Иванов-Разумник Р. В. - Писательские судьбы

сразу выскажу тот общий вывод, к которому можно придти лишь в конце пути: все ценное в советской художественной литературе дано лю­дьми старого поколения, вступившими уже в зрелом возрасте в эпоху ре­волюции. Исключения - очень незначительные - как всегда лишь подтвер­ждают правило.

   Прежде всего скинем со счетов один из трех отделов литературы -поэзия, художественная проза, критика - скинем со счетов последнюю, ибо нет критики там, где нет возможности личного мнения. Характерен эпизод с одним из литературных критиков, Корнелием Зелинским (есть такой, и сравнительно довольно грамотный), который написал критическую статью с некиим твердым суждением о только что вышедшем тогда в свет романе Леонова "Скугаревский", сдал ее в редакцию журнала - и в тот же день узнал, что в высоких кремлевских кругах высказывают об этом романе диаметрально противоположное суждение.

   Критик немедленно побе­жал в редакцию журнала, взял свою статью и через день-другой принес ее в исправленном виде: все плюсы в ней были переменены на минусы и наоборот, так что статья в новом виде пела в унисон с нотою, заданной кремлевским камертоном. Нескромность редакции журнала разгласила это событие, после которого Корнелия Зелинского стали именовать Корнелием Вазелинским. Это случай анекдотический, но в то же время типичный: критика в советской литературе превратилась в сплошное лакейство, в пос­тоянное "чего изволите?" - и тем самым перестала существовать - ее свободно можно скинуть со счетов литературы.

   Поэзию - со счетов не скинешь; в ней за последнюю четверть века появились такие произведения, которые прочно войдут в историю русской литературы, - но все они были произведениями людей отнюдь не "револю­ционного поколения".

   Начиная с изумительной поэмы "Ночной обыск" Хлеб­никова (изумительно и то, как могла пропустить ее цензура в пятитомном собрании сочинений этого поэта), продолжая исключительным по мастерст­ву "Первым свиданием" Андрея Белого, затем поэмой Владимира Гиппиуса "Лик человеческий", и кончая поэмами Клюева, стихами Есенина - все это было продолжением и завершением "золотого века" русской поэзии, начало которого совпало с началом ХХ-го века. Прошумел Маяковский, но и он в эпоху революции не пошел дальше сильного "Облака в штанах" и остроум­ной, но мелкой "Мистерии-буфф", написанной еще до периода "советской литературы". Почти совсем замолчал незадолго перед смертью ставший членом ВКП(б) Валерий Брюсов; много писал наоборот, сидя в своем Кок­тебеле, Максимилиан Волошин; шел своим путем не-орденоносный Борис Пастернак, и даже орденоносный Николай Тихонов продолжал поэтические традиции расстрелянного Гумилева. Совершенно умолкла по причинам цен­зурным Анна Ахматова, а по причинам дипломатического свойства - та­кой большой поэт, как Балтрушайтис (ставший послом в Москве новояв­ленной Литовской республики).

   Но ведь все это имена, известные еще задолго до "советской литературы"; они то и дали ей те произведения, которые так или иначе (главой, абзацем, названием) войдут в историю русской литературы. Нарочно не упоминаю десятков имен второстепенных поэтов того же поколения, вро­де паточного Рождественского (ставшего верным Личардой власть имущих); острого Пяста (умершего после ссылки непримиримым в 1941 году), - ав­тора ряда ненапечатанных поэм; Павла Антокольского, талантливого эпи­гона - и еще многих и многих других поэтов "до-революционного" поко­ления.

   Инне из них замолчали, иные "продали шпагу свою" (впрочем, не шпагу, а перо), иные погибли - расстрел, тюрьма, концлагерь, ссылка; но перечисление еще десятков и десятков имен "до-революционных" поэтов не прибавило бы ничего к тому основному положению, что все "историчес­кое" в советской поэзии было сделано людьми до-советского поколения.

   Действительно, какие же имена поэтов можно назвать в противовес выше названным, - кого можно перечислить, как поэтов "советского поко­ления"? Назвать и перечислить можно бы многих, - ведь в одной Москве было, как говорили, зарегистрировано 1.600 поэтов; но ведь мы говорим но о казенной регистрации, а о поэтах, вошедших в историю "советской литературы", или "имеющих войти" в оную. Выше я назвал - далеко не по­лностью - ряд имен старших и младших богатырей русской поэзии "до-советского" поколения. Да, -

  

   То был век богатырей,

   Но смешались пташки,

   И полезли из щелей

   Мошки да букашки, -

  

   разные Герасимовы, Александровские, Уткины, Кирсановы, Светловы и про­чие, и прочие, и прочие (имена же их, Ты, Господи, веси, - хотел было прибавить я, если бы Господу Богу было хоть малейшее дело до этих имен).

   Однако, если постараться припомнить, да к тому же скромно ограни­читься малым, то вот три имени, о которых еще кое-что можно сказать.

   Первый - Павел Васильев, поэт не без таланта, губивший себя чрез­мерной поэтической многоречивостью; эпигон Клюева, он был тоже причи­слен к "кулацким поэтам", за что и попал на три года в Суздальский изолятор. Прав на "историю литературы" у него еще нет никаких; но горькая его участь заслуживает всяческого уважения и сожаления. Если судьба пощадит его, а он сумеет много и серьезно поработать над своим дарова­нием, то из него может еще выработаться хороший поэт. Но и тогда до Клюева ему, как до звезды небесной, далеко.

   Второй - Сельвинский, бойкий и ловкий версификатор, поэт не без остроумия, но такой же эпигон Маяковского, как Павел Васильев - Клю­ева. Когда Маяковский посмертно вошел в силу и славу, то подражателей у него оказалось - несть числа, и какой-нибудь Николай Асеев, старый "до-революционный" поэт, всегда бывший на задворках поэзии, тут вдруг нашел путь и к славе, и к ордену - хорошим политическим поведением и слепым подражанием стилю Маяковского. Сельвинский в этом отношении несколько выше: он - эпигон Маяковского, но с попытками на самостоятельность, иногда и удающимися, но не Бог весть какими интересными. Не думаю, чтобы в будущей истории русской поэзии ему было отведено больше абзаца.

   Наконец - третий... Вот этот третий и есть то единственное исключение, которое, как и всегда, только подтверждает правило. Третий, а в сущности первый и единственный - Василий Казин, автор тоненькой брошюрки - сборника стихов "Рабочий Май". В ней все его права на бессмертие, так как после нее он - партийный коммунист - отошел от поэзии: петь то, что в душе пелось - он не мог; петь то, что свыше приказывалось - не хотел, и предпочел совсем отойти от литературы. После этой первой и последней книжки стихов написал очень немного (поэму - "Лю­бовь и лисья шуба") и ушел с головой в партийную работу. И это - не малая потеря для русской поэзии, так как "Рабочий Май" подавал большие надежды.

   Казин - единственный глубоко даровитый "советский поэт" и даже "пролетарский поэт" (рабочий от станка): но в Пролеткульте, юношей, он прошел большую поэтическую школу у преподававшего тогда (в самом начале революции) в этом учреждении Андрея Белого... И пролетариату не обойтись без "буржуазной" преемственности!

   Заканчивая этим краткий путь по вершинам "советской поэзии", пов­торю тот вывод, который высказал в начале: за все двадцать пять лет этой поэзии все ценное в ней дано людьми до-советского поколения, старшими и младшими богатырями предыдущей эпохи. Казалось бы - за чет­верть века революция могла бы взрастить свое собственное поколение поэтов, но - не взрастила, и по понятной причине: там, где слово заковано в цепи - нет места росту новых сил. Так обстоит дело с "совет­ской поэзией"; интересно поговорить и о советской художественной ли­тературе прозаической.

   Перечел написанное выше - и не жду такого возражения: почему это, говоря о советской поэзия, я не упомянул про такого ее кита, как Демь­ян Бедный? Не жду потому, что к поэзии Демьян Бедный не имеет ни ма­лейшего отношения.

  

  

  

  

  Общая формула - "все ценное в советской художественной литературе дано людьми до-революционного поколения - вполне оправдывающая себя в отношении советской поэзии, возбужда­ет с первого взгляда большие сомнения, когда речь заходит о советской художественной прозе. Действительно, за четверть века - такая плеяда имен молодых талантливых беллетристов и так мало имен писателей предыдущего литературного поколения! Но, конечно, дело не в количестве, а в весе: небольшой рассказ, например, очерк Михаила Пришвина "Охота за счастьем", на весах крити­ки и истории литературы может оказаться "томов премногих тяжелей", хотя бы, например, многотомного и вполне бездарного романа Панферова "Бруски".

   Но это лишь случайный пример; вообще же надо сказать, что эта об­ласть оценок в высшей степени субъективна, а потому я нисколько не претендую на общезначимость своих суждений. Должен сказать сразу: не принадлежу ни к числу читателей, огулом отрицающих "советскую литературу ибо де, что доброго из Назарета, - ни к числу читателей, склонных приподнято относиться к достижениям советских беллетристов и сравнивать Зощенко с Гоголем. Считаю, однако, что "золотой век" русской прозы на­чала ХХ-го столетия - прошел, что десятилетие, в котором могли появить­ся такие "эпохальные" романы, как "Мелкий бес" Федора Сологуба и "Пе­тербург" Андрея Белого - не повторится, что после золотого века пришел, как и следовало ожидать, серебряный (хорошо еще, если не медный), что и в области художественной прозы

  

   ... смешались шашки,

   И полезли из щелей

   Мошки да букашки.

  

   Счету нет, сколько этих мошек и букашек расплодилось в советской беллетристике, - и, конечно, упоминать о них здесь не приходится. Как-то, в начале тридцатых годов меня привело в восторг заглавие одной журнальной критической статьи: "Творчество Ивана Уксусова".

   Был такой "пролетарский беллетрист", написал два-три рассказа, повесть, роман и погибе имя его без шума; и в Советском Союзе никто не вспомнит теперь имени этого беллетриста, о "творчестве" которого печатались статьи. Так вот, вся массовая советская беллетристика - это сплошной коллективный Иван Уксусов, о котором говорить не приходится. Поговорим о подлинной художественной литературе.

   Но и здесь, по французской поговорке, есть фаготы и фаготы. Не угодно ли обратить внимание на такой беллетристический фагот (или еще более гнусавый инструмент), как на одиннадцатое издание романа Федора Гладкова "Цемент", переведенного и на ряд европейских языков. Ведь это же типичный Иван Уксусов, средняя рядовая беллетристика, пришедшая ко двору и ко времени, но не имеющая ничего общего с литерату­рой художественной. О таких Гладковых, как бы велики ни были их успе­хи, говорить тоже не буду; прибавлю только, что Федор Гладков - пи­сатель старого поколения, печатавшийся еще до первой мировой войны, так что никак не может служить представителем "молодой советской ли­тературы". Это же относится и к Пантелеймону Романову, роман которо­го "Русь" тщетно ходил по разным редакциям и- издательствам задолго до революции, и процвел, как жезл Ааронов, лишь в советское время. Это все - ''старики" (отнюдь не золотого века), а нас интересует по­коление молодых советских талантов.

   Обращаясь к ним, надо прежде всего скинуть со счетов ряд просла­вленных имен и произведений "пролетарских писателей": Михаила Чумандрина, романы которого были объявлены критикой выше "Войны и мира"; Панферова, "Бруски" которого (в четырех томах!) можно было дочитать до конца лишь при большом запасе мужественного терпения; Либединского, тоже "прославленного" за повесть "Неделя", - и многих им подобных. Все это такой низкий сорт литературы, что останавливаться на нем не приходится; число же литературных имен - безмерно велико. Для меня они все объединяются в двух созвучных именах молодых советских белле­тристов - Малашкине и Малышкине. Знаю, что один из них - бездарный графоман, а другой - "подающий надежды" беллетрист, но никак не могу запомнить, кто из них автор романа "Севастополь", кто из них талант­лив и кто бездарен. Так вот, о бесчисленных Малашкиных и Малышкиных говорить много тоже не приходится. Знаю, что романы Михаила Слоним­ского - потрясающе бездарны, что романы Михаила Казакова много гра­мотнее, что Каверин может состряпать занимательную авантюрную повесть, - но подлинная художественная литература здесь еще и не ночевала.

   Итак - мимо Малашкиных и Малышкиных: никакого литературного ущерба мы от этого не потерпим.

   И еще мимо, - мимо таких авторов, которые дали то малое, что мо­гли, и потом ушли, из литературы - либо потому, что исчерпали себя в первой книге, либо потому, что рано ушли из жизни. Примером первого является Бабель, написавший неплохую характерную "Конармию" и ис­черпавший ею весь свой талант; примером второго служит Неверов, подававший надежды своим "Ташкент, город хлебный", но рано умерший.

   Небольшой абзац в будущей истории русской литературы займет, вероятно, каждый из них.

   После всего этого не слишком строгого отбора (ибо при более строгом, вряд ли такие авторы, как Бабель или Неверов попадут в историю литературы) - остается быть может с десяток имен "молодых советских авторов", являющихся вершинами современной советской литературы. Я перечисляю их, чтобы никому не было обиды, в порядке алфавитном, заранее допуская, что в памяти моей могут быть и пробелы: Булгаков, Зощенко, Ильф и Петров, Леонов, Олеша, Пильняк, Фадеев, Федин, Шолохов, Эренбург.

   Первые три имени характеризуют собою так называемую "советскую сатиру". Насколько это вещь опасная - показала судьба Михаила Булгакова, который, после двух довольно острых и остроумных повестей ("Роковые яйца" и "Дьяволиада") был вообще изгнан из литературы и больше уж ни­чего не мог напечатать.

   Зощенко более посчастливилось: благодаря уда­чно найденной (но очень не новой) форме "мещанского сказа", в большом количестве нестерпимо надоедливого, благодаря с другой стороны скром­ности размаха сатиры, остающейся в пределах дозволенного и даже поощ­ряемого - Зощенко процвел и стал по распространенности одним из первых советских писателей. Попытки его вырваться из формы "мещанского сказа" кончились неудачей, и, по-видимому, Зощенко писатель уже до конца определившийся; небольшой абзац в будущей истории русской литературы, ве­роятно, заслужил и он.

   Наконец, Ильф и Петров, авторы прошумевших "Двенадцати стульев" и "Золотого теленка" - остроумных, но беззлоб­ных гротесков - тоже в прошлом: Ильф умер, а Евгений Петров получил за него орден и благоразумно прекратил литературное творчество.

   Леонид Леонов, автор многих романов и пьес - имя вполне литературное, но отнюдь не советского происхождения. Его давнишний "Петушихинский пролом" показал в нем хорошего подмастерья школы Алексея Ремизо­ва; в позднейших романах он набил себе руку, усвоил советскую темати­ку и выдвинулся в первые ряды советской литературы. В главу об этой литературе он, конечно, попадет, но отдельной главы собою не составит. Это же можно сказать и о Юрии Олеше с его хорошо скомпонованной "За­вистью"; но в то время, как Леонов печет роман за романом и пьесу за пьесой - Олеша далеко не так продуктивен. Надо прибавить кстати, что и он не принадлежит к поколению "советской молодежи", будучи, как и Леонов, далеко более чем среднего возраста.

   Борис Пильняк стоит особняком, как по своим писаниям, так и по своей судьбе. Расхлябанный стиль, в котором он пробовал подражать Ан­дрею Белому (недаром кто-то сострил, что Пильняк пишет черным по Бе­лому), попытка стать советским экспрессионистом, многописание, неуме­ние отделывать написанное - все это делало его эпигоном, не имеющим сил подняться до уровня мастера.

   Горькая его судьба (расстрел или де­сять лет изолятора - до сих пор неизвестно) будет помянута в синодике русских писателей, но ведь это не повышает его художественного уровня. Мы скорбим об участи Полежаева, что не мешает ему занимать вполне вто­ростепенное место на русском Парнасе. Разница еще в том, что Полежаев был погублен в самом начале своего жизненного и литературного пути, а Пильняк - был автором доброго десятка романов, вполне определивших его литературную физиономию и удельный вес (не очень большой).

   Спешно прохожу мимо Фадеева, "Последний из Удеге" которого был бы не плохим романом, если бы автор не следовал рабски всем приемам письма, взятым им напрокат у Льва Толстого. Константин Федин - хороший, четкий писатель, первый роман которого "Города и годы" является в то же время и лучшим его романом. Наконец, - если пропустить Шолохова, - Эренбург: об этом писателе можно сказать, что у него сколько романов, столько и физиономий: своего лица у него совсем нет, он всегда кому-нибудь подражает.

   В романе "Хулио Хуренито" он рабски следует по сто­пам Анатоля Франса; в "Жанне Ней" - пытается подражать традициям рома­нов Диккенса; "Жизнь и смерть Николая Курбова" - неудачное и неумелое подражание ритмической прозе романов Андрея Белого. Не писатель, а по­дражатель; место таким в лучшем случае - на задворках истории литера­туры.

   Остается Шолохов, автор хорошего романа "Тихий Дон" и плохой "Под­нятой целины". Я очень уважаю автора-коммуниста за то, что он в конце романа отказался от мысли (предписывавшейся ему из Кремля) сделать своего героя, Григория Мелехова, благоденствующим председателем колхо­за, а предпочел погубить его нераскаянным. Но не в этой частности де­ло, а в том, что "Тихий Дон" представляет собою наклонную плоскость с вершиной в первом томе; дальше от тома к тому письмо слабеет, обра­зы повторяются и выветриваются, интерес падает. У Шолохова много по­клонников, считающих его вершиной советской литературы; может быть оно и так, но не в обиду им будь сказано - сорок лет тому назад выхо­дили сборники "Знания", в которых вполне мог быть напечатан и "Тихий Дон".

   Печатался там Кондурушкин - кто его теперь помнит? На те же "ка­зачьи темы" писал свои очерки Федор Крюков, и писал совсем не плохо, - боюсь, что теперь никто не вспомнит и его имени. И если Шолохов по­длинно "вершина советской литературы", то надо сказать, что вершина эта далеко не Эльбрус и не Монблан, а гора значительно более скромной высоты.

   Этим я сегодня и кончу, так как разговор о подлинных вершинах "со­ветской литературы" за минувшую четверть века - разговор особый и длин­ный. Скажу только, что он вполне подтвердит общее положение о том, что все ценное в советской художественной литературе дано писателями ста­рого поколения. Такие романы, как "Москва" и "Маски" Андрея Белого, как "Кащеева цепь" Михаила Пришвина - являются вершинами не только ру­сской, но и европейской литературы. И "пролетарский граф" Алексей То­лстой со своим "Петром Первым", и Сергеев-Ценский, и Новиков-Прибой со своей "Цусимой" - все это писатели старого поколения и в то же вре­мя вершины советской литературы, на много превышающие тот десяток сра­внительно молодых имен, который был назван выше. Но об этом как-нибудь до другого раза.

  

  

  

   Вместо предисловия

   Две жизни султана Махмуда

   Несколько слов о самом себе

   Федор Сологуб

  

   I. Погибшие

   II. Задушенные

   III. Приспособившиеся

  

   Николай Клюев

   Лакейство

   Фантастическая история

  

   "Пролетарская литература" и

   "социалистический реализм".

  

   Советская литература:

   I. Поэзия

   II. Проза