Ежов Николай Михайлович - Алексей Сергеевич Суворин

роде того, что я пришел повидаться, но могу сейчас же уйти, если Антон Павлович занят.

   - А вот именно сейчас я ничем не занят, - отвечал Чехов. - Дома никого нет... Сижу и думаю, не поехать ли прогуляться, в Петропавловский парк? Что, холодно на дворе?

   - Не особенно. Погода отличная.

   - Гм... Сейчас, пожалуй, поздно... Знаете что? Погуляем в парке завтра. Приезжайте туда часам к 12. Я вам, как женщине, рандеву назначаю (он улыбнулся бледной улыбкой, и все лицо его изрезалось морщинками).

   Я поспешил изъявить согласие.

   - Как ваши дела с Сувориным? - спросил Антон Павлович.

   Я боялся обременять его разговорами и еще раз осведомился, не мешаю ли я.

   - Нисколько. Я очень рад, что вы зашли. Расскажите мне, почему это в "Новом Времени"...

   Тут Чехов начал толковать о новых сотрудниках названной газеты, о ее нововведениях и т. п. Затем, после некоторой паузы, как бы нечаянно спросил:

   - Скажите, Николай Михайлович, вы верите в будущую жизнь?

   Я удивился и медлил ответом.

   - Впрочем, вы, наверное, человек божественный, отвергаете революцию, думаете, что Суворин - пророк своего отечества, а Буренин - первый русский критик. Вы в рай попадете, а вот мы в аду гореть будем...

   Он помолчал и мечтательно проговорил:

   - Однако Гамлет сказал: "Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам..." Я не раз думал, что это - невежество Шекспира, более 300 лет назад сказавшего такую фразу, или что-то вещее? Лев Толстой все отвергает, а сам пишет, что смерть есть воскресение! Даже такой гигант сомневается... Н-да! Вот и поворачивайся на обе стороны...

   Я с содроганием слушал Чехова. Все эти слова звенели мне предсмертными стонами организма, разрушаемого беспощадной болезнью. Сердце мое стало биться с такою болью, что я крепко прижал к груди левую руку. От болезненного этого ощущения дух захватывало.

   А Чехов тихо продолжал:

   - Ум человеческий трезв, пока здорово и цело естество. Если, например, сердце изжито и пусто, ему ничто не поможет: ни религия, ни медицина! Я всегда был реалистом, но... Кстати, вы, Николай Михайлович, видели когда-нибудь привидение?

   Я вспомнил "Черного монаха", этот рассказ Чехова, полный бреда, и отвечал:

   - Нет, не видал, Антон Павлович!

   - Жаль! Я бы хотел потолковать с человеком, испытавшим что-нибудь сверхъестественное... Только мне надо правдивого человека! Если бы тут *** был, он бы нам десяток случаев привел, и все это было бы сочинением. Он всегда лжет. Это его главная специальность.

   Чехов опустил голову. Как грустна, как тяжела для меня был эта поза! Она врезалась в мою память, и я всегда ее помню. Так, не поднимаясь, он все сидел, и мне казалось, что это маленький, беспомощный ребенок, и нет той любящей матери, которая могла бы теперь развеселить, утешить и облегчить его от тяготы болезни!

   Я сидел, глядя на него, потрясенный, и говорил про себя одно и то же слово:

   - Прощай! Прощай! Прощай! Пора была уходить. Я было встал. Чехов уловил мое движение.

   - Вы что, Николай Михайлович?

   - Мне пора домой, Антон Павлович.

   - Погодите... Можете позже написать фельетон в "Новое Время"...

   - Завтра, значит, мы встретимся в Петропавловском парке?

   - В парке? А, да! Разумеется... Погодите, что я хотел вам сказать?

   И вдруг, опять улыбнувшись бледной улыбкой, Чехов спросил меня:

   - Скажите, как фамилия К-ского?

   - Да именно так, как вы сказали, - ответил я с недоумением, - К-ский.

   - А вот и нет: его настоящая, по паспорту, фамилия - К-хес!

   Чехов поглядел на меня. На миг заблестело на этом страдальческом лице нечто былое, связанное с воспоминанием о веселом юморе, о брызгах живого чеховского остроумия, о нашей прошедшей молодости, о невозвратных днях наших первых литературных выступлений...

   И быстро все это погасло, как свеча, задутая незримыми устами.

   Я стал прощаться. Я пожал руку Антона Павловича, она была холодна, как гипсовая. Это прикосновение, это погасшее лицо бесценного человека, этот последний, померкший взгляд разбили мои нервы...

   Я надевал в передней свое пальто, стараясь заглушить рыдания, просившиеся наружу, я не видел, куда мне идти, я вышел - и долго стоял на крыльце, не зная, что со мной и куда мне нужно было ехать...

   Это было последнее мое свидание с Антоном Павловичем.

   В 1904 году тяжко больного Чехова увезли в Германию, и там, среди тевтонских безразличных и холодных физиономий, вдали от родины и милых мест погас этот светоч честной русской литературы.

   Чехов не первоклассный талант. Но он, что называется, работал на совесть, никого не обманывая, не создавая умышленно дутых героев, не прибегая к ухищрениям, какие вошли в моду в русской беллетристике после его смерти. Он дал все, что мог. Его труды не дают ему титула великого писателя, но что Чехов - большой писатель, конечно, все согласятся. Он, однако, не шел одной дорогой, а разбрасывался. Юмор и маленькие рассказы он оставил, хотя в них-то он и был мастер своего дела. Серьезность дальнейших его произведений не выиграла в глубине. Театр увеличил его популярность, но его пьесы есть только добросовестные потуги создать что-нибудь значительное. Чехов, если хотите, не оправдал надежд наших литературных стариков: Лев Толстой прямо говорил, что лучшее у Чехова - это его небольшие, полные юмора и меткости рассказы; драм Чехова великий писатель совсем не признавал; А. С. Суворин, если не ошибаюсь, кому-то высказывал, что Чехов был прекрасным цветком литературного русского сада, но среди цветения его постигла какая-то незаметная хворь, остановившая его рост.

   Весьма нехорошо отозвалось на здоровье Чехова торопливое сочинение пьес, которых добивался от него Художественный театр.

   Нужен сильный талант и большой срок времени, чтобы написать если не выдающуюся, то хотя бы умную, занимательную и сценическую пьесу. Необходимо быть прирожденным драматургом - если не Островским, то хотя бы только Виктором Крыловым. Сцена имеет свои требования, свои особенности, свои условия. Но даже выдающиеся русские драматурги своих драм и комедий, по выражению Чехова, "не пекли, как кулебяк". Толстой, Писемский, Островский... сколько трудов положили они на обработку своих шедевров!

   Так ли поступал Ан. П. Чехов, не обладая при этом выдающимися способностями драматурга? Увы, мы здесь видим обратное. Чехов спешил с пьесами. Он надламывал себя, стараясь сказать "новое слово", но не сказал его. Упорно, как в юные годы, он работать не мог. Злой недуг не позволял ему этой усиленной траты энергии.

   Пьесы Чехова сопровождались, как будто, успехом. К сожалению, это было до известной степени маревом. Успех создавало популярное имя больного автора, полное отсутствие таланта в пьесах других авторов того времени и, наконец, те великие ухищрения постановок гг. Станиславского и Немировича, какие были приняты новой публикой театров за какие-то "сценические откровения". Все это было пуфом, воздушным замком. И чеховские пьесы, и постановки Художественного театра- не откровения.

   На пьесах для названного театра Чехов надорвал свои последние силы - и скорбно почил вне пределов своей родины...

   А. С. Суворин, узнав о смерти Чехова, того цветка, пересаженного с его гряды неумелыми руками, - написал горячую статью, посвященную памяти Антона Чехова. Статья эта известна всем.

   Мне Суворин телеграфировал, прося заказать дорогой серебряный венок и возложить его на гроб писателя. Чехова хоронили торжественно, всей Москвой, какая только была в это время налицо.

   Впоследствии, увидавшись с Сувориным и рассказывая ему о встрече и похоронах, я услышал от него фразу:

   - Москва умеет ценить людей. Чехов стоил общих слез и сожалений. Беда в том, что он не так, как бы следовало, распорядился при жизни и своим дарованием, и здоровьем.

    

    

   В среду 28-го февраля 1901 года было отпраздновано двадцатипятилетие "Нового Времени".

   Вышел замечательный N 8.982 "Нового Времени" с портретами всех деятелей и сотрудников газеты: А. С. Суворина, А. А. Суворина, М. А. Суворина, В. П. Буренина, К. А. Скальковского, В. В. Гея, А. Н. Маслова (Бежецкого), В. К. Петерсена (А-та), А. Н. Молчанова, М. М. Иванова, В. С. Россоловского., Н. С. Кутейникова, С. Н. Шубинского, Д. Н. Кайгородова, С. С. Татищева, В. С. Кривенка, О. И. Булгакова, Е. Л. Кочетова (Русского Странника), Ф. В. Вишневского (Черниговца), Л. К. Попова (Эльне), В. Г. Авсеенка, Я. А. Плющика-Плющевского, В. В. Розанова, В. С. Лялина (Петербуржца), Ф. Е. Ромера, С. И. Смирновой, И. Л. Леонтьева (Щеглова), К. М. Фофанова, С. Н. Сыромятникова (Сигмы) и мн. др.

   К этому времени ан. П. Чехов окончательно перебрался, в смысле литераторства, в Москву, и его портрета нет среди наиболее выдающихся сотрудников "Нового Времени". Отсутствует А. В. Амфитеатров (Old Gentleman), по разным "обстоятельствам" принужденный покинуть "Новое Время", отказавшее этому журналисту сводить личные счеты с артистами на своих страницах.

   Были помещены портреты сотрудников, не доживших до юбилея: М. П. Федорова, А. П. Коломнина, М. А. Загуляева, А. А. Дьякова (Жителя), С. Н. Терпигорева (Атавы) и К. И. Кавоса.

   Юбилей с датой "25" - многое значит для газеты. Это целая четверть века, а так как жизнь политического газетного органа считается жизнью, выражаясь по-старинному, как под Севастополем, то и выходит, что "Новое Время" прожило как бы целый век. Сколько историй, сколько интересных статей, полемики, кар от администрации, скорпионов от различных цензур! И не перечтешь!.. Юбилей этот мог бы пройти во всех отношениях хорошо. Сотрудники съехались отовсюду: из далеких провинций и даже из-за границы: из Берлина явился Н. К. Мельников-Сибиряк (в нынешнюю войну томящийся у немцев в плену), из Парижа - П. Н. Дубенский (Вожин), ныне уже умерший, и др.

   Юбилей с внешней стороны прошел весьма блестяще. Обычные аксессуары юбилея: массы гостей, депутаций, речей, поздравлений, телеграмм - всего этого было в изобилии; в театре был спектакль с концертом-апофеозом в честь "Нового Времени".

   Все это, действительно, удалось на славу. Но не было главного: объединения сотрудников. Это сразу обнаружилось. Я с грустью увидал печальное лицо А. С. Суворина. Он был явно не в духе. А как мог бы порадоваться создатель всего благополучия, которое сверкало вокруг на юбилее газеты! И как хорошо бы почтить этого высокоталантливого руководителя именно общим миром, дружеским и теплым друг к другу отношением... Но в этот юбилейный год произошло что-то, расстроившее и души, и сердца.

   Между тем публика так и стремилась на юбилей. Театр не мог вместить всех, желавших полюбоваться апофеозом "Нового Времени". У А. С. Суворина в Петрограде было столько искренних поклонников, что дай Бог любой знаменитости сцены иметь этакое количество обожателей. Видеть знаменитого автора превосходных "Маленьких писем" желали многие читатели "Нового Времени".

   С П. Н. Дубенским, парижским корреспондентом "Нового Времени", приехал из Франции некто г. Варгунин. Он прямо заявил, что едет на родину не столько из-за родины, сколько из-за А. С. Суворина.

   П. Н. Дубенский недолго сотрудничал в нашей газете. По виду богатырь, он, однако, страдал неизлечимой болезнью. Года через три после юбилея "Нового Времени" он, уж больной и едва двигающийся, покончил жизнь самоубийством. Для "Нового Времени", по-моему, это была большая потеря: Дубенский имел талант журналиста, знал военное дело (раньше он служил полковником генерального штаба, если не ошибаюсь) и, кроме того, был русским в хорошем значении этого слова. Он интересно и беспристрастно корреспондировал с процесса Дрейфуса.

   И все-таки на этом юбилее было не то, что должно быть. Главные сотрудники глядели невесело...

   То ли дело, припоминаю, как душевно и сердечно прошел один из "Касьянов", отпразднованных в доме Алексея Сергеевича и Анны Ивановны Сувориных!

   Я попал случайно, приехав в Петербург по редакционному делу, и тут же мне вручили приглашение на обед к Суворину.

   Я не забуду этого хорошего дня. Во-первых, обедали чисто по-русски: с шести часов вечера до четырех часов утра. Сотрудники в квартире Суворина, напоминая пчел в улье, ходили группами; остроумные фразы так и скрещивались; ведь кто собрался-то: сотрудники самой талантливой газеты! Весело шутили, острили, насмешничали; обед начался в двух залах: в большой председательствовал сам А. С. Суворин, в малой - на первом месте восседала А. И. Суворина с молоденькой дочкой А. А. Сувориной (ныне известная артистка) и сыном Б. А. Сувориным. Мы, молодые сотрудники, ютились за этим столом. Было очень непринужденно, просто. Снессарев с Дубровским устроили пари: первому завязали глаза, и он, пробуя вино, угадывал, красное это или белое. Снессарев, очевидно, мог бы служить римским дегустатором у самого Нерона: он безошибочно угадывал вино, и Дубровский проиграл ему 25 рублей (по пяти рублей за пробу).

   - Он видит! - кричали в шутку. - Сквозь платок видит!

   - Полноте, господа! - объяснял Л. К. Попов. - Здесь просто психология помогает...

   Многие стали пробовать угадывать "по психологии" и напутали ужасно.

   Я на этом обеде познакомился впервые с К. С. Тычинкиным, который подговаривал соседей просить меня сказать речь.

   - Из Москвы приехал, пусть покажет московское искусство красноречия! - говорил он.

   - Куда уж нам, московским вахлакам, - отбояривался я, действительно, не понимая, что я могу сказать на этом дружеском обеде, кроме разве одного: "Милые, хорошие, как вы все любезны, как вы мне все нравитесь!"

   Кормили нас на убой, восхитительными блюдами, шампанским - заливали. Когда обед кончился, начался сущий греческий "симпозион". Около Анны Ивановны находились Евгения Константиновна Суворина (жена А. А. Суворина). Их окружали Сыромятников, Розанов, Коялович, Черниговец и другие, а В. П. Буренин сидел в отдалении, на диване, и что-то смешное рассказывал супруге М. А. Суворина, Е. И. Сувориной.

   - Виктор Петрович, вы что же это? - вдруг возвысила голос Анна Ивановна.

   - А что такое?

   - Вы меня покинули! Извольте сесть со мной рядом.

   - Простите, я с дамой.

   - Вот это мило! Ваша дама - моя невестка, я старше и имею в этом случае преимущество. Все смеялись.

   - Нет, не признаю этого права! - спорил В. П. Буренин.

   - Господа-сотрудники, что же это такое? - комически спросила Анна Ивановна. - Неужели вы дадите в обиду вашу издательницу?!

   - Василий Васильевич, предоставьте сюда Виктора Петровича силой! - сказала Евгения Константиновна. - Михаил Михайлович, помогите ему...

   - Ну-ка, попробуйте! Попробуйте! - подзадоривал их В. П. Буренин.

   Сотрудники разводили руками.

   - Трудно!

   - Тогда я москвича попрошу! - воскликнула Анна Ивановна. - Ну-ка, матушка - Белокаменная, выручай!

   - Вам угодно по доброй воле идти? - спросил я, улыбаясь.

   - Это что такое? Московский детинушка... не подходи!

   - Не сдавайтесь, Виктор Петрович! - ободряла нововременского критика Е. И. Суворина.

   Я схватил Виктора Петровича за плечи, быстро поднял с дивана и бурей - домчал, заставляя бежать взятого в плен Виктора Петровича к Анне Ивановне, и даже усадил его на диван. Дамы рукоплескали.

   - Вот она, Москва-то!

   Я думаю, никто не посетует на меня за приведенный эпизод празднуемого Сувориным Касьянова дня. Тем более, что это прошлое, минувшее. Этот товарищеский обед и вечер, знаменующий зенит славы А. С. Суворина, отошел в вечность. Умер Суворин - и отлетела душа объединенной семьи литераторов и сотрудников.

   В тот Касьянов день я был молод, здоров, полон надежд на будущее, и мне казалось, что Касьяновы дни никогда не прекратятся...

   Не то было на юбилее "Нового Времени". Я уж говорил, что Суворин глядел каким-то больным, нахмуренным. Прежде, бывало, он встречал меня приветливо и всегда осведомлялся об Антоне Павловиче Чехове. Теперь он даже и не спросил про недавнего любимца. Он сказал:

   - У вас в Москве начался съезд актеров, и отсюда разные говоруны с М. Г. Савиной поехали. Вы им не верьте, этим краснобаям. М-в, я убежден, будет говорить одни глупости...

   - Что услышу, то и напишу, Алексей Сергеевич. Не прибавлю, да и не убавлю.

   - Ох, уж эти мне актерские съезды! Дела от них ни на грош, а пустозвонства на сто тысяч целковых... Как толкуют актеры насчет Великого поста, вы не знаете?

   - Они почти все за прекращение спектаклей. Говорят, что рассуждения о шестинедельном голодании - одни фразы, что нужно же в году иметь один перерыв в полтора месяца, чтобы съехаться на свою вольную биржу и устроить дела. Кроме того, съезды в московском бюро им полезны хотя бы потому, чтобы "пообразоваться", так сказать, узнать столичные веяния, поглядеть новые пьесы, словом, они за отдых в посту...

   - Что ж, это резонно. Знаете, вы, голубчик, поговорите на эту тему с разными актерами повиднее, да и пишите нам. Это любопытно и даже, для актеров, чересчур умно... Вы зачем в Петербург приехали?

   - Как зачем? А юбилей-то...

   - Ах, да, юбилей! Черт их знает, зачем они юбилей какой-то затеяли. Это все Снессарев поджигает... А впрочем, я рад...

   Суворин поднялся. Ему что-то хотелось спросить, но, кажется, он задал другой вопрос:

   - Что там, в московском книжном магазине, вы не знаете, что делается? Говорят, беспорядки, упущения...

   - Не знаю, - отвечал я, - впрочем, управляющий Бладасов приехал на юбилей, он, вероятно, к вам явится...

   - Как, и Бладасов приехал? Это с которой же стороны он подходит к газетному юбилею? Это, голубчик, однако, черт знает что! Вы ему передайте, чтобы он явился говорить по делу. Ему надо уметь торговать, а не юбилеи справлять. Литератор какой, скажите на милость!

   Я уж и не рад был, что упомянул о Бладасове, Юбилей настал и протек, как я уже говорил, шумно. Суворин не оживлялся. Он был все время насуплен. Съехались мы, сотрудники, сниматься к лучшему фотографу - и опять недовольное лицо А. С. Суворина появилось посреди нас. творя ненастье в настроениях. Долго не могли усесться. Никто не желал сесть на пустые места, в первом ряду.

   - Господа, садитесь же! Вперед пожалуйте;

   - Садись, Сережа!

   - Лучше ты, Николай!

   - У тебя борода, тебе впереди приличнее...

   А. С. Суворин в нетерпении даже палкой стукнул:

   - До каких же мы пор будем располагаться в группу? - с досадой спросил он.

   На другой день я уехал в Москву, на актерский съезд, как всегда, многочисленный, немного шумный, немного бестолковый. Слушал я там М-вых, К-вых и всех других "краснобаев", но, говоря по совести, никаких особенных глупостей в их речах не замечалось. Говорили только чересчур витиевато, как, впрочем, на актерских съездах и полагается.

   Без меня сотрудники "Нового Времени" снимались еще раз, и вторая группа удалась гораздо лучше.

   Недавно, припоминая из прошлого "толикая многая", я с разнородными чувствами глядел на своих сотоварищей. О, скольких здесь теперь недостает! Даже сердце сжимается...

   Иных уж нет, а те далече, Как Сади некогда сказал!

   После юбилея "Нового Времени" налетела гроза и развеяла сотрудническую рать на две части... Мимо, мимо этих волнующих воспоминаний!

  

    

   Великолепный старик Суворин, много перестрадавший за свою долгую жизнь, достиг зенита своей славы и отпраздновал юбилей, редкий юбилей, обозначаемый римской цифрой L.

   Пятьдесят лет! Пятьдесят лет литературного, блестящего, славного и честного труда!

   Государь Император Николай II, жалуя А. С. Суворину Свой портрет в золотой раме, соизволил начертать следующие прекрасные слова:

   "Алексею Сергеевичу Суворину, честно проработавшему на литературном поприще в течение 50 лет на пользу родной страны".

   Эти слова русского Царя исчерпывают всю деятельность Суворина: пятьдесят лет честно работал на пользу родной России! Редкая, завидная участь!

   Юбилей этот был торжественно и счастливо отпразднован 27-го февраля 1909 года, и на этот раз ничто не омрачало литературные именины старого писателя. По крайней мере за полгода до юбилея ко мне обратился с письмом К. С. Тычинкин, прося подумать и известить редакцию, как и чем могла бы Москва выразить свое участие в праздновании пятидесятилетия общественно-литературной деятельности Алексея Сергеевича.

   "Мы все в редакции, - писал г. Тычинкин, - озабочены тем, чтобы этот праздник удался как можно лучше. Нужно принять меры, чтобы юбилей порадовал нашего всеми любимого Суворина. О своих планах напишите Михаилу Алексеевичу, а также и мне. Сам я затрудняюсь что-нибудь подсказать вам. Решительно не могу представить, как можно привлечь вашу Белокаменную к юбилейным торжествам. Но привлечь положительно необходимо. Постарайтесь, пожалуйста!"

   Задача была, как видите, не легкая. Но я разрешил ее быстро. Я рассуждал Так:

   - А. С. Суворин - человек известный, уважаемый и любимый. Одно дело - газеты враждебного лагеря, и другое - интеллигентное общество Москвы. Когда шла суворинская пьеса "Вопрос", наши рецензенты уж не знали, как и чем уязвить маститого автора, тогда как публика на первом представлении отнеслась к Суворину очень сочувственно. Таким образом, можно и относительно участия в юбилее обратиться непосредственно к самому обществу Москвы.

   Являлся вопрос: как обратиться, в какой форме?

   И это у меня скомпоновалось сразу.

   - Адрес! - подумал я, - единственный верный путь - это адрес!

   Я обратился к моему хорошему знакомому, академику живописи К. В. Лебедеву, прекрасному художнику, постоянному участнику "передвижных выставок", известному жанристу, картины которого, по преимуществу из старого русского быта, всегда отличались огромными достоинствами. Его превосходный поэтический жанр "Юродивый" был приобретен Государем Императором.

   К. В. Лебедев оказался почитателем А. С: Суворина и с удовольствием нарисовал чудесную виньетку для адреса. Была изображена Москва, ее Кремль. Особенно интересны и оригинальны оказались буквы в русском стиле, значащие имя, отчество и фамилию юбиляра.

   Я заказал колоссальную кожаную папку и с этой махиной начал свой каждодневный объезд более или менее видных москвичей. Я шел к знакомым и незнакомым, первых просил рекомендовать мне еще таких лиц, которые свой подписью украсили бы адрес, вторым рекомендовался, читал текст приветствия и предлагал адрес для обозрения и подписи.

   Текст адреса я составил после многих переделок и, наконец, написал его собственноручно на особом листе ватманской бумаги.

   Вот этот адрес. Печатаю его полностью, тем более, что в "Историческом Вестнике" он не был перепечатан в свое время:

    

    

   Вся Россия празднует сегодня пятидесятилетие вашей литературной деятельности, и старая Москва, сердечно вас любящая, шлет вам свой привет и поклон. Древняя российская столица прославлена красным звоном своих колоколов. Ваш голос, подобно колоколу, всегда будил общественное сознание. Москва - собирательница земли русской. Она чтит в вас те высокие патриотические чувства, которые дороги каждому гражданину, tie утратившему любви к своей стране, она ценит ваш труд, изумительный по размерам и результатам. Вся жизнь ваша - сплошная борьба за Россию, за ее исторические государственные основы, за благо русского народа.

   Привет же вам, славный писатель, пятьдесят лет отдававший свои силы, страсть и талант родному обществу! Привет вам, покровитель литературных дарований, тонкий знаток искусства, друг театра, издатель прекрасных книг и талантливой газеты, король журналистики, король от головы до ног!

   Пусть еще на долгие годы Бог даст здоровья Суворину. Звучи, талант-колокол, буди хорошие чувства! - Тебя внимательно слушает благодарная родина!..

    

    

   Я ожидал, что адрес "От старой Москвы" будет хорошо принят в Москве, я надеялся на приветливые встречи. А вышло даже лучше, чем я рассчитывал. Профессора университета, учащаяся женская и мужская молодежь, артисты, художники, писатели, журналисты, выдающиеся общественные деятели, представители дворянского и купеческого сословия - все встречали меня радушно, восхищались адресом, охотно его подписывали и желали доброго здоровья и продолжения славной деятельности маститому юбиляру.

   Адрес у меня даже брали, везли в разные учреждения, и там десятки подписей заполняли этот громадный адрес.

   Скоро уж негде было писать. Заполнены были все промежутки, все уголки. Я написал К. С. Тычинкину, что Москва на юбилее А. С. Суворина постоит за себя, в грязь лицом не ударит.

   Приехав в Петербург дня за два до юбилея, повидался с редактором "Нового Времени" Михаилом Алексеевичем Сувориным и, уединившись в кабинете В. П. Буренина, прочитал ему адрес.

   М. А. Суворин остался доволен и текстом, и виньеткой, и подписями.

   - Прекрасный адрес, и текст вы хорошо составили, - сказал он, - мне очень нравится. А кто читать будет?

   - Я сам прочту, - сказал я, - а папку с подписями будет подносить со мной В. Ф. Саранчин.

   - Отлично, помогай Бог прочитать хорошо. Торжество будет в Дворянском собрании, в большом зале, -сказал Михаил Алексеевич и пока простился со мной.

   Я был чрезвычайно рад, что М. А. Суворин одобрил сочиненный мною адрес. Это придало мне бодрости. Предстояло читать при шести тысячах зрителей отборного петербургского общества. Это не шутка!

   Остановился я на квартире члена Государственной Думы П. П. Шубинского, моего давнего хорошего знакомого. И он также одобрил мой адрес, а прослушав, как я читаю, сказал, что все сойдет отлично. Я не трусил, но когда мы вместе ехали на торжество в Дворянское собрание, сердце у меня сильно билось.

   Петроградское Дворянское собрание больше, грандиознее нашего Благородного собрания. Я увидел колоссальную залу, которая была вся наполнена публикой. В первых рядах виднелись отличные туалеты дам, блестящие мундиры военных и фраки штатских.

   А. С. Суворин сидел на эстраде, возле него - ближайшие сотрудники и деятели "Нового Времени". Семья юбиляра помещалась в особой ложе бенуара. Я ничего не понял, что читал В. А. Прокофьев (адрес от сотрудников), настолько слаб был его голос. Это дало мне мысль читать как можно громче. Стоял я среди бесконечной цепи депутаций десятым по очереди. Передо мной находился товарищ петроградского городского головы.

   Бурные аплодисменты сопровождали чтение главы октябристов А. И. Гучкова, и, действительно, этот адрес был прекрасен.

   Союз 17-го октября и его парламентская фракция считали своею главною задачей осветить в должной мере заслуги А. С. Суворина перед молодою, политически обновляющеюся Россией и называли главу "Нового Времени" Нестором русской публицистики. Между прочим, в этом адресе были такие отличные слова:

   "Когда падали полководцы и терялись люди государственного ума, вы, Алексей Сергеевич, в области вашего творчества сохранили твердую ясность сознания и непоколебимую веру в Россию и ее будущее величие. Вы не принадлежите ни к одной из народившихся ныне партий - это не соответствовало вашим привычкам и литературной независимости писателя. Но провозглашенные вами добрые слова соответствуют коренным верованиям союза 17-го октября!"

   Чтение А. И. Гучкова, спокойное, внятное и выразительное, не раз прерывалось рукоплесканиями всей залы.

   Я не мог так спокойно читать! Я уже весь дрожал той нервной дрожью дебютанта, выступающего перед большой и лучшей публикой. В Москве мне не раз приходилось выступать с публичными докладами, а также оппонировать на собраниях, но тут волнение оказалось гораздо большим. Не успел я, что называется, прийти в себя, как В. Ф. Саранчин толкнул меня и сказал:

   - Нам!

   Мы подошли, поклонились А, С. Суворину, затем я обернулся к публике и объяснил, какого рода подписи фигурируют на адресе от старой Москвы.

   Затем прочитал и сам адрес. Он был принят отлично.

   После слов "король журналистики, король от головы до ног" - зал дрогнул от общих и оглушительных рукоплесканий.

   - Браво! Верно! - кричали кругом. - Великолепно!

   Я закончил чтение - новые аплодисменты, шумные, дружные... Слава Богу, значит, адрес от старой Москвы имел успех! - подумал я.

   Мне потом говорили (М. А. Суворин, В. П. Буренин и др.), что очень хорошо прочитал адрес. Даже артисты Александрийского театра одобрили!

   Это меня страшно радовало. Просто по-детски.

   Я и сейчас-то об этом упоминаю только потому, что стремление вложить свою долю чествования любимого издателя всего более наделило меня энергией. Не будь Суворинского юбилея, я бы никогда не отважился на подобное выступление.

   Торжества юбилейного праздника подробно описаны в "Историческом Вестнике", и поэтому я повторять их не стану. Скажу только о своей беседе с А. С. Сувориным перед отъездом в Москву.

   Алексей Сергеевич, когда я вечером зашел к нему, беседовал с М. О. Меньшиковым. Юбиляр был в отличнейшем расположении духа. Он о чем-то шутливо спорил с Михаилом Осиповичем и, дружески ударив его по плечу, сказал:

   - Хорошо, я подумаю! Я подумаю! М. О. Меньшиков сейчас же ушел. Суворин обратился ко мне:

   - А, Москва... Старая Москва... Здравствуйте, голубчик! Я пожал его большую, полную руку. Суворин показался мне сущим богатырем. Крупная фигура, могучие плечи, открытое лицо в ореоле серебряных волос - кто мог подумать в эту минуту, что недолго осталось жить на свете издателю "Нового Времени"?!

   - Вы превосходно читаете... и я вас даже не узнал, во фраке... И по голосу не сразу признал... Всем понравилось!..

   Однако скоро Суворин перешел на расспросы о Москве. Я ему сообщил весь небольшой запас разных московских новостей. Описал кое-какие предвыборные собрания с их курьезами, затем коснулся театров.

   - Как здоровье Гликерии Николаевны? - спросил Суворин.

   Я подивился: невзирая на столько хлопот и такую массу юбилейных впечатлений, Алексей Сергеевич не забывал ничего.

   Артистка Г. Н. Федотова, о которой он спрашивал, была тяжело больна. Я даже сам не рискнул поехать к ней с моим суворинским адресом; его носил О. А. Правдин. Больная Федотова сейчас же и с удовольствием украсила адрес Суворина своей фамилией.

   Алексей Сергеевич очень тронут был этим рассказом.

   - Экая бедная! - сказал он. - Что с ней?

   - Главным образом, ноги... она ступить на них не может!

   - Какая жалость, - сказал Суворин и подошел к пылавшему камину. - Я очень люблю эту артистку!

   Опять скажу: этот могучий человек, на сильных ногах стоявший передо мной, вытеснял всякую возможность о хвори или смерти.

   И что же? Г. Н. Федотова, благодарение Богу, жива до сих пор, а Суворин - спит вечным сном воистину безвременной кончины!

   Он спрашивал меня о М. Н. Ермоловой, о новинках сцены, - театрал глубоко внедрился в эту многостороннюю душу талантливого деятеля. Затем он радушно простился со мной.

    

    

   Удар грома среди зимы и при безоблачном небе было бы встретить не так неожиданно, как газетное известие, что у А. С. Суворина - рак горла.

   Рак! Ужасная, таинственная, неизлечимая болезнь! Если бы это был случай наружного заболевания, а то в гортани...

   - Это смерть! - сказал мне один московский врач. - Болезнь уже запущена... Петербургский профессор, леча Суворина полгода, не распознал, что это рак! Простой доктор наводит на истину... Удивительно!

   Скоро дошли слухи, что Суворина повезли в Германию, сначала в Берлин, потом - во Франкфурт-на-Майне, где, как утверждали, находился некий маг и волшебник немецкий профессор Шпис, будто бы великий мастер по вырезыванию раковых опухолей.

   Уж не знаю, как там протекало лечение А. С. Суворина, но в Москве нашлось множество людей, сильно огорченных болезнью известного писателя. Ко мне звонили по телефону и знакомые, и незнакомые. Все хотели знать правду, но я сам ее не ведал. Я сам алкал известий...

   Вскоре после того, как А. С. Суворину сделали вторую операцию, в Москве начались опыты лечения раковых опухолей знаменитым пиралоксином. Директор клиники имени Базановой, С. Ф. фон Штейн, положительно взволновал весь медицинский мир, объявив в одном медицинском журнале, что это средство, т. е. пиралоксин, рекомендованное ему врачом Адельгеймом для лечения глаз, он стал с успехом применять при лечении рака, особенно тяжелых случаев внутреннего характера, и... небезуспешно!

   Поднялся страшный шум.

   - Новое средство против рака! - возгласила пресса. - Новое спасительное средство!

   Едва узнали об этом средстве в Петербурге, встрепенулись все родные, друзья, знакомые и сотрудники Суворина.

   Сейчас же приехал в Москву М. О. Меньшиков, посетил фон Штейна и его ушную клинику, затем. - институт раковых опухолей, где директором, проф. В. М. Зыковым, также применялся способ лечения больных пиралоксином. М. О. Меньшиков сильно был увлечен новой методой лечения. Отправив во Франкфурт-на-Майне письмо к Алексею Сергеевичу, он напечатал в "Новом Времени" свой фельетон о пиралоксине и взбудоражил буквально всю Россию.

   Печатал в "Новом Времени" и я свои беседы о новом средстве с проф. В. Ф. Снегиревым, с фон Штейном и с профессором Зыковым. Надежды почти у всех были радужные. Я и К. С. Тычинкин, также прибывший в Москву, обходили всех раковых больных клиники Базановой, и С. Ф. фон Штейн показывал нам несчастных, изуродованных ужасающими язвами. Все они лечились новым средством.

   - Пиралоксин быстро заживляет язвы, - объяснил фон Штейн. - Получалось облегчение при формах поражения желудка. Будет ли рецидив - покажет время...

   Клиника вскоре была переполнена больными раковыми опухолями. На квартире фон Штейна толпилась масса пациентов, приезжавших отовсюду. И все толковали одно и то же:

   - Пиралоксин! Пиралоксин!

   Это слово стало каким-то фетишем больных паломников. Ехали из далеких окраин, с Кавказа, из Сибири, и каждый больной твердил:

   - Пиралоксин! Пиралоксин!

   Ехал в Москву и наш бесценный больной, Алексей Сергеевич Суворин.

   Ехал он и не он. То, что я встретил в Национальной гостинице, наполнило мою душу безысходной тоской и отчаянием. Суворина в Германии так оперировали, что впоследствии ужасались русские профессора. Но об этом я скажу несколько позже.

   Суворин также прибыл для лечения пресловутым пиралоксином. Его осмотрели С. Ф. фон Штейн, профессора В. М. Зыков и Н. Ф. Голубов.

   Несчастный страдалец явился в Россию с вырезанной частью гортани, исхудалый и ослабевший. Он не мог говорить.

   Только хрипение вылетало из его уст, и если он хотел что-либо сообщить своему собеседнику, он брал карандаш и писал на бумаге...

   А ему отвечали... словами.

   Когда я посетил А. С. Суворина, у него находилась его сестра А. С. Суворина и г-жа Дестомб, ходившая за Сувориным во время болезни. Ужас, холодный ужас охватил меня. Я не мог отвести глаз от Алексея Сергеевича и не знал, он ли это передо мной... Я видел дряхлого, изможденного старца, а былой старик-богатырь исчез бесследно. Эти ввалившиеся щеки, потухшие глаза... Господи! Он умирает! - вот что огнем пробегало в моем уме.

   А. С. Суворин сейчас же стал просить меня (запиской и с помощью г-жи Дестомб) побывать у фон Штейна и передать ему несколько вопросов, на которые желал получить ответ Алексей Сергеевич.

   Записка эта была не запечатана, да я ее сам и читал фон Штейну.

   "Скажите, доктор, - спрашивал Алексей Сергеевич, - отчего я, до операции у Шписа, имея на гортани язву, все-таки не чувствовал, что я болен, меня существующая во мне болезнь решительно ничем не беспокоила? Теперь же, после операции, после удаления у меня части гортани, я безусловно чувствую себя очень больным".

   Были и еще вопросы: о пище, о приеме пиралоксина, о болях в груди и т. д.

   С. Ф. фон Штейн, выслушав записку Суворина, сказал мне:

   - Естественно, что после операции Алексей Сергеевич чувствует себя плохо. Сама операция, далекий путь, волнения... все это сказалось, конечно! Завтра я у него буду и все ему растолкую.

   Исполнив поручение А. С. Суворина (последнее его поручение мне!), я уехал домой. Для меня скорая кончина Алексея Сергеевича казалась неизбежной. Я помнил отчасти оговорки профессора В. Ф. Снегирева, Н. Ф. Голубова и др. Этот пиралоксин им не внушал большого доверия: они боялись рецидива болезни.

   - Время нужно, чтобы проверить его действие! - говорили они. - Средство это не новое, идет из Германии. Там препараты из пиррогаловой кислоты также испытывали, но что-то о хороших результатах не слышно...

   На другой день ко мне приехал Б. А. Суворин, прося указать какого-нибудь профессора по внутренним болезням, который мог бы поглядеть его отца. Я указал на Н. Ф. Голубова, и он был приглашен.

   Таким образом, Алексея Сергеевича в Москве осматривали, кроме лечившего пиралоксином С. Ф. фон Штейна, В. М. Зыков, профессор хирургии, и Н. Ф. Голубов, профессор нашей университетской терапевтической клиники.

   Н. Ф. Голубов поделился со мною впечатлениями, вынесенными после осмотра Суворина.

   - Я давно знаю и пользовал Алексея Сергеевича не раз, - сказал он. - Лечил я его с покойным Г. А. Захарьиным, лет семнадцать тому назад. Тогда Суворин был превосходно сложенный, крепкий, мощный старик. Он не страдал ни переутомлением от работы, ни нервами. Ни в каком специальном лечении не нуждался. Мы, помнится, присоветовали ему поездку, и только. Путешествия, по-моему, всегда прекрасно действуют на здоровых и даже больных людей. Теперь при осмотре Алексея Сергеевича в Национальной гостинице я, разумеется, касался общего его состояния, а сфера рака - не моя специальность. Я нашел, что все органы Суворина были в полном порядке. Жаль было глядеть, что такой крепыш, могущий прожить еще ряд лет, поражен тяжелой болезнью. Сердце для восьмидесятилетнего старика изумительно крепко. Так я и ему, больному, сказал: говорю, у вас все прекрасно сохранилось! Желудок, почки, сердце в отличном состоянии.

   Когда профессор Голубов, беседуя и утешая Суворина своим добрым голосом, кончил осмотр, Алексей Сергеевич схватил клочок бумаги и, быстро написав, подал профессору.

   Там стояло:

   "Хотелось бы еще пожить и поработать!!"

   Поймите глубину этой фразы, читатель! Обессиленный тяжкими, мучительными операциями, больной, безголосый старик выражает одно желание: пожить, чтоб поработать! Труженик, работавший всю свою честную, нравственную, разумную и воздержанную жизнь, не утр