этой. Это аксиома"
href="#I06a">6.
Письмо Лажечникова показывает, что, при всем безграничном
преклонении перед Пушкиным, он отнюдь не утратил способности смело
отстаивать даже перед ним то, что считал правильным. По напоминать,
да еще в несколько поучительном тоне одному из величайших в мире
поэтов, что произведение художественной литературы должно быть
"поэтическим созданием", было по меньшей мере наивным. Сила
пушкинских художественно-исторических созданий заключалась именно в
том, что историческая истина и поэзия не противопоставлялись, а
сплавлялись в целостное, и воистину чудесное единство. В то же время
утверждение Лажечникова, что историческая истина всем да должна
уступать поэзии, слишком явно восходит к традиционным представлениям
дореалистической эстетики XVIII века, бытовавшим и в классицизме (в
этом духе высказывался, например, Херасков в связи с
историко-героической эпопеей "Россияда") и в сентиментальной поэтике
Карамзина. На карамзинских позициях, как мы знаем, стоял Лажечников
в ранней статье "О воображении", в которой, полемизируя с
рационалистической эстетикой классицизма, призывал раскидывать
"цветы воображения по сухому полю философии". Мы помним, что он сам
же уничтожил, как незрелый, сборник своих сочинений, в который была
включена и данная статья. Но несомненные отзвуки прежних
представлений звучат и во вводной главе к "Последнему Новику", в
которой автор заявляет о намерении "пробить" к местам, выбранным им
для исторического повествования, "свежую, цветистую дорогу".
В духе этих воззрений Лажечников очень, можно даже сказать
слишком, часто заставляет в романе историческую истину уступать
субъективному и порой весьма произвольному авторскому вымыслу.
Так, в романе специальная глава отведена битве под Гуммельсгофом.
Из истории известно, что сперва в этой ожесточенной битве одолевали
шведы, но, когда к месту сражения подоспели главные русские силы,
шведский отряд под командованием генерала Шлиппенбаха был полностью
разгромлен. Лажечников дает очень живое, волнующее описание всех
перипетий этой тяжелой битвы, но перелом в ней в пользу русских
осыпает "цветами воображения". Шведы уже считают себя полными
победителями. Но вдруг дело принимает неожиданный оборот:
"Какое-то привидение, высокое, страшное, окровавленное до ног, с
распущенными по плечам черными косами, на которых запеклась кровь,
пронеслось тогда же по рядам на вороной лошади и вдруг исчезло..."
В неприятельских рядах началась паника. Шведская конница
обратилась в бегство. И исход сражения был решен.
Исторический романист, конечно, имеет право домыслить, дополнить
историю. В данном случае "ужасное видение" не заключало в себе
ничего сверхъестественного. Это была, как выясняется вскоре,
горевшая местью к "скупому рыцарю" романа Лажечникова - "первому
богачу в Лифляндии", барону Балдуину Фюренгофу, уже известная
читателю маркитантка Ильза. Вполне возможно и возникновение паники в
войске по случайному поводу. Однако в описание битвы, ведущееся в
достаточно правдивых реалистических тонах, этот примышленный
автором, ультраромантический - и по своему содержанию, и по
соответствующему ему стилю - эпизод врывается слишком резким и
потому художественно неубедительным диссонансом.
Но ради "цветов воображения" Лажечников не только восполняет
историю. Не останавливается он и перед прямым и порой даже грубым ее
искажением. Таков, например, рассказ об отношениях между заглавным
героем романа - Последним Новиком и главой раскольников петровского
времени Андреем Денисовым. Несомненно, односторонне раскрывает
Лажечников тему церковного раскола - "староверия", возникшего в
середине XVII века в связи с предпринятым патриархом Никоном
исправлением ошибок в богослужебных книгах. Раскольничье движение
петровского времени отнюдь не было только делом небольшого круга
заговорщиков, сторонников царевны Софьи и противников ее младшего
брата Петра. С самого начала раскол своеобразно выражал протест
широких народных масс, принявший в духе времени
религиозно-фанатическую форму, против официальной церкви, как
пособницы и участницы правящей верхушки страны в угнетении трудового
народа. Против Петра раскольники, объявившие его антихристом,
выступали также, в сущности, потому, что основные тяготы в крутом и
порой весьма жестоком созидании новой государственности -
крепостнической Российской империи - ложились на народные плечи. Но
односторонность автора "Последнего Новика" и в данном случае вполне
исторически объяснима. Ее необходимо отметить, но упрекать за нее
Лажечникова не приходится. Зато образ Андрея Денисова - исторической
личности, по-своему весьма своеобразной и примечательной, в романе
же предстающей в качестве некоего сверхзлодея, сознательно дан
автором в явном несоответствии с действительностью.
Андрей Денисов на самом деле происходил из рода князя Бориса
Мышецкого, новгородского помещика, который в период самозванцев ушел
с семьей в Олонецкий край. Но в остальном романист поступает в
отношении Денисова столь же произвольно, как и в отношении
Последнего Новика, стирая почти всякую разницу между тем, что Новик
- вымышленное лицо, а Денисов - лицо реально существовавшее и
сыгравшее довольно значительную историческую роль. Достаточно
сказать, что Андрей Денисов вовсе не был убит в 1703 году, а,
наоборот, развил энергичную литературную (ему принадлежит около ста
двадцати раскольничьих сочинений) и проповедническую деятельность,
заверив Петра в покорности ему обитателей Выговской, или Выгорецкой,
пустыни - центра тогдашних раскольников - и добившись от него уже в
1705 году ряда льгот для выговцев. Умер он лишь двадцать семь лет
спустя, в 1730 году. Таким образом, эффектная сцена убийства
Денисова появилась в романе лишь для развития фабульной линии
вымышленного героя. В жертву ему (почти в буквальном смысле этого
слова) автор не задумался принести лицо реально существовавшее:
заставил совсем в духе того, что писал уже в цитировавшемся выше
письме к Пушкину, историческую "истину" уступить "поэзии". Никому,
конечно, не придет в голову упрекнуть пушкинскую "Капитанскую
дочку", Как и любое другое произведение Пушкина на историческую
тему, в недостаточности в них "поэзии" или творческого воображения.
Но принципиальная разница между художественными методами двух
писателей-современников в том, что Пушкин, допуская частные мелкие
отступления от исторических фактов (вспомним хотя бы изменение имени
героини "Полтавы") и, понятно, всецело пользуясь законным правом
писателя на творческий домысел, никогда не ломал в угоду ему
истории, не подменял в большом и исторически существенном "истины"
"поэзией".
Но в целом "Последний Новик" все же довольно удачно решает
задачи, стоявшие перед автором романа нового для того времени типа.
В "вымышленном повествовании" ему удается развернуть насыщенную
широким и разнообразным содержанием и вместе с тем достаточно
верную, живую и поэтичную картину избранной им исторической эпохи. В
"Последнем Новике" оба эти плана - история и вымышленное
повествование - тесно связываются друг с другом не только общими
сюжетными узлами (в романе несколько таких пересекающихся между
собой линий), в которых соединены вымышленные герои и лица
исторические. Целостное художественное единство создает прежде всего
общая идея произведения, основное, проникающее его авторское
чувство.
"Чувство, господствующее в моем романе, - справедливо указывает
сам Лажечников, - есть любовь к отчизне".
Это вводит роман Лажечникова в гражданское русло, столь
характерное для прогрессивной русской литературы того времени,
определяя собой жанровую разновидность его произведения. Ведь именно
на русской почве сложился особый вид "общественной комедии" (термин
Гоголя), в которой обязательная любовная интрига играет не главную,
а второстепенную роль. Первый образец этого вида - "Недоросль"
Фонвизина. Фонвизинскую традицию продолжил и развил Гоголь в
"Ревизоре". Аналогичное явление в жанре трагедии представляет собой
"Борис Годунов" Пушкина (поэт сам указывал, что в нем он хотел дать
образец трагедии без любви). Примерно то же являет в жанре поэмы
"Войнаровский" Рылеева. По этому же пути, отступая от традиционного
типа романа, сложившегося под пером Вальтера Скотта и его
многочисленных последователей во всех европейских литературах (этому
типу следует и Пушкин в "Арапе" и "Капитанской дочке"), пошел в
"Последнем Новике" и Лажечников. В нем, правда, немало любовных
мотивов и ситуаций (Катерина Рабе и Вульф, Роза и Паткуль, и
особенно история отношений Луизы Зегевольд и Адольфа и Густава
Траутфеттеров - нечто вроде романа в романе), но все они в той или
иной степени носят характер почти вставных эпизодов и, во всяком
случае, не связаны с линией главного героя - Последнего Новика,
образ которого развернут в романе вне какой бы то ни было любовной
ситуации. Подобно тому как пушкинский "Борис Годунов" в отношении
заглавного героя - трагедия без любви, романом без любви может быть
назван и "Последний Новик".
Тем сильнее и ярче раскрывается в образе заглавного героя тема
любви к отчизне. В этом Лажечников, хотя патриотизм и его самого и
его героя, в отличие от патриотизма Радищева, декабристов, лишен
какой-либо революционной окраски, явно близок гражданственной
традиции декабристской поэзии. "Любовь ли петь, где брызжет кровь",
- заявлял поэт-декабрист Раевский. Близки этому и неоднократные
высказывания Рылеева. Неподписанные эпиграфы (имя Рылеева было
запрещено упоминать в печати) к двум главам "Последнего Новика"
заимствованы Лажечниковым как раз из произведений Рылеева.
