Панаева Авдотья Яковлевна - Воспоминания

Словом, Некрасов даже от малейшего касательства к этому делу отказывается, а не то, чтобы все дело самоотверженно взвалить на себя. Не только близким и заинтересованным лицам, но и таким посторонним, как, например, секретарь его редакции Николай Степанович Курочкин, сообщил безо всякой нужды, в минуту откровенной разговорчивости, что во всем виновата она [277].

Об этом упоминает и Лемке, что, однако, не мешает ему говорить о "рыцарской защите чести женщины" и об "ужасной трагедии в жизни Некрасова".

"Даже для того, - восхищается Мих.Лемке, - чтобы очистить себя в глазах очень нужных ему людей, Некрасов все-таки и им не назвал имени истинной виновницы, но даже вообще в своем рассказе выгородил ее" [278].

Почему это Мих.Лемке понадобилось, чтобы Некрасов был образцом добродетели? Разве Некрасов не вправе быть таким же грешным человеком, как мы? Кому нужен выдуманный, приукрашенный Некрасов? Нет, Некрасов был живой человек, он влюблялся в женщин, как мы, и обманывал их, как мы, и этим он для нас гораздо ближе, чем если бы он и вправду был вместилищем всех добродетелей.

В данном случае мы должны прямо сказать, что он совершенно напрасно уверяет Панаеву, будто свято хранит ее тайну и до гроба не выдаст ее.

В чем же она виновата? В чем заключается это темное дело, в котором обвиняют ее?

Это дело сложное и путанное. Тут выступает на сцену другая столь же несчастная женщина, жена поэта Огарева, исковерканное и больное существо.

Когда Огарев, после тягучих раздоров, разошелся, наконец, с Марьей Львовной, он оставил у нее в руках один небезопасный документ: фиктивное заемное письмо на 300 000 рублей ассигнациями (85 000 руб. серебром). Марья Львовна уверяла его, что не посягнет никогда на эти подаренные ей деньги, а удовлетворится одними процентами. И действительно, долгое время она довольствовалась теми восемнадцатью тысячами, которые ежегодно под видом процентов выдавал ей ее бывший супруг. Из этих восемнадцати тысяч пять тысяч получал ее отец, а на остальные она жила за границей со своим давним сожителем художником Сократом Воробьевым [279].

Это была незаурядная и порою непротивная женщина. Что-то в ней мелькало вдохновенное. Но главное ее свойство - сумбурность. Из таких женщин вербуются психопатки, самоубийцы, морфинистки, героини сенсационных процессов. Они пьют водку и - сразу на трех языках - ведут лихорадочный надрывный дневник очень неразборчивым почерком. Руки у них потные, а волосы жидкие, и не многие из них доживают до сорокалетнего возраста. Тургенев звал Марью Львовну плешивой вакханкой. В ней была бездна эгоизма, цинизма, но была и нежность и наивность. Она была безумна и - себе на уме. Попадись такая барыня к русским присяжным, они непременно оправдали бы ее, но также оправдали бы и ее любовника, если бы тот пырнул ее ножом. Томный и рыхлый Огарев был, конечно, неспособен на это, он просто разлюбил ее и, деликатно отойдя от нее, посылал ей бесконечные тысячи франков - для нее и ее Воробьева.

"Но мы тебя спасем, мы за тебя постоим!" - и плешивая вакханка охотно приняла на себя эту роль обманутой и оскорбленной невинности, которую спасают от изверга, и разыгрывала эту роль как по нотам.

Дальше шли рассказы о "пороках" изверга, о его "развратном поведении", о том, что изверг топчет Марью Львовну в грязь, губит ее жизнь и т.д.

- Но мы тебя спасем, не беспокойся! - таков обычный лейтмотив этих писем: "будь покойна, я заставлю Иван Иваныча переписаться с Огаревым...", "Иван Иваныч едет в город и напишет Огареву письмо..."

Союз против изверга ширился, образовалась как бы антиогаревская партия, которая вскоре, конечно, заглохла бы, если бы изверг через четыре года после расхождения с женой не совершил еще одного преступления: если бы он не влюбился. Он влюбился в Консуэллу Тучкову, и Консуэлла полюбила его, и в 1849 г. они соединились невенчанные. За это ему не будет пощады. И хотя Марья Львовна уже семь или восемь лет мирно сожительствовала на огаревские деньги со своим благодушным Сократом и имела от него ребенка (которого изверг деликатно признал своим), она теперь с новым приливом истерики почувствовала себя загубленной жертвой. Она словно родилась для этой роли, словно всю жизнь только ее и ждала и теперь сыграла ее с огромным подъемом, с восторгом, - вдохновенная, растрепанная, пьяная.

Желая жениться на своей Консуэлле, Огарев через посредство друзей попросил у плешивой вакханки развода, но плешивая вакханка взяла такой исступленно-трагический тон, что друзья Огарева в отчаянии писали ему:

- Это безумная!

- Это грязная Мессалина с перекрестка.

Я несть готов твои упреки,

Хотя и жгут они как яд.

Конечно, я имел пороки,

Конечно, в многом виноват [284].

И кто же станет обвинять Авдотью Яковлевну за то, что в добросовестном и бескорыстном заблуждении она встала на защиту оскорбляемой? Ведь не знала же она Огарева так, как знаем его теперь мы, ведь не читала же она тех ста тридцати восьми его писем, с которыми почти на днях познакомились мы по "Русским Пропилеям" и "Образам Прошлого". К тому же и у Огарева была своя дружно сплоченная партия, отнюдь не щепетильная в выборе средств.

До сих пор все ясно и просто, но тут произошло непонятное.

Оказывается, Марья Львовна денег никаких не получила (а если и получила, то мало) и через несколько лет после процесса, в 1855 году, скончалась в вопиющей нищете. Огарев, которому после продажи имения причиталась изрядная сумма, тоже не получил ничего. Как это произошло, мы не знаем. У нас нет никаких документов. Воздержимся от всяких догадок, они все равно не приведут ни к чему, и не станем никого осуждать на основании одних только непроверенных слухов. Мы не отрицаем того, что Панаева могла истратить эти деньги: в то время она была большая мотовка и оставляла у портних и ювелиров огромные деньги, свои и Некрасовские, но ведь тут могла быть виновата совсем не она, могли быть виноваты друзья Огарева, ведшие этот процесс; они действовали так неумело, что опытные люди еще до начала процесса предсказывали, что они разорят Огарева.

Кто знает, может быть так и случилось, тем более, что некоторые из этих друзей, взявшие на себя устройство других его дел, Сатин и Павлов, вскоре окончательно разорили его [286].

Если же она и присвоила какую-нибудь часть этих денег, то нечаянно, без плана и умысла, едва ли сознавая, что делает. Тратила деньги, не думая, откуда они, а потом оказалось, что деньги чужие. Это ведь часто бывает. Деньги у нее никогда не держались в руках, недаром ее мужем был Панаев, величайший мот и транжир. Некрасов тоже приучил ее к свободному обращению с деньгами. Да и раздавала она много: кто бы ни просил, никому не отказывала. Этак можно истратить не одно состояние. Виновата ли она, мы не знаем, но если виновата, мы с уверенностью можем сказать, что злой воли здесь она не проявила, что намерения присвоить чужое имущество у нее не было и быть не могло. Это противоречило бы всему, что нам известно о ней.

В одном из своих писем она, как мы знаем, писала, что после смерти сына в 1849 году она немного "свихнула с ума". И тут же прибавляла, что это временное сумасшествие выразилось тогда в целом ряде поступков, которые противоречат ее убеждениям и всему ее душевному складу.

Нет ли в этих словах указания на огаревское дело? Даты вполне совпадают. Если так, то вина ее меньше, чем кажется. Во всяком случае можно сказать, не боясь ошибиться, что начала она огаревское дело с искренним желанием помочь Марье Львовне, поддержать и утешить несчастную женщину. .

Какова же в этом деле роль Некрасова?

"Здравствуйте, добрая и горемычная Марья Львовна, - писал он ей в 1848 году. - Ваше положение так нас тронуло, что мы придумали меру довольно хорошую и решительную..." "Доверенность пишите на имя Коллежской Секретарши Авдотьи Яковлевны Панаевой и прибавьте фразу - с правом передоверия, кому она пожелает..." "А в конце прибавьте - в том, что сделает по сему делу Панаева или ее поверенный, я спорить и прекословить не буду" [287].

Так что нельзя утверждать, будто он не имел к этому делу никакого касательства: он именно и научил Марью Львовну довериться во всем Авдотье Яковлевне. Замечательно, что в своем письме к Марье Львовне он пишет не я, но мы:

- Мы можем теперь обещать... то есть говорит не от своего только имени, а и от имени обоих Панаевых, и тем устанавливает свою солидарность с их действиями. Ив.Ив.Панаев в своем письме к Марье Львовне тоже говорит от лица всех:

- Мы беремся устроить это...

Так что ответственность за ведение этого дела падает на них троих одинаково. Но Панаев - существо безответственное, а Некрасова недаром почитали великим практиком, финансовым гением. Естественно, что на него потом упала и самая большая ответственность.

Но, кажется, вся его вина только в том, что, под влиянием любимой женщины, он пожалел Марью Львовну и посоветовал ей начать против Огарева процесс.

Значит ли это, что он присвоил себе огаревские деньги? что он ограбил и разорил Марью Львовну? что он, как выражался по этому поводу Герцен, мошенник, мерзавец и вор? Нет, нисколько не значит. Чуть только началась эта тяжба, Некрасов отстранился от нее совершенно, потеряв к ней всякий интерес, и с головой ушел в "Современник", который именно в те черные годы требовал огромной работы.

Ясно, что в пятидесятых годах Некрасов не имел уже никакого отношения к этому делу.

Дело вели Шаншиев, Сатин, Павлов и, кажется, Ник.Ник.Тютчев, но замечательно, что, когда оно кончилось, все в один голос сказали, что виноват Некрасов. Такая у него была репутация. Никто не знал, совершил ли он этот темный поступок, но все так охотно и скоро поверили, что совершил его именно он. Похоже, что от него только такого поступка и ждали. Распусти такую клевету о другом, все хоть на миг усомнились бы, а тут с закрытыми глазами уверовали, так как у всех уже заранее подготовилось мнение, что Некрасов на это способен [290].

Конечно, о полной непричастности Некрасова к этому делу не может быть и речи. Известно, например, что контора его "Современника" уплачивала из году в год изрядные суммы Огареву. Значит, сам Некрасов признавал свой долг. Но в чем была его вина, мы не знаем.

Правда, есть слухи, будто Авдотья Яковлевна, присвоив огаревские деньги, отдала их своему мужу, Ивану Панаеву, а Иван Панаев вложил их в "Современник" и, таким образом, дал их Некрасову, но слухи эти, кажется, ни на чем не основаны [291].

"Кетчер обвинял тебя в огаревском деле, что по твоим советам поступала Авдотья Яковлевна, и, словом, что ты способен ко всякой низости", - писал Некрасову впоследствии Боткин [292], и именно эта всеобщая вера в его способность ко всякой низости сыграла здесь главную роль. Некрасов уже не оправдывался. Он и не пытался опровергать эти слухи. А слухи становились все громче и вскоре проникли в печать. В 1868 г. Герцен прямо заявил в своем "Колоколе", что Некрасов украл у Огарева больше ста тысяч франков, а через два-три года Лесков рассказал в одной своей петербургской брошюре, что Герцен не пустил Некрасова к себе в дом, так как между Некрасовым и женой Огарева возникли "денежные недоразумения" [293].

Некрасов словно не заметил этих выпадов: ни единым словом не отозвался на них.

Итак, он способный ко всякой низости архимерзавец и вор, она злокачественная интриганка, - такова о них всеобщая молва.

Кто же она в самом деле такая? Хищница? Авантюристка? Интриганка?

"Кроме того, - сообщает Жуковская, - он выдал ей векселями пятьдесят тысяч рублей, но "привыкши жить широко и хлебосольно", они продолжала свой прежний широкий образ жизни и очень скоро спустила 50 000, в чем ей помог ее муж, всегда беспечный [295].

Новое супружество было для нее тихой пристанью. На диво сохранившаяся, моложавая, она на пятом десятке умудрилась наконец-то стать матерью, и вся отдалась воспитанию неожиданной своей дочери, которой по возрасту годилась бы в бабушки. Муж, конечно, скоро кинул ее: он был не создан для единобрачной любви; да она и не нуждалась в его верности. Главное, что требовалось от него, он ей дал: ребенка. Исполнилась ее заветная мечта, - она мать, у нее прекрасная дочь, и больше ничего ей не нужно. Ее простенькую, незамысловатую душу всегда влекло к семейному уюту, к материнству. Она ведь была не мадам де Сталь, не Каролина Шлегель, а просто Авдотья, хорошая русская женщина, которая случайно очутилась в кругу великих людей.

Она оставила о них воспоминания, знаменитые свои мемуары, где чуть не в каждой главе мы читаем:

- Я приготовила Костомарову горячего чаю...

- Разливая чай в столовой, я слышала, как ораторствовал Кукольник...

- Я стала разливать чай; Глинка как бы одушевился...

- Некрасов завел разговор с Добролюбовым, а я отправилась распорядиться, чтобы подали чай...

Мудрено ли, что эта элементарная, обывательски-незамысловатая женщина запомнила и о Тургеневе, и о Льве Толстом, и о Фете, и о Достоевском, и о Лермонтове лишь обывательские элементарные вещи, обеднила и упростила их души. Похоже, что она слушала симфонии великих маэстро, а услышала одного только чижика: чижик, чижик, где ты был? Не будем на нее за то сердиться: все же книга вышла у нее занимательная, отличная, живописная книга, полная драгоценнейших сведений. Конечно, в этой книге много сплетен, но эти сплетни тоже ей к лицу. Таково уж было воспитание Панаевой. Она выросла в театре, за кулисами, где все только и жили, что сплетнями. Шестилетняя, семилетняя девочка (она родилась в марте 1819 г.), она уже знала в подробности, кто с кем живет, кто кого содержит, у кого какой обожатель, кто кому наставил рога, и жадно впитывала в себя эту амурную грязь и запомнила ее на семьдесят лет. Потому-то мы так часто читаем в ее мемуарах:

- Невахович содержал Смирнову...

- Лажечников соблазнил барышню...

- Межевич свел интрижку с девицей...

- Будь Линская смазливая личиком, у нее нашелся бы покровитель из чиновников...

- Помещик пригласил к себе с улицы женщину...

Образования она не получила никакого. Ее отдали в пресловутую театральную школу, где, по ее собственным словам, у воспитанниц была одна мечта: найти себе богатого поклонника.

Другая ее школа - Александрийский театр, но там, в угоду "канцелярской и апраксинской сволочи", ставились в большинстве случаев пьесы: "Вот так пилюли", "Не ест, а толстеет!", "Ай да французский язык!". "Женитьба" Гого-

А дома было еще хуже, чем там. Ее мать была картежница... деспотка, вся кипящая закулисными дрязгами. Отец усталый, равнодушный ко всему, махнул рукой на все, кроме бильярда [299]. Говорят, что в своем первом романе, в "Семействе Тальниковых", она изобразила родителей [300]. Если это правда, то ее детство было поистине каторгой. Не странно ли, что все же она вышла такая добродушная и любящая. А она и вправду была по-настоящему добрая - бабьей, теплой, материнской добротой. Прочтите у нее в мемуарах страницы, посвященные страдальчески-погибающим людям, - Добролюбову, Мартынову, Белинскому, - вы почувствуете, что это могла написать только жалостливая хорошая женщина.

Ее беспрестанно тянуло ласкать и утешать кого-нибудь: то она возится со своими племянниками, то ухаживает за больным Добролюбовым, то няньчится с его осиротевшими братьями, то воспитывает побочную сестру Некрасова Лизаньку - вечно жаждет излить на кого-нибудь свои нерастраченные материнские чувства. Для маленьких Добролюбовых она была если не матерью, то щедрой и балующей теткой. Когда Добролюбов, больной, уехал за границу, она - сама больная и измученная семейными дрязгами, - прилепилась всей душой к его братьям: угощала их леденцами, катала в своей коляске по городу, играла с ними в разные детские игры, - словом, всячески старалась подсластить их безрадостное сиротское детство.

"Ей теперь не до нас с Ванечкой", - писал из заграницы Добролюбов, знавший, как тяжело она переживала в то время начавшееся охлаждение Некрасова, но, кажется, именно по этой причине она горячо ухватилась за них.

Вот что писал Добролюбову его дядя, Василий Иванович: "Володя весел, бывает каждый день у Авдотьи Яковлевны. Отправляется туда обедать и сидит часов до восьми-девяти. Иногда и позже приходит, когда Авдотья Яковлевна ездит с ним на острова".

И через несколько дней опять: "Она с ними ездила на острова, накупила игрушек, и они играют вместе..."

И через некоторое время опять: "Дети часто бывают у Авдотьи Яковлевны, и она по-прежнему их балует, покупая им игрушки и разъезжая с ними по островам и по Петербургу. Ваня часто у нее читает и пишет",

Ваня простудился, слег в постель. "Авдотья Яковлевна почти каждый день бывает у нас. Раз сидела целый вечер, и мы играли в лото; Ванечка выиграл и был крайне доволен. Денег она ему серебром надавала (на лакомство) до семи рублей, накупила рубашек, кофт и кофточек, карандашей, нож и прочие игрушки" [301].

Конечно, в этом нет ничего героического, но и цинизма тут нет. Во всем, что она делала, чувствуется немудреная простодушная обыкновенная русская женщина, - нисколько не вампир и не интриганка, как принято ее изображать.

В сущности, она могла бы быть гораздо хуже. В одном из своих писем она говорит: "Иногда я думаю, что я не виновата в том, чем я сделалась. Что за детство варварское, что за унизительная юность, что за тревожная и одинокая молодость!" [303].

Конечно, ее мемуары пристрастны. Она, например, терпеть не может Тургенева. Тургенев у нее на страницах и выжига, и фат, и фанфарон. Но ведь цель у нее благороднейшая: вознести и восславить Некрасова, - который был так тяжко перед ней виноват, - и посрамить, и обличить его врагов.

Некрасов выходит у нее под пером лучшим из людей, а все его враги нехорошими: и Тургенев, и Боткин, и Анненков.

Ее мемуары считаются сплетническими; еще бы! Каких же других ожидать от нее мемуаров! Зато книга читается, как бульварный роман - самая аппетитная книга во всей нашей мемуарной словесности. Все в ней живописно, драматично, эффектно - так и видишь бойкую старушку, которая сидит у кофейника и звонко тараторит о былом. Что за беда, если она кое-что позабудет, напутает! Все же она видела редкостные, незабвенные вещи, знала изумительных людей! А навранное можно исправить. Я как-то взял карандаш и в два-три часа выправил всю ее книжку. Конечно, попадаются ошибки чудовищные: она, например, рассказывает, как Гоголь у нее на квартире встретился в 1847 году с Белинским, - между тем как Гоголь в эту пору был в Святой Земле, в Иерусалиме, а Белинский в Зальцбурне, в Саксонии, квартира же Панаевой была в Петербурге у Аничкина моста!

Таких ошибок у нее чрезвычайное множество. То встретит Огарева в Париже, когда тот у себя в деревне, то пошлет Некрасова в Марсель, когда тот в Новгородской губернии. Октябрь у нее превращается в май, Карловна в Павловну, Ротчев - в Рачера, а Делаво в Деларю.

Но все же большинство эпизодов она запомнила и рассказала точно. Даже то, что она говорит о Тургеневе, ближе к истине, чем кажется сначала. Она, например, изображает Тургенева фатом, мечтающим о светских успехах; но ведь Тургенев и сам впоследствии говорил о себе: "Я был предрянной тогда: пошлый фат да еще с претензиями" [304].

Она пишет о страсти молодого Тургенева к сочинению разных небывалых историй; но куда резче об этой же страсти выражается Огарева-Тучкова: "Вчера явился Тургенев. Он здесь получил репутацию удивительного лгуна" [305].

Об этой же склонности автора "Записок Охотника" к сочинению разных небылиц говорит и его приятель П.В.Анненков в статье "Молодость И.С.Тургенева" [306].

Далее Панаева рассказывает, как Тургенев пригласил к себе на обед, на дачу, целую кучу гостей, в том числе и Белинского, а сам уехал неизвестно куда. Голодные гости прибыли в назначенный час - ни хозяина, ни обеда нет! Это тоже подтверждается фактами; по крайней мере Анненков и Фет повествуют о таких же эпизодах.

Даже мифическая история с Гоголем не совсем лишена основания. Что-то такое было. Некрасов рассказывал о своем свидании с Гоголем то же самое, теми же словами. Старуха перепутала даты, имена и фамилии - но что-то такое было.

Да она и не выдает свою книгу за точнейшее воспроизведение действительности. Она сама предупреждает читателя:

- У меня плохая память на фамилии...

- К несчастью, я страдаю отсутствием памяти на года и фамилии...

Не будем же придирчивы к ней. В ее мемуарах ровно столько отклонения от истины, сколько полагается во всех мемуарах. Законной нормы она не нарушила. Недаром такой требовательный историк, как Пыпин, отнесся к ней с полным доверием.

"О том довольно многом, - пишет он, - о чем я слышал из других источников или сам знал, в этих воспоминаниях, может быть, при некоторых личных пристрастиях, много совсем справедливого" [308].

Экс-писатель бледный

Смеет вас просить

Экс-подруге бедной

Малость пособить.

Вы когда-то лиру

Посвящали ей,

Дайте ж на квартиру

Некрасов умер в том же году, что и ее муж, - несколькими месяцами позже. Она пережила трех мужей, осталась без копейки и, просуществовав незаметно еще 15-16 лет, скончалась на семьдесят четвертом году 30 марта 1893 года и была погребена на Волковом кладбище рядом со своим последним мужем. Ее смерть была замечена немногими.

Теперь, кажется, ее забыли совсем, а не мешало бы, проходя по Литейному, мимо того желтого, длинного, трехэтажного дома, где, как сказано на мраморной доске, жил и скончался Некрасов, вспомнить смуглую, большеротую, черноволосую, полную женщину, которая так часто смотрела заплаканными маслянистыми глазами на эту улицу из этого окна.

Ее образ живет на страницах Некрасова. Ей посвятил он такие стихи:

"Поражена потерей невозвратной", "Я не люблю иронии твоей", "Мы с тобой бестолковые люди", "Да, наша жизнь текла мятежно", "Так это шутка? Милая моя", "Давно - отвергнутый тобою", "Прости! Не помни дней паденья", "Тяжелый крест достался ей на долю", "Тяжелый год - сломил меня недуг", "Ах! что изгнанье, заточенье!", "Бьется сердце беспокойное", "Разбиты все привязанности".

Здесь ее право на память потомства.

[001] Рафаил Зотов, романист и драматург, служил в театральной конторе сначала в качестве переводчика, а потом - начальника репертуара. - Доктор М.П.Марокети был дряхлый чудак, лечивший всех больных камфорою. О нем сохранились стишки:

Доктор Марокети,

Хилый и больной.

Все болезни в свете

Лечит камфорой.

[002] А.Д. Киреев, управляющий конторой императорских театров. Впоследствии проворовался. - Д.Г.Ротчев, поэт, переводчик пьес Шиллера и Виктора Гюго. - Павел Степанович Федоров, плодовитый драматург, написал и перевел 74 пьесы. Впоследствии - "деспот русской сцены", глава театрального училища и начальник репертуара. - Крутицкий, знаменитый "казнокрад: поставленный наблюдать за сборами театральных кассиров, он нажил на этом деле три дома. Похитил даже бронзовые статуи, украшавшие Александрийский театр!

[004] Александр Иванович Якубович (1792-1845), человек отчаянной храбрости, "пламенный любовник свободы", был сослан на Кавказ за дуэль с Грибоедовым. На Кавказе был ранен в лоб, после чего стал носить черную повязку. В 1825 году вступил в Северное Тайное Общество, при чем вызвался убить царя. После декабрьского восстания был приговорен к вечной каторге.

[005] Кн. А.А.Шаховской (1777-1846) никогда не был директором императорских театров, но заведовал в них репертуарной частью. Считался лучшим учителем сценического искусства. Брянские - муж и жена - были его ученики и любимцы.

[006] Екатерина Семеновна Семенова, знаменитая, трагическая актриса, вышла замуж за сенатора князя И.А.Гагарина в 1828 году. Она, действительно была в дружбе с Брянскими и долгое время отказывалась играть с Каратыгиным.

[007] Нимфодора Семеновна Семенова была сожительницей знатного вельможи, графа В.В.Мусина-Пушкина, и жила в ослепительной роскоши.

[008] Не у Грибоедова, а у Фаддея Булгарина, которому и принадлежали права на комедию, и не несколько актов, а только второй, так как остальные акты уже были поставлены ранее.

[009] Спектакль в бенефис Брянского состоялся 26 январи 1831 г. Брянский исполнил небольшую роль Платона Михайловича Горичева. После второго бенефиса "Горе от ума" было играно чуть ли не ежедневно и всегда "при наиполнейшем театре".

[010] Михаил Васильевич Величкин родился в царствование Екатерины II и в 1810 году вступил на амплуа "вторых комиков, карикатур и простяков". В игре буффонил и пересаливал.

[011] "Супруга Брянского, считавшая долгом рассматривать Каратыгина как соперника своего мужа и поэтому как непримиримого врага своего, ораторствовала против него повсюду с неслыханным ожесточением и устраивала беспрестанные ссоры между двумя артистами" (И.И.Панаев).

[012] В.Г.Белинский писал М.С.Щепкину в 1842 году: "А как он [Брянский] играет на биллиарде - ну уж не вам чета! А какие штуки делает, я просто разинул рот".

[013] Тюря был маркером Палкина трактира. Он действительно выиграл в польскую лотерею 900 000 злотых. Водевиль Н.И.Куликова, где выведен Тюря, был поставлен на Александрийской сцене в 1853 году, причем роль Тюри исполнял Мартынов. Тюря увековечен в одном из ранних стихотворений Некрасова. Описывая ресторацию Лерхе, поэт, говорит:

И гений Тюри носится

Над каждой головой.

[014] В романе "Мертвое озеро", написанном А.Я.Панаевой совместно с Некрасовым, этот Мстиславский выведен под именем Мечиславского.

[015] "К.Л.Дидло был главным балетмейстером с 1801 года. На уроки Дидло являлся всегда с толстою палкою, слыхав, вероятно, что с русским человеком без палки ничего не поделаешь. Грозный учитель образовал много первостатейных танцовщиц и танцоров, а также превосходный кордебалет. Балеты Дидло были поэтическими созданиями и много лет восхищали петербуржцев" (А. Вольф).

[016] О методах Дидло интересные сведения дает также Фед.Ал.Кони:

"Стоя за кулисой, он [Дидло] рвал на себе волосы, когда вдруг видел, что Дюр изменял его' па, начинал не с той ноги, сбивался в пируэте. Старик приходил в отчаяние, грозил ему палкою, посылал на него всевозможные проклятья на трех диалектах и призывал все громы небесные и театральные..."

[019] Танцовщица Елена Ивановна Андреянова (1819-1857) была гражданской женой старика Гедеонова. Публику, шикавшую Андреяновой, изгоняли из театров при помощи полиции, причем некоторых студентов исключили за шиканье из университета.

[021] По отзыву Владимира Зотова, у Андреяновой была такая непривлекательная наружность, что положительно становилось непонятным, чем она могла пленить Гедеонова... "Нос у нее был так длинен, что, поднявши ногу, она боялась всегда задеть за него".

[022] Истомина под старость вышла замуж не за Годунова, а за второстепенного артиста П.С.Экунина, который был так бездарен, что его имя вошло у артистов в пословицу: "играет, как сапожник, или как Экунин". Муж Истоминой умер после ее смерти, - и таким образом, она не могла воздвигнуть ему памятник.

[023] Вот начало этих стишков:

Кушали горох.

[027] "Г-н Голанд просто неподражаем в ролях веселых и забавных", - писал о нем Фаддей Булгарин.

[029] В феврале 1835 года.

[030] Фаддей Булгарин в своей статье о Дюре рассказывает, как поклонники Новицкой ошикали Дюра в первый его выход после свадьбы. О враждебной демонстрации против Новицкой он не упоминает.

[032] Знаменитый оперный артист Василий Михайлович Самойлов (1782-1839) был женат на С.М.Черниковой, второстепенной оперной артистке.

[033] Актриса Александра Егоровна Асенкова в 20-х годах пользовалась большим успехом в ролях субреток. Ее внебрачная дочь Варвара Николаевна (1817-1841), блестящая исполнительница комических и водевильных ролей, в ранней юности умерла от чахотки. Некрасов посвятил ей стихотворение "Памяти Асенковой".

[034] Фаддей Булгарин говорит о Надежде Самойловой как о "новой звезде". "Таланта у нее бездна!" - восклицает он.

[035] За богатого купца Загибенина в 1837 году. "К сожалению, театральное поприще г-жи Самойловой недолго продолжалось. Она оставила театр по семейным обстоятельствам, и любители изящного долго будут жалеть о ней".

[036] Вас.Вас.Самойлов в своих воспоминаниях пишет: "Покровительствуя постоянно воспитанникам Театрального Училища, которого он (Гедеонов) был начальником, он притеснял всех тех, кто поступал из школы: не я один подвергался его гонениям: Асенкова, Воробьева. Обе сестры мои и многие другие не были счастливее меня".

[037] Вера Самойлова вышла за офицера Мичурина в 1853 году. История с лифом произошла значительно раньше.

[038] Вас.Мих.Самойлов 11 июля 1859 г. отправился в Сергиевскую пустынь к обедне. Когда он возвращался домой, шквал опрокинул лодку, и артист утонул. 16 июля тело его было найдено, а 17 июля предано земле в Сергиевской пустыни.

[039] "Своим актерским жалованьем Мартынов содержал большую семью (отца, мать, брата и двух сестер) и отдавал ей весь заработок. Жили они очень бедно" (А.И.Шуберт).

[040] Мартынов возвращался из Крыма в С.-Петербург. (Прим. автора.)

[041] Чтоб напечатать в "Современнике". (Прим. автора.)

[042] В роли Кабанихи.

[044] Роллер, Андрей Адамович (1805-1891). Талантливый декоративный живописец, главный машинист императорских театров, специалист по живым картинам.

[045] Мария Аполлоновна Азаревич (или Азаревичева), побочная дочь директора театров А.Майкова. Исполняла роль Лизы на первом представлении "Горя от ума" в 1831 году и с тех пор получила прозвище В "первая Лиза".

[046] Первая балерина парижской Большой Оперы. Выступила впервые в Петербурге 6 сентября 1837 года в балете "Сильфида", сочиненном для нее ее отцом.

[047] А.Я. Воробьева дебютировала в 1833 году, сошла со сцены в 1845 году.

[048] "Водовоз, или двухдневное приключение", - опера в трех действиях, переведенная с французского; музыка, соч. г. Херубини.

[049] Р.Зотов в своих воспоминаниях говорит о "резком, неприятном" голосе Степановой и прибавляет: "Надобно было с ее стороны непостижимому старанию, усердию и любви к искусству, чтобы преодолеть все природные недостатки. К счастью, она вышла победительницей из этой борьбы и теперь заняла почетное место на нашей сцене".

[050] Константин Александрович Бахтурин (1809-1841) писал стихи в журналах и альманахах 30-х годов и сочин