Скабичевский Александр Михайлович - Первое двадцатипятилетие моих литературных мытарств

днем дворе одного из старых и грязных домов на Знаменской улице, заключавшие в себе редакцию и контору "Русского Богатства", были преисполнены тоскливого уныния, царившего в сердцах заправил журнала, а заправилами только и были всего-навсего Бажин с супругою своею Серафимою Никитичной и я. Все прочие члены артели разбрелись кто куда, и вся тяжесть журнала лежала на нас троих. И, Боже ты мой, каких неимоверных усилий стоило нам составление каждой книжки. Приходилось чуть не Христа ради выпрашивать какой-нибудь жалкий рассказец, убогое стихотвореньице, - и все это было так бездарно, так мизерно! Как, бывало, придешь в редакцию, так и пахнет тебе в нос трупный запах, точно будто только что вынесли покойника.

   Все мы вздохнули легко, когда удалось, наконец, отделаться от "Русского Богатства", сдавши его со всеми подписчиками Л.Е. Оболенскому. Не знаю, какими судьбами никто из нас не поплатился ни одним грошем из своего кармана по издержкам за издание, - ни за бумагу, ни за типографские расходы. По всей вероятности, все это взял на себя Оболенский в виде платы за право издания.

   Казалось бы, двухгодичное издание "Русского Богатства" на фу-фу должно было служить нам внушительным уроком. Но мы оказались неисправимы. В конце того же 1881 года, вслед за ликвидацией "Русского Богатства", Кривенко затеял новое предприятие в таком же роде. С.А. Венгеров в 1880 году, во время так называемой "диктатуры сердца", когда новые издания разрешались легко, приобрел право на издание толстого журнала "Новь". Вот мы и решились еще раз попытать счастия издавать артельный журнал. Венгеров охотно уступил нам свой журнал, оставшись издателем-редактором его. Его название "Новь" не понравилось цензуре при тех строгостях, какие начались после 1 марта, и мы принуждены были придумать новое название - "Устои". Первая книжка, ради сохранения права на издание, была выпущена в декабре. Затем с января журнал начал выходить ежемесячно книжками малого формата, листов по 15.

   Как ни ворчал Кривенко, что "Русское Богатство" в его отсутствие велось нами скверно, нельзя сказать, чтобы лучше велись и "Устои", несмотря на его присутствие и деятельное участие. Началась та же канитель ежемесячных исканий материалов для книжек, то же сваливанье членами артели всякого мусора, залежавшегося в портфелях. Мы в "Русском Богатстве", по крайней мере, своевременно выпускали книжки. Книжки же "Устоев" вечно запаздывали то по цензурным придиркам, то по недостатку материала, то по прекращению кредита в типографии, вследствие чего и происходили такие скандалы, что март и апрель, а затем сентябрь и октябрь вышли двойными книжками под одной обложкой. Разница заключалась лишь в том, что прибавилось несколько новых имен. Таковы были, между прочим, молодые и начинающие еще тогда писатели - Альбов (рассказ "Глава из недописанного романа"), Баранцевич (повесть "Чужак") и Мамин ("На рубеже Азии").

   С Маминым мы сыграли некрасивую шутку. Он прислал нам свою повесть из провинции, не предполагая, что мы издаем журнал артелыю, печатая в нем статьи даром в ожидании будущих благ. Мы были обязаны предуведомить об этом Мамина, а мы взяли да и напечатали его повесть, уверенные в том, что неужели он потребует немедленной высылки гонорара, когда сотрудники не чета ему терпеливо ждут. А он, сильно нуждаясь и даже голодая, взял да и потребовал. Тогда только мы уведомили его о той чести, какой он удостоился, разделяя наши ожидания. Мамин был так поражен, что и до сего дня не может забыть этого казуса, и нет-нет да и напомнит при случае тому или другому из бывших членов артели, как мы его подвели.

   При всем том "Устои" оставили по себе у нас более теплые и отрадные воспоминания, чем "Русское Богатство". В редакционных комнатах "Устоев" на Пушкинской улице далеко не было того тоскливого уныния, какое царило в редакции "Русского Богатства"; напротив того, было подчас очень весело. В назначенные дни по вечерам сходились члены артели и посторонние гости, все из одного кружка "Отечественных Записок". Составление книжек отнюдь не носило характера священнодействий, сопровождалось шутками, остротами и непрерывным смехом, а под конец вечера устраивались маленькие пирушки в складчину.

   При всех этих условиях "Устои" едва выдержали год, приобретя не более 500 подписчиков, которые все были сданы Вейнбергу, издававшему в то время "Изящную Литературу". Но с "Устоями" не так легко было разделаться, как с "Русским Богатством". Остался долг в типографию Балашова в 1500 рублей. Балашов обратился за уплатою к Венгерову как к издателю. По справедливости долг падал на всех членов артели, но большинство их, не исключая и самого Кривенка, испарились из Петербурга, и в наличности козлом отпущения оставались лишь Венгеров, Наумов и я. Долг был разложен на нас троих, по 500 рублей на каждого. Мне пришлось ликвидировать его в течение без малого десяти лет, в чем большую помощь оказала мне брошюра о Л. Толстом, которая была нарочно издана мною для уплаты долга. Брошюра распродавалась хорошо, и весь чистый доход пошел именно на расплату с Балашовым.

   Несмотря на эти две неудачи, Кривенко все-таки не угомонился. Как раз около того времени освободились один за другим два неудавшихся журнала: "Дело", вследствие ареста Станюковича, издававшего его после смерти Благосветлова, и "Слово", после неудачи его издателей Коропчевского и комп. Вот за эти два издания мы и ухватились, как утопающие за доски. Но утлые доски, потерпевшие уже крушение, не спасли нас. Как ни были неудачны издания "Русского Богатства" и "Устоев", но они все-таки выдерживали по году и более. "Дело" же и "Слово" были в наших руках не более как по три, по четыре месяца и затем прекращали свое существование за неутверждением цензурным ведомством ни издателей, ни редакторов.

   При столь многочисленных и разнообразных занятиях, казалось бы, у меня не должно было оставаться ни минуты досуга. Тем не менее каким-то образом я ухитрялся, кроме больших прогулок летом в Юкки, в Токсово, в ближайшие леса за грибами и т.п., зимою не пропускать ни одного собрания, именинных пиршеств, журфиксов, чтений рефератов, парадных обедов и пр.

   Надо заметить, что в течение всех 70-х годов, несмотря на усиливавшуюся с каждым годом реакцию, массовые политические процессы, аресты, обыски, административные высылки, жилось весело. Люди жались друг к другу, словно стада, усматривающие приближение хищного зверя. И столичная, и провинциальная интеллигенция были преисполнены жажды сближаться и собираться вкупе, и для серьезных дел, и для веселья. Замечательно, что, несмотря на то, что в то время не существовало еще закона, который разрешал бы свободу сходок, она осуществлялась на практике сама собою. Как в 60-х, так и в 70-х годах люди собирались беспрепятственно и никого не предваряя по десяткам и сотням, смотря по вместимости зал, как для обсуждения каких-либо общественных предприятий, так просто затем только, чтобы повеселиться.

   Так, к кружку "Отечественных Записок" примыкало большое общество, состоявшее из нескольких десятков, если не всей сотни членов, слывшее под названием "общества трезвых философов". Это шуточное прозвище общество получило, во-первых, потому, что большинство членов его были позитивисты, а во-вторых, потому, что на собраниях его ничего не полагалось, кроме чая с бутербродами. На собраниях общества этого читались и обсуждались серьезнейшие рефераты на различные философско-научные темы. Наиболее часто в этих собраниях, сколько помнится, подвизались следующие лица: Н.Ф. Анненский, В.П. Воронцов, М.И. Кулишер, В.И. Семевский, С.Н. Южаков и пр. Я только раз покусился выступить на кафедру общества, да и то неудачно: взялся прочитать свою статью о Герцене, вырезанную из "Отечественных Записок", но по рассеянности вместо этой статьи принес на заседание другую какую-то корректуру. Представьте себе мой ужас, тем больший, что, кроме меня, никто ничего не приготовил, приходилось хоть расходиться по домам, несолоно хлебавши. Оставалось одно, чтобы выйти из столь затруднительного положения: изложить содержание своей статьи на память устно. Я так и сделал. Но по непривычке говорить публично я так все перепутал, что каким-то образом изложил взгляды, диаметрально-противоположные тем, которые были проведены в моей статье. Курьезнее же всего было то, что, когда начались дебаты, я защищал против возражений оппонентов именно те взгляды, против которых в своей статье я ратовал.

   В противоположность обществу трезвых философов одновременно существовало "общество пьяных философов". Оно состояло из тех же членов, что и первое, так что трезвый философ первого внезапно превращался в пьяного, едва только переступал порог второго. Это был небольшой тайный клубик, ютившийся в квартире А.А. Ольхина, который гостеприимно раскрывал свои двери для его собраний под маскою своих журфиксов.

   А.А. Ольхин был известен в то время как весьма порядочный адвокат, но он не довольствовался своей профессией: ему хотелось быть во что бы то ни стало поэтом, и, вместе с тем, он принадлежал к тайным обществам того времени. Но поэта из него не вышло: все стихи его, появлявшиеся в нелегальных изданиях, были очень плохи, несмотря на весь свой революционный пафос. В качестве же конспиратора он претерпел многолетнюю ссылку -, из которой возвратился с расстроенным здоровьем и умер преждевременно, борясь в последние годы своей жизни и с болезнью, и с нуждою. Не менее печальна была судьба и супруги его Варвары Александровны (урожденной Беклемишевой), прелестной и во всех отношениях симпатичной женщины, которой я одно время давал уроки русского языка и словесности (она готовилась держать экзамен на сельскую учительницу). Выдержав экзамен, она, действительно, пошла в сельские учительницы. Но подвижничество ее было непродолжительно: она вскоре умерла, заразившись тифом.

   Хотя ольхинский клубик и носил компрометирующее его прозвище "общества пьяных философов", но было бы ошибочно предполагать, что члены его собирались ради одних попоек. Уж по одному тому можно судить о скромности его собраний, что в числе членов его были не одни мужчины, но и женщины. Цель собраний заключалась не в чем ином, как только в сближении членов друг с другом. Рефератов никаких не читалось, а собирались единственно, чтобы повеселиться: вдоволь под фортепьяно плясали, пели, декламировали и т.п. Никакого пьянства при этом не было: лишь некоторые из членов в складчину покупали бутылку водки и бутылку бургундского и называли такую складчину "государством в государстве", и вот за эти-то две бутылки все члены поголовно получили прозвище пьяных философов. Правда, этих двух бутылок было достаточно, чтобы веселье на собраниях принимало порой бурный характер. Особенно отличился этим костюмированный вечер на святках. Большинство членов явились на этот вечер наряженными в самые разнообразные костюмы. Так, Н.Ф. А[нненский] был наряжен городовым. Городовой этот изображал из себя пьяного до бесчувствия и, как вошел в зал, так и грохнулся на пол врастяжку. Я пришел в женском костюме, под маскою и с пышным шиньоном на голове, и долго не могли меня узнать, пока не начали у меня спадать юбки, и мне пришлось позвать на помощь Курочкина, чтобы подвязать их.

   Кроме этих массовых собраний, немало было маленьких вечеринок и журфиксов. Так я упоминал уже об интимных собраниях младших членов редакции "Отечественных Записок" в первые годы аренды журнала. Вечеринки эти были раз в месяц по очереди то у Курочкина, то у Демерта, то у меня и пр. Журфиксы в литературных кружках в течение 70-х годов как-то мало процветали. По крайней мере, я помню лишь вышеописанные мною четверги у Елисеевых и пятницы, если не ошибаюсь, у Михайловского. Пятницы у Михайловского отличались большим оживлением и разнообразием гостей. Так, между прочим, здесь можно было часто встречать художников и артистов, например, Репина, Ярошенко, Мясоедова и пр.

   Наиболее в ходу были в течение 70-х годов литературные обеды. У каждой редакции раз в месяц были свои обеды. Таковы были ежемесячные обеды "Отечественных Записок", собиравшиеся в разных первоклассных ресторанах, то у Бореля, то у Дюссо, то у Донона и пр. В этих обедах принимали участие все члены редакции, не исключая Некрасова и Салтыкова, и сверх того, приглашались посторонние более или менее близкие люди, например, родственник Некрасова Ераков, адвокаты Унковский и Боровиковский, Горбунов и пр. Обеды эти отличались изысканностью яств и питей, шампанское на них лилось рекою. Устраивались даже состязания участников, кто сумеет заказать лучший обед. Так, П.Д. Боборыкин взялся устроить обед, какой практикуется в лучших парижских ресторанах. Обед действительно вышел на славу в гастрономическом отношении по изысканности и тонкости всего своего состава. В пику Боборыкину Гл. Успенский взялся устроить обед в русском духе, на манер, как угощают своих друзей московские купцы-миллионеры. Обед был заказан в "Малом Ярославце", и надо сказать правду, вышло нечто умопомрачительное и прямо-таки убийственное. После обильной закуски и жирнейшей селянки с расстегаями, подали поросенка под хреном, а затем вдруг бараний бок с кашей. Засим следовали рябчики, но до них никто уже и не дотрагивался. На обеде этом присутствовал один француз, бежавший из Парижа коммунар, который во время всего обеда только и твердил:

   - Бедный старик! Убили бедного старика! От версальцев бежал, а куда убежишь от поросенка и барана, когда с места не в состоянии тронуться?

   Обеды, устраивавшиеся раз в месяц "Молвою" Полетики, были в тысячу раз скромнее. Сотрудники "Молвы", в числе не более десяти, собирались раз в месяц в "Медведе" Эрнеста в низку, в подземельице. Обеды эти отличались не столько изысканностью блюд и вин, сколько особенного рода служением музам. Заправилой этих обедов был П.И. Вейнберг, который завел обычай, чтобы члены редакции извещали его о желании или нежелании участвовать на обеде не иначе, как стихами. Стихи эти потом прочитывались Вейнбергом на самом обеде. Читатели "Исторического Вестника" знакомы уже с этим застольным виршеплетством по выдержкам, приведенным Вейнбергом в "Историческом Вестнике" за 1908 год.

   Особенно же памятны были обеды, устраиваемые кружком "Отечественных Записок" в начале 80-х годов в "Метрополе". Общество на этих обедах было не исключительно литературное, так как в основе их было положено, что членами их могли быть лица обоего пола, причем как мужчины, так и женщины допускались лишь занимающиеся какою-нибудь интеллигентною профессией. Закон этот служил к немалому оживлению обедов, потому что согласно ему на обедах присутствовало много всякого рода артистов, так что после обеда устраивались сверх танцев самые разнообразные дивертисменты. Но в то же время тот же закон внес в семьи литераторов некоторую смуту. Согласно ему на обедах могли участвовать лишь те особы женского пола, которые имели отдельно от мужей какие-либо профессии. Те же, которые жили на счет мужей, занимаясь лишь домашним хозяйством и воспитанием своих собственных детей, на обеды не допускались. Последних было немало в литературных семьях. Все они вломились в амбицию, причем тут действовала не одна только зависть обездоленных, но и ревность: обиженные жены говорили, что мужья нарочно отстранили их, чтобы беспрепятственно ухаживать за посторонними барынями и барышнями, актрисами и певицами.

   Тогда обиженные барыни решили завести свой собственный женский клуб, в который не допускать мужчин. Сказано - сделано. Женский клубик начал собираться на разных квартирах. Но разве женщины могут обойтись без мужчин? Некому было за ними ухаживать, не с кем флиртовать, и первые собрания женского клуба носили самый снотворный характер. Тогда женщины решили допустить на собрания гостями мужчин, но лишь безукоризненно благонравного поведения. Я удостоился быть одним из таких избранников. На моей квартире было даже одно из собраний клуба.

   После 1 марта 1881 года правительственный руль, как известно, колебался некоторое время то направо, то налево. Одно время ждали даже чего-то вроде конституции. По крайней мере, "Отечественные Записки" могли продержаться до 1884 года. Но со вступлением на пост министра внутренних дел графа ДА. Толстого в 1882 году руль окончательно утвердился в реакционном направлении, и дни "Отечественных Записок" были сочтены.

   Над "Отечественными Записками" в виде Дамоклова меча тяготели уже два предостережения, полученные еще в первые годы аренды. Но не этот Дамоклов меч сразил их. Они имели в цензурном ведомстве двух покровителей - Петрова, бывшего председателем цензурного комитета, и Ратынского, члена совета главного управления по делам печати. По четвергам Некрасов нарочно для них собирал кружок игроков и вкупе с ними проигрывал им следуемые суммы. Не знаю уж, как стояло это дело после его смерти. Во всяком случае третьего предостережения "Отечественные Записки" не дождались. Но зато внезапно, как снег на голову, постигло их запрещение по высочайшему повелению.

   Начальником главного управления по делам печати как раз перед тем был назначен Е.М. Феоктистов. Он был женат на сестре Ольхина, В.А. Ольхиной, и вот замечательный пример влияния мужей на жен: в то время, как жена адвоката Ольхина, как мы видели, под влиянием мужа сделалась радикалкой и пошла в народ, жена Феоктистова, напротив того, обратилась в ярую консерваторку.

   При встрече с своей сестрою она заметила ей, что ее Евгеша занял пост начальника по делам печати единственно с тою целью, чтобы раздавить такую гадину, как "Отечественные Записки". И, как видите, он достиг своей цели.

   Господи, каких только тяжких обвинений ни нагромождено было на злосчастный журнал в правительственном сообщении об его закрытии. Оказывалось, что в редакции "Отечественных Записок" группировались лица, состоявшие в близкой связи с революционной организацией. Припомнили речь Михайловского, сказанную год тому назад на балу технологического института, за которую он был выслан из Петербурга. Не забыли и ареста С.Н. Кривенка, замешанного в политических делах. Поставили в вину даже появление статей Салтыкова в подпольных изданиях, хотя Салтыков, конечно, и не думал посылать свои статьи в подпольные издания; напечатаны же они были там помимо его воли с одного из рукописных экземпляров, во множестве вращавшихся среди общества в то время.

   Нет сомнений, что Феоктистов принимал горячее участие во всех этих обвинениях, изложенных им в своем докладе министру о зловредности журнала.

   Как бы то ни было, но апрельская книжка "Отечественных Записок" вышла благополучно, и я готовил уже статью для майской книжки, когда в одно прекрасное весеннее утро совершенно неожиданно прочел в получаемой мною газете печальное известие о запрещении "Отечественных Записок" навсегда.

   Запрещение "Отечественных Записок" совпало как раз с двадцатипятилетием моей литературной деятельности. Некоторые мои друзья собирались было праздновать мой юбилей по этому случаю, но я решительно отклонил всякие празднества: до них ли было ввиду постигшего бедствия не только для меня лично, но и для всей России!