Модзалевский Борис Львович - Анна Петровна Керн

  

   Любовный быт пушкинской эпохи. В 2-х томах Т. 2.

   М., "Васанта", 1994. (Пушкинская библиотека).

   OCR Ловецкая Т. Ю.

  

   Жизнь Пушкина - блистающий всеми цветами радуги фейерверк. Если долго и пристально смотреть на него,- он ослепляет, краски сливаются, становится трудно различать их; является естественное желание разобраться в этих красочных пятнах, не потеряв ничего от получаемых впечатлений, а это заставляет останавливаться внимательнее на отдельных составляющих это яркое явление элементах. Блеск жизни Пушкина,- этого типичного "человека", которому "ничто человеческое не было чуждо",- зависел как от него самого, от свойств самой его личности, так и от того окружения, среди которого он, как великая планета между своими большими и малыми спутниками, вращался на фоне современной ему русской действительности. Поэтому познать Пушкина, понять сущность его, как человека и писателя, можно лишь изучив тех людей - великих и малых,- среди которых протекала его такая светлая по внешности и такая трудная по внутреннему содержанию и такая краткая жизнь... Познакомиться с друзьями Пушкина в первую очередь, - а затем и с его врагами и даже просто с современниками,- значит познакомиться и с самим поэтом. На их фоне резче, ярче и понятнее сделается и он сам,- по его разнообразным отношениям к ним мы легче узнаем и его самого, почувствуем всю великость, своеобразие и обаятельность его человеческой личности. А через это нам станет понятнее и его Муза, такая человечная, гуманная, вся проникнутая любовию ко всему живущему...

   Припоминая имена друзей Пушкина, мы на одном из первых мест назовем имя Анны Петровны Керн: поэт близко знал и любил ее; представление о ней связано с одним из самых блестящих лирических произведений Музы Пушкина, единственным в своем роде гимном любви - "Я помню чудное мгновенье",- а также с любопытным эпизодом его биографии... Уже одно это дает ей право на видное место в биографической галерее лиц, с которыми поэт встречался на своем жизненном пути; но она заслуживает особенного внимания еще и по тем ценным воспоминаниям о Пушкине, которые она нам оставила - воспоминаниям, занимающим, по выражению Л. Н. Майкова, "одно из первых мест в ряду биографических материалов о великом поэте". Наконец, в биографии ее постоянно мелькают люди и местности, теснейшим образом связанные с биографией Пушкина. Знакомство с биографией А. П. Керн введет нас в круг интимной жизни Пушкина в пору самого расцвета его гения. Она долго жила и много любила; жизнь ее была сложна и полна превратностей и читать страницы этой жизни не скучно... Прочтем же эти страницы¹.

  

  

   Анна Петровна Керн родилась 11-го февраля 1800 г. в Орле, в доме своего деда с материнской стороны - Ивана Петровича Вульфа, который был там губернатором. Родилась она "под зеленым штофным балдахином с белыми и зелеными перьями страуса по углам. Обстановка была так роскошна, что посетительницам мудрено было класть "на зубок" под подушку матери иначе, как золото, и его набралось до 70 голландских червонцев"². Родителями ее были Петр Маркович Полторацкий (сын известного в свое время начальника придворной Певческой капеллы Марка Федоровича Полторацкого, родом малоросса,- главы многочисленной и даровитой семьи) и Екатерина Ивановна, рожд. Вульф, дочь вышеупомянутого орловского губернатора, потом сенатора Ивана Петровича Вульфа.

   Семьи Полторацких и Вульфов были очень обширны, находились в постоянном общении между собою и жили широко и весело; многочисленна и богата была и родня их. Анна Петровна с детства попала в этот широкий круг богатых родных, и первые впечатления ее сознательной жизни были радостны, светлы и беззаботны. Мать не чаяла в ней души; дедушка Вульф был человек чрезвычайно добрый, благодушный; многочисленные дядюшки и тетушки наперерыв баловали свою племянницу,- и только отец, фантазёр, самодур и прожектёр, являлся темным пятном в безоблачном существовании девочки.

   "Батюшка начал меня воспитывать еще с пеленок,- и много натерпелась я от его методы воспитания!.. Он был добр, великодушен, остроумен по-вольтеровски, достаточно, по тогдашнему времени, образован и весь проникнут был учением энциклопедистов, но у него много было задористости и самонадеянности, побуждавших его к капризному своеволию над всеми окружающими. От этого и обращение со мною доходило до нелепости. Когда я, бывало, плакала от того, что хотела груди или была нездорова,- он меня клал в темную комнату и оставлял в ней до тех пор, пока я, от усталости, засыпала в слезах. Требовал, чтобы не пеленали и отнюдь не качали. Но окружающие делали это по секрету; он сердился и вымещал на мне - малютке..."

   С младенчества Анна Петровна была связана самыми тесными узами с Прасковьей Александровной Осиповой (тогда еще Вульф, женой родного брата Екатерины Ивановны Полторацкой - Николая Ивановича Вульфа) и ее дочерью Анной Николаевной, которая родилась двумя месяцами раньше своей кузины ³; с этими двумя лицами она потом была всегда в самых близких, дружеских отношениях. "Как ты меня утешила, моя душечка,- писала она однажды сестре своего второго мужа, Е. В. Бакуниной (15-го июля 1852 г.),- известием об Анне Николаевне. Я никого так не любила и, конечно, не буду любить, как ее и в детстве, и в юности, и в зрелых уже летах. Мы вместе и росли, вместе играли и учились, и когда расставались, то из одного дома в другой писали друг другу письма. И позже я никогда без особенного восторга с нею не встречалась. Мы были больше, чем самые дружные родные сестры"...

   Младенческие годы Анны Петровны прошли в Малороссии, в Лубнах, где ее отец был уездным маршалом (предводителем) дворянства, ведя в то же время хозяйство в имениях с 700 крестьян, данных ему его матерью, своеобразной и властолюбивой Агафоклеей Александровной, страстно любившей свою внучку, несмотря на то, что она была дочерью ее наименее любимого сына. По четвертому году девочку увезли в имение деда Вульфа - с. Берново (Старицкого уезда Тверской губ.), где прожила она год и где ей жилось "привольно, особенно в отсутствии батюшки".

   "Все были,- вспоминает она,- внимательны и нежны ко мне, в особенности наш бесподобный дедушка Иван Петрович" (Вульф); жена его, Анна Федоровна, рожд. Муравьева и сестра ее Любовь Федоровна, постоянно жившая с Е. Н. Полторацкой, также окружали нежною привязанностью девочку и ее мать, женщину кроткую, но болезненную и несколько забитую мужем.

   Из Бернова Полторацкие опять переселились в Лубны, - и в памяти Анны Петровны навсегда сохранился вид живописной местности с широким горизонтом, открывавшийся с горы, на которой стояла здесь их усадьба, и тот круг веселых, добродушных и патриархальных Лубенских обитателей, в котором она жила до 8 лет, "присутствуя и участвуя во всех его удовольствиях". "Но при этом,- говорит она,- несмотря на постоянные веселости, обеды, балы, мне удавалось удовлетворять свою страсть к чтению, развившуюся во мне с пяти лет. Каждую свободную минуту я употребляла на чтение французских и русских книг из библиотеки моей матери. Тут попадались мне по большей части английские романы. Из них нравились мне особенно "Octavia", par Anna Maria Porter, "FИlicie et Florestine" {"Октавия", соч. А. М. Портер; "Фелиция и Флорестина".} и другие. Многого, разумеется, я не понимала, но все-таки читала. В куклы я никогда не играла..."

   Мы намеренно выписываем эти автобиографические, вполне искренние показания, так как считаем их очень важными для уяснения характера Анны Петровны; далее мы увидим следы сильного влияния этого раннего чтения, увидим, как и позднее она много читала, как любила воображать себя героиней прочитанного,- словом, как воспитывалась она на чтении, развивавшем в ней не столько ум, сколько сердце...

   В 1808 г., когда умерла вслед за второй третья сестра Анны Петровны, и мать ее была неутешна от этой потери, отец опять отправил жену с дочерью и Л. Ф. Муравьевой в с. Берново, куда вскоре приехала из своего Тригорского и Прасковья Александровна Вульф с мужем и дочерью Анною. Девочки встретились очень дружелюбно, "обнялись и тотчас заговорили,- не о куклах, о нет! мы обе не любили кукол! - она описывала красоты Тригорского, а я - прелести Лубен и нашего в них дома... Анна Николаевна не была так резва, как я; она была серьезнее, расчетливее и гораздо меня прилежнее... но я была горячее, даже великодушнее в наших дружеских излияниях и отношениях".

   Между тем подходило время подумать об образовании обоих подростков. Подыскание воспитательниц поручили дяде Петру Ивановичу Вульфу, состоявшему в звании "кавалера" при великих князьях Николае и Михаиле. "Случилось так,- рассказывает Анна Петровна,- что в это самое время выписали для великой княжны Анны Павловны из Англии двух гувернанток: m-lle Sybourg и m-lle Benoit. Эта последняя назначалась к великой княжне, но по своим скромным вкусам и желанию отдохнуть после труженнической жизни в Лондоне (где она занималась воспитанием детей в домах двух лордов, по десяти лет в каждом) она не решилась принять предложение двора и уступила место при великой княжне приятельнице своей Sybourg, a сама приехала в Берново в конце 1808 года. Это была очень серьезная, сдержанная девица 47 лет с очень приятною, умною и доброю наружностью". "Родители мои и Анны Николаевны,- повествует она далее,- тотчас же поручили нас в полное ее распоряжение. Никто не смел мешаться в ее дело, делать какие-либо замечания, нарушать покой ее учебных занятий с нами и тревожить ее в мирном приюте, в котором мы учились".

   Преподавание шло, "разумеется, по-французски, и русскому языку мы учились только 6 недель во время вакаций, на которые приезжал из Москвы студент Мерчанский". Благодаря своему педагогическому такту, m-lle Benoit умела приохотить девочек к ученью, и они занимались, нисколько не тяготясь тем, целый день. Занятия разнообразились рассказами гувернантки и чтением, которому подруги предавались с жадностью. "У нас была маленькая детская библиотека с m-me Genlis, Ducray-DumИnil {Жанлис Стефани-Фелисите де (1746-1830) - французская писательница, пользовавшаяся в начале XIX века большой популярностью в России.

   Дюкре-Дюмениль Франсуа-Гийом (1761-1819) - французский романист сентиментального направления.} и другими тогдашними писателями... Любимыми нашими сочинениями были "Les veillИes du chБteau" и "Les soirИes de la chaumiХre" {"Вечерние беседы в замке", "Вечера в хижине".}. Встречая в читанном скабрёзные места [sic!], мы оставались к ним безучастны, так как эти места были нам непонятны. Мы воспринимали из книг только то, что понятно сердцу, что окрыляло воображение, что согласно было с нашею душевною чистотою, соответствовало нашей мечтательности и создавало в нашей игривой фантазии поэтические образы и представления".

   И фантазия, воображение и мечтательность, несмотря на здоровую деревенскую обстановку и безыскусственный уклад сельской жизни,- девочкам показывали святочные крестьянские игры, водили их на свадьбы дворовых людей и в цыганский табор,- развивались быстро и в ущерб более положительным сторонам детской души. Анна Петровна сама рассказывает, что, когда в Берново приехала Екатерина Федоровна Муравьева с сыновьями Никитой (впоследствии сосланным в Сибирь декабристом) и Александром, и мальчики резвились, дурачились и обращались с ними бесцеремонно, то обе подруги, которым едва исполнилось по 10 лет, на них обижались: "они смели фамильярничать с особами, которые считали себя достойными только принцев и мечтали выйти замуж за Нуму Помпилия или Телемака, или за подобного им героя! Такой дерзости мы не могли переварить". Два года спустя, она приходит в сильное смущение от замечания, мимоходом брошенного по ее адресу молодым человеком: " elle est charmante" {она очаровательна}, а еще через год ее очень огорчает поступок тетушки Анны Ивановны Вульф, которая "окромсала" ей волосы, чтобы девочка "не кокетничала ими".

   Так постепенно складывался характер Анны Петровны,- будущей "вавилонской блудницы", как назвал ее Пушкин в одном письме к ее двоюродному брату А. Н. Вульфу. Быть может, дальнейшее руководство строгой m-lle Benoit и положило бы конец развитию указанных инстинктов подростка, но в середине 1812 г. П. М. Полторацкий надумал снова ехать в Лубны, и дальнейшее воспитание и образование Анны Петровны прекратилось.

   "В Лубнах,- говорит она,- я прожила в родительском доме до замужества, учила брата и сестер, мечтала в рощах и за книгами, танцевала на балах, выслушивала похвалы посторонних и порицания родных, участвовала в домашних спектаклях..., вообще вела жизнь довольно пошлую, как и большинство провинциальных барышень. Батюшка продолжал быть строгим со мною, и я девушкой его так же боялась, как и в детстве. Противоречить ему в чем-либо или восстать против его решенья мне казалось положительно невозможным,- и я покорялась всему безмолвно... Я вечно была в ужасе от него".

  

   Этот страх перед отцом и боязнь ослушаться его в чем-нибудь, хотя в мелочах, были причиною того, что юная и прекрасная собою Анна Петровна самым несчастным образом вышла замуж за человека нелюбимого, даже внушавшего ей отвращение - человека на много лет ее старше, совершенно не подходившего к ней ни по характеру и душевным свойствам, ни по развитию, ни по рождению. В своих воспоминаниях Анна Петровна просто и откровенно рассказывает, как совершился этот трагический перелом в ее судьбе, совершенно и уже навсегда исковеркавший ее молодую жизнь.

   "Тогда (т. е. в конце 1816 г.), - рассказывает она,- стоял у нас (т. е. в Лубнах) Егерский полк, и офицеры его и даже командир, старик Экельн, были моими поклонниками. Но родители мои не находили никого из них достойным меня. Но явился дивизионный генерал Керн,- начальник дивизии, в которой состоял тот полк,- и родители нашли его достойным меня, стали поощрять его поклонения и стариковские⁴ ухаживания, столь невыносимые, и сделались со мною ласковы. От любезничаний генеральских меня тошнило, я с трудом заставляла себя говорить с ним и быть учтивою, а родители всё пели похвалы ему. Имея его в виду, они отказывали многим, искавшим моей руки, и ждали генеральского предложения с нетерпением. Ожидание их продолжалось недолго. Вскоре после знакомства генерал Керн прислал ко мне одну из живших у нас родственниц с просьбою выслушать его. Зная желание родителей, я отвечала ему, что готова его выслушать, но прошу только не долго и не много разговаривать. Я знала, что судьба моя решена родителями, и не видела возможности изменить их решение. Передательницу генеральского желания я спросила: "а буду я его любить, когда сделаюсь его женою?" Она сказала "да" - и ввела генерала.

   Не противен ли я вам? - спросил он меня и, получив в ответ "нет!", - пошел к родителям и сделался моим женихом. Его поселили в нашем доме и заставляли меня быть почаще с ним. Но я не могла преодолеть отвращения к нему и не умела скрыть этого. Он часто высказывал огорчение по этому поводу и раз написал на лежащей пред ним бумаге:

  

   Две горлицы покажут

   Тебе мой хладный прах... (*)

   (* Строки из стихотворения Н. М. Карамзина "Доволен я судьбою...")

  

   Я прочла и сказала: "старая песня!"

   Я покажу, что она будет не старая,- вскричал он и хотел еще что-то продолжать, но я убежала. Меня за это сильно распекли. Батюшка сторожил меня как евнух, ублажая в пользу противного мне генерала, и следил за всеми, кто мог открыть мне глаза на предстоявшее супружество. Он жестоко разругал мою компаньонку за то, что она говорила мне часто: "несчастная" и он это слышал. Он употреблял возможные старания, чтобы брак мой не расстроился, и старался увенчать его успехом. Я венчалась с Керном 8-го января 1817 года в соборе⁵. Все восхищались, многие завидовали, а я... Тут кстати замечу, что бивак и поле битвы не такие места, на которых вырабатываются мирные семейные достоинства, и что боевая жизнь не развивает тех чувств и мыслей, какие необходимы для семейного счастья. Я знаю это из опыта. Но мое несчастье в супружестве не таково, чтобы возможно его описать теперь, когда я переживаю последние страницы собственного романа, и когда мир и всепрощение низошли в мою душу".

   На этом воспоминания Анны Петровны о ее детстве и юности оканчиваются, и нам надлежит за нее продолжить рассказ.

   Ермолай Федорович Керн не без гордости называл сам себя "солдатом"; и действительно, вся его жизнь прошла в войсках и в походах,- с молодых лет и почти до могилы. Он родился в 1765 году в г. Петровске, Саратовской губернии, где его отец - Федор Андреевич, отставной военный - был в течение долгих лет городничим. Начав службу в 1781 году, Керн в разных войнах 1788-1814 гг. получил семь боевых наград, в том числе чин генерала (1812) и Георгиевский крест за отличие при взятии Парижа. С наступлением мирного времени изувеченный Керн командовал различными бригадами, а с 1816 г. - 15-й пехотной дивизией; в это-то время судьба и свела его с А. П. Полторацкой. Биографы Керна (см. издания: "Военная Галлерея Зимнего Дворца", т. II, и "Справочный Энциклопедический Словарь" Старчевского-Крайя, т. VI) рисуют его на основании официальных данных храбрым воином, неоднократно проявлявшим во множестве сражений "блестящие опыты своего мужества". Но, конечно, это еще не свидетельствует ни о его развитии, ни о нравственных и иных достоинствах, которые заставили бы молодую, прекрасную, романтически настроенную, скромную и светски-образованную женщину если не полюбить, то привязаться к потертому жизнью и службой старику, у которого к тому же был побочный 6-летний сын (Александр, впоследствии узаконенный)...

   Жизнь молодой женщины сразу же пошла вкривь и вкось. Находясь в первый год своего замужества под строгим надзором отца, она, по-видимому, не отдавала себе ясного отчета в том, что совершилось, хотя отвращение ее к супругу от этого, конечно, не уменьшалось. Некоторое разнообразие в ее жизнь вносили поездки к матери из Елизаветграда в Лубны и путешествия с мужем по служебным его делам; об одной такой поездке, в Полтаву, в том же 1817 г., Анна Петровна оставила любопытный рассказ⁶, в котором описала и свою встречу с императором Александром I.

   "В Полтаве, - пишет она, - готовился смотр корпуса генерала Сакена, в котором муж мой Керн служил дивизионным командиром. Немного прибитая на цвету,- как говорят в Малороссии,- необыкновенно робкая, выданная замуж и слишком рано, и слишком неразборчиво, я привезена была в Полтаву. Тут меня повезли на смотр и на бал, где я увидела императора"⁷. Сакен, лично знавший Анну Петровну, указал на нее государю, и последний на балу подошел к ней...

   "Потом много толковали, что он сказал, что я похожа на прусскую королеву. На основании этих слухов, губернатор Тутолмин, очень ограниченный человек, даже поздравил Керна, на что тот с удивительным благоразумием отвечал, что он не знает, с чем тут поздравлять? Сходство с королевой было в самом деле, потому что в Петербурге один офицер, бывший камер-пажем во дворце при приезде королевы, это говорил моей тетке, когда меня увидел. Может быть, это сходство повлияло на расположение императора к такой неловкой и робкой тогда провинциалке".

   Что Керн действительно была похожа на королеву Луизу, это доказывают как портрет ее, так и слова известной Веры Ивановны Анненковой, которая в 1903 г., рассказывая Ю. М. Шокальскому об его бабушке, вспоминала об этом и передавала, что император выразился тогда об Анне Петровне, будто она "совершенно прусская королева, но королева уже отцветает, a m-me Kern в полном расцвете".

   В ноябре 1817 г. Анна Петровна с матерью и с мужем ездила в Киев, где познакомилась с семьею H. H. Раевского; вскоре у нее родилась (1818) дочь Екатерина Ермолаевна, впоследствии предмет любви М. И. Глинки⁸. Отношения ее с мужем были уже тогда очень шероховаты: его присутствие тяготило молодую женщину; наоборот отсутствие, вызванное, например, поездкой его в Петербург для хлопот о месте после того, как он за заносчивость в обращении с Сакеном был "отчислен по армии" (10-го мая 1818 г.),- так "благодатно" на нее действовало, что она "забывала и о его службе, и о смотрах, и о своем блеске, в который на минуту окунулась": "она жила при матери, которую обожала, и кормила свою девочку".

   Зимою 1818 г. Анна Петровна посетила Липецк, Москву, где была у теток Варвары Марковны Мертваго и у Анны Петровны Полторацкой, вдовы ее крестного отца Дмитрия Марковича, только что скончавшегося (это отец известного библиографа С. Д. Полторацкого), затем побывала у своей "старой и страшной" бабушки Агафоклеи Александровны Полторацкой в ее селе Грузинах, Тверской губернии, и наконец, уже в начале 1819 г.- в Петербурге, где снова видела императора Александра и где мужу ее удалось получить прощение, хотя и не полное: он, бывший дивизионный командир, был назначен (10-го марта 1819 года) командиром бригады в 25-й пехотной дивизии; бригада эта (2-я) стояла в Дерпте, куда вскоре Анна Петровна и переселилась. Но еще до этого она встретилась в первый раз с юным Пушкиным; об этой встрече она оставила интереснейшие воспоминания⁹, из которых мы и приведем здесь выдержки, заметив, что, по соображению времени, когда Анна Петровна была в Петербурге, эта встреча могла произойти в феврале - марте 1819 г.

   "В 1819 году,- пишет Анна Петровна,- я приехала в Петербург с мужем и отцом, который, между прочим, представил меня в дом его родной сестры, Олениной¹¹. Тут я встретила двоюродного брата моего Полторацкого, с сестрами которого я была еще дружна в детстве. Он сделался моим спутником и чичероне в кругу незнакомого для меня большого света. Мне очень нравилось бывать в доме Олениных, потому что у них не играли в карты, хотя там и не танцевали по причине траура при дворе (по случаю смерти сестры императора Александра - Екатерины Павловны, королевы Вюртембергской, скончавшейся 9-го января 1819 г.) {Слов в круглых скобках нет в тексте воспоминаний А. П. Керн; по-видимому, это внутритекстовое примечание Б. Л. Модзалевского.}, но зато играли в разные занимательные игры и преимущественно в "charades en action" {Шарады в живых картинах.}".

   Здесь Анна Петровна имела случай видеть Крылова, Гнедича, Карамзина и других "литературных знаменитостей".

   "На одном из вечеров у Олениных,- говорит она,- я встретила Пушкина и не заметила его: мое внимание было поглощено шарадами, которые тогда разыгрывались и в которых участвовали Крылов, Плещеев и другие...

   В чаду такого очарования мудрено было видеть кого бы то ни было, кроме виновника поэтического наслаждения, и вот почему я не заметила Пушкина. Но он вскоре дал себя заметить. Во время дальнейшей игры на мою долю выпала роль Клеопатры, и когда я держала корзинку с цветами, Пушкин вместе с братом Александром Полторацким¹², подошел ко мне, посмотрел на корзинку и, указывая на брата, сказал: "Et c'est sans doute monsieur qui fera l'aspic ?" ["A это, конечно, он будет изображать змею"]. Я нашла это дерзким, ничего не ответила и ушла.

   После этого мы сели ужинать. У Олениных ужинали на маленьких столиках, без церемоний и, разумеется, без чинов... За ужином Пушкин уселся с братом моим позади меня и старался обратить на себя мое внимание льстивыми возгласами, как, например: "Est-il permis d'Йtre aussi jolie !" ["Позволительно ли быть столь прелестной!"]. Потом завязался между нами шутливый разговор о том, кто грешник и кто нет, кто будет в аду и кто попадет в рай. Пушкин сказал брату: "Во всяком случае, в аду будет много хорошеньких, там можно будет играть в шарады. Спроси у madame Kern: хотела ли бы она попасть в ад?" Я отвечала очень серьезно и несколько сухо, что в ад не желаю. "Ну, как же ты теперь, Пушкин?" - спросил брат. "Je me ravise. [Я переменил мнение], - ответил поэт,- я в ад не хочу, хотя там и будут хорошенькие женщины..." Вскоре ужин кончился и стали разъезжаться. Когда я уезжала и брат сел со мною в экипаж, Пушкин стоял на крыльце и провожал меня глазами. Впечатление его встречи со мною он выразил в известных стихах:

  

   Я помню чудное мгновенье..."

  

   Такова была мимолетная встреча Пушкина,- неудержимо предававшегося в то время развлечениям, зачастую далеко не невинного свойства, с женщиной, которая шесть лет спустя зажгла в нем пылкую, бешеную страсть, следом коей навсегда останутся его замечательные к ней письма и один из наиболее прекрасных перлов его поэзии - только что упомянутое стихотворение... Но прежде, чем мы расскажем об этом эпизоде, нам надлежит рассказать, как и где жила Анна Петровна в 1819-1825 гг., т. е. до своего появления в Михайловском-Тригорском.

   После Петербурга А. П. Керн побывала у родных в Тверской губернии, где встретила пасху, а затем отправилась в Дерпт, к новому назначению своего мужа. "Этот милый Дерпт всегда мне будет памятен,- пишет она,- мне там было хорошо. Ко мне туда приехали дорогие гостьи: тетка [Пр. Ал. Осипова] и многолюбимая сестра Анна Николаевна Вульф, которая приехала летом [1819] и осталась у меня гостить до зимы. Мы там много читали, много гуляли, выходили и выезжали всегда вместе. Керн лечился, я тоже брала ванны и лечилась понемногу.

   Знакомство наше было немногочисленное, но такое, как лучше нельзя пожелать". Анна Петровна, между прочим, познакомилась с М. А. Мойер, "ангелом во плоти, первою любовью Жуковского и его музою", подружилась с нею, с ее матерью и мужем и виделась с ними почти каждый день, проводя время в ее "маленьком садике или в уютной гостиной, слушая музыку..."

   "Не мудрено, что я уже никуда не хотела из такой эстетической среды. Но мне повелели ехать на маневры в Ригу, и я скрепя сердце поехала в сопровождении милой сестры, ободрявшей меня своею любовью и ласками.

   Нас посещал иногда наш дивизионный командир, генерал Лаптев, весьма суровая и непривлекательная личность, принявший сначала мужа весьма неблагосклонно, потом сделавшийся нам приятелем и даже доброжелателем, так что когда по команде прислан был мне великолепный фермуар, подарок кума-императора, то он привез мне его сам и выразился весьма фигурально о сиянии бриллиантов около фермуара. Не припомню хорошенько выражения, но тут был очень тонкий комплимент моей красоте...

   У нас был тоже генерал Кайсаров. Он... ухаживал за мною. Я его не любила за то, что он мне казался фальшив, умея угождать Керну, и еще за то, что был красив собою, а я не любила писаных красавцев, каким он был, самонадеян и - генерал в худшем значении этого слова.

   Мы переезжали из города в город, поджидая и осматривая полки нашей бригады. Керн ездил то провожать их, то встречать, а мы с Анной Николаевной жили в маленьком городке Валке, в весьма поэтическом домике с садиком, при выезде из города.

   Мы долго тут еще жили: до начала маневров и приезда государя.

   Очень было весело и даже шумно. У хозяйки было несколько сестер и муж, хотя пожилой, но без селадонных наклонностей и ухаживаний за молодою, хорошенькою женою". (Очевидно, Е. Ф. Керн отличался противоположными качествами).

   В сентябре 1819 года Анна Петровна имела случай еще раз беседовать с императором Александром во время маневров в Риге. Получив приглашение на бал в присутствии государя, она отправилась туда с А. Н. Вульф и с мужем и поместилась, по свойственной ей робости и скромности, "около менее важных дам в уголке, у печки", но генерал Сакен ее "заметил и, подойдя, вывел почти на середину залы, где остановился и осыпал ее комплиментами и просил снять длинную перчатку, чтобы расцеловать ей руку". Анна Петровна, по ее словам, "очень сконфузилась, разумеется, оробела, неловко раскланялась с ним и воротилась в свой уголочек". "Я об этом распространяюсь потому,- говорит она,- что много лет спустя, когда я была в Риге, мне напоминали некоторые знакомые о моей робости и скромности, очень нравившихся во мне всем".

  

  

   И действительно, жизнь с мужем, который день ото дня становился ей все более и более ненавистным, была для молодой, мечтательной и наивной женщины очень печальна. Не имея ничего общего с казарменными интересами этого грубого человека, она была вполне вправе считать себя несчастной. До нас дошел обстоятельный и очень характерный дневник ("Journal recrИatif dИdiИ Ю la meilleure des amies ThИodosie Poltoratsky") {"Дневник для отдохновения, посвященный Феодосии Полторацкой, лучшему из друзей".} Анны Петровны, жившей тогда в Пскове; дневник этот составлен в виде писем ее к жившей в Лубнах тетке, девице Феодосии Петровне Полторацкой. Он начат был 23-го июня, а окончен 30-го августа 1820 г., писан большею частию на французском языке и заключает в себе ежедневный и самый подробный отчет обо всем виденном, слышанном, читанном, продуманном и, главное, прочувствованном. Велся он и посылался зачастую тайком от мужа ¹⁴, о котором в нем говорится очень много и в слишком определенном тоне.

   "Я обещала Вам,- начинает Анна Петровна свой журнал 23-го июня 1820 г. во Пскове,- сделать Вас приемницей всех моих мыслей, а также действий, ничего не изменяя в том порядке, который установился в счастливые времена, когда я могла это делать, не прибегая к помощи бумаги и пера. Оно миновалось, и сожаления бесполезны: Надежда, опора несчастных, и вера в божественное Провидение утешают еще меня относительно будущего. Возможно ли, что небо откажет мне когда-нибудь (как бы отдалено ни было это время) в единственной вещи, которой я у него прошу в моих пламенных молитвах? Нет, для меня невозможно быть счастливой вдали от тех, к кому я привязана! Теперь я прозябаю; стараюсь в точности исполнять мои обязанности, помню все наставления моего ангела-подруги, навеки запечатленные в моей памяти, и достигла того, что довольно спокойна, когда занята; меня никто не видит: я постоянно что-нибудь читаю, еще больше пишу, сама свожу счеты, занимаюсь своим ребенком; во весь день не бывает минуты, чтобы я была, так сказать, праздна; но если что-нибудь напомнит мне Лубны,- это причиняет мне жестокие страдания,- нет возможности описать чувства, которые тогда меня волнуют, и лишь забывая восхитительные мечты о счастии, я становлюсь хоть сколько-нибудь спокойна. Но как изгладить из своей памяти единственное время моей жизни, в которое я жила? Как расстаться с обольстительной мечтой моей души? Для дней счастья я хочу и должна переносить все с терпением и покорностью. Право, никто и никогда не любил так, как я, ни у кого также не было более достойных предметов привязанности... Бросаю перо,- я слишком взволнована". "Представьте себе,- продолжает она,- в какую бы сторону я ни посмотрела, всюду я нахожу раздирающие сердце воспоминания: здесь - подсвечник, подаренный лучшею, нежнейшею из матерей, альбом мой - передо мною... слева я вижу образа, которые напоминают мне место, которое они всегда занимали; воображение мое до того иногда сильно, что мне чудится, что они кажутся тронутыми моею участью и печальными от моего несчастия. Представьте себе, что мне тяжело одевать платье, которое я носила у вас; мне кажется, что одеть его здесь значило бы осквернить его, и я делаю себе новое, которое буду носить постоянно: оно, по крайней мере, не будет связано ни с какими воспоминаниями: его подарил мне мой муж... Я слышу колокол, зовущий к вечерне: завтра Иванов день,- праздник! Нет его больше для вашей Annette! В ваших счастливых местах будут в этот вечер радостные огни, у меня же всегда - огонь Сирени".

   Приведенного начала дневника было бы достаточно, чтобы судить о настроении А. П. Керн в этот период ее жизни; и весь он проникнут грустным настроением, содержит в себе мало фактических указаний, повествуя лишь о столкновениях с мужем, душевных страданиях, им причиняемых, мечтах о будущем счастии, воспоминаниях о прошлом, даже о виденных снах, которым придается то или иное значение; журнал обильно снабжен выписками из прочитанных французских книг (большею частью чувствительных романов: "Emilie Montague"; "Les deux amies", par M-me de Pienne; "L'Allemagne", de m-me StaКl; "LИontine", Коцебу; "Christine", "Nouvelle HИloОse", "Voyage sentimental" Стерна и др.) {"Эмили Монтань"; "Два друга", соч. де Пьенн; "О Германии" де Сталь; "Леонтина", Коцебу; "Христина", "Новая Элоиза", "Сентиментальное путешествие" Стерна и др.} с переводом их на русский язык, причем Анна Петровна приводит те места, которые соответствуют ее мыслям в данный момент или вообще рисуют обстоятельства, сходные с теми, в которых она находится. Еще несколько выписок из него раскроют нам лучше всего ее самое.

   В дневнике видную роль играет какой-то молодой егерский офицер, которого она называет сперва "Eglantine" (шиповник), а потом "Immortelle", {Бессмертник.} - с ним она виделась в Лубнах всего несколько раз, не сказала с ним более десяти слов, но душу его сразу узнала по глазам и не может забыть... Ей снится, что муж ведет ее в небольшую комнату и, после многих вопросов, говорит, что она скоро соединится с "Eglantine"... Наряду с этим она сообщает подруге, что решила отделаться от своего мужа: "он не может долее оставаться около меня: его свойства слишком мало имеют общего со мной, чтобы мы долго могли выносить друг друга; чтобы не сделать истории, я подожду, пока найдем няню для ребенка". "Течение жизни нашей есть только скучный и унылый переход, если не дышишь в нем сладким воздухом любви,- делает она перевод из прочитанного и восклицает,- не правда ли, неоспоримая истина, мой ангел!" - "Какую неописанную прелесть находим мы в чувствительности! Это магнит, притягивающий к себе все. Добродетель вправе требовать уважения, разум и дарования - удивления; красота может возбудить желания, но одна токмо чувствительность может внушить истинную любовь".- "Как прискорбно,- выписывает она тут же, проводя параллель с собою,- что счастие или несчастие целой жизни нашей бывает обыкновенно решено прежде, нежели мы в состоянии судить о том или другом. Удерживаемы обычаем, а иногда и предрассудками, странными и смешными, мы бываем увлечены общим примером, и тогда только, когда уже не время, начинаем размышлять". "Я нахожу эти мысли совершенно справедливыми: я нахожу их такими именно по опыту... Наиболее верная, по-моему, мысль,- это то, как рассматривается любовь в священных узах брака; она совершенно согласна с моими мыслями, и я уверена, что ты со мной согласишься: "Говорят, что супружества, заключенные по страсти, всегда несчастливы. Так, супружества, основанные на одной страсти, не могут быть благополучны: страсть удовольствована,- и нежность исчезает с нею. Но любовь, сие любезное дитя симпатии и уважения, связывает нас узами бесконечного блаженства; это единственное щастие, позволительное желать. Оно есть искуснее, нежнее дружества, оживляемого самым живым вкусом и пылким желанием нравиться. Время, не истребляя этой нежной привязанности, делает ее день ото дня живее и приятнее". Если бы это было теперь, в том возрасте, в котором я нахожусь, что я должна была бы решать свою участь,- я могла бы быть счастлива, но... не надо об этом говорить: нужно страдать и особенно удерживать себя от роптаний. Пожалуйста, мой друг, сделайте так, чтобы "Триумф" [комедия Крылова] не был переписан его рукою: во 1-х потому, что я не хочу, чтобы у мужа явились подозрения при сравнении его почерка со стихами, которые в моем альбоме, а во 2-х, это значило бы унижать его руку: эта комедия не достойна того, чтобы он писал ее..." - "Сейчас,- записывает она в тот же день вечером,- читала прекрасное сравнение любви и дружбы, из той самой книги, и сообщаю: "Для дружбы нужны самые солидные добродетели; она обыкновенно приобретается справедливостью, постоянством и твердой однообразностью характера. Любовь же напротив, восхищается всегда сим неизъяснимым "я не знаю что". Она сама и для себя только рождает идола, которому поклоняется, она находит прелести даже в пороках своего предмета". О, как это справедливо! Никогда не забуду, когда Eglantine рассердился на полковника Рен...".

   Вспомнив, что скоро именины ее отца, и что в этот день в Лубнах "Eglantine " будет у Полторацких, Анна Петровна пишет: "Я буду представлять себе мою божественную подругу, разговаривающую обо мне с моим обожаемым "Eglantine" и старающуюся возвратить спокойствие его прекрасной душе, которая будет грустна из-за моего отсутствия, - я в этом уверена. Поговорите с ним обо мне, скажите ему, что я хотела бы быть его другом. Повторю вам для того слова героини моего романа: "Его видеть, его слышать, быть его другом, поверенной всех его предприятий; быть беспрестанно свидетельницей всех чувствований этой прекрасной и великой души, - я не уступила бы сего удовольствия за обладание царством вселенной". Прочтите ему этот отрывок, ради неба, и напишите мне, что он скажет. Вот еще отрывок: "Люди, которые все относят к чувственности (sens), или равнодушные, почтут мою привязанность за романтическое чувство. Сколь мало сердец, способных любить; они могут иметь страсть, иметь почтение, они могут чувствовать и то, и другое вместе; это только хорошее подражание любви; но знают ли они сей животворящий огонь, сию живую нежность, заставляющую нас забывать о себе, переноситься в другую сферу, когда касается до благополучия и чести обожаемого нами предмета". Не знаю, понравится ли Вам этот перевод, наверно, в нем есть ошибки, но у меня нет словаря. Дайте ему прочесть это, если возможно".

   "Посоветуйте, пожалуйста, Eglantine, - пишет она 28-го июня,- прочесть роман Коцебу "Леонтина"; скажите ему, что Вы хотели бы его прочесть, потому что я Вам о нем говорила, и что я нашла в нем много соответствия с историей моей собственной жизни. Знаете что? не будем больше называть его "Eglantine", - я нашла ему другое имя, более красивое; "Immortelle": в нем есть соответствие с его чувством, ибо, помните, однажды он сказал мне только это слово: вечно, а при нашем последнем свидании, когда я жалела о его шляпе, испорченной грязью, он сказал: это не вечно. Итак, называйте его с этих пор "Immortelle"".

   Вот еще выписка из дневника - перевод из прочитанного, приуроченный к своим обстоятельствам: "Горестно удаляться от мест, обитаемых любезным предметом; но еще стократ горестнее оставаться в тех местах, от коих она (он) удаляется. Одно любезное существо, кажется, уносит с собою все приятности сего места. Образ ее носится там беспрестанно и возбуждает воспоминание тех удовольствий, которые доставляло ее присутствие. Лишение оных распространяет скуку и отвращение на все прочее, всякая минута знаменуется сожалением о счастливейшей, и для нежной души дни отсутствия есть потерянные дни в жизни".

   Сделав эту выписку, Анна Петровна замечает: "Если это правда, если его (т. е. Immortelle) душа так нежна, какою я ее считаю, он должен столько же и даже больше, чем я, страдать! Но это невозможно! И если места своим сходством не напоминают мне его, воспоминание о нем так сильно запечатлено в моей памяти, что по самому контрасту настоящих минут и прошедших я их вспоминаю. Если он думает так же, как я и как автор "Христины", из которой я извлекла этот отрывок, я довольна... Всякие плоды напоминают мне те, которые я дала Immortelle; апельсины - те, которые он мне дал; я их съела в дороге и заботливо сохраняю корки в старой бумаге, которая, по счастливой случайности, попала в мои руки и оказалась писанною его почерком - приказ по дивизии..." "Мне пришла в голову смешная мысль,- пишет она 2-го июля,- представьте себе, я случайно посмотрелась в зеркало и была совершенно уничтожена, увидев себя очень красивой и очень интересной сегодня. Верьте или не верьте, как хотите, но это истинная правда. Я хотела бы быть красивой только тогда, когда... Вы сами хорошо знаете, и хотела бы, чтобы теперь моя красота отдыхала и возвратилась ко мне во всем своем блеске тогда, когда бы я того пожелала. Вот смешная мысль, скажете Вы...- Какая тоска! Это ужасно! Право, я не знаю, куда преклонить свою голову! Представьте себе мое положение: у меня нет ни единой души, с кем можно было бы поговорить; от чтения у меня голова кружится, а кончив книгу, я снова остаюсь одна на всем свете... Мой муж спит или идет на ученье или курит без конца. Боже мой, сжалься надо мною!..".

   Вечером 3-го июля она передает подруге разговор, который был только что за ужином между ее мужем и его племянником - Павлом Керном, недавно приехавшим. Говорили о графине Беннигсен, и старик Ермолай Федорович Керн, "уверяя, что он ее прекрасно знает, сказал, что это очень достойная женщина, которая всегда умеет себя прекрасно вести, что у нее было много интрижек, но что это очень извинительно, так как она очень молода, а муж ее очень стар, но что на людях она всегда так ласкова с ним, что никто и думать не может, что она его не любит".- "Вот прекрасная манера себя держать,- восклицает с негодованием Анна Петровна,- и как Вы находите взгляд моего дорогого супруга?"

   Наивная, она вскоре, однако, убедилась, что высказанные ее мужем воззрения были сказаны не без задней мысли: из дальнейших страниц дневника видно, что он сводничал жену со своим племянником, которого та, однако, отвергла с глубоким негодованием.

   "Скажете ли Вы, что теперь от меня зависит мое благополучие? Конечно, нет! У Вас слишком много здравого смысла, чтобы судить так. Муж мой находит, что только тогда непростительно иметь любовников, когда муж находится еще в добром здоровье. Какое низкое мнение и какие принципы! У извощика чувства более возвышены... Сжальтесь над Вашей Annette, она уже совсем теряет терпение. И вот этот человек почтенный, этот человек чистый, этот добрый человек, этот человек редких правил! Пусть они [т. е. родители] измеряют всю величину жертвы, которую они принесли в моем лице! Содрогнутся! О! как я жалею моего несчастного отца, если он меня любит и если у него есть глаза. Скажите ему, однако, если он с Вами о том заговорит, что не от одного чувства ревности я страдаю..." "Чем больше я его узнаю,- пишет она про мужа,- тем более убеждаюсь, что он любит во мне только женщину: все остальное для него совершенно безразлично..." "Нет, право, жить с одним Керном трудно, но с двумя - это свыше моих сил, я больше не могу",- записывает она через несколько дней.

   "Сейчас привезли мне фортепиано, но оно очень расстроено; никакое воображение не может доставить сладкого воспоминания. Сейчас я слышу - в лагере бьют зорю; и у вас в это время, может быть, также бьют зорю? Но какая разница! Вспоминаете ли Вы меня иногда? Как грустно вечно питаться мечтой, воображением! А это только моя пища".- "Я сейчас имела большой разговор с мужем. Вообразите, он мне рассказывает, что Каролина за ним ухаживала и не могла посмотреть на него, чтобы не покраснеть от удовольствия! Какое крайнее самообольщение! Я думаю, что если бы все холостяки были похожи на него, то замужним женщинам не трудно было бы быть добродетельными. Это самый безопасный мужчина, какого я только знаю, и тем не менее он думает, что перед ним невозможно устоять; сомнение в этом его нисколько не беспокоит, его самообольщение дает ему полную безопасность".

   Подозрение в том, что она снова беременна, приводит Анну Петровну в величайшее смущение; ей кажется, что "Immortelle", узнав об этом, перестанет ее любить.

   "Я вам и прежде говорила, что я не хочу иметь детей; для меня ужасна была мысль не любить их и теперь еще ужасна! Вы также знаете, что сначала я очень желала иметь дитя, и потому я имею некоторую нежность к Катеньке, хотя и упрекаю иногда себя, что она [т. е. любовь] не довольно велика. Но этого [т. е. ожидаемого ребенка] все небесные силы не заставят меня любить: по несчастью, я такую чувствую ненависть ко всей этой фамилии [т.е. Керн], это такое непреодолимое чувство во мне, что я никакими усилиями не в состоянии от оного избавиться. Это - исповедь".

   "Так тяжело видеть себя одну, как в пустыне, не имев к кому голову преклонить,- читаем в дневнике под 14-м августа. - Я никак не считаю себя щастливее нещастных, невинно заключенных в темницу: они имеют отраду в надежде быть когда-нибудь освобождены, а я... может быть, осуждена вечно страдать! Скажите мне хотя один раз о роде ваших разговоров на счет мой, предложите ему быть моим Йориком: я с радостью буду его Элизой - хотя по чувствам, если не по достоинству... Иногда я воображаю с удовольствием, когда прийдут счастливые времена, т. е. я буду с вами вместе,- непременно будем читать это