Маяковский Владимир Владимирович - П. И. Лавут. Маяковский едет по Союзу

ustify">   - Опять стихи! Не знаешь, куда скрыться от них!

  

   "Приветствую душой вас, Маяковский!

   Как рад... Приветствую сто раз!

   О, я себе завидую чертовски,

   Что наяву пришлось увидеть вас!

   Подумать, современного поэта

   Желает всяк по-своему воспеть,

   И я, пока душа еще согрета,

   Весь трепещу при имени "поэт".

                                 22. VII

                               И. А. Базов

  

   Пауза. Маяковский говорит:

   - Прошу соседа облить Базова холодной водой, чтоб не так "трепетал".

   "Почему вы не читаете по радио?"

   - Это - умная записка. По радио я читаю, но мало. Постараюсь больше читать, это очень нужное и важное дело.

   В Хосте в то время отдыхали артисты-москвичи (Е. Илющенко, Н. Михайловская, Анель Судакевич, Асаф Мессерер, Ал. Царман и другие). Туда же должна была приехать знакомая Маяковского актриса Вероника Полонская; к ней и направился Владимир Владимирович сразу же по приезде в Сочи, но не застал ее: она появилась несколькими днями позже.

   Хоста сегодня - это большой благоустроенный курорт, младшая сестра Сочи. Тогда же это было село, лишенное примитивного комфорта. Здесь не было даже настоящего клуба - а был полутемный сарай мест на 250. И в этом так называемом клубе сельсовета не набралось даже половины зала.

   Маяковскому никогда не приходилось выступать в таких условиях. Он был явно не в духе. Но артисты дружной компанией заняли первые места и сразу внесли оживление.

   Да и сам поэт оживился.

   - В темноте, да не в обиде,- начал он. И все пошло непринужденно и весело.

   Не повезло и в Гаграх: дождь отпугнул и без того туго раскачивающуюся публику.

   Владимир Владимирович приехал из Сочи с артистами Анелью Судакевич и Асафом Мессерером.

   Долго обсуждали: быть или не быть вечеру - ведь кинотеатр открытый. И только перед самым началом дождь прекратился, и "кворум" набрался.

   Рядом, в киоске, продавались фотографии артистов. Маяковский закупил все открытки киноактрисы Анели Судакевич, и мы с любопытством наблюдали, как он, стоя у кассы, премировал ими тех, кто покупал билет на его вечер. Вслед за этой шуткой последовала другая. Он стал у входа и с озорством обрывал билеты.

   Когда он, наконец, взобрался на эстраду, из публики раздался голос:

   - Довольно дурака валять! Пора начинать! Деньги брали, а толку не видно!

   - Кто хочет уходить, не задерживаю! Получите три рубля и не мешайте. Передайте ему,- он достал деньги и протянул в публику.- Пусть кассирша не волнуется, я из своего кармана. Что же вы испугались? Получайте! - не отставал Маяковский.

   Человек, к которому он обращался, подошел к эстраде. Публика зашевелилась. Кто-то крикнул:

   - Самый дорогой билет стоит полтора, а он сидит за полтинник.

   - Пусть знает мою доброту и запомнит, что на Маяковском никогда не прогадаешь, а можешь только заработать!

   Тот, кто получил три рубля, хотел было уже остаться, но публика смотрела на него так, что он вынужден был покинуть зал...

   Любопытная деталь. За соседним столиком "Восточного ресторанчика", куда мы перекочевали после вечера, сидел тот самый бузотер. Надо полагать, что он все же прошмыгнул в зал. Теперь, после вечера, на трешку Маяковского он приготовился "кутить". В его адрес полетели шутки, уколы, насмешки. Это оживило нашу и без того оживленную компанию.

   Маяковский вернулся в Сочи поздно ночью. Гостиница была уже заперта, и его долго не впускали. Владимир Владимирович прибегнул к помощи дежурного милиционера.

   На следующий день он потребовал жалобную книгу. Запись кончалась так: "Зав. мне сообщил, что выходить после часа незачем, а если я выйду, то никто мне открывать не обязан, и если я хочу выходить позднее, то меня удалят из гостиницы.

   Считаю более правильным удаление ретивого зава и продолжение им работы на каком-нибудь другом поприще, менее связанном с подвижной деятельностью. Например, в качестве кладбищенского сторожа.

  

   Последнее выступление Маяковского на Кавказе состоялось в Сочи перед пограничниками и в Мацесте.

   После встречи с пограничниками Маяковский поехал в Хосту за Вероникой Полонской и оттуда с ней - на выступление в Мацесту и, против обыкновения, опоздал.

   Он очутился на плоской крыше высокого санаторного корпуса - это был местный курзал.

   Непривычно было выступать в таких условиях: над тобой- полная луна, внизу - море, кругом - народ!..

   Несколько минут поэт осваивался. Потом привык и читал, быть может, именно благодаря такой обстановке, с особенным увлечением.

   Из Сочи Маяковский отправился в Крым теплоходом.

   - Такой теплоход - это уже вещь! А ведь у нас их несколько штук. Прямо душа радуется!

   Из Хосты должна была приехать Вероника Полонская. Она обещала быть в Ялте следом, дня через два-три. А ее все не было. Маяковский нервничал.

   Послал "молнию". Ответа нет. Затем другую, третью - тоже без ответа. По нескольку раз в день он наведывался на пристань, наводил справки, встречал все прибывавшие пароходы. Приходил на мол и тогда, когда никакие суда не ожидались.

   Владимир Владимирович попросил меня вместе с ним составить служебную телеграмму на имя начальника хостинского телеграфа, чтобы тот отыскал, передал и ответил.

   Помню, как смутилась девушка, принимая эту частную, необычайную по тексту и длинную "молнию".

   Первое крымское выступление состоялось в Мисхоре. После чтения отрывков из "Клопа" в публике разгорелся спор. Один из "критиков" вел себя особенно возбужденно. Маяковский обратил на него внимание:

   - Эй, что вы там окопались в темноте и размахиваете ручками? Выходите сюда, здесь мы поговорим при полном свете!

   "Критик" не растерялся и перекочевал на эстраду. Он произнес весьма колючую речь. Маяковский с трудом сдерживал себя. Когда же он отвечал и кто-то попытался прервать его, Маяковский решительно запротестовал:

   - Я молчал! Теперь вы будете сидеть как проклятые и слушать меня!

   Несколько крикунов попытались заглушить его. Маяковский грозно посмотрел на бузотеров:

   - Не родился еще богатырь такой, который меня бы переорал!

   С него градом лил пот. Я предложил ему остыть, передохнуть после такой "жаркой схватки". Ведь в Ялту едем в открытой машине, с моря ветер...

   - Что я - певец? Ерунда! Поехали!

   По дороге я спросил:

   - Зачем вы тратите столько энергии? Просто страшно!

   - Знаю, но сдержать себя никак не могу. Я и до сих пор не могу прийти в себя от этой драки. Трудно было с ним справиться.

   Наутро он увидел меня в вестибюле гостиницы "Марино" в момент острого приступа болезни печени. Я едва двигался. Он довел меня до лестницы, взял на руки, донес до самой постели и, как бы извиняясь, прошептал:

   - Теперь пришла моя очередь поухаживать.

   Вызвал врача, подал горячую грелку, заказал лекарства, принес фрукты, цветы. Одним словом, сделал все, что нужно и можно было сделать.

   Вряд ли "критик" узнал бы вчерашнего Маяковского в этом бесконечно внимательном и нежном человеке.

   Несколько дней спустя Маяковского пригласили осмотреть подвалы Массандры. Я пошутил: "Не советую". На что последовал стихотворный ответ:

  

   Ну, а класс (*)

             он жажду

                     заливает квасом?

   Класс - он тоже

                    выпить не дурак.

  

   (* В книге - "класс-то", но Маяковский читал с эстрады именно так.)

  

   Поедем!

   Я ответил словами из того же стихотворения: "Дела много - только поспевать".

   После возвращения из Массандры он позвал меня в бильярдную. Взамен я предложил уже давно задуманную экскурсию - кажется, на водопад Учан-су.

   - Не талмудьте голову! Отвечайте: "А вы в бильярд сыграть смогли бы?"

   - "На флейте водосточных труб"?

   - Нет, на деньги.

   - И бесплатно не хочу. У меня - бесплатное море.

   - А я одновременно и играю, и море наблюдаю. (Бильярдная выходила на набережную.)

   Наконец пришла из Хосты телеграмма: "Слегка заболела приеду пятнадцатого", затем другая: "Больна малярией" и в ответ на "служебную" предложила перенести встречу на Москву.

   Позже Маяковский писал:

  

   Я не спешу.

              И молниями телеграмм

   мне незачем

             тебя

                  будить и беспокоить.

   Как говорят, инцидент исперчен...

  

   Эти строчки из набросков второго вступления в поэму о пятилетке повторяются и в предсмертном письме. "Инцидент исперчен", - частенько говаривал он. Эту остроту он слышал от артиста Владимира Хенкина. Шутка оказалась трагедийной.

   Маяковский выступил в Ливадии на открытой площадке клуба, в крестьянском санатории, размещенном в бывшем царском дворце. Площадка была поделена пополам: одна сторона для отдыхающих, другая - для обслуживающего персонала и посторонних. Владимир Владимирович был поражен, увидев крестьян, сидящих в санаторных нарядах - пижамах.

   - Мне уже приходилось бывать здесь, и по этому поводу я написал стихотворение "Чудеса", которое я вам сейчас прочту:

  

   Как днище бочки,

                  правильным диском

   стояла

          луна

              над дворцом Ливадийским.

   Взошла над землей

                    и пошла заливать ее,

   и льется на море,

                    на мир,

                          на Ливадию.

   В царевых дворцах -

                      мужики-санаторники.

  

   Собирая вещи, Маяковский пожал плечами:

   - Странно! Почему-то в дороге, как правило, чемодан набит до отказа! Я когда-нибудь нарочно возьму пустой чемодан.

   Пришлось утрамбовывать вещи, танцуя поочередно на чемодане.

   Наутро мы должны были на пароходе "Ленин" отплыть в Евпаторию. Маяковский отправился на пристань один, а я остался заканчивать срочные дела, рассчитывая успеть к посадке. Но... задержался и прибежал после третьего гудка. Уже поднимали трап. Мгновение. Я успел схватиться за него и, само собой разумеется, автоматически взмыл кверху. Несколько секунд я висел над морской пучиной. Мне казалось, что взоры устремлены на меня. Я подумал - Маяковский небось разглядывает меня: каков циркач. На палубе хихикали, кое-кто оценил мою ловкость, и мне даже слегка аплодировали. Владимира Владимировича на палубе не оказалось. Странно. Я отправился на поиск и, войдя в ресторан, услышал из дальнего угла знакомый голос:

   - Откуда вы, "прелестное дитя"? Ведь я был на палубе до самого "отдай концы" включительно - и вас не видел.

   Взволнованный, я рассказал о приключениях, шепотом сообщил: "На борт подняли "зайца" - я не успел купить билет".

   Только на днях я доказывал, что в поездках никогда не бывает все гладко. Маяковский возражал:

   - А вот в Крыму все гладко.

   Я тогда поправил его: "Не все, а почти все". Теперь он ото признал:

   - Действительно, вы правы: в поездке не бывает все гладко.

   Во время завтрака команда обратилась с просьбой выступить. Маяковский охотно согласился.

   - Ваше дело в шляпе! - шепнул он мне, как только моряки ушли. Конечно, это была лишь шутка, ведь Маяковский согласился выступать без учета выгод - он никогда вообще не отказывал людям, которые хотели послушать его стихи.

   Когда пароход прошел Севастополь, на верхней палубе, под брезентовым навесом, собрались моряки. Проникла и часть пассажиров. Поднялся ветер. Судно покачивало, и, переваливаясь с боку на бок, оно скрипело. Маяковский состязался с шумом ветра и волн. Он держался одной рукой за штангу.

   - Приходится в открытом море сражаться с бурей,- пошутил он.

   После краткого вступительного слова зазвучали стихи. В который раз прочитано "последнее" стихотворение! Просили еще и еще - долго не отпускали.

   Немного отдохнув, он усадил меня на палубе в плетеное кресло и вручил русско-французский словарь. Сам же похаживал вблизи и просил проверять.

   Я спрашивал десятки слов, читая их по-русски и по-французски. Почти все слова он переводил правильно.

   - Годик еще позаниматься, и буду прилично владеть. Мне это крайне необходимо. Ведь почти ежегодно бываю во Франции.

   Когда пароход подходил к Евпатории и она стала видна как на ладони, Маяковский тихо проскандировал:

  

   Очень жаль мне

                   тех,

                       которые

   не бывали

             в Евпатории.

  

   - Как, по-вашему, - шутя обратился он ко мне,- меня будут когда-нибудь цитировать, как "Горе от ума" или Пушкина?

   - Я думаю, что будут, и даже больше, вот я, например, цитирую. Ведь они сами лезут в разговор.

   - До Грибоедова мне далеко, но надежды не теряю,- посмеивался он.

   Действительно, знакомые частенько впопад бросали меткие фразы - "Как собаке здрасите", "От жары балда", "Светить - и никаких гвоздей", "Дела много, только поспевай" и другие.

   В одном евпаторийском санатории Маяковский попросил поднять руки тех, кто знает хоть несколько строк из современных поэтов. Взмахнули десятки рук. С мест стали кричать: "Я знаю!" Но, как выяснилось, никто не смог привести больше одной-двух строчек. Кто-то выкрикнул из Сельвинского: "Ехали казаки". А дальше? Молчание.

   - Не то я просил,- сказал Маяковский.- Нужны хотя бы отдельные четверостишия. Если вы внимательно читаете стихи по нескольку раз и стихи хорошие, то обязательно запомните отдельные куски или, по крайней мере, рифмованные четыре строчки. Для того и пишутся стихи. В том их основное отличие от прозы. Выходит: или у нас еще мало читают стихи, или поэты плохо пишут. Вот "Евгения Онегина" вы все знаете, потому что здорово сделана вещь. Я плохих вещей тоже не запоминаю, за исключением тех, которые нужны мне для иллюстрации безграмотности или недобросовестности поэтов.

   В другом санатории слушатели переполнили открытую площадку и, сидя в темноте, хором распевали украинские песни. Выделялась знаменитая: "Реве та стогне". Маяковский отыскал ход на сцену. Там тоже темень и ни души. Владимир Владимирович прождал несколько минут. Никто из администрации не появлялся. Я подумал, что он обидится и уйдет. Но этого не случилось.

   - Даже оригинально! - весело сказал Маяковский. - Давайте сами начнем!

   Отыскав рубильник, он включил свет и вышел за занавес.

   - Сейчас я даю занавес и приступаю к работе,- прозвучало категорически.

   Маяковский притащил столик и отрекомендовался:

   - Как видите, перед вами поэт, монтер и рабочий сцены. Сколько неожиданностей сулит вам мой приезд!! Я надеюсь, что вы не в претензии на меня за то, что я помешал вам петь, так сказать, нарушил ваш покой. Товарищи, я уверен, что вы не откажетесь от записок в конце вечера, а большинство этих записок я заранее знаю, и потому начну свое выступление прямо с ответов на пока еще не поступившие записки.

   В курзале скамьи окружены сплошной стеной людей. Оркестр превращен в ложу: там сидят артисты. Маяковский заговаривает с ними "по-семейному", он не скрывает своего отрицательного отношения к большинству исполнителей его стихов. Потом читает записку:

   "Как вы относитесь к чтению Артоболевского?"

   - Никак не отношусь. Я его не знаю.

   Из оркестра раздается смущенный голос:

   - А я здесь...

   Маяковский нагибается:

   - Почитайте, тогда я вас узнаю. Поскольку речь идет о "Солнце", прочтите его. Затем, если вы не обидитесь, я сделаю свои замечания и прочту "Солнце" по-своему.

   Артоболевский выходит на сцену. Заметно волнуясь, читает "Солнце". Раздаются аплодисменты.

   Маяковский хвалит его голос, отмечает и другие положительные качества исполнения. Но он говорит, что чтецу не хватает ритмической остроты, и критикует излишнюю "игру", некоторую напыщенность. Он находит, что напевность в отдельных местах, например в строках "Стена теней, ночей тюрьма", неоправдана, и, наконец, подчеркивает, что нельзя сокращать название стихотворения.

   - Так, к сожалению, делает большинство чтецов, - замечает он, - а между тем название неразрывно связано с текстом. Все, что мной говорилось, - заключает он, - относится ко всем чтецам, которых я слышал, за исключением одного Яхонтова.

   Затем Маяковский сам читает "Солнце". Артоболевский поблагодарил его и отметил интересную деталь: ему казалось, что слова "...крикнул солнцу: "Слазь!" нужно действительно крикнуть, а Маяковский произнес слово "слазь" без всякого крика, но тоном чуть пренебрежительным.

   - Подымите руки, кто за меня? - обратился к залу поэт. - Почти единогласно.

   И снова "аудитория сыплет вопросы колючие, старается озадачить в записочном рвении".

   "Кто вам больше платит - Леф или Моссельпром?"

   Маяковский зол:

   - После такого вопроса я могу задать вам другой, и вас выведут из курзал-парка. Вы хотите сказать, что я продался Советской власти? Моссельпром - государственное предприятие, борющееся с частниками. Моссельпром - частица социализма. А за "Нигде, кроме" я получил три рубля. Это в Америке за такие строчки платят сотни и тысячи долларов. У нас все должны честно получать за свой труд.

   "Вы утверждаете, что хорошо знакомы с Горьким, - это неверно".

   - Сейчас уже народилась армия, которая хвалится знакомством с Маяковским. А вы уличаете меня в том, что я горжусь близостью к Горькому!

   "Маяковский, за что вас ругал Ленин?"

   - Ленин был скромнее вас. Ленин прочел в "Известиях" мое стихотворение "Прозаседавшиеся" и сказал: "Я не поклонник его таланта, хотя признаю свою некомпетентность в этой области. Но с точки зрения политической и административной я давно не испытывал такого удовольствия. Насчет политики ручаюсь, что это совершенно правильно" {Маяковский почти дословно передавал то, что говорил В. И. Ленин на заседании коммунистической фракции Всероссийского съезда металлистов 6 марта 1922 года (В. И. Ленин. Соч., т. 33, стр. 197).}.

   Вскользь замечу, что поэт с эстрады читал "все до 42 лет на заседании комсомола" (вместо 22 лет, как в книге). Он знал, что 42 ближе к гротесковому стилю - смешней и впечатлительней.

   "Зачем вы ездите за границу?"

   В ответ сугубо "мажорно" зазвучало четверостишие из "Паруса" Лермонтова:

  

   Под ним струя светлей лазури,

   Над ним луч солнца золотой...

   А он, мятежный, ищет (*) бури,

   Как будто в бурях есть покой!

  

   (* У Лермонтова - "просит бури", но Маяковский читал - "ищет".)

  

   "Ваша поэзия не поднимаемся выше частушек и агиток",

   - У меня есть частушки, которые я сочинил в начале революции. Ни в одной из моих книжек вы их не найдете. Но с этими частушками красногвардейцы шли на Зимний дворец, распевая их на мотив "Ухаря-купца":

  

   Ешь ананасы, рябчиков жуй,

   День твой последний приходит, буржуй.

  

   Я горжусь этим больше, чем всем, что написал за всю свою жизнь.

   "Считаете ли вы достоинством или недостатком, что ваши стихи очень хороши только в вашем чтении?"

   - Вам надо тоже научиться хорошо читать стихи, и тогда не будет таких вопросов.

   "Вас не понимают не потому, что не понимают, а потому, что не хотят понять, лень затратить время".

   - Эта записка по своему смыслу прямо противоположна предыдущей. Такие записки приятно читать.

   "Почему в ваших стихах много индивидуализма и ваше личное я чересчур сильно просвечивает сквозь революционный сюжет?"

   - Значит, у меня хоть луч света просвечивает, а у вас абсолютная власть тьмы, судя по этой записке.

   После вечера артисты, среди них Е. Н. Гоголева, В. Н. Аксенов, Г. И. Афонин, подошли к Маяковскому и заговорили с ним о чтении с эстрады, о репертуаре. Он назвал свои стихотворения для исполнения и особенно советовал отдельные главы из "Хорошо!"

   - Есть очень хорошие куски для эстрады. Уверен, что они будут доходить. Сужу по своим выступлениям.

   Артисты любили его. В Ялте он встречался с П. Полем, Ю. Солнцевой, стрелял с ними в тире. В Евпатории проводил время с Хенкиным. Владимир Владимирович редко смеялся громко, но, когда он слушал рассказы и остроты Владимира Хенкина, не мог удержаться от хохота.

   Он часто вспоминал одного из любимейших своих актеров - Игоря Ильинского.

   - Посмотреть Ильинского - большое наслаждение. Он замечателен во всех ролях. Обожаю его в "Клопе".

   "Клопа" с участием Ильинского Маяковский смотрел много раз. Я как-то попробовал сымитировать фразу Ильинского (в его гротесковом стиле) из спектакля "Лес": "А ты свое художество брёсил?" - "Брёсил,- говорю,- Геннадий Демьянович, брёсил!" Маяковскому понравилось.

   - Умоляю, еще что-нибудь!

   Расхрабрившись, я спел песенку Аркашки, введенную Мейерхольдом в "Лес" из "Орфея в аду":

  

   Когда я был аркадским принцем,

   Любил я очень лошадей,

   Гулял по Невскому проспекту,

   Как ошалелый дуралей.

  

   Даже подражание Ильинскому умиляло Маяковского, и он неоднократно просил:

   - Ну, спойте! Или скажите только "брёсил".

  

  

   Литературный сезон в Москве открывался в Политехническом музее вечером "Левей Лефа" {Вечер состоялся 26 сентября 1928 года.}, вызвавшим множество кривотолков.

   Маяковский писал в объяснительной записке к докладу:

   "...Показать, что мелкие литературные дробления изжили себя и вместо групповых объединений литературе необходимо сплотиться вокруг организаций, ведущих массовую агитлитературную работу, - вокруг газет, агитпропов, комиссий, организуемых к дням революционных празднеств. Необходимость отказа от литературного сектантства иллюстрируется примером Лефа, большинство из сотрудников которого ведут работу в пионерских, в комсомольских органах печати. Только переход на такую работу дает писателю вместо салонной поддержки семидесяти единомышленников критику и поддержку миллионных организаций.

   Литература - самоцель должна уступить место работе на социальный заказ, не только заказ газет и журналов, но и всех хозяйственных и промышленных учреждений, имеющих потребность в шлифованном слове. Мы излишнее количество сил уделяем на критику ничтожных литературных явлений, оставляя без критического внимания вещи повседневного обихода. Хлеб, костюм, сапог должны критика интересовать по крайней мере не меньше, чем стихи Есенина.

   Агитационно-просветительная работа хотя бы по борьбе за чистоту жилищ, против плевания на улице, за отмену рукопожатий и т. п. должна пользоваться правами литературного гражданства наравне с поэмой и романом.

   Разговор иллюстрируется стихами, печатавшимися в "Правде", "Комсомольской правде", "Рабочей газете", "Крокодиле".

   Составляя афишу, Маяковский впервые опустил слово "поэт", оставив только свое имя и фамилию.

   Не только ради формы или ради эффекта сделал он это. Здесь - четкая мысль, тенденция: освобождаться от лишних слов вообще и, в частности, на афише, которой самой природой суждено быть лаконичной. Наряду с этим возникает параллель, когда вспоминаешь ответ Маяковского на вопрос одного из слушателей: "Вы себя считаете хорошим поэтом?" (ответ приведен в этой книге).

   Еще деталь: на афише, вместо общепринятого "Ответы на записки" значится в единственном числе: "Ответ на записки". Смысл таков: записок много, но ответ как бы один, он исходит от одного лица и представляет как бы единое целое.

   Отдел поэзии был поделен здесь на "некрасивые стихи" и "стихи красивые". К первым относились сатирические. Почти все названия остались книжные, только перед такими, как "Помпадур", "Служака" и другие, появилась приставка "сов": "Совпомпадур", "Совслужака"; "Рассказ литейщика Ивана Козырева о вселении в новую квартиру" назывался "Хол" и "Гор".

   Доклад "Левей Лефа" Маяковский начал с рассказа о том, как триста греков засели в Фермопильском ущелье и отбивались от целой армии персов.

   - Мы, лефы, были с восемнадцатого по двадцать пятый год такими же фермопильцами. героически отбивающимися от наседающих полчищ эстетов и прочих правых флангов искусства. По нашему примеру и другие начали устраивать свои фермопильчики. Персы уже стали другими, а мы все сидим по своим ущельям. Пора бросить нелепейшую И бессмысленную игру в организации и направления, в которую выродилась наша литературная действительность. ВАПП объединяет четыре тысячи поэтов, а я, Маяковский, вынужден расплачиваться за всех: в газете, в радио работать некому. В свое время лефовцы выбросили лозунг борьбы за газету как единственный вид литературы. С сегодняшнего дня я отказываюсь от лозунга "Только газета есть литература" и выдвигаю другой лозунг: "Да здравствует стихотворение! Да здравствует поэма!" В свое время лефовцы аннулировали живопись, заменив ее фотографией. С сегодняшнего дня я амнистирую Рембрандта. Я борюсь против тех, которые пытаются превратить Леф в "общество любителей левого искусства". Леф в том виде, в каком он был, для меня больше не существует. Но это не значит, что борьба за левое искусство, которую мы ведем, ослабеет хотя бы на минуту!

  

   Ровно через год Маяковский намечал новые пути борьбы за левое искусство:

   - Сначала в Москве надо сделать большой вечер. Я составлю сногсшибательную афишу: "Гала-вечер". Напишем так: "Состоится открытие Рефа". Нет, это сухо и официально. Просто - "Открывается Реф" {Вечер состоялся в Политехническом музее 8 октября 1929 года.

   Революционный фронт искусств (Реф) - организация, которую возглавлял Маяковский после ликвидации Лефа.}. Председатель - В. Маяковский. Выступят: Асеев, Брик, Жемчужный, Кассиль, Кирсанов, Ломов, Маяковский, Незнамов, Родченко, Степанова. Теперь - зададимся вопросами.

   И он быстро набросал: "Что такое Реф? Что такое классик? Что такое поэт? Что такое газетчик? Что такое делается? Что такое факт? Что такое бизнес? Что такое субъективный объектив?"

   Потом приписал:

   "Декларации, лозунги, установки на весь 1930 год. Демонстрации словесные и диапозитивные. Разговор c аудиторией и обратно".

   И сразу передумал:

   - Нет, "туда и обратно" - грубо и игровато.

   Вычеркнул эти слова и добавил: "Записки. Прения".

   Недели за две до этого вечера Маяковский читал у себя дома впервые пьесу "Баня". До сбора гостей оставались минуты, и он использовал их, внося поправки, дополнения.

   Маяковскому нравилось вывешивать афиши своих выступлений на стене. А тут и сам бог велел - коллективный вечер. Но на этот раз, поскольку афиша не была готова, пришлось удовольствоваться грязноватой корректурой. Он знал, что и в таком виде она будет приятна участникам вечера, все они сегодня были здесь. Гости заполнили столовую, и стало тесновато.

   Коротенькое вступление - перечень действующих лиц. Слушали напряженно, внимательно. Однако внешняя реакция не раз давала себя знать: то и дело раздавался смех. Маяковский не раз прерывал чтение, рассказывая об источниках, послуживших материалом для комедии, о происхождении отдельных фраз и т. д. Так, прототипом бюрократа он взял одного из ответственных служащих всем известного литературного учреждения.

   Не раз Маяковский спрашивал знакомых, в том числе и у меня, когда я только мечтал об аппарате в новой квартире: "У вас есть телефон?" и, получив отрицательный ответ, тут же сам отвечал на свой вопрос, не делая паузы: "Ах, у вас нет телефона!" Так это и вошло в пьесу.

   Другой пример.

   Однажды в вагоне, собираясь закусить, мы достали дорожные приборы. Сосед по купе заинтересовался: "Какие замечательные вещи! Где вы их раздобыли? Это, наверно, заграничное. Вот у нас еще не умеют такие делать". Я ответил полусерьезно-полушутя: "Наше государство занимается пока крупными вещами - строим гиганты, перешибаем фордизмы, а скоро дойдем до мелочей". В "Бане" эти слова идут от Оптимистенко: "Да я же вам говорю, не суйтесь с мелочами в крупное государственное учреждение. Мы мелочами заниматься не можем, государство крупными вещами интересуется, фордизмы разные, то, се..."

   Товарищи горячо принимали пьесу. Было много аплодисментов, восторженных возгласов. Все ждали отзыва Всеволода Эмильевича Мейерхольда - ведь ему ставить, от него в большой степени зависит судьба пьесы.

   Мейерхольд, глубоко вздохнув, произнес одно слово: "Мольер". И прозвучало это очень серьезно и взволнованно.

   Помню, кто-то спросил: "Владимир Владимирович, почему вы не пишете пьесу в стихах?"

   - Как Грибоедов, я не напишу, а хуже не хочу.

  

   8 октября Политехнический был буквально осажден... Участники вечера "Открывается Реф" с трудом пробились в здание.

   "Литературная газета" достаточно точно пересказала вступительную речь Маяковского:

   "Год тому назад мы здесь распускали Леф. Сегодня мы открываем Реф. Что изменилось в литературной обстановке за год и с чем теперь выступают на литературном фронте рефовцы? Прежде всего мы должны заявить, что мы нисколько не отказываемся от всей нашей прошлой работы, и как футуристов, и как комфутов, и, наконец, как лефовцев. И сегодняшняя наша позиция целиком вытекает из всей нашей прошлой борьбы. Все споры нашими с врагами, и с друзьями о том, что важней: "как делать" или "что делать", мы покрываем теперь основным нашим литературным лозунгом - "для чего делать", то есть, мы устанавливаем примат цели и над содержанием и над формой.

   Рассматривая искусство как орудие классовой борьбы, мы должны в своей литературной работе прежде всего ясно представить себе общую нашу цель и конкретно стоящие перед нами боевые задачи строительства социализма. С этой точки зрения мы, в первую голову, и будем подходить ко всякой литературной работе сегодня.

   Мы заявляем: только те литературные средства хороши, которые ведут к цели. Такая установка нашей программы не снимает старого нашего требования новой формы для нового содержания. И если одним своим острием она направлена против рыцарей "формы для формы", бесчисленных эстетизаторов и канонизаторов формы, то другим своим острием она бьет тех, которые пытаются втиснуть пятилетку в сонет, пытаются воспеть социалистическое соревнование крымско-плоскогорными ямбами.

   В целом эта установка не оставляет ни сантиметра места писателю, желающему именовать себя революционным, для какой бы то ни было аполитичности.

   Литературная обстановка сегодняшнего дня утверждает нашу всегдашнюю борьбу против аполитичности, как далеко не второстепенный пункт нашей программы. А вся она звучит как настойчивое требование, обращенное к искусству, стать в ногу с социалистическим строительством, выйти на передовые позиции классовой борьбы!"

   Кроме Маяковского, с речами выступали Николай Асеев и Осип Брик.

   Публика настроена бурно. В зале засела хулиганская группка. Они кричали, свистели и даже принялись избивать одного из участников вечера.

   После перерыва читались стихи. Николай Асеев прочел стихотворение Фрейлиграта, Семен Кирсанов - переводы стихов французского рабочего поэта Жюля Жуя. Оппоненты были из публики.

   Маяковский подвел итог прениям и репликам с мест.

  

   В конце октября Маяковский, вопреки установившейся традиции, объявил свои вечера "Что делать?" сначала в Ленинграде, потом в Москве (обычно с новой программой он выступал прежде всего в Москве). В объяснительной записке он изложил основные положения:

   "В своем вступительном слове я объясняю причины, заставившие Леф почистить свои ряды, внести изменения в программу и принять название Реф, то есть революционный фронт искусства. Основная причина - это борьба с аполитизмом к сознательная ставка на установку искусства как агитпропа социалистического строительства. Отсюда отрицание голого факта и требование в искусстве тенденциозности и направленности".

   После вступительного слова на афише было напечатано: "Словесные иллюстрации": отрывки из "Бани", "Клопа" и "5 лет". Последней вещи Маяковский не читал, так как она не была закончена. Вероятно, он думал, что к атому времени сможет познакомить хотя бы с отрывками из нового произведения. Неоднократно он читал вступление к этой поэме под заглавием "Во весь голос".

  

  

   Наметалась очередная поездка. Я пришел к Владимиру Владимировичу, чтобы переговорить, уточнить. Это было в октябре 1929 года. Он неожиданно спросил, показывая на стены:

   - Как по-вашему, поместились бы на них все мои афиши?

   - Вышла бы целая выставка.

   - Вот именно! Хочу сделать выставку, и вы должны мне помочь.

   Я смутился. Предложение застало меня врасплох. Не дожидаясь ответа, он присел к столу и стал делать наметки.

   - Во-первых, надо постараться собрать все издания книг. Большая часть у меня имеется, потом - у мамы, у сестер. Остальное придется раздобыть - главным образом, старые издания. Затем газеты с моими стихами - как столичные, так и по возможности провинциальные. Важно брать номера, где стихи на первой странице, - удобнее вывешивать.

   И записал: "Детские книги, газеты Москвы, газеты СССР, СССР о Маяковском, заграница о Маяковском, Окна сатиры "РОСТА" - текст - рисунки Маяковского. Реклама, лозунги плакатов, плакаты Маяковского. Маяковский на эстраде. Театр Маяковского. Маяковский в журнале".

   Этот первоначальный план в процессе работы видоизменялся и на афише выглядел несколько иначе.

   Маяковский не хотел делать акцента на биографии, но постепенно пришел к выводу: надо напомнить и о том, "что делал поэт до того, как он стал поэтом", нельзя не рассказать о таком прошлом, как тюрьма и подпольная работа.

   - Цель выставки - показать многообразие работы поэта. В назидание молодежи и на страх дуракам. Чего стесняться, в самом деле! Предрассудки! Ведь никто не сообразит, не предложит сделать выставку. Ну, лишний раз назовут хвастуном и нахалом. Зато будет явная польза - и для читателей и для нашего поэтического дела.

   При Федерации объединений советских писателей была создана комиссия по организации выставки. Но фактически она ни разу не собралась. H. H. Асее