреваю г-жу Комарову и думаю, как и вы, что Комарова убили братья Скитские...

   Этот эпизод касается истории конченной и забытой. Младший Скитский, выйдя из тюрьмы, пил "мертвую" и скоро умер. Жив ли Степан Скитский, не знаю, но мне известно, что он, очутившись на свободе, не мог найти места в Полтаве и уехал... чуть ли не в Америку. А сам на суде давал клятву, что задачей его жизни будет разыскание истинных убийц Комарова! Что же, нашел ли он их в стране янки?

   Кровь честного русского общественного деятеля А. Я. Комарова, желавшего истребить дурные консисторские нравы и искоренить взяточничество, до сих пор вопиет к небу. Убийцы его официально не обнаружены. Пусть же Господь покарает виновных, если люди были лишены возможности отыскать их...

   Однажды А. С. Суворин разбранил меня за небрежный фельетон о Солдатенкове. Действительно, после смерти этого интересного москвича я, торопясь и боясь опоздать, послал только небольшую заметку о деятельности этого "московского особняка", как принято у нас называть крупных деятелей.

   Перейдя к другим темам, А. С-ч спрашивал:

   - Отчего вы совершенно не касаетесь биржи? У вас, в Москве, биржевиков и биржевых зайцев легионы. Биржа - пульс большого города. Я сам когда-то писал о бирже. По-видимому, вы далеки от этого учреждения. Пожалуй, оно вам и непонятно, как было непонятно сначала и мне. А вы побеседуйте с Крестовниковым, с биржевыми дельцами. Присмотритесь к внешней стороне биржевой деятельности. Она вас и поразит, и захватит. Это прямо какой-то кишащий котел. Не надобно залезать в трясины специальностей биржевого дела. Это чересчур сухо, а вы типы-то, типы рисуйте! Биржа даст вам удивительные фигуры. Вы умеете описывать людей. Попробуйте же московскую биржу, прошу вас...

   Нужно ли приводить другие примеры суворинского отношения к сотрудникам? Я тщательно припоминаю всякие указания А. С-ча и не могу найти ничего такого, что говорило бы о ненужности, о неправильности подобного внушения, устного или письменного. Все было кстати, все вразумляло и помогало.

   Суворин, весь погруженный в тысячи дел, за всеми следил из Петербурга и каждому из нас, постоянных сотрудников, давал "приказы но полку". Прочтите "Письма Суворина к В. В. Розанову". Там есть яркое подтверждение моих слов.

   Интересуясь всяким замечательным явлением жизни, Суворин особенно интересовался московскими театрами, сам знал их до тонкости. Если я - очень редко, как помнится, но все-таки опаздывал с отчетом о какой-нибудь новинке, А. С-ч уже торопил меня, иногда письмом, иногда телеграммой: что же не сообщаете о такой-то пьесе? Он требовал быстроты в присылке рецензий.

   - Хорошо бы вам, - говорил он, - давать отчеты о пьесе по телефону! Зато какой эффект: на другой день в Петербурге читают отчет о пьесе, шедшей накануне в Москве!

   Это было бы, конечно, недурно. Я и передавал иногда в "Новое Время" краткую корреспонденцию по телефону о какой-нибудь сенсационной пьесе, но отчет более подробный приходилось посылать по почте.

   Будучи знатоком и любителем театра, издатель "Нового Времени" мало уделял внимания искусствам изобразительным.

   Понимал ли А. С. Суворин в художестве, в живописи? Помню, он высказывался в том смысле, что ему нравится "Христианская цирцея в римском цирке" Генриха Семирадского. А по-моему, это очень безвкусная, вымученная и не реальная картина. Тело обеспамятевшей, замученной девушки, привязанной к спине дикого быка, написано и не ахти как хорошо, и, главное, неверно. Разве таким оно должно быть после гоньбы быка по арене? Вообще эту картину Суворин хвалил напрасно. Она не стоила этой похвалы. Но живопись Суворин чрезвычайно любил.

   Однажды я сопровождал А. С-ча в Третьяковскую галерею. Кажется, тут был и Чехов, и еще кто-то. Суворин ходил и восхищался шедеврами русской школы. При этом его замечания были верны, а взгляд очень зорок.

   - Как потемнели тона "Березовой рощи" Куинджи! - говорил он. - Но что за талант! Сколько у него неожиданных красок, разнообразия, поэзии!

   Картину Репина "Иван Грозный убивает своего сына Иоанна" все хвалили, но, помнится, трактовку сюжета Суворин не одобрял. Это я потому запомнил, что сам не люблю это полотно, залитое излишним обилием крови и вообще возбуждающее гадливость. У Репина талант титана, и мы счастливы, что живем одновременно с таким великим русским художником, но иногда у этого прекрасного артиста-художника проскальзывает незваная гостья - тенденция... она-то совсем и не нужна Репину!

   Что же сказать еще о Суворине как о редакторе?

   Я только что написал, что счастливы все, кто является современниками гигантов-Репиных. По отношению к А. С. Суворину скажу также: счастлив тот журналист, кто поработал у такого гиганта-редактора, как Суворин! Я это счастье испытал, и имя "А. С. Суворин" для меня священно.

   Этот старый руководитель "Нового Времени", как Борей, с белыми власами и седою бородой, потрясал умы читателей и учил всех нас добру, чести, стойкости, борьбе за право и правду. Он давал сотрудникам свободу за их искренность. Он был образован, многознающ, полезен, добр, доступен, справедлив, милостив. Перестройте теорию, скажите, что это был крикун, вспыльчивый брюзга, бесхарактерный человек... Все это, может быть, в нем было, но в дозах меньших. Главное Суворина - его положительные качества. Он был редактор мудрый, опытный и обладал проницательностью, перед которой не спасала никакая маска. Он от своего сотруднического хора требовал верного пения и фальшивых нот не выносил.

   Это редактор-образец, пример, достойный подражания, редактор - друг и брат, редактор, отечески относящийся к вам в минуту ваших падений и заблуждений.

   Пробыть несколько лет в распоряжении такого редактора - это все равно, что прослушать курс лекций талантливого профессора.

   Суворин-редактор - колоссальная статуя, повитая лавровым венцом, и никто не может сказать, что его венец надет не по праву.

   Многих редакторов можно упрекнуть в чем-нибудь - А. С. Суворина никто не дерзнет оскорбить даже малейшим упреком.

   Ибо, как редактор, - А. С. Суворин безупречен.

    

    

   Бегут быстротечные годы! - говорит великий Гораций. Давно ли, кажется, я знал Ан. П. Чехова как милого и веселого Антошу Чехонте, как начинающего и талантливого сотрудника "Нового Времени" и автора его первых прелестных лирических рассказов в стиле Тургенева? А годы шли да шли. Менялись и люди, и обстоятельства.

   - Вот уж у меня издана целая стопка книг! - говорит Чехов, указывая на этажерку. - Не успеешь оглянуться - вторым Николаем Александровичем Лейкиным очутишься... Он мне сегодня письмо прислал и, по обыкновению, страшно хвастается, что его купец Иванов восемнадцатым изданием вышел... А знаете, как он издает свои книги? По 200, по 250 экземпляров! Разделит 2000 книг на десять частей, вот у него и сразу десять изданий. Преподнес он и мне это "восемнадцатое издание"... Надпись - вроде как на могильной плите: "Антону Чехову - Николай Лейкин". Не люблю я. знаете, этого господина... Как увидал, так и невзлюбил. Когда я в первый раз в Петербург приехал и познакомился с Билибиным [024], представьте, на чем мы сошлись? - оба сразу, как бы сговорившись, начали ругательски ругать Лейкина! (Чехов засмеялся).

   - Ну, разумеется, Лейкин человек не без недостатков, - сказал я, так же, как и все сотрудники "Осколков", знавший цену их редактора, - но вас-то, Антон Павлович, он очень любит... Ведь вы начинали в "Осколках"!

   - Полноте! Кого он в жизни любил, кроме денег? Вспомните, как он по-жидовски платил мне, вам, Грузинскому!.. Вот Пальмин умер - дал ли он хоть рубль на похороны? Фефела Ивановна (сожительница поэта Пальмина) ко мне подходила и жаловалась: ничего, говорит, не дал! Я ей шепнул: подайте, говорю, на Лейкина жалобу генерал-губернатору...

   - А мне Лейкин на похоронах Пальмина говорил, что после него осталось 13 000 рублей, и что их Фефела-то и подтибрила!

   - Видите, видите, какой враль! Ну, откуда у Пальмина могло быть столько денег? Это от стихов-то! Нет, Фефела многим не поживилась... Кстати, как ее по-настоящему-то звали?

   - Пелагея Евдокимовна, - отвечал я.

   - А Пальмин называл ее Фефелой... Помните, Н. М. как мы его перевязывать ездили?! И нам эта самая Фефела 30 копеек на чай дала! [025]

   Чехов расхохотался, но, как это с ним часто случалось, внезапно опять насупился и проговорил:

   - Ну а печение книг a la Лейкин все-таки я приостанавливаю!

   - Почему же, Антон Павлович? Ведь книги книгам рознь.

   - А потому, дорогой мой, что вообще надо экономить запасами, отпущенными нам природой! Кроме того, уж если писать, то писать что-нибудь значительное... роман, например, в нескольких частях.

   - У меня есть один знакомый, некто Стрижевский, - сказал я. - Тот спит и видит, чтобы вы написали роман в юмористическое тоне, вроде "Записок пикквикского клуба"!

   Чехов подумал и усмехнулся.

   - Знаете, что я вам ответил бы, будучи... Григорием Мачтетом?

   -Что же?

   - Я бы спросил с важной миной: скажите, это не тот Стрижевский, который со мною сидел в Петропавловской крепости? Нет? Виноват, извиняюсь...

   Автор этих воспоминаний, встретившись с тогда еще здравствовавшим Г. А. Мачтетом, вспомнил шутливые слова Чехова и сделал опыт (даже фамилию ту самую употребил!). И вот что буквально спросил Мачтет:

   - Скажите, это не тот Стрижевский, что был заключен в Петропавловской крепости?

   Больших усилий стоило мне сохранить серьезную физиономию.

   "Ах, Чехов, Чехов! - думал я. - Мастер ты подметить курьезную струнку ближнего..."

   Скажу кстати, что рядиться в тогу "когда-то потерпевшего от политики" - эта манера до сих пор у многих осталась.

   Относительно сочинения романа вроде диккенсовских "Записок пикквикского клуба" Чехов сказал:

   - Пусть-ка ваш Стрижевский сам попробует...

   И, еще немного помолчав, произнес вразумительно:

   - Короленко почти совсем сошел со сцены... Я еще держусь, но... Знаете, это хорошо, пока никого нет! А народись новый писатель, сильный, оригинальный, тогда нам, уже достаточно набившим оскомину читателю, - мат! Вот почему не надо печь книги, как кулебяки, а рассказы, как блины...

   Как видите, это был Чехов, но не тот, что в начале своей радужной карьеры. Задумчивость и хмурость уж начали омрачать этот, недавно беззаботный, а ныне переставший нежно улыбаться симпатичный лик. Время брало свое. Та усмешка счастья, когда писатель творил и был доволен собою, пропала бесследно. Чехова томило желание создать что-нибудь очень крупное, но это крупное, увы, не создавалось. Тысячи читателей - поклонников Чехова, сотни Стрижевских от всей души желали ему блестящих писательских перспектив, но...

   - Подите-ка, попробуйте сами! - раздавалась в ответ фраза писателя, может быть, погружающегося в свои тайные и невеселые соображения.

   То был период начала писаний Чехова в "Русской Мысли", период, на мой взгляд, самый печальный и неудачный.

   Известие об ухудшении здоровья Антона Павловича, и ухудшении настолько резком, что больного отвезли в клинику профессора Остроумова, поразило меня чрезвычайно. Никто не думал, что Чехов так серьезно, так опасно нездоров. Я с нетерпением ждал, чтобы Чехов вышел от Остроумова, чтобы сейчас же навестить старого товарища. Это, однако, случилось не скоро. Кажется, после клиники Антон Павлович уехал в свое имение Мелихово, потом за границу, и только поздно осенью или даже зимой мы встретились. Чехов сильно изменился, был сморщен, очень исхудал. Особенной худобой поражали его ноги.

   - В клинике меня прескверно кормили! - сказал он мне. - Вот бы вам тиснуть в "Новом Времени" про что: про московские клиники! Уж если меня, писателя и при этом врача, питали неудобоваримой дрянью, что же дают простым смертным?

   - А вы бы, Антон Павлович, протестовали! - сказал я.

   - Говорил, протестовал! Смеются: вы, говорят, очень избалованы... Я, знаете, даже про вас поминал, говорю: надо будет московскому корреспонденту "Нового Времени" сообщить о ваших порядках... А они все в шутку сводили: попробуйте, говорят, мы вас лечить хорошо не станем... А я, знаете, с большим удовольствием читал ваш фельетон о московских больницах. Прекрасно, ярко, доказательно... Так их и надо щелкать!

   - Городской голова на меня Суворину донос [026] за это послал: просит опровергнуть, не называя, откуда идет опровержение, - заметил я.

   - А Суворин что?

   - А Суворин мне препроводил этот ответ и пишет, что если я стою на твердой почве, то есть прав и ратую за действительно обиженных больных, то без стеснения должен продолжать свое дело, невзирая на доносы городских голов.

   - Молодчина Суворин! - сказал Чехов. - Вот этим он хорош, своих зря не выдаст... У вас говорится в фельетоне о поэте Епифанове. Кто это? Где писал?

   - Кажется, в "Московском Листке".

   - Это он-то вытерпел больничную пытку?

   - Он, он.

   - И чахоткой болен? Гм... Чехов промолчал и проговорил:

   - Вот что, Н. М., вы передайте ему от меня 15 рублей... А летом я буду в Ялте и поговорю там с врачами. Может быть, удастся перетащить его туда... Там ему будет отлично!

   Я от души поблагодарил Чехова и с былым восторгом поглядел на него.

   - Вы слышали, у меня в клинике Лев Толстой был? - спросил Чехов.

   - Да, слышал.

   - Ну, батенька мой, как там все забегали, когда увидали Толстого, как заметались!

   Чехов хотел мне рассказать про Льва Николаевича, но тут появились новые посетители, мужчины и дамы. Я стал прощаться.

   Года за полтора до смерти А. П. Чехова я собирался к нему по одному делу. У меня было к Чехову поручение от третьих лиц, весьма щекотливое. Я долго отказывался и, вероятно, не скоро пошел бы к Антону Павловичу, тем более, что тот хворал и мало кого принимал.

   Но Чехов сам позвал меня, прислав "открытку" с кратким текстом:

   "Где вы? А. Чехов".

   Я все-таки медлил. Чужое дело жерновом висело у меня на шее. Я знал, что и Антону Павловичу оно настолько же будет неприятно, как и мне. Наконец я собрался.

   Чехов в то время жил на Спиридоновке, в доме Бойцова, во флигеле, на дворе. Я не знал, примут ли меня, потому что ходили слухи о том, что визитеры страшно надоедают и утомляют Чехова. Однако меня сейчас же попросили в кабинет к хозяину, но предварительно посоветовали обогреться в гостиной.

   Я, помедлив, вошел... В небольшой комнате как будто никого не было, и я остановился, думая: куда же девался хозяин? Все было тихо.

   - А, Николай Михайлович! - вдруг раздался слабый и знакомый голос. - Что это вы запропали?

   Я оглянулся и только тут рассмотрел, что глубокое кресло, стоящее близ письменного стола, не пустое: на нем сидел А. П. Чехов.

   Боже! Это была тень Чехова! Как он исхудал, умалился, изболелся! Как обострилось это милое, симпатичное лицо, как высохла вся фигура когда-то стройного и даже плечистого юноши-Чехова! Где его волны волос, как у Антона Рубинштейна? Где живой взгляд светло-карих глаз? Нечто бессильное и глубокоскорбное отпечаталось на всем Чехове. Подобной страшной перемены я совершенно не ожидал, не приготовился к ней.

   Ах, как глупа и неуместна показалась мне моя деловая миссия к Чехову! Было бы преступлением утруждать хотя лишним словом эту угасающую жизнь. И все, что созидало досаду, неудовольствие, рознь - все исчезло, как дым. Осталась одна безграничная любовь к старому товарищу-писателю. Но к этому чувству присоединилось другое: острое и пронизывающее сожаление.

   - Как поживаете? - послышался опять тихий голос Чехова.

   Я хотел ответить, но вдруг почувствовал, что губы мои дрожат и я не в силах вымолвить хотя бы одно слово.

   В давнопрошедшие годы, в ранней юности, я однажды был в гостях, куда приехал покойный музыкант Порубиновский. И он начал играть на скрипке. В первый раз я слушал талантливого артиста. И хотя скрипка не была его постоянным инструментом, он умел из него извлекать особенные звуки. Меня эта мелодия нежданно и властно охватила и сковала; я сидел, жадно слушая, а дивные и мощные звуки впивались мне в душу, в сердце; они медленно неслись ввысь, делаясь все тоньше, нежнее; и с этими звуками шли к горлу слезы; они проступали сквозь ресницы, капали на дрожащие руки...

   И вот, увидав Чехова, больного, умирающего, гаснущего, исчезающего от нас, я почувствовал эти звуки, зовущие рыдания, я готов был упасть в истерике, мне хотелось ломать себе руки и кричать: нет, нет, нет! - протестуя против близости смерти человека.

   А он, болящий и слабый, не замечал моего волнения, не видел моего расстроенного лица. Минуты две продолжалось это нестерпимое положение, пока я справился и мог что-то вымолвить, в