Модзалевский Борис Львович - Анна Петровна Керн

т нескладный, но справедливый и пространный Журнал. Хорошо, если тогда он заставит нас посмеяться".

   17-го августа Анна Петровна узнала, что муж ее назначен командиром 2-ой пехотной дивизии, и в восторге пишет, что дивизия эта стоит в Старом Быхове, около Могилева: "Это будет очень близко от Вас,- восклицает она,- но не знаю, почему это меня не радует... Я чувствую, что я не буду истинно счастлива, как только тогда, когда я буду в состоянии законным образом отдать ему (т. е. Immortelle) мою любовь; иначе самое его присутствие не сделает меня счастливою, как только наполовину. Все поздравляют моего дорогого муженька, и он сказал мне, что мы поедем к дивизии к 1-му сентября; оттуда он отправится в Петербург, а я, если вы мне позволите, приеду к вам. За богом молитва не пропадает, а за царем - служба. Я думаю, что со мной ничего уже счастливого случиться не может, и потому сначала эта весть не принесла мне ни малейшего удовольствия, а теперь, обдумав, вижу, что в сентябре я могу вас обнять, и эта мысль приводит меня в трепет от восхищенья (рука дрожит и насилу пишу), и скажу, как St.-Preux {Сен-Пре, герой романа "Новая Элоиза" Ж.Ж.Руссо.}: "Боже, ты дал мне силы перенести величайшие горести,- дай теперь столько, чтоб вынести величайшее блаженство!" Итак, я вас увижу опять".- "Я сегодня была у обедни,- читаем в предпоследней записи дневника (29-го августа),- молилась за вас и за скорое свидание с вами; впрочем, день провела по обыкновению, т. е. очень скучно и к тому же - грустно. Что может быть горестнее моего положения? Не иметь около себя ни души, с кем бы могла излить свое сердце, поговорить и вместе - поплакать. Нещастное творение я! Сам всемогущий, кажется, не внемлет моим молитвам и слезам... К умножению моих печалей, вы ничего не отвечаете на мои письма, и я не знаю, найду ли я подле вас отраду в удовольствии вашем меня видеть. Я уже вам сказывала, что я не сомневаюсь в собственной особе вашей, но желала бы, чтобы Папенька и Маменька столько имели удовольствия меня видеть, сколько я почитаю блаженством быть у них, и хотя этим бы вознаградили меня за все претерпенные горести в разлуке с ними. Маменька с своим чувствительным сердцем очень может судить о мучительном моем положении: пусть только вспомнит свое состояние, когда она оставила своих родителей. С нежно любимым мужем, с милыми детьми, в цветущем состоянии,- что способствовало ежеминутно делать жизнь ее спокойною и приятною,- и тут ей сопутствовал всегда кто-нибудь из родных ее. Возьмите теперь противоположность моего состояния: с таким же чувствительным сердцем, обремененным всеми возможными горестями, я должна проводить дни мои, оставлена всею природою, с тем человеком, который никогда не может получить моей привязанности, ни даже уважения. Он обещал мне отпустить меня к вам, по усильным просьбам моим, вскоре по приезде в Старый Быхов,- теперь опять отговаривается и хочет, чтобы я там пробыла до отъезда его в Петербург, что не прежде будет, как в конце октября. Ему нужды нет, что я буду делать во время его разъездов одна, с ребенком, в этом несчастном городе, и как потом я в холод и колоть поеду в октябре; но я настою, чтобы ехать, как прежде сказано, и ежели он эгоист, то я вдвое имею право быть оной, хотя для тех, которым моя жизнь и благополучие еще дороги. Впрочем, это последнее время совершенно заставило меня потерять терпение, и я бы в ад поехала, лишь бы знала, что там его не встречу. Вот состояние моего сердца".

   Под 30-м августа - последняя запись в этом характерном дневнике,- в ожидании отъезда в Лубны, с просьбою "сказать много хорошего Immortelle" и любить обоим им "вечно по гроб преданную Анету".

  

  

   О времени пребывания Анны Петровны в Лубнах и о дальнейших перипетиях ее романа с "Immortelle" мы не располагаем никакими данными, кроме указания ее самой, что когда Керн 26-го сентября 1823 г. был назначен комендантом в Ригу, она возвратилась в Полтавскую губернию к своим родителям, по-видимому, бросив на время ненавистного мужа, не перестававшего, однако, делать попытки к сближению с женой. Все эти житейские передряги не могли не отразиться на ее характере, и из мечтательной, наивной женщины она, мало-помалу, обратилась в кокетливую особу, сознававшую всю силу и обаятельность своей молодости, красоты и нетронутого еще истинною любовью горячего сердца.

   Живя в Лубнах, Анна Петровна познакомилась и сблизилась с Аркадием Гавриловичем Родзянкою,- "милым поэтом, умным, любезным и весьма симпатичным человеком", соседом ее по имению. Родзянка доставлял ей, между прочим, новые произведения Пушкина, и она с жадностью читала "Кавказского пленника", "Бахчисарайский фонтан", "Братьев разбойников" и 1-ю главу "Онегина"; от многих слышала она про Пушкина, "как про славного поэта". "Во время пребывания моего в Полтавской губернии, - рассказывает Анна Петровна в своих воспоминаниях о поэте,- я постоянно переписывалась с двоюродного сестрою моею Анною Николаевною Вульф... Пушкин часто бывал у них в доме; она говорила с ним обо мне и потом сообщала мне в своих письмах различные его фразы: так, в одном из них она писала: "Vous avez produit une vive impression sur Pouchkine Ю votre rencontre chez OlИnine; il dit partout: "Elle Иtait trop brillante" ["Ты произвела живое впечатление на Пушкина при вашей встрече у Олениных; он везде говорит: "Она была слишком блистательна"]. В одном из ее писем Пушкин приписал сбоку из Байрона: "Un image qui a passИ devant nous, que nous avons vue et que nous ne reverrons jamais" ¹⁵. Когда же он узнал, что я видаюсь с Родзянком, то переслал через меня к нему письмо, в котором были расспросы обо мне и стихи:

  

   Наместник Феба иль Приапа! и т. д.

  

   Далее, в том же письме он говорит: "Ты написал "Хохлачку", Баратынский - "Чухонку", я - "Цыганку"; что скажет Аполлон?" и проч. Дальше не помню, а неверно цитировать не хочу. После этого мне с Родзянком вздумалось полюбезничать с Пушкиным, и мы вместе написали ему шуточное послание в стихах. Родзянко в нем упоминал о моем отъезде из Малороссии и о несправедливости намеков Пушкина на любовь ко мне. Послание наше было очень длинно, но я помню только последний стих:

  

   Прощайте, будьте в дураках!

  

   Ответом на это послание были... стихи, отданные мне Пушкиным, когда я через месяц после этого встретилась с ним в Тригорском".

   Разысканные и обнародованные много лет спустя после напечатания записок А. П. Керн письма Пушкина и Родзянки с ее приписками¹⁶ вполне подтвердили правдивость и удивительную точность ее рассказа, записанного около 35 лет спустя после событий, о которых она повествует. Найденное в бумагах Родзянки письмо к нему Пушкина от 8-го декабря 1824 г. из Михайловского в Лубны, было издано Н. И. Черняевым в "Русском обозрении" 1897 г.¹⁷ с объяснительной статьей к нему. В письме этом Пушкин, после благодарности за поклон, писал ему, между прочим¹⁸. "Объясни мне, милый, что такое А. П. К..., которая написала много нежностей обо мне своей кузине?¹⁹. Говорят, она премиленькая вещь,- но славны Лубны за горами. На всякий случай, зная твою влюбчивость и необыкновенные таланты во всех отношениях, полагаю дело твое сделанным или полусделанным. Поздравляю тебя, мой милый; напиши на это все элегию или хоть эпиграмму".

   Далее Пушкин говорит, что Баратынский написал поэму про Чухонку, сам он - про Цыганку, а Родзянко - про Чупку, и что Аполлон может разгневаться за то, что героини поэм слишком тривиальны, а затем следует совершенно нецензурная фраза, зачеркнутая впоследствии (но не Пушкиным) и слова: "Если А. П. так же мила, как сказывают, то верно она моего мнения: справься с нею об этом". Кончается письмо стихами, приведенными Анной Петровной в ее записках по памяти, но очень близко к оригиналу. Любопытно, что письмо это, заключавшее в себе глубоко неприличную фразу, было переслано Пушкиным Родзянке через Анну Петровну (вероятно, оно было вложено в письмо к последней ее кузины - Анны Николаевны Вульф) и легко могло быть прочитано ею еще до передачи по адресу. Тон письма к Родзянке и выражения об Анне Петровне, употребленные Пушкиным, очень фривольны,- у поэта, значит, уже установился к тому времени известный на нее взгляд. "Знакомство Пушкина с Керн,- говорит Н. И. Черняев,- подготовлялось перепиской Керн с А. Н. Вульф, которою пользовались Керн и Пушкин для выражения своих взаимных симпатий, перепиской Пушкина с Родзянкой, в которой на первом плане стояла Керн, и, наконец, шуточным посланием Родзянки и Керн к Пушкину. Представленный Керн в Тригорском, Пушкин смотрел на нее не только как на женщину, которую он знал по мимолетной встрече у Олениных в 1819 году, но и как на свою восторженную поклонницу, хорошо известную ему по ее письмам, по письмам Родзянки и по рассказам А. Н. Вульф. Через кого был передан Пушкину поклон от Родзянки, послуживший поэту предлогом начать с Родзянкой переписку о Керн?- Конечно, через Керн, которая, как знал Родзянко, обменивалась письмами с А. Н. Вульф. О тоне, в каком Керн писала А. Н. Вульф о Пушкине, можно судить по тому, что поэт называет ее отзывы о нем "нежностями". Эти "нежности", видимо, задели поэта за живое, пробудили в нем воспоминания о впечатлении, сделанном на него Керн в 1819 году, и он отвечал ей через А.Н. Вульф на "нежности" - "нежностями"²⁰.

   Родзянко ответил Пушкину лишь через пять месяцев - 10-го мая 1825 г.²¹; это и есть то письмо, в котором, по выражению Анны Петровны, ей и Родзянке вздумалось "полюбезничать" с поэтом. Письмо это²² весьма характерно и ценно для суждения о характере дальнейших сношений Пушкина с Керн; мы приводим его здесь в сокращении. {Письмо написано рукой А. Г. Родзянко с приписками рукой А. П. Керн, что не вполне точно отражено в приводимом ниже тексте. Точное воспроизведение см. Пушкин. Полное собрание сочинений, т. 13, Изд-во АН СССР, 1937, с. 170-171 или А. П. Керн. Воспоминания. Дневники. Переписка, М., 1974, с. 255-257.}

   В начале письма Родзянко извиняется, что так долго не отвечал Пушкину на его письмо, и говорит, что излагать причины его молчания и не нужно, и излишне: "лень моя главною тому причиною,- пишет он,- и ты знаешь, что она никогда не переменится, хотя Анна Петровна ужасно как моет за это выражение мою грешную головушку; но, невзирая на твое хорошее мнение о моих различных способностях, я становлюсь в тупик в некоторых вещах,- и, во-первых, в ответе к тебе. Но сделай милость, не давай воли своему воображению и не делай общею моей неодолимой лени; скромность моя и молчание в некоторых случаях должны стоять вместе обвинителями и защитниками ее. Я тебе похвалюсь, что, благодаря этой же лени, я постояннее всех Амадисов и Польских, и Русских. Итак, одна трудность перемены и искренность моей привязанности составляют мою добродетель; следовательно,- говорит Анна Петровна,- немного стоит добродетель ваша; а она соблюдает молчание, знак согласия, и справедливо. Скажи, пожалуй, что вздумалось тебе так клепать на меня? За какие проказы? За какие шалости? Но довольно, пора говорить о литературе с тобою, нашим Корифеем". Тут вмешивается Анна Петровна и приписывает: "Ей-богу, он ничего не хочет и не намерен вам сказать! Насилу упросила! Если бы вы знали, чего мне это стоило! Самой безделки: придвинуть стул, дать перо и бумагу и сказать - пишите. Да спросите, сколько раз повторить это должно было. Repetitia est mater studiorum". {Повторение - мать учения (лат.)} - "Зачем,- продолжает Родзянко,- не во всем требуют уроков, а еще более повторений? Жалуюсь тебе, как новому Оберону: отсутствующий, ты имеешь гораздо более влияния на нее, нежели я со всем моим присутствием. Письмо твое меня гораздо более поддерживает, нежели все мое красноречие".- "Je vous proteste, - вписывает Анна Петровна,- qu'il n'est pas dans mes fers". {Уверяю вас, что он мною не пленён.} - "A чья вина? - продолжает Родзянко.- Вот теперь вздумала мириться с Ермолаем Федоровичем: снова пришло давно остывшее желание иметь законных детей, и я пропал. Тогда можно было извиниться молодостию и неопытностию, а теперь чем? Ради бога, будь посредником".- "Ей-богу,- вписывает снова Анна Петровна,- я этих строк не читала!". "Но,- продолжает Родзянко,- заставила их прочесть себе 10 раз. Тем-то Анна Петровна и очаровательнее, что со всем умом и чувствительностию образованной женщины она изобилует такими детскими хитростями".

   Письмо кончается стихотворным комплиментом по адресу Пушкина, который ответил на него стихотворением: "Ты обещал о романтизме..."; оно было передано им лично Анне Петровне, когда через месяц она приехала, неожиданно для поэта, в Тригорское к тетке своей П. А. Осиповой. Вот это игровое стихотворение Пушкина, написанное "в тон" письма Родзянки - Керн:

  

   Ты обещал о романтизме,

   О сем парнасском афеизме,

   Потолковать еще со мной,

   Полтавских муз поведать тайны,

   А пишешь мне об ней одной...

   Нет, это ясно, милый мой,

   Нет, ты влюблен, Пирон Украины!

   Ты прав: что может быть важней

   На свете женщины прекрасной?

   Улыбка, взор ее очей,

   Дороже злата и честей,

   Дороже славы разногласной...

   Поговорим опять о ней.

   Хвалю, мой друг, ее охоту,

   Поотдохнув, рожать детей,

   Подобных матери своей,-

   И счастлив, кто разделит с ней

   Сию приятную заботу:

   Не наведет она зевоту,

   Дай бог, чтоб только Гименей

   Меж тем продлил свою дремоту.

   Но не согласен я с тобой,

   Не одобряю я развода.

   Во-первых, веры долг святой,

   Закон и самая природа...

   А во-вторых, замечу я,

   Благопристойные мужья

   Для умных жен необходимы:

   При них домашние друзья

   Иль чуть заметны, иль незримы.

   Поверьте, милые мои:

   Одно другому помогает,

   И солнце брака затмевает

   Звезду стыдливую любви.

  

   По письмам, которыми обменялись Пушкин и Родзянко, по переписке А. П. Керн с А. Н. Вульф и по этому стихотворению видно, какое представление составил себе поэт о молодой красавице Керн и какой тон недвусмысленной фривольности он усвоил себе по отношению к ней. А через месяц, в конце июня, состоялось их неожиданное свидание в Тригорском²³; о нем, равно как и о пребывании Анны Петровны в деревне, мы передадим в извлечении рассказ ее самой.

  

  

   "Мы сидели за обедом и смеялись,- пишет А. П. Керн в своих воспоминаниях,- вдруг вошел Пушкин с большою, толстою палкой в руках... Тетушка, подле которой я сидела, мне его представила, он очень низко поклонился, но не сказал ни слова: робость видна была в его движениях. Я тоже не нашлась ему сказать, и мы не скоро ознакомились и заговорили. Да и трудно было с ним вдруг сблизиться: он был очень неровен в обращении,- то шумно весел, то грустен, то робок, то дерзок, то нескончаемо любезен, то томительно скучен,- и нельзя было угадать, в каком он будет расположении духа через минуту. Раз он был так нелюбезен, что сам в этом сознался сестре [А. Н. Вульф], говоря: "Ai-je ИtИ assez vulgaire aujourd'hui?". {Не слишком ли пошлым был я сегодня?} Вообще же надо сказать, что он не умел скрывать своих чувств, выражал их всегда искренно... Когда он решался быть любезным, то ничто не могло сравниться с блеском, остротой и увлекательностью его речи. В одном из таких настроений он, собравши нас в кружок, рассказал сказку про чёрта, который ездил на извощике на Васильевский остров ²⁴... Однажды... явился он в Тригорское с своею большою черною книгою, на полях которой были начерчены ножки и головки, и сказал, что он принес ее для меня. Вскоре мы уселись вокруг него, и он прочитал нам своих "Цыган". Впервые мы слушали эту чудную поэму, и я никогда не забуду того восторга, который охватил мою душу. Я была в упоении как от текучих стихов этой чудной поэмы, так и от его чтения, в котором было столько музыкальности, что я истаевала от наслаждения...

   Через несколько дней после этого чтения тетушка предложила нам всем после ужина прогулку в Михайловское. Пушкин очень обрадовался этому,- и мы поехали. Погода была чудесная, лунная июльская ночь дышала прохладой и ароматом полей. Мы ехали в двух экипажах: тетушка с сыном [А. Н. Вульфом] в одном, сестра, Пушкин и я - в другом. Ни прежде, ни после я не видала его так добродушно веселым и любезным. Он шутил без острот и сарказмов, хвалил луну, не называл ее глупою, а говорил: "J'aime la lune, quand elle Иclaire un beau visage" ["Люблю луну, когда она освещает красивое лицо"]. Хвалил природу и говорил, что он торжествует, воображая в ту минуту, будто Александр Полторацкий остался на крыльце у Олениных, а он уехал со мною; это был намек на то, как он завидовал, при нашей первой встрече, Александру Полторацкому, когда тот уехал со мною. Приехавши в Михайловское, мы не вошли в дом, а пошли прямо в старый, запущенный сад,

  

   Приют задумчивых дриад,

  

   с длинными аллеями старых дерев, корни которых, сплетясь, вились по дорожкам, что заставляло меня спотыкаться, а моего спутника - вздрагивать. Тетушка, приехавши туда вслед за нами, сказала: "Mon cher Pouchkine, faites les honneurs de vorte jardin Ю madame " ["Дорогой Пушкин, окажите честь вашей гостье, показав ей ваш сад"]. Он быстро подал мне руку и побежал скоро, скоро, как ученик, неожиданно получивший позволение прогуляться. Подробностей разговора нашего не помню; он вспоминал нашу первую встречу у Олениных, выражался о ней увлекательно, восторженно и в конце разговора сказал: "Vous aviez un air si virginal; n'est-ce pas que vous aviez sur vous quelque chose comme une croix ?" ["У вас был такой девический облик; не правда ли, что вас что-то угнетало, как какой-нибудь крест"].

   На другой день я должна была уехать в Ригу вместе с сестрою Анной Николаевной Вульф. Он пришел утром и на прощанье принес мне экземпляр II главы "Онегина", в неразрезанных листках, между которыми я нашла вчетверо сложенный почтовый лист бумаги со стихами:

  

   К ^***

  

      Я помню чудное мгновенье:

   Передо мной явилась ты,

   Как мимолетное виденье,

   Как гений чистой красоты.

      В томленьях грусти безнадежной,

   В тревогах шумной суеты,

   Звучал мне долго голос нежный,

   И снились милые черты.

      Шли годы. Бурь порыв мятежный

   Рассеял прежние мечты,

   И я забыл твой голос нежный,

   Твои небесные черты.

      В глуши, во мраке заточенья

   Тянулись тихо дни мои

   Без божества, без вдохновенья,

   Без слез, без жизни, без любви.

     Душе настало пробужденье:

   И вот опять явилась ты,

   Как мимолетное виденье,

   Как гений чистой красоты.

      И сердце бьется в упоенье,

   И для него воскресли вновь

   И божество, и вдохновенье,

   И жизнь, и слезы, и любовь!

  

   Когда я собралась спрятать в шкатулку поэтический подарок, он долго на меня смотрел, потом судорожно выхватил и не хотел возвращать; насилу выпросила я их опять; что у него промелькнуло тогда в голове,- не знаю. Стихи эти я сообщила тогда барону Дельвигу, который их поместил в своих "Северных цветах"²⁵. Михаил Иванович Глинка сделал на них прекрасную музыку и оставил их у себя. Во время пребывания моего в Тригорском я пела Пушкину стихи Козлова:

  

   Ночь весенняя дышала

   Светлоюжною красой,

   Тихо Брента протекала,

   Серебримая луной,- и проч.

  

   Мы пели этот романс Козлова на голос "Benedetta sia la madre", баркароллы венецианской. Пушкин с большим удовольствием слушал эту музыку и писал в это время Плетневу: "Скажи от меня Козлову, что недавно посетила наш край одна прелесть, которая небесно поет его "Венецианскую ночь" на голос гондольерского речитатива; я обещал о том известить милого вдохновенного слепца. Жаль, что он не увидит ее, но пусть вообразит себе красоту и задушевность, по крайней мере, дай бог ему ее слышать. Questo e scritto in presenza dИlia donna, corne ognun puС veder²⁶". {Сие писано в присутствии этой самой дамы, как всякий может видеть (итал.)}

   Вот все, что рассказывает Анна Петровна о своем пребывании в Тригорском; в рассказе ее очень много любопытного, много тонких замечаний о поэте, образ его живо встает перед нашими глазами. Но Анна Петровна умалчивает о многом: она не говорит ничего о тех чувствах, которые она пробудила в душе и в сердце Пушкина и которые живо выразились как в стихотворении, ей посвященном, так, еще больше, в письмах, которые последовали за ее отъездом из Тригорского в Ригу, к мужу; эти чувства были настолько сильны и, по-видимому, обоюдны, что, например, Анненков²⁷ (а за ним и другие биографы поэта) прямо говорят, что П. А. Осипова "увезла" Анну Петровну, "красивейшую из своих племянниц", в Ригу - "во избежание катастрофы". Может быть, умолчание со стороны Анны Петровны объясняется ее убеждением, к которому она пришла позднее, что поэт "никого истинно не любил, кроме няни своей и потом сестры"²⁸, а потому она и не считала нужным особенно подробно останавливаться на психологических движениях Пушкина, в глубине которых она разуверилась; а может быть, - из понятной скромности и нежелания выставлять напоказ весь эпизод увлечения поэта.

   Анненков называет чувство Пушкина "мгновенным порывом"²⁹; но порыв этот был чрезвычайно силен, ярок и доходил до экстаза, до бешенства, переливаясь всеми оттенками чувства - от нежной сентиментальности до кипучей страсти. Пушкин совершенно опьянел, очарованный красотою и другими привлекательными качествами Анны Петровны, забыв на время все свои прежние увлечения и всецело отдавшись поглотившей его страсти...

   Анна Петровна уехала из Тригорского с теткой и кузиной 19-го июля³⁰, увозя с собою посвященные ей стансы и дав Пушкину разрешение переписываться с нею, а 21-го числа поэт уже писал уехавшей с Анной Петровной Анне Николаевне Вульф "в грустном опьянении...³¹":

   "Все Тригорское распевает: не мила ей прелесть ночи, а у меня от этого сердце ноет; вчера мы с Алексеем [Вульф] говорили битых четыре часа. Никогда еще не было у нас такого продолжительного разговора. Угадайте, что нас вдруг так сблизило? Скука? Сродство чувства? Ничего этого не знаю; каждую ночь гуляю я по саду и говорю себе: она была здесь; камень, о который она споткнулась, лежит на моем столе подле ветки увядшего гелиотропа³². Пишу много стихов - все это, если хотите, очень похоже на любовь, но, клянусь вам, что о ней и помину нет. Если бы я был влюблен, то в воскресенье³³ со мною сделались бы корчи от бешенства и ревности; но мне только досадно³⁴. Все же, однако, мысль, что я ничего для нее не значу, что, пробудив и заняв ее воображение, я только потешил ее любопытство; что воспоминание обо мне ни на минуту не сделает ее ни рассеяннее среди ее триумфов, ни мрачнее в дни грусти; что прелестные глаза ее остановятся на каком-нибудь рижском вертопрахе с тем же пронзающим сердце и сладострастным выражением,- нет, эта мысль невыносима для меня; скажите ей, что я умру от этого; нет, лучше не говорите, а то это очаровательное создание посмеется надо мною! Но скажите ей, что если в сердце ее нет на мою долю тайной нежности, если нет в нем таинственного, меланхолического ко мне влечения, то я презираю ее, слышите ли? Да, презираю, несмотря на все удивление, которое должно возбудить в ней это столь новое для нее чувство... Проклятый приезд, проклятый отъезд!..".

   Уже в этом первом письме мы слышим совсем не те ноты, которые так определенно и цинично звучали в приведенном выше письме Пушкина к Родзянке: личное знакомство с молодой женщиной, в деревенской глуши, в обстановке, пропитанной поэтическими настроениями и обаянием юного женского общества,- ее ум, обольстительная, цветущая красота при известной доле кокетства и скрытности своих личных чувств заставили теперь поэта говорить совсем другим языком.

   Через четыре дня он пишет уже самой Анне Петровне (25-го июля): "Я имел слабость просить разрешения писать к вам, а вы - легкомыслие или кокетство дать мне на то позволение. Я знаю, что переписка ни к чему не ведет; но у меня нет силы противиться желанию иметь хоть одно слово, написанное вашей хорошенькой ручкой. Ваш приезд в Тригорское оставил во мне впечатление более глубокое и мучительное, чем то, которое произвела на меня некогда встреча наша у Олениных. В моей печальной деревенской глуши я не могу сделать ничего лучшего, как стараться больше не думать о вас. Если бы в душе вашей была бы хотя капля жалости ко мне, вы сами должны были бы желать мне этого; но ветренность всегда жестока, и все вы, кружа головы направо и налево, в восхищении от сознания, что есть душа, страждущая в вашу честь и славу. Прощайте, божественная, бешусь и падаю к вашим ножкам. Тысячу любезностей Ермолаю Федоровичу [Керну] и поклон г-ну Вульфу.

   Снова берусь за перо, потому что умираю с тоски и могу заниматься только вами. Надеюсь, что письмо это вы прочтете украдкою: спрячете ли вы его опять на груди? Напишете ли мне длинный ответ? Пишите мне обо всем, что вам в голову придет, заклинаю вас! Если вы боитесь моего дерзкого сомнения, если не хотите компрометировать себя, - измените почерк, подпишитесь вымышленным именем,- сердце мое сумеет узнать вас. Если выражения ваши будут столь же нежны, как ваш взгляд, тогда, увы! я постараюсь им поверить или же обмануть себя,- это все равно. Знаете ли, что, перечитывая эти строки, я устыдился их сентиментального тона,- что скажет Анна Николаевна? Ах вы, чудотворка или чудотворица! Знаете что? - пишите мне!"

   "Получа это письмо,- рассказывает сама Анна Петровна в своих воспоминаниях о Пушкине,- я тотчас ему отвечала³⁵ и с нетерпением ждала от него второго письма; но он это второе письмо вложил в пакет тетушкин [П. А. Осиповой], а она не только не отдала мне его, но даже не показала³⁶. Те, которые его читали, говорили, что оно было прелесть как мило".

   В письмах поэта к П. А. Осиповой, относящихся к этому периоду, есть отголоски того волнения, которое испытывал он в данное время. Его мысли были в Риге; опустелое Тригорское навевало на него грусть. В одном не дошедшем до нас в подлиннике письме он писал (по-французски) следующие строки, чрезвычайно верно характеризующие Анну Петровну и сохраненные нам в ее памяти (см. ее воспоминания и акад. издание переписки, т. I, стр. 249): "Хотите ли знать, что такое г-жа Керн? У нее гибкий ум; она понимает все; она легко огорчается и утешается точно так же; она застенчива в приемах обращения, смела в поступках, но она чрезвычайно привлекательна".

   7-го августа Пушкин получил от П. А. Осиповой первое письмо из Риги, написанное 31-го июля, на другой день после ее приезда туда, а через несколько дней письмо от самой Анны Петровны и немедленно же отвечал ей. Вот это письмо, писанное 14-го августа, в пору, когда поэт был занят и вопросом о бегстве за границу, и озабочен денежными своими делами и изданием своих сочинений,- в пору, когда всем существом своим он рвался из заточения и видел всю тщетность своих надежд на скорое освобождение:

   "Перечитываю ваше письмо вдоль и поперек и говорю: милая! прелесть! божественная!.. а потом: ах, мерзкая! - Простите, прелестная и нежная, но это так! Нет никакого сомнения в том, что вы божественны, но иногда в вас решительно нет здравого смысла; еще раз простите и утешьтесь, ибо от этого вы еще прелестнее. Например, что хотите вы сказать, говоря о печатке, которая должна для вас подходить и вам нравится (счастливая печатка!) и о разъяснении значения которой вы спрашиваете меня? Если только тут нет какого-либо скрытого смысла, то я решительно не догадываюсь, чего вы желаете. Или вы просите меня придумать для вас девиз? В таком случае это было бы совершенно в духе Нети {Нетти - Анна Ивановна Вульф, двоюродная сестра А. П. Керн, дочь ее дяди по матери Ивана Ивановича Вульфа.}. Пусть будет так, сохраняйте по-прежнему девиз: "не скоро, а здорово", лишь бы эти слова не послужили девизом для вашего путешествия в Тригорское,- и побеседуем о другом. Вы говорите,- продолжает Пушкин, снова намеренно впадая в прежний, циничный тон,- что я не знаю вашего характера. А какое мне до него дело? - Очень я о нем думаю! Разве у хорошеньких женщин должен быть характер? Самое главное - глаза, зубы, ручки и ножки (прибавил бы: и сердце, но ваша кузина [А. Н. Вульф] очень уж опошлила это слово)³⁷. Вы говорите, что вас легко узнать; вы хотели сказать: полюбить? С этим я весьма согласен и сам служу тому ясным доказательством: я вел себя с вами как 14-тилетний мальчишка - это не достойно, но с тех пор, что я более не вижу вас, понемногу возвращаю себе утраченное превосходство свое над вами и пользуюсь этим, чтобы бранить вас. Если мы когда-нибудь снова увидимся, обещайте мне... Нет, не хочу я ваших обещаний; да, кроме того, письма - нечто такое холодное: в просьбе, переданной по почте, нет ни силы, ни волнения, а в отказе - ни грации, ни обольстительности [voluptИ]. Итак, до свидания и поговорим о другом. Что подагра вашего супруга? надеюсь, что у него был славный припадок на другой день после вашего приезда. Поделом ему! Если бы вы знали, какое отвращение, смешанное с почтением, чувствую я к этому человеку! Божественная, ради бога, постарайтесь, чтобы он играл в карты и чтобы у него была подагра! В этом моя единственная надежда!

   Перечитывая еще раз ваше письмо, я нахожу в нем ужасное если, которого сначала я не заметил: если моя кузина останется, то нынче осенью я приеду и проч. Ради бога, пусть она останется. Постарайтесь чем-нибудь занять ее, - ведь ничего нет легче: прикажите какому-нибудь офицеру вашего гарнизона влюбиться в нее, и, когда придет время ей ехать, досадите ей, отбив у нее ее вздыхателя; это еще того легче. Не показывайте ей этого письма, по крайней мере,- а то она из упрямства способна сделать совершенно противоположное тому, что нужно. Что делаете вы с вашим кузеном [А. Н. Вульфом]? Отвечайте мне, но откровенно. Отсылайте-ка его поскорее в его университет; не знаю почему, но я этих студентов люблю не больше, чем любит их г-н Керн. Достойнейший человек этот г. Керн, степенный, благоразумный и т. д.,- один только в нем недостаток - это то, что он ваш муж. Как можно быть вашим мужем? Об этом я не могу составить себе представления, точно так же, как о рае.

   Это все было написано вчера. Сегодня почтовый день, и я, не знаю почему, вбил себе в голову, что получу от вас письмо. Этого не случилось, и я в самом собачьем настроении духа, хотя это уж совершенно несправедливо: я должен бы быть благодарным за прошлый раз,- знаю; но что вы хотите? Умоляю вас, божественная, сжальтесь над моею слабостью, пишите мне, любите меня,- и тогда я постараюсь быть любезным. Прощайте, дайте ручку".

   Одна из ближайших почт принесла Пушкину еще письмо от Анны Петровны, и он отвечал ей (около 24-го августа): "Вы приводите меня в отчаяние; я совсем было собрался писать вам глупости, которые заставили бы вас помирать со смеху, и вдруг ваше письмо повергло меня в печаль в самый разгар моего увлечения. Постарайтесь отделаться от этих спазм, которые хотя и придают вам столько привлекательности, но ни черта не стоят,- уверяю вас. Отчего вы все заставляете меня бранить вас? Если у вас рука была на перевязи, не следовало писать ко мне; что за сумасбродство! Скажите, однако, что он сделал вам, этот бедный муж? Уж не ревнует ли он грехом? Что ж, клянусь вам, что он не был бы неправ. Вы не умеете или (что еще хуже) не хотите щадить людей. А хорошенькая женщина властна... иметь любовников³⁸. Боже меня избави проповедывать вам мораль, но все же к мужу должно питать уважение, иначе никто не захотел бы быть мужем. Не принижайте очень это ремесло - оно необходимо на свете. Послушайтесь; право, я говорю вам от чистого сердца. За 400 верст вы ухитрились возбудить во мне ревность; что же должно быть в 4 шагах? NB. Я очень хотел бы знать, почему двоюродный ваш братец выехал из Риги лишь 15-го числа сего месяца и почему имя его три раза сорвалось с вашего пера в письме вашем ко мне? Без нескромности - нельзя ли это узнать? Простите, божественная, что я так откровенно высказываю вам свой образ мыслей; это доказательство самого истинного моего к вам участия; я люблю вас гораздо более, нежели вы думаете. Постарайтесь же хотя мало-мальски поладить с этим проклятым г. Керном. Прекрасно понимаю, что это, должно быть, не великий гений, но, наконец, и не совсем же он дурак! Мягкость, кокетство (и в особенности, ради бога, отказы, отказы и отказы) повергнут его к вашим ножкам - месту, из-за которого я ему завидую от глубины моей души,- но что вы хотите! Я в отчаянии от отъезда Аннеты; как бы то ни было, но вы непременно должны приехать осенью сюда или хотя во Псков. Предлогом может быть болезнь Аннеты. Что вы об этом думаете? Отвечайте мне, умоляю вас, и ни слова об этом А. Вульфу. Приедете? Не правда ли? До тех пор не решайте ничего относительно вашего мужа. Вы молоды, целая будущность перед вами, а он... Наконец, будьте уверены, что я не из числа тех, которые никогда не посоветуют решительных мер - иногда это неизбежно, но прежде всего следует порассудить хорошенько, не делая бесполезного скандала.

   Прощайте; теперь ночь, и ваш образ чудится мне, полный грусти и сладострастной неги,- я будто вижу ваш взгляд, ваши полуоткрытые уста... Прощайте,- я представляю себя у ног ваших, сжимаю их, чувствую прикосновение ваших колен,- всю кровь мою отдал бы я за минуту действительности. Прощайте и верьте моему бреду: он смешон, но искренен".

   Через несколько дней 28-го августа Пушкин снова пишет Анне Петровне, образ которой не дает ему покоя: "Вот письмо к вашей тетушке. Вы можете оставить его у себя, если случится, что их уже нет в Риге. Скажите на милость, можно ли быть такою ветреной, как вы? Каким образом письмо, адресованное вам, попало не в ваши, а в другие руки? Но что сделано, то сделано,- поговорим о том, что нам предстоит делать.

   Если ваш почтеннейший супруг слишком докучает вам,- бросьте его, но знаете ли как? Вы оставляете там все семейство, берете почтовых на Остров и приезжаете... куда? в Тригорское? Вовсе нет! - в Михайловское. Вот прекрасный проект, который уже четверть часа мучит мое воображение. Но понимаете ли, какое это было бы для меня счастье? Вы скажете мне: "А огласка? а скандал?" Кой чёрт! Уже бросая мужа, делают полнейший скандал, и все прочее уже ничто или очень мало. Но согласитесь, что проект мой - романический. Сходство характеров, ненависть к преградам, орган парения, развитый в сильной степени, и пр. и пр. Можете представить себе удивление вашей тетушки? За этим последует разрыв. Вы будете видаться с вашей кузиной тайком,- а это сделает дружбу менее пошлой, и когда Керн умрет, вы будете свободны, как воздух... Итак, что вы на это скажете? Ведь я говорил вам, что я способен дать вам совет смелый и внушительный.- Поговорим, однако, серьезно, то есть хладнокровно. Увижу ли я вас опять? Мысль, что нет, приводит меня в трепет. Вы скажете мне: утешьтесь. Отлично, но как? Влюбиться? Невозможно; прежде всего надобно позабыть ваши спазмы³⁹. Покинуть свою родину? удавиться? жениться? Все это сопряжено с большими затруднениями, и мне претит. Ах, кстати, ваши письма! как я буду получать их? Ваша тетушка не желает этой переписки, столь целомудренной, столь невинной (да и как же иначе... за 400 верст). Вероятно, что письма наши будут перехватывать... прочитывать... истолковывать... и потом предавать торжественному сожжению. Постарайтесь изменить ваш почерк, а там я увижу,- но пишите мне, пишите много, и вдоль, и поперек, и по диагонали (геометрический термин)⁴⁰. А главное - дайте мне надежду снова увидеть вас, иначе я, право, постараюсь влюбиться в кого-нибудь другого. Да, я и забыл: я только что написал письмо к Нетти, очень нежное, очень униженное. С ума схожу по Нетти. Она наивна, а вы нет. Отчего вы не наивны? Не правда ли, я гораздо любезнее в письмах, чем при личных сношениях? Но, право, если вы приедете, я обещаю вам быть любезным до чрезвычайности: я буду весел в понедельник, восторжен во вторник, нежен в среду, дерзок в четверг, в пятницу, субботу и воскресенье буду, чем вам угодно,- и всю неделю у ног ваших. Прощайте. Не распечатывайте прилагаемого письма: это нехорошо; ваша тетушка на это рассердится. Но подивитесь, как Господь Бог перемешал все: г-жа Осипова распечатывает письмо к вам, вы распечатываете письмо к ней, я распечатываю письмо Нети - и каждый из нас находит в них нечто назидательное. Положительно, это прелестно!"

   В письме к П. А. Осиповой, которое поэт посылал с письмом к А. П. Керн и которое заполнено почти все ею, он писал: "Да, сударыня, пусть будет стыдно тому, кто худо об этом подумает. Ах, эти злые люди, которые думают, что переписка может привести к чему-нибудь! Уж не по собственному ли опыту знают они это? Но я прощаю им, сделайте то же и вы и будем продолжать. Ваше последнее письмо (писанное в полночь) прелестно, я от всего сердца смеялся; но вы слишком строги к вашей милой племяннице; правда, она ветрена, но - терпение - еще каких-нибудь два десятка лет и, ручаюсь вам, она исправится. Что же касается до ее кокетства, то вы совершенно правы: она хоть кого приведет в отчаяние. Как не довольствоваться тем, чтобы нравиться повелителю господину Керну, коль скоро она имеет это счастье? Так нет, нужно еще кружить голову вашему сыну, ее кузену! Приезжает она в Тригорское, и ей приходит на ум пленить г. Рокотова и меня; но и этого мало: приехав в Ригу, она видит в ее проклятой крепости проклятого узника и делается кокетливым Провидением этого окаянного каторжника. Но и это еще не все: вы уведомляете меня, что в деле замешаны еще и мундиры! О, к примеру сказать, это уже слишком! Об этом узнает г. Рокотов, и мы увидим, что он скажет на это. Но, сударыня, серьезно ли вы думаете, что она кокетничает _р_а_в_н_о_д_у_ш_н_о? Она говорит, что нет, и мне хотелось бы этому верить; еще более успокаивает меня то обстоятельство, что не все ухаживают на один лад, и лишь бы другие были почтительны, робки и деликатны, - вот всё, что мне нужно. Благодарю вас, сударыня, что вы не передали ей моего письма: оно было чересчур нежно, а при нынешних обстоятельствах это было бы слишком смешно с моей стороны. Я напишу ей другое, со свойственной мне дерзостью, и решительно прерву с ней все сношения; пусть не говорят, что я старался внести смуту в недра семьи; что Ермолай Федорович может обвинять меня в том, что я человек без правил; что жена его может издеваться надо мною. Как вы любезны, найдя портрет похожим: "смела" и т. д.⁴¹. Не правда ли? Она тоже говорит, что нет, но кончено; я не буду ей более верить. Прощайте, сударыня, вашего возвращения ожидаю я с большим нетерпением; мы позлословим насчет северной Нетти, по поводу которой я всегда буду сожалеть, зачем ее увидел, и еще более, зачем я...⁴². Простите это несколько слишком откровенное признание тому, который любит вас очень нежно, хотя и совершенно иначе".

   Письмо это не застало П. А. Осипову в Риге: она уже вернулась с дочерью в Тригорское, поссорившись с племянницей за ее переписку с поэтом...

   Но переписка эта еще некоторое время продолжалась. "Ради Бога,- писал Пушкин 22-го сентября,- не отсылайте г-же Осиновой письма, которое вы нашли в вашем пакете. Разве вы не видите, что оно было написано единственно для собственного вашего назидания? Оставьте его у себя - или вы нас поссорите. Я сделал некоторые шаги к примирению вас обеих, но после ваших последних опрометчивых поступков теряю надежду на успех... Кстати, вы клянетесь мне всеми святыми, что ни с кем не кокетничаете, а между тем вы на "ты" с вашим кузеном; вы говорите ему: я презираю твою мать; ведь это ужасно? Следовало сказать: Вашу мать и даже ничего не следовало говорить, потому что эта фраза произвела дьявольский эффект. Ревность в сторону,- я советую вам прервать эту переписку, советую как друг, истинно вам преданный, без всяких фраз и кривляний. Не постигаю, что за цель у вас кокетничать с молодым студентом (притом же не поэтом) и на таком почтительном расстоянии. Когда он был близ вас,- вы знаете, что я находил это совершенно естественным, ибо надобно же быть рассудительным. Решено, не правда ли? Никакой переписки,- и ручаюсь вам, что он оттого менее влюблен не будет. Серьезно ли вы говорите, делая вид, что одобряете мой проект? У Аннеты от этого мороз по коже пробежал, а у меня голова закружилась от радости. Но я не верю в счастье, и это весьма извинительно. Ужели вы, ангел любви, захотите убедить мою недоверчивую и увядшую душу? Но приезжайте, по крайней мере, во Псков⁴³. Это вам будет легко сделать. При одной мысли об этом сердце у меня бьется, темнеет в глазах, и истома овладевает мною. Неужели и эта надежда не осуществится, как столько других!! Перейдем к делу; прежде всего, вам нужен предлог: болезнь Аннеты; что вы на это скажете? Или, еще лучше, не съездить ли вам в Петербург? Вы дадите мне знать об этом, да? Не обманите меня, прелестный ангел! Как я был бы вам обязан, если бы расстался с жизнью, познав счастье! Не говорите мне о восхищении: это не то чувство. Говорите мне о любви: вот чего я жажду. Но главное,- не говорите мне о стихах... Ваш совет писать к его величеству тронул меня, как доказательство, что вы думали обо мне; благодарю тебя коленопреклоненно за этот совет, но последовать ему не могу. Участь моего существования должна решить судьба; я не хочу в это вмешиваться. Надежда еще раз увидеться с вами, прелестною и молодою,- единственная вещь, которою я дорожу. Еще раз,- не обманите меня.- Завтра - день рождения вашей тетушки,- стало быть, я буду в Тригорском. Ваша мысль выдать замуж Аннету, чтобы иметь у нее убежище - мысль восхитительная, но я ей еще не сообщал о ней. Отвечайте, ради Бога, на главные пункты этого письма, и я поверю, что мир стоит еще того, чтобы в нем жить".

   Ко всем волнениям разгоревшейся страсти примешивалось у Пушкина и чувство ревности: как мы видели, он не раз упоминает об Алексее Вульфе как о сопернике - и притом счастливом. А что Вульф был влюблен в свою очаровательную кузину, видно из следующего, еще неизданного письма его к ней, уже из Дерпта от 1-го октября 1825 г. (даем его в переводе с французского языка): "Вот уже целая вечность, что вы мне не пишете! Что вы меня забыли, дорогой друг? Быть может, это пространство времени показалось вам таким коротким, что вы даже и не заметили, что уже четыре недели я не имею от вас известий! Вы более спокойны - это ли причина вашего молчания? Не знаю, что я пишу вам; нет, неправда, я не забыт,- скажите да! Ведь вы так добры,- наверно, есть какая-нибудь другая причина вашего молчания! Смотрите, как сердце мое говорит для вас! Сегодня я был так счастлив, так уверен, что получу письмо. О, как ужасно обмануться! Вместо ва