Маяковский Владимир Владимирович - П. И. Лавут. Маяковский едет по Союзу

работа. Здесь поэт побил рекорд - четыре выступления в один день: у рабфаковцев, учителей, рабкоров и в партклубе. Как ни подсчитывай, это десять часов чистого разговора с трибуны, да надо учесть еще и беседы в интервалах между встречами. Владимир Владимирович, по натуре человек организованный, в этот день нарушил режим - и вовсе не ел. Кстати, Маяковский говорил не раз:

   - Пища - вещь немаловажная, от нее зависит твоя работоспособность.

   Он высмеивал тех, кто считал неудобным распространяться о таких "низменных материях", как пища и сон:

   - Таких товарищей я расцениваю как аристократов в кавычках.

   В Саратове - вынужденное заточение в номере. Подолгу смотрел он в окно, выходящее на главную улицу города.

  

   Не то грипп,

              не то инфлуэнца.

   Температура

                ниже рыб.

   Ноги тянет.

             Руки ленятся.

   Лежу.

          Единственное видеть мог:

   напротив окошко

                   в складке холстика -

   "Фотография Теремок,

   Т. Мальков и М. Толстиков".

  

   Молодой, здоровый, выносливый Маяковский захворал. Болезнь, правда, не помешала выступлениям. Однако появилось другое препятствие: Политпросвет тормозил вечер, требовал представить стихи и подробно изложить содержание докладов. Мне удалось убедить не тревожить больного. Потом, как и в Пензе, уладилось.

   На лестнице и в вестибюле партклуба Маяковского осаждают, выпрашивают пропуска. Он просит непременно пропустить группу красноармейцев. И прежде чем начать выступление, не забывает проверить - пропущены ли они.

   - Красноармейцы должны всегда проходить в первую очередь и обязательно бесплатно! Ведь они нас защищают!

   Больной Маяковский напрягает голос. Слушателям это незаметно.

   Разговор-доклад назывался "Лицо левой литературы".

   После окончания мы выходим на улицу, и внезапно Маяковский предлагает спрятаться за кусты - послушать, что говорит публика.

   Раздаются голоса:

   - Здорово читает!

   - Какой нахал!

   - Ну и талантище!

   - Какой остроумный!

   - Подумайте, как он на записки отвечает. Кроет, очнуться не дает!

   - Хвастун здоровый!

   - Вот это да! Говорит без единой запинки!

   - Я сам читал, ни черта не понял, и вдруг - все понятно. Просто удивительно!

   Выйдя из-за кустов, Маяковский резюмирует:

   - Значит, польза есть. А ругань не в счет.

  

  

   В начале февраля 1927 года я из Харькова телеграфировал Маяковскому о сроках выступлений. Когда же вернулся в Москву, он встретил меня смехом:

   - Не из сумасшедшего ли дома вы давали телеграмму? Зимой - в поле? Бред!

   И показал телеграфный бланк. Там было написано: "Восемнадцатого поле, 10/20 Курске, 22 Харькове".

   Я протер глаза. Ничего не изменилось. Телеграф перепутал: "поле" означало Тулу, а 10/20-19.20.

   Владимир Владимирович пригласил с собой в поездку Николая Асеева.

   От Москвы до Тулы время проходит незаметно: поэты беседуют о стихах, играют в "тысячу".

   - Кто кого? - спрашиваю.

   - Ясно, Асеев. Мне ли с ним тягаться! - отвечает Маяковский.- Я стесняюсь брать с него фору, вам же он свободно даст сто очков.

   У Асеева идеальная намять. У Маяковского тоже, но он малость рассеян в игре.

   В Туле берут общий номер.

   В двух газетах - статьи. В одной:

   "Мирная афиша. Даже не плакатной формы. О футуристе Маяковском она говорит скромнее, чем о местном митрополите Виталии. Унылой лентой тянется длинное: "Маяковский". (Лента - 216 сантиметров.- П. Л.).

   В другой газете некий Медведев, восторженно отзываясь о Маяковском, предлагая словесникам изучать "его вклад в сокровищницу русского языка", писал:

   "Маяковский едет в Тулу. Это хорошо. Владимиру Владимировичу (так зовут Маяковского) давно бы нужно это сделать. Главное, его в Туле, как и везде, знают. Да, да, знают, и обиднее всего - не понимают. Не понимает его тульская интеллигенция (я, конечно, не говорю об исключениях), не понимает его и рабочий класс города Тулы..."

   Газета снабдила статью примечанием: "На спорные положения автора редакция ответит после обмена мнениями".

   Вечер открыл Маяковский. Он представил Асеева, о котором не упоминалось в афишах (его поездка поначалу не планировалась).

   - Со мной приехал талантливый поэт Асеев. Своими стихами он доставит вам немало удовольствия. Для вас - несомненный выигрыш.

   Выступали по очереди. Пока один читал, другой просматривал записки. Среди них были такие:

   "Приходилось ли вам за границей читать свои произведения, и если да, то как вас там, понимали или нет?"

   "Даешь "Облако в штанах"!"

   "Правда ли, что вы не могли оторваться от "Евг. Онегина" целую ночь?"

   "Ну как, дружок, Тула-то какое произвела на тебя впечатление и не напишешь ли что-либо о Туле?"

   "Вы так живо описывали, как на пароходе тошнило всех на третий класс, так что можно подумать, что вы ехали как раз там".

   "Тов. Маяковский! Ваши стихи хорошо читает Бася Бисевич {Бася Бисевич в те годы была студенткой. Потом она действительно стала артисткой. Произведения Маяковского занимали большое место в ее репертуаре.}. Вам далеко до нее!"

   - Я приветствую Басю Бисевич и со своей стороны приложу усилия, чтоб ее догнать.

   Зал разразился смехом.

   Поздно ночью отправляемся в Курск, в котором Асеев провел свою юность. Маяковский интересуется подробностями жизни тех лет.

  

   На первом вечере народ еще был. На втором - четверть зала. Маяковский предложил "зазывать публику"... Принимаем экстренные меры: вход свободный. Я попробовал даже осуществить мысль Владимира Владимировича и вышел на улицу. Но там - ни души.

   ...В Харькове на афише уже красуются оба имени и на двух языках.

   Маяковский поначалу обрадовался и тут же возмутился. Фамилии поэтов стояли не по алфавиту. Владимир Владимирович потребовал внушить местным театралам, которые взялись печатать рекламу, что это бестактно, и просил меня в дальнейшем быть в таких случаях настороже. (Ведь я-то послал им текст, придерживаясь алфавита.)

   Когда Маяковский в Москве составлял текст афиши, я удивился: "Почему вы намечаете программу и за Асеева?" Он ухмыльнулся:

   - Я лучше знаю, что ему нужно читать. Пишите: "Синие гусары", "Оранжевый свет", "Через головы критиков", "Колокола", "Обрез", "26" и др.

   Все это и вошло в программу вечера.

   Театр Держдрамы {Государственный театр драмы.} переполнен. Маяковский вел "разговор-доклад": "Даешь изящную жизнь".

   В Технологическом институте состоялся вечер специально для студентов - билеты очень дешевые. Маяковский одобрил:

   - Вот видите, все довольны: и студенты, и мы. Опыт удался. Дешево и полно. Так и надо: бить на количество. Это самое важное.

   Невзирая на февраль, сам по себе город Киев, неповторимый по своей красоте, вселял в обоях поэтов дух бодрости и задора. Много и успешно выступали. В один из вечеров прекрасно провели время у добрых знакомых Владимира Владимировича. Прилив чувств наблюдался и назавтра, когда поэты затеяли почему-то посреди дня "пасьянс". И это, казалось бы, мирное занятие превратили в азартную игру - страсти разгорались. Но игривый запал внезапно был нарушен. Я принес свежий номер "Известий". Развернули. Маяковский вскочил:

   - Как могли напечатать такую дрянь?

   Вспылил и Асеев.

   Подвал за подписью Полонского назывался "Леф или Блеф?"

   Они читали, перечитывали, снова возвращаясь к отдельным абзацам. Отшвыривали газету и опять хватались за нее, в пылу раздражения намечая план разгрома автора...

   В Харькове получили продолжение этой статьи - в "Известиях" от 27 февраля. А месяц тому назад их задела в той же газете статья Ольшевца "Почему Леф?", которая вместе с вышеупомянутой стала предметом обсуждения на собрании сотрудников журнала "Новый Леф" 5 марта 1927 года в Москве.

   Для того чтобы познакомить хотя бы со стилем и духом статьи "Леф или блеф?" со скромным подзаголовком - "Заметки журналиста", стоит привести выдержки:

   "Перебрасываю страницы: статья "Караул" Владимира Владимировича Маяковского. Почему кричит караул наш знаменитый поэт?! Оказывается, написал он сценарий, про который сам Виктор Шкловский {Подчеркнуто автором статьи.} сказал: "Тысячи сценариев прочел, а такого не видел. Воздухом потянуло. Форточку открыли". Но правление Совкшго сценарий отвергло. Об этом вот происшествии и кричит "караул" в редактируемом им журнале В. В. Маяковский... По отрывку трудно судить о достоинствах целого. Но если "целое" походит на опубликованную часть, - я за Совкино! Пусть кричит "караул" один Маяковский. Времени у него много, делать ему очевидно нечего. Заставлять же кричать "караул" многотысячную массу кинозрителей нет смысла...

   В статье, написанной в стихах, Маяковский договаривает то, чего не договорила передовица. В нашем искусстве и реализма всамделешнего нет. Настоящие "реалисты", это - они, лефы, а все прочие - "блюдо - рубле - и тому подобные "лизы" {Цитата из стихотворения "Письмо Горькому", названного критиком умышленно "статьей и стихах". Мысль поэта здесь искажена.}.

  

  

   ..."И дальше рубленой прозой сухо рассказывается о том, что они, лефы, без истерики, деловито строят завтрашний мир.

   Скажите, пожалуйста! А мы этого-то и не заметили!"

  

   Статья была издевательской. И хоть в ее "послесловии" говорилось, что она якобы не направлена против Маяковского, Асеева, Третьякова, Шкловского и других лефовцев, что, мол, "взятые порознь - они заслуживают всяческих похвал: имена их - среди самых видных в рядах советской литературы", на самом же деле Маяковский был представлен в статье в ложном свете.

   По пути в Москву говорили об одном я том же, об ответе Полонскому.

   "Леф или блеф?" - так была озаглавлена не только статья В. Полонского, но и диспут, состоявшийся в большой аудитории Политехнического музея 23 марта {Еще до войны мне удалось отыскать исчезнувшую было стенограмму диспута (к сожалению, не правленную); впоследствии она частично была опубликована.}. На афише значилось:

   "Выступают от Лефа: Н. Асеев, О. Брик, В. Жемчужный, М. Левидов, А. Лавинский, В. Маяковский, В. Перцов, А. Родченко, В. Степанова, В. Шкловский.

   Против: Л. Авербах, А. К. Воронский, О. Бескин, И. Гроссман-Рощин, В. Ермилов, И. Нусинов. Приглашен В. П. Полонский и все желающие из аудитории. Вечер иллюстрируется новыми стихами лефов".

   Аудитория не вместила всех желающих.

   Председательствовал В. Фриче. Выступали не все перечисленные в афише, а Маяковский и Полонский (два основных полемиста), затем: Асеев, Шкловский, Нусинов, Авербах, Левидов, Бескин.

   Бой разгорелся жаркий. В. Фриче не раз призывал аудиторию к порядку. Дошло даже до того, что он заявил: "Я буду вынужден сложить с себя звание председателя, а вы знаете, что это грозит срывом собрания".

   Маяковский произнес вступительное слово. Он же заключал.

   Спустя два месяца Полонский в "Новом мире", как бы продолжая диспут, опубликовал статью "Блеф продолжается", а в журнале "Красная новь" появилось "сочинение" А. Лежнева с уничтожающим заголовком "Дело о трупе". Автор в недостойном тоне нещадно громил "Леф".

  

  

   Жду Маяковского в главном вестибюле Белорусского вокзала. И вот он вырос у дверей, размахивая двумя чемоданами. Я удивился:

   - Что вы так размахались, силу показываете?

   Едва заметная улыбка, и чемодан раскрыт. Пустой, легкий.

   - Помните, я вам обещал? Получайте!

   - Большое спасибо! Но вы напрасно беспокоились. Я бы сам заехал к вам и все туда бы уложил.

   - Я рассчитал заранее.- И Маяковский берет у меня из рук старый чемодан и кладет его в пустой новый.

   О таком чемодане (большом и легком) я действительно мечтал: ведь только в этом году я был в разъездах 250 дней!

   В Смоленске при выходе из вокзала - пробка. Толкаются, как на пожаре. Маяковский видит: затерли старуху с мешком - и своей мощной фигурой сдерживает натиск. Старуха спасена, а Маяковского понесло людским потоком.

   В гостинице такой разговор:

   - Жаль, что приходится сегодня уезжать, номер хороший,- сказал Маяковский.

   - Самый лучший. В нем сам Луначарский жил. Народу ходило к нему, ужас! - говорит дежурная.

   Маяковский:

   - Ну, конечно, мне до него не дотянуться, но зато я стихи пишу, а он - нет. Он просто начальство и прозаик.

   После вечера в Гортеатре мы покидаем Смоленск, и на рассвете - в Витебске. Владимир Владимирович здесь впервые. Он предлагает прогуляться.

   За мостом над узенькой Двиной крутой подъем по Гоголевской. Я прошу замедлить шаг, но это не в его натуре. Тогда под предлогом передышки я остановился и тем самым вернул себе попутчика.

   Именно в эту минуту мне бросилась в глаза вывеска на противоположной стороне улицы.

   Раки, кружка пенистого нива и надпись: "Завод им. Бебеля".

   Я вопросительно посмотрел на Маяковского, как бы ища ответа: что это значит? Он только улыбнулся, потом скривил рот и молча продолжал путь. То и дело поэт заносил что-то в записную книжку. Тогда, как я понял позже, возникали уже наброски стихотворения "Пиво и социализм" (первоначальное заглавие - "Витебские мысли") {В афише стихотворение было озаглавлено: "Имени Бебеля". С эстрады же он объявлял по-разному: "Пиво и социализм", "Рак и пиво". Чаще же всего: "Рак и пиво завода имени...", подчеркивая последнее слово.}.

   Незначительный, казалось бы, факт был обобщен:

  

   Товарищ,

            в мозгах

                  просьбяшку вычекань,

   да так,

          чтоб не стерлась,

                       и век прождя:

   брось привычку

                  (глупая привычка!) -

   приплетать

             ко всему

                      фамилию вождя.

  

   Еще одна бессонная ночь (пересадка).

   В седьмом часу курьерский привез нас в Минск.

   Маяковский спросил:

   - Сколько у нас столиц?

   - Много.

   - А в скольких вы бывали?

   - Почти во всех.

   - Я был не везде, но должен быть везде!

   Тогда же он, как бы продолжая свою мысль, заметил:

   - Как хорошо звучит: "Центральный исполнительный Комитет Белоруссии". Мы часто не отдаем себе отчета в том, что произошло за короткий срок: народ имеет свою Республику - это грандиозно!

   Я дважды телеграфировал в минскую гостиницу, чтобы нам забронировали номера. Когда же мы обратились к портье, тот попросил подождать.

   Владимир Владимирович уселся в тяжелое кресло и, казалось, вот-вот уснет.

   Я проявлял активность, рвался к директору.

   Выяснилось, что на четвертом этаже есть свободный помер, но директор распорядился обеспечить Маяковского лучшим, который вскоре он и занял.

   Как всегда, много гостей. Один из них - молодой поэт - спросил:

   - Почему вас столь назойливо упрекают в неуважении к Пушкину?

   - Бывает разное отношение к его наследию,- ответил Маяковский.- Мне не могут простить того, что я не пишу, как он. Раздражает лесенка. Вот решили: раз я не пишу, как Пушкин, значит, являюсь его противником. Приходится чуть ли не оправдываться, а в чем - и сам не знаешь. Подумайте, - добавил он,- как можно, не любя Пушкина, знать наизусть массу его стихов? Смешно! Меня как-то спросили: "Почему вы пишете лесенкой, ведь так писать гораздо труднее?" - "А как вам, товарищи, по лестнице труднее ходить вверх, чем без лестницы?" - задал в свою очередь вопрос я.- "Легче!" Так вот, поймите, что лесенка вам помогает читать, хотя и писать так труднее. Зато слова точнее, осмысленнее произносятся и понимаются. Надо только преодолеть косность. Стихи, которые легко читаются, далеко не всегда запоминаются. А вот хорошие стихи, когда уж запомнишь, то надолго. Вот, например, басни Крылова. Мы учим их чуть ли не в первом классе, а помним до глубокой старости. Почему? Потому что это гениально!

   Я вклинился в разговор, вспомнил эпизод своего детства:

   - Школьный товарищ отвечал урок: вступление к "Медному всаднику". Прошел ДСП (до сих пор) - и продолжал еще минут двадцать, до самого звонка. (Чтобы спасти не выучивших урока.) Учитель не остановил - сам увлекся, что ли.

   Маяковский поддержал:

   - Ну как бы он запомнил чуть ли не всего "Медного всадника", если бы не любил Пушкина?

  

   - Первейшее дело, - сказал Маяковский, - навестить друзей - Шамардину {Маяковский был знаком с Софьей Сергеевной Шамардиной с 1913 года.} с мужем (И. А. Адамович - председатель Совета Министров Белоруссии).

   Я расстался с Владимиром Владимировичем, и на обратном пути забрел в парикмахерскую.

   - Ты знаешь, кого я только что стриг? Самого Маяковского! - сказал мастер своего дела.

   - Нашел чем хвастаться! Что тут особенного?

   - Чудак! Это же большой человек! Стричь такую голову - это уже целая история! А главное - он уплатил мне столько, как никто и никогда. Вот это размах!

   Я понял, что Маяковский только что отсюда вышел.

   Шамардина была одна, муж пришел позднее. Вспоминали молодость (им и сейчас-то было по 33). Читали белорусские стихи, но как ни старалась хозяйка научить - гость с трудом усваивал. Это не удивительно: за пять минут или за час никаким языком не овладеешь, даже если он сродни русскому и даже если речь идет о таком способном ученике, как Маяковский.

   Когда Иосиф Александрович появился, то гость чуть смутился, стал молчаливее и шепнул Соне: "Удобно ли, что я тебя на "ты"? Хозяйка расхохоталась и рассказала мужу о наивности ее старого друга, опасавшегося "повредить" ей.

   После обеда направились в клуб, где сегодня выступал поэт. До начала оставалось минут двадцать-тридцать. Шагали по фойе. За нами увязалась молодежь. Какой-то парень смущенно вручил тетрадь своих стихов, попросив хоть мельком взглянуть на них. Было это не ко времени, на ходу, перед самым выступлением. Маяковский полистал:

   - Молодой человек,- спокойно произнес он, - я бы посоветовал вам заняться более полезным делом. (Вероятно, стихи были слабые, в противном случае Владимир Владимирович не был бы так категоричен.)

   Шамардина была несколько обескуражена его резковатостью и жалела парня, которого, как выяснилось, она знала, - он работал слесарем.

   Владимир Владимирович заволновался:

   - Найдем его, я с ним поговорю подробнее.

   Но парня так и не нашли.

   В Минске, как и в других городах, Маяковский организовал продажу и подписку на редактируемый им журнал "Новый Леф". В Москву он привез справки - результат работы.

   - Если бы местные работники проявили хоть немного инициативы, книго-журнальная наша торговля решительно бы улучшилась,- сказал Владимир Владимирович после вечера.

   В Минске в эти дни Белгосиздат организовал выставку белорусской книги. Маяковский посетил ее вместе с Шамардиной. Он детально интересовался тем, как поставлена книготорговля.

   Стоит познакомиться с некоторыми белорусскими записками и ответами Маяковского. Они не похожи на те, которые уже приводились.

   "т. Маяковский. Читаете ли Вы литературу соседних республик, как-то белорусской, украинской и др.?"

   - Читаю, но главным образом в переводах, это не то, но при некотором опыте разобраться могу. Языка белорусского, к сожалению, не знаю.

   "Почему вы сегодня так мало говорили о себе?"

   - Я жду, пока вы скажете обо мне.

   "Ваш взгляд на поэтическое вдохновение?"

   - Я уже говорил о том, что дело не во вдохновении. Вдохновение можно организовать. Надо быть способным и добросовестным. Первое не зависит всецело от тебя.

   "А Вы, т. Маяковский! Не огорчайтесь тем, что некоторые говорят о вашей грубости и непонятности стихов. Если только "вчитаться" - все понятно и хорошо, ваши стихи лучше, когда их читаешь в книге, тогда вы человечней и ближе".

   - Надо просто и медленно читать, понять, что читаешь и тогда все равно - вслух или про себя. Стихи в основном написаны для голоса. Что же касается грубости, то таковая бывает главным образом ответной.

   "Тов. Маяковский! Бросьте вы отвечать на глупые записки. На это жаль времени".

   - По существу правильно. Но, к сожалению, приходится отвечать и проучать.

   "Читали ли вы поэму Якуба Коласа "Сымон Музыка?"

   - Пока не читал. Но надо обязательно прочесть Коласа и Купалу. Это люди очень талантливые. Ряд вещей я знаю, но надо ближе познакомиться.

   "Тов. Маяковский, вы замечательно интересный, по вашим произведениям видно, вы недюжинной силы талант. Я уверена, что вы будете тем Толстым в нашей эпохе, о котором вы говорили, что он должен явиться у нас".

   - Если не считать отсутствия бороды, в остальном не возражаю.

   "Почему вы носите галстук кис-кис?"

   - Потому что не мяу-мяу.

   "Пишите ли вы какое-либо крупное произведение?"

   - Пишу поэму, которую хочу закончить в этом году, к десятилетию Октября. Названия точного еще нет.

   ...Дней через пятнадцать Маяковский снова увидит Минск, теперь уже - проездом за границу...

  

  

   Маяковский вез в Ленинград первую часть поэмы "Хорошо!" (тогда она еще не имела точного названия), чтобы к десятилетию Октября осуществить инсценировку в Михайловском театре. "Это увлекательно, ответственно и волнительно,- сказал он,- что из этого выйдет, покажет будущее".

   Я предложил остановиться на день в Твери, а то, обычно едешь, скажем, в Нижний, забываешь про Владимир, мчишься в Ленинград - пролетаешь в сладком сне Тверь. Он согласился со мной.

   И вот - Тверь. Я жду Владимира Владимировича в зале горсовета. Его поезд прибывает в семь, а начало вечера в девять. В восемь его нет. Справляюсь - поезд проследовал вовремя. Половина девятого. Без четверти. Наконец, без пяти. Значит, что-то случилось, надо отменять вечер. Обдумываю, как предупредить публику, - и тут он входит. В руках пачка газет и журналов.

   - Считайте - приехал вовремя,- успокаивает он меня.- Двадцать минут сдавал вещи на хранение. Десять минут договаривался о плацкарте в Ленинград. Остальное время шагал с вокзала до города, включая сюда, конечно, и гулянье по главной улице. Ведь я вас не подвел? Пришел минута в минуту. Значит, никаких претензий.

   - Зашли бы и предупредили, тем более проходили мимо.

   - Я человек скромный. Что я буду лезть публике на глаза? И вам мешать.

   - Но ведь я волновался.

   - Это будет компенсировано. И я уверен, что удовлетворю вас полностью. Сделайте еще скидку на луну. Я шел медленно-медленно. По дороге настроился на луну. Прошел какую-то белую церковь и читал вслух про себя:

  

   Луна спокойно с высоты

   Над Белой Церковью сияет...

  

   Вечер он провел в приподнятом настроении. Прогулка и луна сделали свое. Но помимо этого, в его голосе, в глазах было что-то праздничное.

   В перерыве он поделился со мной:

   - Только что вышел пятый том {Это был первый по времени выхода том. Всего же Маяковский успел подготовить к печати восемь томов из десяти.} полного собрания моих сочинений. (Хотя оно было далеко не полным.- П. Л.) Вы понимаете, что это значит? Наконец-то печатают полное собрание! Почти классик! Представляете себе, штук десять таких книжек, ведь это - не фунт изюму. Приятно полистать такую книжицу - пусть люди видят. Ну, довольны "компенсацией"? Обещаю вам в Москве дать этот самый том.

  

   Через несколько дней Владимир Владимирович вручил мне обещанную "компенсацию" с весьма пространной и трогательной надписью: здесь было упомянуто много проезженных нами городов, занявших почти весь титульный лист, посредине которого он нарисовал цветочек.

   - О чем говорит этот цветочек? - спросил я.

   - Цветочки всегда говорят о хорошем и симпатичном, цветочек закрепляет, обещает и обобщает,- был ответ.

  

   После вечера идем на вокзал - под той же луной.

   - Она ждала меня,- острит Маяковский,- пока я выступал. Я с ней так договорился.

  

  

   - А не провалимся летом?

   Я настаиваю:

   - Владимир - симпатичный город и отнимет у нас всего один день.

   Как условились, в семь утра я зашел за Маяковским на Лубянский проезд {Ныне - проезд Серова, д. 1. Маяковский занимал одну из шести комнат в этой квартире. Это был его рабочий кабинет.}. Он только что проснулся. Одевается быстро. До отправления поезда - тридцать пять минут. Все, кажется, готово, можно ехать. Не тут-то было. Он приносит из кухни щетку и начинает подметать комнату. Я нервничаю. А ему как раз понадобилась какая-то веревочка.

   - У нас, интеллигентов, никогда ничего нет. А вот рядом со мной живет рабочий Гаврилов - у него всегда все есть. Гвоздь, молоток, веревка. Они все уже встали.

   Он сбегал к соседям и возвратился с веревкой.

   - Пока не уберу, не уйду. Успеем. Спокойно! А если вы так спешите и боитесь опоздать, бегите к трамваю. Кстати, и мне займете место, а я скоро подойду.

   И только прибрав постель и комнату, он сбегает с четвертого этажа, сотрясая лестницу. На Мясницкой вскакиваем в первый попавшийся трамвай. Проехали Мясницкие ворота. Такси так рано еще нет. У Орликова, на ходу вскакиваем в трамвай "Б". На Курском стрелка часов почти на восьми. Со всех ног - к поезду. Он стоит в стороне, у Нижегородской платформы, метрах в ста от нас. "Наступаем ему на хвост", вцепившись в последний вагон. Маяковский, еще не отдышавшись, с палкой в руке зашагал по вагонам, внимательно вглядываясь в пассажиров, как бы знакомясь с ними. Первый вагон, второй, третий... Наконец в пятом остановился.

   В тридцати километрах от Владимира, на станции Ундол, в вагон вошла миловидная девушка и села в первое купе, рядом с нами.

   Маяковский заговорил с ней: откуда, куда едет, где работает или учится.

   - Я окончила в прошлом году педучилище, а теперь работаю воспитательницей детского сада при фабрике имени Лакина, в полутора километрах от станции Ундол. Еду во Владимир, к старшей сестре, на выходной.

   Владимир Владимирович интересуется, какова программа в педучилище, кого оно готовит, какие книги читала наша спутница.

   - Я окончила дошкольное отделение.

   Она назвала прочитанные ею книги, в основном - русских классиков. Западной литературы почти не знала.

   На вопрос Маяковского, кто из современных поэтов ей больше всего нравится, ответила:

   - Есенин.

   Затронули методы преподавания в детсаду, сущность самой работы, Владимир Владимирович спросил, читает ли она детям сказки и стихи.

   - Конечно!

   - Маршака и Чуковского читаете?

   - Читаю.

   - А Маяковского?

   - Такого не знаю.

   - Очень жаль. Хороший поэт и пишет хорошие детские стихи. В них все просто и ясно. Рекомендую вам почитать Маяковского. Приедете во Владимир, я постараюсь познакомить вас с ним. Он как раз, по-моему, должен быть сейчас там. Приходите в центральный клуб, он кажется, сегодня выступает. Павел Ильич, вы не могли бы составить товарищу протекцию, ведь у вас есть знакомый?

   Я с трудом сдерживал смех:

   - Конечно, я сейчас вам дам записку к завклубом. Да я и сам собираюсь пойти на этот вечер. Значит, встретимся.

   Девушка пришла в клуб и привела сестру. Увидев меня в коридоре, она обрадовалась:

   - А Маяковский, наверно, знаменитость, раз такие большие афиши! И крупные буквы.

   ...Среди стихов, которые читал в тот вечер поэт, были и детские (я успел сообщить ему, что наша спутница и ее сестра в зале).

  

   Если ты

          порвал подряд

   книжицу

            и мячик,

   октябрята говорят:

   плоховатый мальчик.

   Если мальчик

               любит труд,

   тычет

         в книжку

                пальчик,

   про такого

              пишут тут:

   он хороший мальчик.

  

   В антракте наша новая знакомая явилась совсем смущенная - теперь она знала, что в вагоне встретилась с Маяковским.

   Я полагаю, что с той поры в детском саду зазвучали детские стихи поэта.

   До отъезда - два с лишним часа. Маяковский предложил погулять. Сестры пошли с нами. Сперва в Липки, а затем на Рождественский вал. Вид на Клязьму с горы в лунный вечер расположил Маяковского: он что-то напевал, читал стихи.

   ...В вагоне Маяковский сказал:

   - Интересная девушка. И уже учительница... Жаль только, что еще малоопытна, наивной выглядит... {Недавно я узнал, что Елизавета Фролова (так звали эту девушку) окончила в 30-х годах Московский пединститут имени В. И. Ленина, проживает во Владимире, где я вторично с ней "познакомился" через 35 лет.} Неправильно думают, что в детском саду легче преподавать, чем в средней школе. Наоборот! Там квалификация педагога должна быть ничуть не ниже. А может быть, даже и выше.

  

   Вернувшись из Кисловодска, я утром отправился к Маяковскому. Булька встретил меня свирепым лаем. Хозяин остановил его:

   - Булька! На кого ты лаешь? Надо же соображать! Ты ведь человек неглупый. Пора привыкнуть.

   Маяковский - еще в пижаме. Он усаживает меня за стол и предлагает с ним позавтракать. Я отказываюсь:

   - Спасибо, успел уже дома.

   - Да, это только поэты поздно завтракают, они работают, так сказать, в ночной смене, - шутит Владимир Владимирович.

   Нам нужно было обсудить очередные маршруты, поговорить о ближайшем его выступлении в Москве. Я должен получить от него текст афиши и объяснительную записку к ней с расшифровкой тезисов.

   Просмотрев наспех, за завтраком, ворох газет и журналов, Маяковский сказал:

   - А теперь перейдем к делу. Начнем литературный сезон с октябрьской поэмы "Хорошо!" Как вы думаете, придет народ? Ведь это здорово! Целый вечер читать только одну вещь. До сих пор, по-моему, никто из поэтов этого не пробовал.

   - Но вам будет непривычно, - заметил я. - Ведь всегда читаете наизусть, а тут придется с книжкой в руках...

   - Ошибаетесь, я буду читать всю наизусть.

   - Как же вы успеете выучить?

   - Когда я пишу, я уже почти все знаю. Еще немного проверю, и, думаю, пойдет гладко. Главное, чтобы был народ. Боюсь еще, чтобы вечер не оказался скучным,- ведь это так необычно. Но обязательно его проведем до Октябрьской годовщины в Москве и в Ленинграде. А сейчас надо расписать афишу, сделать ее праздничной, красивой...

   На обыкновенном листе бумаги Владимир Владимирович красным карандашом нарисовал сначала круг. И простым черным карандашом крупно вписал в него: "Хорошо!" Потом над кругом появилось слово: "Октябрьская" (вразрядку) и под ним: "поэма". Сверху проставил: "Чтение" и "новая вещь". Но сейчас же эти две строчки вычеркнул. Затем написал: "Программа в двух отделениях, ответы на записки".

   Разделив лист пополам римскими I и II, он сочинял заголовки, помечая их арабскими цифрами. В самой поэме, как известно, заголовков нет, главы обозначены порядковой нумерацией, от первой до девятнадцатой. В афишу вошли заголовки - отдельные строки поэмы. Их оказалось двадцать два, по одиннадцать с каждой стороны афиши, то есть в каждом из двух намеченных отделений. Третье отделение - ответы на записки.

   Поражала быстрота, с какой Маяковский придумывал и писал, выделяя "ударные" места поэмы.

   Когда афиша сдавалась в печать, ее отказывались визировать до изъятия двух заголовков. "Мать их за ноги" и "В уборную иду на Ярославский". Я сказал: "Ведь так в книге!" - "В книге для читателя - можно, а в рекламе для улицы - нельзя", - возражали мне. Удалось отстоять только второй заголовок, а первый, с ведома автора, пришлось заменить словом "Бей", - из той же главы.

   Девятую главу поэт обозначил кратко: "Дым отечества". Пятая обозначена двумя заголовками: "Извольте понюхать" и "Я, товарищи, из военной бюры". Седьмая - даже тремя: "Здравствуйте, Александр Блок", "Жир ёжь страх плах!" и "Господин помещичек, собирайте вещи-ка!" Если бы не ограничения, диктуемые спецификой афиши,- ее должен прочитать проходящий мимо, поэтому она не может быть перегружена текстом,- поэт включил бы в афишу, вероятно, еще десяток заголовков.

   Еще до отъезда на юг, Маяковский как-то спросил меня:

   - Вы не будете возражать против того, что я вставил вас в поэму? {В первом издании этой книги (1963 г.), как, впрочем, и в журнале "Знамя" (1940 г.), где печатались мои путевые заметки о Маяковском, я писал, что с этим вопросом Маяковский обратился ко мне в октябре 1927 года при составлении афиши. Через 24 года после опубликования путевых заметок В. Л. Катанян ("Новый мир", 1964) выправил мою неточность, заявив, что такого разговора быть не могло, так как поэма в это время была уже в печати, и, таким образом, я не мог принимать участия в выборе эпитета: "Маяковский остановился на "тихом", как мы полагаем, совершенно самостоятельно, ни с кем не советуясь по этому поводу". Дело в том, что разговор произошел еще до издания поэмы, и два разговора с Маяковским, по существу, об одном и том же, очевидно, слились в моей памяти. Если же Катанян оказался бы прав, то в таком случае надо взять под сомнение и слова Маяковского по этому поводу, на своих выступлениях, приведенные в этой же главе немного ниже: "товарищи отговорили"...}

   - Каким образом я попал туда?

   - Помните ваш рассказ о бегстве Врангеля? Не зря я вас тогда мучил. Начало главы такое:

  

   Мне

       рассказывал