Панаева Авдотья Яковлевна - Воспоминания

Найдена копия некрасовского письма к этой женщине, посланного из Петербурга за границу в сентябре 1857 года. В этом письме мы читаем:

Приведя эти волнующие строки, Мих.Лемке пишет:

"Читатель уже понял ужасную трагедию в жизни Некрасова и оценил его рыцарскую защиту чести женщины и знает теперь истинную виновницу всего грязного дела".

Некрасов еще полгода назад пробовал убежать от нее. Он убегал от нее много раз и всегда возвращался - влюбленный. В начале того самого года, когда он послал ей приведенное выше письмо, он, прожив с ней несколько месяцев в Риме, внезапно покинул ее и уехал к своему другу в Париж с тем, чтобы уже не возвращаться. Но, конечно, скоро возвратился и целый месяц не раскаивался в этом:

"Я очень обрадовал Авдотью Яковлевну, которая, кажется, догадалась, что я имел мысль от нее удрать, - писал он в откровенном письме. - Нет, сердцу нельзя и не должно воевать против женщины, с которой столько изжито, особенно когда она, бедная, говорит пардон. Я, по крайней мере, не умею, и впредь от таких поползновений отказываюсь. И не из чего и не для чего. Что мне делать из себя, куда, кому я нужен? Хорошо и то, что хоть для нее нужен".

Но нежности хватило ненадолго.

Через два-три месяца Некрасов снова начал мечтать о побеге. Ему стало казаться, что он живет с этой женщиной только из жалости, только из благодарности к прошлому, что другой на его месте давно разошелся бы с ней. Впрочем, он и сам не мог понять, равнодушен он к ней или нет, хорошо ему с ней или худо.

Все эти колебания сказались в том замечательном по откровенности письме, которое в октябре 1856 года он послал из Рима Василию Петровичу Боткину:

Это одно из самых замечательных писем Некрасова. Некрасов редко бывал откровенен, но если откровенничал, то до конца. С беспримерной отчетливостью отметил он в этом письме все те противоречивые чувства, которые одновременно охватили его: тут и любовь, и равнодушие, и жалость, и скука, и благодарность за прежнее, и чисто вкусовая неприязнь ("раз погашенная сигара - не вкусна, закуренная снова"). Сложный был человек, изнуряемый противочувствиями.

Спастись для него означало уйти от этой женщины навеки. Но, конечно, он не спасся, не ушел. И когда, наконец, после, пятнадцати мучительных лет она, полустаруха, покинула его и вышла замуж за секретаря его редакции, Некрасов буквально взвыл от лютой обиды и ревности:

Один, один!.. А ту, кем полны

Мои ревнивые мечты,

Умчали роковые волны

Пустой и милой суеты, -

хотя, конечно, сам же был виновником этой разлуки.

Скрытный и сильный, он никому не показал своего горя: "молчу, скрываю мою ревнивую печаль", но горе было большое: "разбиты все привязанности... все кончено... трудись, пока годишься, и смерти жди, она недалека... усни... умри..." - таков лейтмотив его тоскливой элегии, вызванный уходом этой женщины. Вместе с ней ушло от него все поэтическое очарование жизни:

Гляжу на жизнь неверующим глазом.

Все кончено! Седеет голова.

Порою в припадке того ясновидения, которое дается лишь ревнивцам, он отчетливо видел отсутствующую и вдруг загорался к ней страстью, - к женщине, которая за тысячу верст. Этот плешивый, желтолицый и хилый старик, как двадцатилетний влюбленный, твердил ей страстные горячие слова, звал ее с собой в Италию, где они когда-то зимой собирали на вилле Боргезе цветы. Ничего, что ей пятый десяток, что она ему чужда и враждебна, он тянется к ней, как к невесте:

Бьется сердце беспокойное,

Отуманились глаза,

Дуновенье страсти знойное

Налетело, как гроза.

Вспоминаю очи ясные

Дальней странницы моей,

Повторяю стансы страстные,

Что сложил когда-то ей.

Я зову ее желанную:

Улетим с тобою вновь

В ту страну обетованную,

Где венчала нас любовь!

Он любил ее угрюмой, ревнивой, изнурительно-трудной любовью. Совместная их жизнь была ад. Но стоило им разлучиться, как он снова влюблялся в нее. Похоже, что он любил ее только тогда, когда ее не было с ним: все те нежные любовные стихи, которые он посвятил ей, написаны в ее отсутствие, заочно. Когда же она с ним, - его стихи отражают не ласки, а буйные семейные сцены, оскорбления, ссоры и ругательства. Вообще его любовная лирика охотнее всего останавливается на любовном истязательстве и тиранстве. "Слезы, нервический хохот, припадок" - это у него чаще всего. "О, слезы женские, с придачей нервических тяжелых драм", - тут его излюбленная тема [242].

"Буйство", "буря", "гроза", "бездна", "поругание", "клеймо", - говорит у него кто-то о любви. Одно из первых стихотворений, посвященных им этой женщине, есть стихотворение о ссоре: "Мы с тобой бестолковые люди: что минута, то вспышка готова, облегченье взволнованной груди, неразумное резкое слово..." Вскоре эти вспышки становятся бурями, любовь превращается в сплошное мучительство. Поэт в покаянную минуту зовет себя палачом этой женщины и молит ее о прощении:

Прости! Не помни дней паденья,

Тоски, унынья, озлобленья,

Не помни бурь, не помни слез,

Не помни ревности угроз!

Она прощала, но бури повторялись опять, и, главное, повторялись паденья. Это было тяжелее всего: Некрасов нередко у нее на глазах заводил мимолетные связи, что возмущало даже посторонних людей.

Нет, это совсем не так легко быть женой знаменитого поэта. Еще раньше, в 1853 году, всего лишь через несколько лет, как она после долгой борьбы стала, наконец, его подругой, он изменил ей и заболел нехорошей болезнью.

Она вынесла и это испытание. Он впал в отчаяние, еще больнее возненавидел себя и все свои страдания вымещал, конечно, на ней, на подруге:

"Тяжелый крест достался ей на долю: страдай, молчи, притворствуй и не плачь. Кому и страсть, и молодость, и волю все отдала, тот стал ее палач", - восхищался он сам ее подвигом, но отказаться от палачества не мог.

Это действительно была для нее крестная мука - любить больного и крутого ипохондрика, и многое простится ей за то, что она в течение пятнадцати лет безропотно несла этот крест. Она не кинула Некрасова в годы болезни, когда ему "в день двадцать раз приходил на ум пистолет", когда, например, он боялся остаться на пароходе один, чтобы не кинуться в воду, - она была его покорной сиделкой. "Давно она ни с кем не знает встречи, - писал в эту пору Некрасов, - угнетена, пуглива и грустна, безумные, язвительные речи безропотно выслушивать должна", - и как же нам не пожалеть ее за это? Чернышевский именно тогда и поцеловал ее руку, когда "безумные речи" Некрасова уязвили ее при чужих.

Вдова Чернышевского, Ольга Сократовна, и через 50 лет вспоминала: "Единственно, чем бывал (Чернышевский) недоволен, так это некоторыми сторонами в отношениях Некрасова к Авдотье Яковлевне" [244].

Он обижал ее даже при детях. Одна тогдашняя девочка 14-15 лет вспоминает, как после его желчного окрика "она вся вспыхнула, и в голосе ее послышались слезы. Мы все притихли, опустили глаза, нам стало неловко".

"Я замечала, - рассказывает та же свидетельница, - что отношения Некрасова к Авдотье Яковлевне доставляли последней много огорчений, и нередко она возвращалась с половины Некрасова с заплаканными глазами". "Николай Алексеевич опять обидел Авдотью Яковлевну", - говорил тогда младший Добролюбов.

"Ей теперь не до нас с Ваничкою", - писал Добролюбов дяде в августе 1860 г. [245].

"...В хандре он злился на меня, - вспоминает она сама в мемуарах. - Если бы кто-нибудь видел, как он по двое суток лежал у себя в кабинете в страшной хандре, твердя в нервном раздражении, что ему все опротивело в жизни, а главное, он сам себе противен..."

И на следующей странице опять: "Он находился в хандре... лежал целый день на диване, почти ничего не ел..."

И снова через несколько страниц: "Некрасов... страшно хандрил..."

И в другом месте опять: "Настроение духа Некрасова было самое убийственное, и раздражение нервов достигло высшей степени..."

Но она умалчивает, что это раздражение нервов обрушивалось раньше всего на нее. В такие дни он упрекал ее за все, даже за ее красоту. Она ломала руки и молчала - "и что сказать могла б ему она?" - но иногда не выдерживала и истерически проклинала его. В одну из таких буйных минут он зарисовал ее, явно любуясь:

Упали волосы до плеч,

Уста горят, румянцем рдеют щеки,

И необузданная речь

Сливается в ужасные упреки,

Жестокие, неправые...

Такова была их семейная жизнь. Но кто осудит за это Некрасова? Он терзал, потому что терзался. И главное его терзание - ревность. "Не говори, что молодость сгубила ты, ревностью истерзана моей". Ревновать он умел, как никто. "Ревнивое слово", "ревнивые мечты", "ревнивая боязнь", "ревнивая печаль", "ревнивая тревога", "ревнивая мука", "ревнивая злоба" - это у него постоянно. И сколько в его книге ревнивцев:

- Я полюбил, дикарь ревнивый...

- Прости, я ревнивец большой...

- Он не был злобен и коварен, но был мучительно ревнив...

- Кто ночи трудные проводит, один ревнивый и больной?..

- Но подстерег супруг ревнивый...

Тут его навязчивое чувство: "молчу, а дума лютая покою не дает". Изо всех пыток любви он облюбовал себе самую мрачную и уныло предавался ей, благо это давало ему новое право ненавидеть себя, без чего он, кажется, не мог. Он был словно создан для ревности: замкнутый, угрюмый и таящийся.

Пока еще кипят во мне мятежно

Ревнивые тревоги и мечты -

Не торопи развязки неизбежной!

Кипим сильней, последней жаждой полны,

Но в сердце тайный холод и тоска...

Так осенью бурливее река,

Но холодней бушующие волны.

Самая бурливость их страсти кажется ему подозрительной: не предвещает ли эта бурливость - конца? Чем бурливее, тем холоднее. Их роман едва лишь начался, впереди у них не меньше пятнадцати лет, а он уже предчувствует конец:

Не торопи развязки неизбежной!

И без того она не далека.

И это первая любовная песнь, посвящаемая поэтом подруге, первая серенада, которую спел он возлюбленной! Если перевести эту серенаду на прозаический язык, то окажется: "Я еще ревную тебя, - значит, люблю. Но я люблю тебя все меньше и скоро совсем разлюблю. Ты тоже почти не любишь меня и, ускоряя развязку, издеваешься над нашей уходящей любовью. Но издеваться не надо, отложим иронию, и без того наша любовь скоро угаснет".

И это пишется в первые месяцы, о которых всю жизнь до старости он будет вспоминать с умилением. Вообще, когда вникаешь в историю этой любви, то уже не видишь ни эффектной брюнетки, ни знаменитого, любимого всей Россией поэта, а просто двух замученных друг другом людей, которых жалко.

А тут еще Панаев, ее муж. Он хоть и пустопляс, но нельзя не пожалеть и пустопляса. Ему выпала трудная роль: жить при собственной жене холостяком. Официально он считался ее мужем, но и прислуга и посторонние знали, что муж его жены - Некрасов.

Они жили все втроем в одной квартире, это лишь усугубляло насмешки. Писемский, не любивший Панаева, хотя тот оказал ему немало услуг, глумился над ним даже в печати.

"Интересно знать, - писал Писемский в своей "Библиотеке для Чтения", - не опишет ли он [Панаев] тот краеугольный камень, на котором основалась его замечательная в высшей степени дружба с г. Некрасовым?" [246].

Напротив, каждая строчка лишь о том и свидетельствует, что муж словно нарочно стремился толкнуть ее в чужие объятия. Не прошло и двух лет после их свадьбы, а Белинский уже сообщает в письме: "С ним [Панаевым] была история в маскараде. Он втюхался в маску, завел с нею переписку... получил от нее письмо и боялся, чтоб Авдотья Яковлевна не увидела" [248].

Маски, модные кокотки, гризетки, француженки были его специальностью. Он вечно возил к ним приятелей, ибо был услужлив и добр: даже Грановского свез к знаменитой Пешель [249], а впоследствии самого Добролюбова сводил с маскарадными девами. Ему нравилось угощать своих приятелей женщинами, и он изо всех сил хлопотал, чтобы женщины пришлись им по вкусу: "Я тебя познакомлю с двумя блондинками; надеюсь, что ты будешь доволен", - писал он Василию Боткину.

Положительно он чувствовал себя чем-то вроде благодетельной сводни: "Эту вдову я тебе приготовлю, когда у тебя почувствуется потребность", - писал он тому же приятелю [250].

Григорович и через полвека вспоминает, как Панаев ухаживал за какой-то важной кокоткой и жаждал добиться взаимности [251]. С омерзением изображает Аполлон Григорьев в одном письме распутные отношения "Ваньки Панаева" к какой-то похабной Мине [252].

А двадцатилетняя красавица-жена была оставлена без всякой защиты.

Грановский, присмотревшись к ее жизни, был поражен именно ее беззащитностью: "Если бы ты знала, как с нею обходятся! - писал он из Петербурга жене. - Некому защитить ее против самого нахального обидного волокитства со стороны приятелей дома" [253].

К душевным влечениям жены он не выказывал никакого внимания. У нее, например, только что скончалась сестра, ей хочется остаться при детях покойницы, а он тянет ее насильно в Москву.

Словом, нужно не тому удивляться, что она в конце концов сошлась с Некрасовым, а тому, что она так долго с ним не сходилась.

Они познакомились в 1843 году. Панаев в это время отбился от нее окончательно и почти ежедневно, пьяный, возвращался домой на рассвете.

"Это лето я вел жизнь гнусную и пил с гусарами", - писал он сам своим московским приятелям. Он был не то чтобы пьяница, но любил "пройтись по хересам", "пить клико и запивать коньяком" [255].

Но она не сразу уступила его домоганиям, а до странности долго упорствовала [256]. Очевидно, было в его любви что-то сомнительное, не внушавшее доверия, подозрительное, раз она, по его собственным словам, жаждала верить в нее и не могла. Вначале она решительно отвергла его. Он с отчаяния чуть было не кинулся в Волгу, но не такой был человек, чтобы отстать. Ее упрямство только разжигало его.

"Как долго ты была сурова, как ты хотела верить мне и как и верила, и колебалась снова", - вспоминал он в позднейшем письме.

Нелегко досталась ему эта женщина. Впоследствии он любил вспоминать "и первое движение страсти, так бурно взволновавшей кровь, и долгую борьбу с самим собою и неубитую борьбою, но с каждым днем сильней кипевшую любовь".

Этот любовный поединок продолжался с 1843 года по 1848-й. В 1848 году она, окончательно пренебреженная мужем, стала, наконец, женой Некрасова [257], и день, когда это случилось, долго был для него праздником праздников:

Счастливый день! Его я отличаю

В семье обыкновенных дней;

С него я жизнь мою считаю,

Я праздную его в душе моей.

Их союз был труженический. Медовые месяцы протекали в хлопотливой работе. Ведь именно в 48-м-49-м годах Некрасов с нечеловеческой энергией строил свой журнал "Современник".

Мы, кажется, до сих пор не постигли, какой это был трудный подвиг. Если бы Некрасов не написал ни строки, а только создал журнал "Современник", он и тогда был бы достоин монументов.

Конечно, он втянул в свою работу и ее, и даже улучил каким-то фантастическим образом время, чтобы написать совместно с ней огромный, забронированный от свирепой цензуры роман.

Авдотья Яковлевна как бы закоченела в тоске; она не могла даже плакать. Некрасов оставил нам несколько строк, изображающих ее материнскую скорбь:

Как будто смерть сковала ей уста...

Лицо без мысли, полное смятенья,

Сухие напряженные глаза,

И, кажется, зарею обновленья

В них никогда не заблестит слеза.

После смерти сына она тяжело заболела и уехала по совету врачей за границу. Любовь Некрасова во время разлуки, - как это бывало всегда, - разгорелась. Он писал ей длинные любовные послания в стихах, где с восхитительным деспотизмом ревнивца требовал, чтобы она тосковала по нем и не смела бы в разлуке веселиться: "Грустишь ли ты? - допытывался он. - Ты также ли печали предана?"

И прямо говорил в конце письма, что, хоть он желает ей счастья, но ему легче, когда он подумает, что без него она тоскует и страдает.

Однажды она ответила ему притворно-холодным письмом, и это довело его до отчаяния: "Я жалок был в отчаяньи суровом".

И как блаженствовал, когда оказалось, что это был ее "случайный каприз", что она любит его по-прежнему: "Всему конец! своим единым словом душе моей ты возвратила вновь и прежний мир, и прежнюю любовь".

Это было, примерно, в 1850 году. Вскоре она вернулась домой. Они написали вместе еще один объемистый роман - и прожили, постоянно расходясь и сходясь, десять-одиннадцать лет.

Грановский считал Некрасова "неприятным и отталкивающим", хотя и даровитым человеком. Атмосфера, которую Некрасов создал для нее, казалась Грановскому растлевающей.

"Сегодня был у Авдотьи Яковлевны, - читаем в одном из писем Грановского. - Жаль бедной женщины. Сколько в ней хорошего. А мир, ее окружающий, в состоянии задавить кого хочешь. Не будьте же строги к людям, дети мои. Все мы жертвы обстоятельств".

Через несколько месяцев снова: "Как жаль ее! Она похудела, подурнела и очень грустна".

А Некрасов между тем расширялся и креп. Он почувствовал себя полным хозяином всего, что его окружало. К середине пятидесятых годов, к тридцатипятилетнему возрасту, он стал влиятельной персоной в Петербурге, - член аристократического Английского клуба, издатель демократического, лучшего в России, журнала, любимый радикальной молодежью поэт, друг высоких сановных особ. У него повара, егеря и лакеи, он устраивает себе "грандиозные охотничьи предприятия", он ведет крупнейшую игру, выигрывает и проигрывает тысячи.

Панаев стушевался и съежился, куда же ему, свистуну, соперничать с таким кряжистым и напористым другом! Еще так недавно Некрасов занимал в его квартире одну комнату, а теперь он сам занимает одну комнату в квартире Некрасова, и его карета стала каретой Некрасова, и его жена стала женой Некрасова, и его журнал стал журналом Некрасова: как-то так само собою вышло, что купленный им "Современник" вскоре ускользнул из его рук и стал собственностью одного лишь Некрасова, а он из редактора превратился в простого сотрудника, получающего гонорар за статейки, хотя на обложке журнала значился по-прежнему редактором. Легко ли было бедняге смотреть, как в его журнале Некрасов печатает любовные стихи к его жене.

А Панаев и тут посторонний. Муж без жены, редактор без журнала, он ожесточился и впал в меланхолию, но обвинять Некрасова в своих бедах не мог. "Я сам был своим злейшим врагом, - говорил он в иные минуты. - Я сам испортил свою жизнь". И, правда, во всех своих бедствиях был виноват он один, он всю жизнь словно нарочно стремился к тому, чтобы возможно скорее стать физическим и духовным банкротом. Не будь Некрасова, он все равно потерял бы и карету, и квартиру, и жену, и литературный авторитет, и журнал. Некрасов, если всмотреться внимательно, был его опекуном и охранителем; взяв его дела в свои руки, он отсрочивал его банкротство с году на год.

"Он таскает из кассы на свои легкомысленные удовольствия... я держу его в руках... я смотрю за ним строго...

Он, - легкомысленный ветренник, любит сорить деньги..." - говорил Некрасов Чернышевскому в 1853 году, в первый же день открывая незнакомому молодому человеку, что Панаев не редактор "Современника" [262]. Да и можно ли было хотя бы на один миг доверять "Современник" Панаеву! Тот сейчас же, ради угождения своим приятелям, набьет его "всякой дрянью, сочиненной приятелями, да еще раздаст им бесплатно дорогостоящие книги журнала".

"Напишу Панаеву, что не один я бешусь, зачем он пачкает "Современник" стишонками Гербеля и Грекова, за что я написал ему ругательство", - гневался в Риме Некрасов [263].

В контору "Современника" Некрасов прямо писал, чтобы Панаева и близко не допускали к деньгам.

"Не доверяй денег Ивану Ивановичу и пресеки ему пути к получению их, - приказывал он из Рима заведывавшему конторой "Современника". - Это для него же лучше... Еще не самое важное, что пропадут деньги, но, если ты будешь плошать, то жди впереди путаницы, беспорядка и постыдной огласки для "Современника" [264].

И напрасно в иных мемуарах твердят, будто Некрасов какими-то кознями вытеснил Панаева из его "Современника" [265]. Разве "Современник" был панаевским? Разве его не создал Некрасов? Правда, Панаев дал на его издание деньги, но в первые же годы издательства эти деньги вернулись к нему, а кроме того, Некрасов внес некоторый капитал и от себя: пятью тысячами ссудила его Наталья Александровна Герцен, какие-то деньги дал Боткин и проч.

Некрасов был ни в чем не виноват, но Панаеву от этого было не легче. Посмотрите на его портрет того времени: постаревший забулдыга, истаскавшийся фат в парике, сорокапятилетний свистун, как он уныл и трагичен [266]. Страшно ему было оглянуться на свою угарную жизнь, которую он зря просвистал. А тут как нарочно нагрянули шестидесятые годы, явились новые, очень строгие люди, требовательные к себе и другим, и хотя он, в соответствии с модой, перекрасился мгновенно в нигилисты (мимикрия для слабых - спасение), но тем ужаснее предстало перед ним его прошлое, когда он взглянул на него глазами своих новых кумиров. "Добрейший этот человек, мягкий как воск, когда-то веселый, беспечный, теперь постоянно находился в мрачном, раздраженном до болезненности состоянии духа", - вспоминает его двойник Григорович [267].

Ему, как и многим безвольным, стало казаться, что стоит ему только уехать, и он сделается другой человек. Только подальше от Некрасова, от сплетен, забиться в деревенские снега и начать новую жизнь. И снова через столько лет он льнет к жене, и зовет ее, конечно, с собой:

Еще бы не тяжело! Она обещала ему все, что угодно, и он, как водится, младенчески залепетал, какую он напишет в деревне необыкновенную, великолепную повесть, и просил у жены прошения, и обещал, что исправится, и через две-три недели скончался от разрыва сердца, говоря:

- Прости меня... Я во мно...

Она лишилась чувств, а Некрасов поместил в "Современнике" прочувствованную статью о покойнике. В сущности покойник был неплохой человек.

- Ведь я человек со вздохом! - нередко говорил он в свое оправдание, ударяя себя с полукомическим выражением в грудь туго накрахмаленной сорочки, и "уже одно то, - говорит Фет, - что он нашел это выражение, доказывает справедливость последнего" [269].

Он, действительно, был человек со вздохом. "В нем есть что-то доброе и хорошее, за что я не могу не любить его, - писал о нем Белинский, - не говоря уже о том, что я связан с ним и давним знакомством и привычкою, и что он, по-своему, очень любит меня. Но что это за бедный, за пустой человек, - жаль даже" [270].

Почему невозможная, нам неизвестно. Некрасов не только не женился на ней, но скоро отошел от нее совершенно, предпочитая любить и ревновать ее издали.

Эта развязка подготовлялась издавна. Еще в конце пятидесятых годов Некрасов начал тяготиться своей связью и не то чтобы порвал с Авдотьей Яковлевной, но - уже не скучал без нее. Их разлуки становились все дольше и чаще. Потом она осталась одна за границей - в двусмысленном и невозможном положении: не то любимая, не то отвергнутая женщина, как будто и жена, а как будто и нет. Для нее это было страшное время. Она не была создана для бессемейной и бездомной свободы. По существу она была женщина-мать; ей было нужно гнездо. Как потерянная, переезжала она из города в город, ища хоть мимолетных утешений. Все ее тогдашние письма - одна непрерывная жалоба. Если бы у нее были дети, ей было бы легче переносить это надвигающееся на нее сиротство. Она была из тех женщин, для которых бездетная жизнь - бессмыслица. Покуда возле нее был Некрасов, она заглушала в себе свою тоску по ребенку, но чуть Некрасов отдалялся от нее, эта тоска возрастала. Одному из своих петербургских друзей она писала в то время из Рима:

"Я потому говорю, что жизнь не может мне более принести радостей, что у меня нет детей. Потеря моего сына меня слегка свихнула с ума, кажется, никто этому не хотел верить... Я считаю себя умершей для жизни и горюю в своем одиночестве... Вы теперь отец и поймете всю бесконечную мою тоску одиночества..."

Кажется, она действительно испробовала тогда эту веселую жизнь. По крайней мере ее тогдашние письма являют собой странную смесь отчаяния, презрения к себе и безумной жажды развлечений. Словно она веселилась кому-то назло, словно она мстила кому-то своим невеселым весельем...

Впрочем, как и следовало ожидать, эта жизнь оказалась не по ней: "В Венеции, - пишет она, - я могла бы развлечься, даже забыть о моих зрелых годах, потому что имела много доказательств, что их не хотят замечать. Но что же я делаю? Сижу одна вот уже три месяца и все обдумываю, способна ли я удовольствоваться одним удовлетворением женского самолюбия, то есть окружить себя толпою молодых людей, выслушивать их комплименты, объяснения, кокетничать. Иногда мне кажется, что я способна, но потом мне сделается все так противно, пошло, что я сама себе делаюсь мерзка. Нет, я погибла безвозвратно!.."

От этой дикой и безалаберной жизни ее по-прежнему тянет к самому захолустному семейному счастью: "Ищу того, что уже для меня невозможно. Я хочу жизни тихой, после всего, что было со мной. Просто я помешанная!"

"Сижу по вечерам дома, как и в Петербурге, и так же часто хнычу..." "Где Некрасов? Я до сих пор не получала от него письма..."

"Осень усилит мою тоску, вечера будут длинные, а холод в комнатах разовьет мои боли в полном блеске..."

А в конце письма - снова о влечении к ребенку, если не к своему, то хотя бы к чужому. Она рассказывает, как жадно засмотрелась она в саду Тюильри на какую-то играющую девочку, которая напомнила ей другую девочку, любимую ею. Нянька забеспокоилась: отчего эта незнакомая дама так странно глядит на ребенка? Но она объяснила, в чем дело, и нянька милостиво позволила ей поцеловать эту чужую девочку [272].

Куда же в самом деле ей было девать свою неистраченную материнскую нежность?

Вернувшись к Некрасову, она прожила с ним еще несколько лет, но вскоре ушла от него окончательно и вышла замуж за Головачева Аполлона Филипповича, веселого и разбитного человека, наклонного к безделью, мотовству и легким семейным изменам.

- Дома Авдотья Яковлевна? - спросила осенью 1863 года одна девушка, позвонив у дверей недавнего ее бельэтажа.

- Она здесь больше не живет! - нагло ответил лакей. Связь с мамзелью продолжалась недолго. Мамзель была солидна и расчетлива: "проживу столько-то лет, наживу столько-то денег, - и в Париж!" - такова была ее программа. Замечательно, что в самом начале, когда он только увлекся ей и "принялся за французский букварь", Авдотья Яковлевна, как бы покровительствуя его увлечению, сама покупала ему всевозможные французские учебники, помогая ему усвоить язык, на котором он будет объясняться с другой [273].

А что же ее преступление? Неужели и вправду она совершила его? Теперь это, кажется, уже не вызывает сомнений, ибо ее осудил беспощадным судом такой почти авторитетный исследователь, как Михаил Лемке. Обвиняя ее в этой уголовной афере, Лемке привел убийственный для нее документ: письмо самого Некрасова, где, как мы видели, обвинение высказано с неотразимой и ошеломляющей ясностью.

Документ огромного значения; но все же, вчитываясь в него, не забудем, что он относится к той самой женщине, о которой в старости, гораздо позднее, через 10-12 лет, Некрасов сказал с благодарностью:

Все, чем мы в жизни дорожили,

Что было лучшего у нас -

Мы на один алтарь сложили,

И этот пламень не угас!

После ссоры так полно, так нежно

Возвращенье любви и участья...

Мы видели, что чуть не все их сожительство проходило в таком чередовании примирений и ссор, и мало ли чего в течение этих пятнадцати лет ни наговорили друг другу в запальчивости эти сварливо-влюбленные люди, мало ли каких безумных упреков ни швыряли они друг другу в лицо, - особенно он, постоянно больной ипохондрик!

Постой!

Не я обрек твои младые годы .

На жизнь без счастья и свободы,

Я друг, я не губитель твой!..

Но ты не слушаешь...

Упреки исходили от обеих сторон, и покуда мы не выслушали другой стороны, какая нашему приговору цена?

Почему Некрасов уверяет Панаеву, будто он, спасая ее честь, принял всю ее вину на себя, будто он до могилы не выдаст ее, будто ее честь ему дороже своей, - ежели нам достоверно известно из обнародованных уже документов, что он не только ее чести не спасал, не только не взваливал ее греха на себя, но всюду, кому только мог, повторял, что во всем виновата она, а он здесь ни при чем.

Это - документально доказанный факт, и покуда никто не опровергнет его, все восторги Мих.Лемке перед рыцарским отношением Некрасова к женщине будут казаться насмешкой.

Ведь именно это взваливание вины на Панаеву больше всего покоробило Герцена. Из мемуаров Л.П.Шелгуновой "мы знаем, что Герцен, рассказывая это дело до малейших подробностей, "возмущался всего более тем, что Некрасов всю свою вину