Соловьев Юрий Яковлевич - Воспоминания дипломата. 1893-1922

о-видимому, уже мало рассчитывали на русскую помощь, постепенно привыкая к мысли о возможном нашем выходе из рядов союзников. Приведу маленькую, но характерную подробность. Во всех больших лондонских кинематографах в это время показывались военно-патриотические фильмы. После них на экране появлялись портреты глав союзных государств. Это сопровождалось исполнением соответствующих национальных гимнов. Портрета Николая II при этом уже не было, и русский флаг среди союзных флагов, украшавших сцену, в большинстве случаев отсутствовал. Создавалось впечатление, что англичане примирились с нашим выходом из рядов союзников. Это, вероятно, при создавшихся в России условиях считалось в Англии естественным. Из Лувра в Кале меня доставил английский военный транспорт, на котором переправляли войска. Все военные, а также и мы, казенные пассажиры, были снабжены спасательными поясами. Это было время частых потоплений судов, поддерживавших рейсы между Англией и Францией. Рейсы стали совершенно нерегулярными, и, мне помнится, я прождал несколько дней в Лондоне, пока не попал на военный транспорт, доставивший меня во Францию.

   В Париже я был принят Извольским необыкновенно любезно. Он был, кажется, весьма доволен, что его зять Кудашев попал в Мадрид. Оба посла были женаты на родных сестрах.

   В Сан-Себастьяне я сразу вступил в управление посольством: князь Кудашев уезжал лечиться в Виши. В это время в Сан-Себастьяне шли спектакли русского балета Дягилева. Несмотря на военное время, балет пользовался громадным успехом, и вся королевская семья не пропускала ни одного спектакля. Мне удалось получить противоположную королевской аванложу, и я обычно приглашал туда всех союзных послов, подчеркивая этим лишний раз нашу солидарность, чему в нейтральной Испании союзники придавали особое значение. Вокруг Дягилева в Сан-Себастьяне образовался интересный артистический кружок. Успехи нашего балета очень радовали меня. Дягилева окрркали и почитатели-иностранцы, как например бывший кандидат в президенты Французской республики Памс, впоследствии министр внутренних дел, американка-миллионерша мисс Эдварде и др.

   Осенью после переезда посольства в Мадрид ко мне приехали из Петрограда жена и дочь, только что окончившая гимназию. Я поселился, хотя и ненадолго, в отдельной квартире. К этому времени у нас в посольстве установились весьма хорошие отношения с испанцами, и мы провели довольно нормально первые месяцы зимы вплоть до февраля 1917 г.

  

   Известия о Февральской революции произвели в Мадриде очень сильное впечатление. Испанцы отнеслись к ней иначе, чем союзные державы. У последних преобладали военные расчеты, и факт смены режима в России растворялся в них. Иначе обстояло дело в Испании. Как двор, так и большинство правительственных и общественных кругов видели в революции исключительно факт падения монархического режима. В обществе слышались упреки главным образом по адресу англичан и в первую голову по адресу английского посла в Петрограде сэра Джорджа Бьюкенена. К тому же испанцы были плохо осведомлены о положении дел в Петрограде.

   Для нас, представителей царского дипломатического корпуса, вопрос, оставаться ли на службе нового правительства, был разрешен довольно скоро. Быстрое признание российского Временного правительства всеми союзными державами, а затем и центральными вменяло нам в обязанность оставаться на своих постах по крайней мере до окончания войны. Присягать новому правительству нам в Мадриде, впрочем, не пришлось за неимением там православной церкви (ближайшая церковь была в Биаррице). Из царских дипломатов по своей воле ушел лишь один, именно посол в Соединенных штатах Америки Ю.П. Бахметев. Между прочим, он был женат на очень богатой американке, а потому материально был совершенно независим. С другой стороны, Временное правительство, в частности новый министр иностранных дел Милюков, вскоре приступило к постепенному обновлению состава русских представителей. Мы стали узнавать об увольнении в отставку многих наших посланников. Первыми не по своей воле ушли посланники в Лиссабоне и в Копенгагене П.С. Боткин и К.К. Буксгевден, а также поверенный в делах в Берне М.М. Бибиков. Вскоре очередь дошла и до князя Кудашева. Он получил телеграмму от Милюкова с предложением подать в отставку. Посол сообщил мне об этом на приеме во французском посольстве, сказав весьма кратко: "А знаете, мне крышка". Потом мы поехали в посольство составлять ответную телеграмму. Учитывая тон предложения министерства, мы написали, что, идя навстречу задуманному министром проекту дипломатических передвижений, посол просит о своем увольнении в отставку. Через несколько дней из Петрограда пришла вторая телеграмма с предложением Кудашеву сдать посольство мне и одновременно испросить согласие испанского правительства на назначение нового посла в лице А.А. Половцева. Мне пришлось снова вступить в управление посольством в еще более сложных условиях, к тому же жена вынуждена была уехать в Россию к оставленному там сыну. Дочь осталась со мной в Мадриде. В первые же дни моего управления в посольство из Петрограда стали поступать циркулярные телеграммы о новых порядках: посольский флаг должен был быть изменен удалением с него двуглавого орла, царские портреты должны быть вынесены, а на дипломатических паспортах и бланках посольства удалялись слова "императорское", изображение орла и т.д. Равным образом мы получили и ряд циркуляров касательно возвращения в Россию политических эмигрантов. Их было очень много в Лондоне и в Париже, но в Мадриде никого не осталось.

   Испанское правительство, надо отдать ему справедливость, по мере возможности облегчило довольно сложную для меня задачу представлять новое, уже республиканское российское правительство, и сношение с ним продолжалось у меня без перебоев. Через две или три недели я получил телеграмму из Петрограда с предложением испросить согласие испанского правительства на назначение нового посла. Это был мой стокгольмский знакомый А.В. Неклюдов. Подобная перемена была лишним осложнением; в данном случае следовало учесть недавнее образование Временного правительства и осторожное к нему отношение со стороны испанцев. Я счел нужным предварительно поместить в газетах заметку о том, что вновь назначенный посол в Испании А.А. Половцев заболел и поэтому не выезжает к месту своего назначения. По этому поводу меня несколько утешил итальянский посол граф Бонин де Лонгаре. Он рассказал, что одному итальянскому поверенному в делах в Токио пришлось просить о согласии японского правительства последовательно на назначение послом трех кандидатов. При посещении поверенным в делах японского министра иностранных дел по поводу третьей кандидатуры последний ему заметил: "Мы согласны, но вы нам, не правда ли, скажете, когда ваш кандидат будет окончательным". Действительно, испанцы дали согласие и на назначение А.В. Неклюдова.

   Надо сказать, что главные затруднения при перемене режима в Петрограде испытывали наши представители со стороны французского правительства. Оно очень нервничало и начало относиться к русским представителям за границей с некоторым недоверием.

   К концу мая 1917 г. в Мадрид приехал новый посол А.В. Неклюдов и вскоре был принят королем для вручения верительных грамот. Аудиенция состоялась по описанному выше церемониалу, но лично для меня и для секретаря посольства эта церемония была осложнена тем, что мы должны были появиться на ней не в мундирах, а во фраках. Дело в том, что в одном из циркуляров министерства было предписано всем дипломатам не надевать больше придворных мундиров. Мундиры ведомства иностранных дел можно было носить по-прежнему. У меня и у Майендорфа других мундиров, кроме придворных, не было, а заказать себе министерских не было ни времени, ни возможности. Мне помнится в связи с этим совет, данный мне республиканским французским послом, все же ехать в придворном мундире. Конечно, я не счел возможным последовать этому совету, хотя и союзническому.

   Король, видя нас с Майендорфом во фраках, не упустил случая спросить о причине этого, тем более что Неклюдов был в своем посольском мундире. Кстати сказать, Альфонс XIII очень не любил видеть при дворе кого-либо в штатском. Даже американский посол, не носивший, как и все дипломаты Соединенных Штатов Америки, мундира, появлялся при дворе в несколько фантастической военной форме. Он участвовал как доброволец в испано-американской войне 1898 г. и сохранил с того времени свой добровольческий мундир. Он как-то раз надел его на придворный прием, и король просил его делать это постоянно, несмотря на то что само по себе воспоминание о неудачной для Испании войне не могло быть приятно для Альфонса XIII.

   Что касается необыкновенных мундиров, то таковых было при дворе много. В Испании существуют четыре рыцарских ордена, кавалеры которых имеют право на ношение очень ярких мундиров. В них обыкновенно появляются гранды, не имеющие военной или придворной формы. В числе оригинальных особенностей испанского строя, быть может, первое место принадлежит средневековым пережиткам, нашедшим выражение в особых привилегиях, принадлежащих грандам. Они занимают в Испании особое место и имеют право по своему рождению на первые придворные должности. При испанском дворе сохранилась церемония, так называемая "ковертура": гранд, который получил это звание или же достиг совершеннолетия, представляется королю и произносит речь, в которой восхваляет заслуги своего рода. Предварительно король предлагает ему надеть свой головной убор, и он говорит с королем с покрытой головой. Впрочем, этим правом он затем уже больше не пользуется. Бывают случаи, что некоторые из грандов, ввиду того что института майората в Испании не существует, впадают в бедность или же начинают вести чересчур предосудительный образ жизни. В таком случае король имеет право не допускать их ко двору. Среди самых древних родов, пользующихся правом на грандесу, на первом месте стоят роды герцогов Альба и Медина-Селия. Носитель первого имеет четырнадцать титулов, из которых каждый связан с грандесой, а второго - десять. Второму роду принадлежит весьма своеобразная привилегия, заключающаяся в следующем: при объявлении в верхней палате о восшествии на престол нового короля носитель титула герцога Медина-Селия, который всегда является членом верхней палаты, протестует против этого объявления, ссылаясь на то, что он имеет большие права на престол, чем признанный наследник. Конечно, это лишь одна формальность, но она в каждом таком случае добросовестно выполняется. Титулы гранда переходят и по женской линии. Таким образом, грандом может стать и мрк наследницы-грандесы. После смерти жены такой гранд продолжает носить ее титул с добавлением слова "вдовец". Среди иностранцев имеются несколько лиц, носящих титул испанского гранда. Между прочим, не могу не упомянуть о курьезном случае появления в Мадриде одного русского - Дурасова. Затратив много денег, он добился того, что получил от какого-то генеалога родословное древо, дающее ему право на титул принца Анжуйского - герцога Дураццкого (по албанскому городу Дураццо). Заплатив затем тридцать с половиной тысяч песет испанскому Министерству юстиции, ведающему вопросом восстановления в правах на титулы, он получил необходимое для него признание его двух титулов с правом называться кузеном короля. Приехав в Мадрид, Дурасов обратился ко мне с просьбой испросить для него аудиенцию у короля. Я не имел основания ему в этом отказать и исполнил в принятом порядке его просьбу, но король так его и не принял. Когда я как-то случайно спросил гофмаршала, чем это объясняется, он дал несколько неожиданный ответ:

   "Мы за Дурасовым его титулы признали, но никогда не думали, что он приедет в Мадрид". Этот эпизод может служить некоторой иллюстрацией своеобразной спекуляции титулами, которая происходит в Испании. Между прочим, и сами испанцы постоянно заняты выискиванием для себя новых фамилий и титулов. Очень часто из-за постоянной перемены имен испанцев трудно разобраться в том, кто именно носит в данное время какой-либо титул. Это вызывает порой весьма забавные недоразумения.

   Довольно характерно, что во время войны французское правительство, чтобы поднять удельный вес своего посольства при мадридском дворе, назначило в качестве атташе посольства трех молодых людей из мобилизованных офицеров, носителей громких титулов, дающих право на грандесу и находящихся в родстве с испанской знатью. Это были князь де Бово, герцог Леви Мирпуа и маркиз де Ламберти. Результат получился неожиданный. Молодые люди заняли особо привилегированное положение при дворе и в обществе, но французское посольство от этого ничего не выиграло. Я как-то в шутку заметил одному из этих молодых людей: "У вас настолько хорошие связи в Мадриде, что вам прощают даже ваше положение дипломата".

   Неклюдов остался весьма доволен приемом короля и протелеграфировал Милюкову, что он был принят при испанском дворе в качестве "первого представителя русского народа". Действительно, как посол Временного правительства он был первый. Насколько помнится, вторым был посол в Вашингтоне Бахметев, носивший ту же фамилию, что и последний там царский посол - Ю.П. Бахметев.

   Через несколько дней после вручения Неклюдовым верительных грамот я уехал надолго лечиться в Виши. По дороге остановился на несколько дней в Париже. Как раз в это время пришли известия с Восточного фронта о нашем последнем наступлении в Галиции. Как по волшебству, в Париже изменилось отношение к русским, и наши многочисленные военные, прикомандированные к союзному главному командованию, стали снова появляться в общественных местах в мундирах и снова пользоваться некоторой популярностью. В общем отношение большинства французов к происходившему в России весьма ярко характеризовалось слышанным мной как-то в трамвае замечанием мелкого французского буржуа, говорившего о русской революции: "Не беда, если эти свиньи, русские, друг друга истребляют, лишь бы при этом они убивали хотя бы по нескольку бошей". В это время в Париже все было подчинено военным требованиям, и на все смотрели исключительно с этой точки зрения. В 1917 г. главным вопросом, волновавшим французов, было вступление в войну Соединенных Штатов Америки и прибытие в Бордо первых эшелонов американских войск. Вместе с тем появление американцев в истощенной войной Франции повлекло за собой ряд затруднений и недоразумений. Американское командование из них порой выходило совершенно самостоятельно, не считаясь с местной военной или гражданской администрацией. Например, американскому экспедиционному корпусу в Бордо надо было наладить связь со своим штабом в Париже, а для этого провести особый провод между этими двумя городами. Французская администрация, проявлявшая, как всегда, присущий ей бюрократизм и волокиту, долго не давала на это разрешения. Не дождавшись его, американцы самовольно, к ужасу французов, стали проводить по чужой территории свой провод. Подобных конфликтов между американцами и французами было немало.

   Несмотря на военное время, Виши продолжал действовать как курорт; впрочем, большинство гостиниц было отведено для военных, раненых и больных. Военная обстановка сказывалась на каждом шагу; так все, даже мелкие, частные, мастерские были заняты изготовлением снарядов. Мне каждый день приходилось видеть в небольшой мастерской (по-видимому, в мирное время чинившей велосипеды) двух германских военнопленных, изготовлявших снаряды. Это ясно доказывало, как во время мировой войны выполнялись положения Женевской конвенции о применении труда военнопленных. Мне пришлось также быть как-то в окрестностях. По во французском авиационном парке. Там тоже широко применялся труд германских военнопленных, и, по словам французских офицеров, они работой пленных были очень довольны.

   В Париже среди русских много говорилось о трагическом конце нашей дивизии, сражавшейся на Западном фронте. Как известно, после Февральской революции наши солдаты отказались участвовать в войне. Их лагерь был окрркен французскими войсками и подвергнут орудийному обстрелу. Затем русские полки были разоружены, их состав раскассирован, и многие из солдат отправлены в африканские дисциплинарные батальоны. Война достигала своего апогея. Среди иностранцев во Франции производились непрерывные аресты, началась эпоха настоящего террора: процессы заподозренных в измене министров и расстрелы шпионов или просто подозрительных лиц не прекращались. Был расстрелян известный авантюрист Боло, носивший титул египетского паши и одно время пользовавшийся у некоторых французских министров большим доверием. Он был как-то даже представлен Альфонсу XIII в Сан-Себастьяне.

   Через три недели я вернулся из Виши в Сан-Себастьян, где находилось наше посольство, и с разрешения Неклюдова поселился поблизости, в Биаррице, наезжая в канцелярию посольства раза два или три в неделю.

  

   Из России стали приходить все более и более тревожные известия. Наконец, было получено телеграфное сообщение о конфликте между Корниловым и Керенским. В Биаррице было мною русских, и эти сведения комментировались на разные лады. К этому времени в Биарриц приехали Извольские и сняли там небольшую виллу. Мне помнится, как Извольский, к тому времени уволенный в отставку, с его безграничным тщеславием, недовольный уходом с политической сцены ранее других и, по-видимому, намекая на то, что я еще нахожусь на службе, повторял: "Мы все там будем". В Биаррице я часто встречался также с моим бывшим начальником князем Кудашевым. Он поселился у своего брата художника в небольшом домике в Пиренеях и, кажется, был сравнительно счастлив. Перед тем он перенес операцию в связи с долголетней болезнью кишечника. Его знакомые говорили, что обе операции удались вполне; второй операцией было увольнение с должности посла.

   В конце августа после ликвидации переворота, задуманного Корниловым, я получил от своего коллеги Мейендорфа записку. Он звал меня приехать немедленно в Сан-Себастьян. По его словам, Неклюдов сошел с ума. В то же время моя дочь, встретившая перед тем графиню Романонес, узнала, что Неклюдов подал в отставку. На следующий день утром я выехал в Сан-Себастьян и застал там в сборе весь состав посольства, а также и генерального консула в Барселоне князя Гагарина, только что прибывшего в Сан-Себастьян. Оказалось, что Неклюдов под впечатлением событий в России послал незашифрованную телеграмму Керенскому. В ней он упрекал "президента республики" в том, что тот губит Россию, и заканчивал ее сообщением о своем уходе в отставку. Не довольствуясь этим, посол разослал копии своей телеграммы союзным послам, испанскому министру иностранных дел и даже одному английскому корреспонденту для помещения в печати. Создалось действительно необыкновенное положение. Представитель российского правительства, пользуясь своим положением, начал агитацию против своего правительства, стремясь тем самым подорвать его авторитет за границей. Сговорившись со своими коллегами, я решил, согласно желанию самого посла, принять дела посольства и вступить в его управление в качестве поверенного в делах. Но здесь произошло новое осложнение. В этот день утром Неклюдов был принят королем. Последний, вероятно, из любезности, выразил желание, чтобы он не покидал своего поста. Под впечатлением этого разговора Неклюдов переменил свое намерение. При этом Неклюдов проявлял необычайную нервозность и даже некоторую ненормальность. Незадолго перед тем он получил известие о смерти любимого сына. Задача для меня оказалась весьма трудной. Во всяком случае дела посольства были им уже сданы, телеграмма об этом послана в Петроград. Дело ограничилось лишь неприятным объяснением с Неклюдовым. В конце концов Неклюдов все же решил уехать, и я, помнится, его провожал вместе с французским и итальянским послами. Через несколько дней, пользуясь пребыванием в Сан-Себастьяне министра иностранных дел маркиза Алусемаса, я посетил его в качестве поверенного в делах. Инцидент с Неклюдовым оказался исчерпанным. Одновременно испанским правительством было дано согласие на назначение нового посла - М.А. Стаховича, генерал-губернатора в Финляндии.

   Испанское Министерство иностранных дел и дипломатический корпус по обыкновению оставались до начала октября в Сан-Себастьяне. Это было очень удобно. Состав посольства был налицо. Канцелярия работала в Сан-Себастьяне, и я мог свободно наезжать туда из Биаррица. Мне не хотелось покидать его, так как это был весьма удобный наблюдательный пункт. К тому же моя дочь поступила там на курсы сестер милосердия, и я не хотел расставаться с ней.

   В середине октября мне пришлось все же вернуться в Мадрид, где я нашел в канцелярии (ее состав вернулся на несколько дней раньше меня) ряд телеграмм из Петрограда и, между прочим, одобрение министерства в связи с моим вступлением в управление посольством. Временно я переехал в дом посольства (который нам сдавала внаймы одна испанская маркиза), рассчитывая на то, что новый посол примет затем контракт по найму на себя. Впрочем, мне удалось договориться с хозяйкой дома, что в случае необходимости мы будем иметь возможность отказаться от контракта до срока. Несмотря на неопределенность положения в Петрограде, отношения мои с испанским Министерством иностранных дел продолжали оставаться вполне нормальными. Мы с дочерью видели многих испанцев и в то же время поддерживали прежние отношения с союзными представительствами. Наступило 7 ноября. В Мадриде лишь через несколько дней, с большим опозданием были получены официальные сведения об Октябрьской революции, и почти одновременно с этим я получил телеграмму из Парижа о том, что в Мадрид выезжает новый посол - М.А. Стахович. Еще через несколько дней пришла и циркулярная телеграмма с предложением всем русским представителям за границей оставаться на своих постах. Я имел определенные намерения отвечать, насколько это касалось меня, утвердительно, но дело осложнилось тем, что одновременно с известием об Октябрьской революции союзники начали ожесточенную кампанию против Советского правительства, и все телеграммы, посылаемые кем-либо из русских дипломатов в Петроград, не доходили по назначению, а перехватывались в пути. Первой жертвой ответа на циркулярную телеграмму оказался мой сосед по Иберийскому полуострову поверенный в делах в Лиссабоне барон Унгерн-Штернберг. Его ответная телеграмма оказалась перехваченной, а он сам подвергся полному бойкоту со стороны союзных посланников, а затем и португальского правительства, находившегося уже тогда в рядах союзников.

   В нейтральной Испании мое положение было несколько легче, но все же вступать в телеграфные сношения с Петроградом было невозможно, в чем я скоро убедился и на собственном опыте.

   Приблизительно через десять дней после Октябрьской революции в Мадриде появился М.А. Стахович. Он приехал из России вместе с Маклаковым, который стремился занять место русского посла в Париже. Встретив Стаховича и предоставив ему помещение в посольстве, я решил убедить его, что выданные Керенским верительные грамоты не имеют больше силы и что ему всего удобнее занять выжидательную позицию, во всяком случае не настаивать на вручении верительных грамот королю. Последний, по моему мнению, их не примет. Я старался убедить его как непрофессионального дипломата простыми примерами, сравнивая его положение с посетителем театра, который предъявляет при входе билет на вчерашнее представление. Подобный билет, конечно, недействителен. Что касается меня, то до выяснения отношения испанского правительства к Советскому я считал необходимым не прерывать пока моих отношений с испанцами, раз эти отношения продолжают существовать, так сказать, по инерции. Действительно, я каждую среду бывал на приеме у министра иностранных дел маркиза Алусемаса. Я знал его многие годы, и он ко мне привык. Стахович не хотел слушать моих доводов. По его словам, "большевистский переворот" в Петрограде - явление преходящее, и он непременно должен быть принят королем для вручения ему верительных грамот за подписью Керенского. В связи с этим он рассказал о своем пари с Максаковым. Последний утверждал, что большевики уйдут через неделю, а Стахович был убежден, что это случится через месяц. "Как видите, - закончил Стахович, - я оказался прав" (!). Между прочим, Стахович привез мне от Терещенко предложение занять первую свободную посланническую вакансию. По-видимому, я предназначался в Гаагу. Конечно, я не мог скрыть от Стаховича своей скептической улыбки. Я был твердо убежден, что Временное правительство и, в частности, Терещенко окончательно сошли с русской сцены. Стахович продолжал настаивать на своем. Из его намеков я мог заключить, что он подозревает меня в нежелании допустить его к исполнению им дипломатических обязанностей. Я решился действовать показательно и предложил ему поехать со мной к министру иностранных дел, чтобы передать последнему перевод его верительной грамоты. Эта грамота, подписанная Керенским, начиналась обращением, принятым при сношениях президентов республик с коронованными главами правительств. Обращение было таково: "Мой дорогой и высокий друг".

   Маркиз Алусемас принял Стаховича довольно сухо и сказал, что вопрос о вручении грамот зависит не от него, а от Совета министров. Он был его председателем. Я сразу понял, что подобный ответ равносилен отказу. Стахович, однако, отнесся к этим словам иначе. После свидания с министром Стахович изо дня в день стал поджидать ответа министра, нервничал и становился все более неприятным. Наконец, в ближайшую среду я обещал переговорить с маркизом Алусемасом и действительно сделал это во время дипломатического приема. Министр с улыбкой мне ответил: "Ведь грамота подписана господином Керенским, а где теперь господин Керенский?" Конечно, я ничего на этот вопрос ответить не мог. После этого "результата" положение Стаховича в Мадриде стало еще более затруднительным. У него были всяческие планы "настоять" на вручении своих верительных грамот, прибегнуть к помощи союзных послов и т.д. Конечно, в нейтральной Испании подобные меры были напрасны. К тому же нельзя не признать, что во всех отношениях, в частности с формальной стороны, испанцы были вполне правы. Тем не менее Стахович все же не решался покинуть Мадрид или оставаться там в качестве частного лица. Что касается меня, то после Октябрьской революции я считал, что оставаться дальше в роли представителя "покойного" правительства невозможно. Я был шесть лет советником русского посольства в Мадриде и мог поставить свой авторитет, приобретенный за это время, на службу лишь правомочного и дееспособного русского правительства, что бы ни думали об этом правительстве союзники. Поэтому я решил выяснить возможность признания испанским правительством Советского, а в случае отказа - покинуть Мадрид, где мне больше нечего было делать. Вместе с тем мне думалось, что, быть может, в Испании, как самой большой из нейтральных стран в Европе, можно будет постепенно выявить позицию Советского правительства в международном отношении. С момента заключения перемирия на Восточном фронте Россия автоматически, по моему мнению, выходила из рядов союзников и становилась нейтральной. Я должен сознаться, что тот психоз, который овладел союзниками к концу 1917 г., был для меня непонятным. Трудно было предположить, что под его влиянием союзники будут действовать еще в течение нескольких лет, строго говоря, вплоть до Генуэзской конференции. Между тем в Париже образовалось некое совещание бывших русских дипломатических представителей за границей. Все посольства и миссии связались с ним и обменивались шифрованными телеграммами. Все это делалось как бы "с благословения" союзников. Несмотря на то что французское правительство никогда официально не признало Маклакова послом (как и испанское - Стаховича), он все же укрепился в Париже среди русской колонии и состава посольства в качестве самозванного представителя метафизического понятия "России", а тем самым был постепенно признан если не в качестве представителя России, как страны и государства, то как представитель всех проживавших за границей русских, верных Антанте, "les bons russes" ("хороших русских"), как говорили французы. По-видимому, ту же операцию задумал проделать в Мадриде и Стахович, но там почва оказалась менее благоприятной. В испанской столице никакой русской колонии не было, к тому же Испания была страной нейтральной и имела возможность оставаться на почве соблюдения международных норм, иначе говоря, не играть в прятки и не видеть в любом русском агенте представителя страны, с которой этот агент потерял всякую связь.

   Как бы то ни было, в Мадриде мне пришлось считаться с тем, что возле меня находился Стахович, не попавший в послы и поэтому сделавшийся еще более рьяным агентом Антанты. Ненормальность наших взаимоотношений скоро сказалась и в том, что, когда банком была получена переведенная туда автоматически по ордеру Временного правительства сумма, причитающаяся за последнюю треть 1917 г., банк потребовал подписей от нас обоих - от меня и Стаховича, и мы кое-как поделили между собой эту сумму. Дело в том, что в сущности все расходы по посольству нес я, вплоть до оплаты его помещения за последние месяцы моего пребывания. С первого января 1918 г. хозяйка дома согласилась на прекращение контракта. Канцелярия же посольства была переведена в маленькое наемное помещение по соседству.

   Будучи условно представителем России, хотя официально и не Советского правительства, я не хотел сидеть, сложа руки, и решил сделать все от меня зависящее, чтобы сообразовать линию посольства с проводимой Петроградом политикой и прежде всего в деле закрепления нейтрального положения России. Это, конечно, имело значение в Мадриде, где еще Временное правительство, как мне сообщил Стахович, собиралось в случае заключения общего мира начать соответствующие переговоры. Задача была нелегка, так как союзники очень зорко следили за тем, чтобы еще оставшиеся на местах представители бывшего Временного правительства подчеркивали свои союзные отношения с Антантой. Как мне помнится, моим первым шагом в деле выяснения положения посольства был ответ английскому послу на его приглашение принять участие в очередном совещании союзников по вопросу посещения Испании германскими подводными лодками. На подобных совещаниях я перед тем много раз присутствовал, но после заключения перемирия на Восточном фронте ответил сэру Артуру Гардингу, что ввиду того, что моя страна вышла из войны, я не считаю уместным принимать участие в таких совещаниях. Следующий мой шаг имел целью подчеркнуть перемену, происшедшую в отношениях между Советским правительством и правительствами центральных держав после заключения перемирия.

   Как-то я встретился в гостинице "Риц", где по понедельникам обыкновенно обедали все дипломаты, с германским послом. Он первый ко мне подошел, и я счел нужным поговорить с ним несколько минут на глазах у возмущенных этим бывших наших союзников. Третьим моим шагом было по возможности поддержать в Мадриде предложение, с которым обратился ко всем воюющим державам II съезд Советов, - приступить к общим мирным переговорам. По этому поводу я одновременно обратился к председателю испанского Совета министров (он же был министром иностранных дел) маркизу Алусемасу и к союзным послам, которых посетил по этому делу лично. Мне помнится, на приеме в английском посольстве Алусемас заговорил со мной по этому поводу. Мое обращение к нему заключалось в просьбе снова предложить посредничество Испании воюющим державам. Испанский министр обещал мне всяческое содействие, но я заранее знал, что вряд ли из этого что-либо выйдет: уж слишком часто союзники относились крайне отрицательно к подобного рода примирительным попыткам со стороны Испании. Английский и французский послы, которых я горячо убеждал в необходимости заключения общего мира, выслушали меня с интересом. Сэр Артур Гардинг обещал написать в Лондон, а Августин Тьерри (бывший французский министр финансов) обещал передать мое сообщение через одного из уезжавших в Париж чиновников посольства, но подчеркнул, что он в общем не призван поднимать там принципиальных вопросов. Мое посещение посла Соединенных Штатов Америки кончилось ничем. Хотя я и сговорился с Вилларом по телефону о часе моего посещения, но он заставил меня ждать некоторое время вместе с неофициальным представителем геджасского шейха Аутфалла. Я с этим примириться не захотел и не стал дожидаться "аудиенции" у американского посла, за что последний, по-видимому, на меня обиделся.

   Что касается итальянского посла маркиза Карлотти, то мои переговоры с ним о возможной общей мирной конференции приняли другой оборот. Он первым пришел ко мне в посольство и просил передать в Петроград, если только я найду возможность это сделать, о готовности Италии пойти на мирные переговоры. Я ему обещал это сделать и, действительно, пользуясь содействием военного агента, который имел шифр для сношения с нашим главным командованием, отправил шифрованную телеграмму в Россию, но она, как я узнал позднее, была перехвачена союзниками в Лондоне.

   Конечно, Стахович со своей стороны сделал все от него зависящее, чтобы помешать мне оказать возможное содействие в установлении сношений между новым петроградским правительством и заграницей. Как я скоро узнал, он пожаловался на меня через Маклакова французскому министру иностранных дел Пишону. Этим самым он крайне уменьшал для меня шансы на возможность сохранения нейтральных отношений с представителями обеих воюющих коалиций, но вместе с тем ставил и себя, и Маклакова в положение простых французских агентов, выполняющих обязанности контрразведчиков среди русских за границей, в частности, среди тех русских дипломатов, которые не соглашались с утопией бессмертия Временного правительства.

   Как бы то ни было, работа Маклакова и Стаховича на союзников не пропала даром, и я предвидел, что мне могут даже в нейтральной Испании устроить союзнический бойкот, подобный тому, жертвой которого оказался мой лиссабонский коллега Унгерн-Штернберг. Со своей стороны Стахович мало успел в закреплении своего положения даже среди союзных представителей в Испании. Надо признать, что его попытки занять в Мадриде официальное положение, как и Ефремова в Берне, ввиду нейтралитета Испании и Швейцарии были труднее, чем задача Маклакова в Париже.

   Помнится, что несколько раньше, когда я еще пытался убедить Стаховича в неправильности занятой им позиции, в период нашего совместного с ним управления посольством, он пригласил на завтрак всех союзных представителей, за исключением английского посла, который его избегал. Во время завтрака Стахович всячески распинался перед союзными коллегами, говоря, что ему стыдно за русский народ. Я не мог молчанием поддерживать странные для русского представителя слова и заметил, что, вероятно, Стахович не так выразился, так как всякий народ, что бы он ни сделал, прав, как независимый суверенный участник международного общения.

   Незадолго перед тем мне пришлось обратить внимание испанского правительства на неуместность передовой статьи в испанском полуофициозе "Корреспонденция д'Эспанья", поддерживаемом союзниками. В этой статье восхвалялись румыны, а русские назывались "изменниками". Между тем во Франции после свершения Октябрьской революции и появления у власти министерства Клемансо в отношении русских начался настоящий террор. Даже до гроба преданный Франции Стахович долго дожидался выдачи ему визы в Париж, а нашего секретаря Мейен-дорфа, возвращавшегося в Мадрид из Швейцарии через Париж, долго задерживали во Франции, не давая визы. Мне пришлось несколько раз напоминать французам непосредственно или через испанцев об этой визе.

   В трудном положении оказалась и вся балетная труппа Дягилева. В труппе оказался поляк с австрийским паспортом. Уволив его, Дягилев счел почему-то нужным сообщить об этом французам. С этого момента вся русская балетная труппа была взята под подозрение. Несмотря на то что французский министр внутренних дел Памс был старый приятель Дягилева, французы отказали всей труппе в визе для въезда во Францию. И это несмотря на то, что труппа неоднократно во время войны давала в Париже бесплатно представления в пользу французского Красного Креста. Во всем этом, конечно, нельзя было упрекать только французских дипломатов или министра. Во Франции к этому времени все уже было в руках военного командования, а в действительности - второго отдела главного штаба, иначе говоря, французской контрразведки. Даже такой опытный дипломат, каким был французский посол в Мадриде Жоффре, предшественник Тьерри, и тот со страхом озирался на молодого офицера, прикомандированного к посольству главным штабом. Это, впрочем, не помогло, и Жоффре был вскоре уволен в отставку. Кстати о визах. Незадолго перед отставкой Жоффре ко мне обратился русский гражданин с просьбой выхлопотать ему визу во Францию. Я написал во французское посольство и вскоре получил ответ за подписью посла, что сделать это невозможно. Тем не менее через два дня ко мне пришел тот же русский и показал выданную ему визу; оказывается, она была дана ему непосредственно по приказанию из Парижа. У него там оказался какой-то знакомый депутат.

   Принимая во внимание создавшуюся под давлением союзников обстановку в Мадриде, я решил при первой возможности сложить с себя звание поверенного в делах, несмотря на то, что, например, английский посол меня сильно убеждал этого не делать, а со стороны испанцев я встречал постоянно полную поддержку. Случай скоро представился.

   Как я говорил выше, испанский двор в течение нескольких лет войны перестал приглашать на свои приемы дипломатический корпус. Наконец, в начале января 1918 г. им было решено дать два обеда, поделив дипломатов на две группы: союзную и центральных держав. Представители нейтральных правительств были распределены между этими группами. Дня за два до первого из этих обедов я узнал от заведовавшего церемониальной частью моего старого приятеля графа де Велье, что русское посольство не предполагается приглашать ни на один из этих двух обедов. Воспользовавшись этим и приноровив свою ноту к моменту, когда приглашения еще не были разосланы, я написал министру иностранных дел приблизительно следующее: "Ввиду того что испанское правительство не признает существующего в России правительства, я считаю свою миссию оконченной, передаю дела миссии хранителю архивов, которого назову впоследствии, и прошу выдать мне и моей дочери испанские паспорта для выезда из Испании". Одновременно я просил английское и французское правительства о выдаче мне и моей дочери транзитных виз. Надо отдать справедливость, англичане поступили весьма любезно и скоро снабдили меня рекомендательными письмами и т.п., а французы - крайне неохотно и с большой проволочкой. О своем отъезде я уведомил циркулярной телеграммой также все наши заграничные представительства, считая себя к этому обязанным своими прежними коллегиальными с ними отношениями. Перед отъездом я нанес прощальные визиты всем иностранным представителям как союзных, так и центральных держав, а равно был принят в прощальной аудиенции Альфонсом XIII и королевой-матерью. Король меня принял любезно и справился в шутливой форме, как поживает "совет русских послов в Париже". Он, по-видимому, трунил над подобной новоявленной организацией. Между прочим, Альфонс XIII встретил меня фразой: "Я сожалею, что принимаю вас "en monsieur et non en diplomate"". Король не очень хорошо говорил по-французски: "monsieur" в этом смысле всего вернее переводится словом "порядочный человек", а не "частное лицо", что хотел сказать король. Это дало мне возможность ответить: "Я прежде всего порядочный человек, а лишь затем дипломат". Это был мой последний дипломатический разговор. В Мадриде я оставил в качестве хранителя архивов барона Мейендорфа, о чем и сообщил испанскому министру особой нотой.

   В общем с испанцами я расстался весьма дружелюбно. Со многими из них я успел подружиться. При нашем с дочерью отъезде на вокзал, помимо знакомых испанцев, из русских присутствовала почти вся труппа нашего балета во главе с Дягилевым. Она еще не получила возможности покинуть Испанию. Но вскоре и ей это удалось благодаря содействию англичан. Балет выехал через Португалию в Англию. Французы же остались непреклонны.

   Первого февраля 1918 г. я пересек испанскую границу, но успел, переночевав в Биаррице, прочитать мадридскую газету от вчерашнего дня, где моему отъезду после шестилетнего пребывания в Испании было посвящено несколько любезных строк. При этом отмечалось, что я возвращаюсь на родину (en su pais). To же говорилось и в выданном мне испанском дипломатическом паспорте. Действительно, для меня не могло быть другой родины, кроме той, где я родился и откуда выехал около двадцати пяти лет назад, чтобы занять свой первый заграничный пост.

  

  

   Телеграфные известия об Октябрьской революции доходили до Испании с опозданием и освещали события в искаженном виде. Сообщения проходили через цензуру командования, прочно державшего в то время в своих руках контроль над международными телеграфными сообщениями. Разобраться во всем, что произошло в Петрограде, не было возможности. Тем не менее для меня было ясно, что петроградские события в корне меняют положение России в отношении мировой войны, что у нас установлен новый строй и что во всяком случае нам, русским представителям за границей, с союзниками больше не по пути. На русско-германо-австрийском фронте фактически наступило перемирие, а тем самым менялись и задачи нашей работы за границей, так как Россия становилась нейтральной.

   Почти в то же время пришло известие о предложении Советского правительства всем воюющим странам начать мирные переговоры, причем мир предполагалось заключить "без аннексий и контрибуций". Таково было решение II съезда Советов от 8 ноября (26 октября) 1917 г. Вскоре это предложение было подтверждено и циркулярной нотой Наркоминдела. Новые задачи, поставленные перед представителями России за границей, по моему мнению, заключались в том, чтобы, во-первых, добиться признания нейтралитета России, а во-вторых, содействовать присоединению союзников к общим мирным переговорам, предложенным II съездом Советов.

   Теперь, через пятнадцать лег, когда я нахожусь в Москве и работаю в Советском Союзе, я могу хладнокровно отнестись к затруднениям, встреченным мной при попытках выполнить свой долг в рамках дипломатической деятельности в Испании. Полное освещение того, как Октябрьская революция отразилась за границей - дело будущего историка. Тем не менее небесполезно уже теперь опубликовать некоторые зарубежные подробности, связанные с этим историческим моментом. Среди материалов такого рода не последнее место занимают мемуары свидетелей того, что произошло. Пусть судят другие, правильно или нет я действовал в Мадриде в конце 1917 г., но не могу не сказать, что в момент Октябрьской революции страсти в раздираемой империалистической войной Европе настолько разгорелись, что к концу 1917 г. создалась совершенно ненормальная обстановка для дипломатической работы.

   В этом большую роль сыграли два обстоятельства. Во-первых, на четвертый год мировой войны в союзническом центре - Париже - политика велась уже не гражданскими учреждениями, а главным штабом объединенного военного командования союзных армий, в сущности вторым отделом этого штаба, его контрразведкой, стремившейся обратить дипломатические представительства в свои подручные органы. Во-вторых, почти одновременно с Октябрьской революцией за границей при помощи союзников была поднята "русская" контрреволюция. В этом направлении действовали появившиеся там деятели Временного правительства в лице бывшего члена Государственной думы Маклакова В.А., бывшего финляндского генерал-губернатора Стаховича М.А. и другие. Маклаков предназначался для занятия места посла в Париже, а Стахович - в Мадриде.

   Стахович появился в Мадриде в середине ноября. Тогда же пришла телеграмма из Петрограда, единственная, которую пропустили союзники в Мадрид. То был циркуляр Наркоминдела, предлагавший всем находящимся на своих постах представителям российского правительства продолжать работать при Советской власти.

   После шестилетнего пребывания в Мадриде мне было крайне неприятно устраивать для испанцев, так сказать, даровое представление стычки между только что прибывшим представителем переставшего существовать русского правительства и мной, уже признанным местной властью.

   Не зная еще вновь прибывшего "посла", я решил соблюдать с ним полную корректность, рассчитывая, что он сам поймет ненормальность своего положения и вернется в Париж, не задерживаясь в Мадриде.

   Именно поэтому я предпринял те шаги, о которых рассказал в первой части своих воспоминаний, пытаясь выяснить отношение правительства Испании к "полномочиям" Стаховича.

   Что касается моего личного положения, то я считал, что находиться в Испании далее в качестве представителя России, если я не буду признан представителем Советского правительства, не имеет смысла. Но перед этим я постарался выяснить, насколько вероятно признание Советского правительства испанским хотя бы де-факто. Это имело бы значение на случай начала мирных переговоров в Мадриде.

   В Испании правительственные круги, к сожалению, уже успели поддаться союзническому влиянию, и, после того как испанский поверенный в делах в Петрограде Гаррида официально признал Советское правительство, он был немедленно переведен в Константинополь.

   При таких условиях для меня становилось все сомнительнее, удастся ли добиться в Мадриде признания меня хотя бы де-факто как советского представителя. Но, пока еще мог, я старался сделать все возможное, чтобы выполнить задачу, которую так определенно ставило перед собой наше новое правительство. Она заключалась в том, чтобы положить начало общим мирным переговорам между воюющими странами.

   После ряда подготовительных шагов я решил переговорить с испанским правительством и представителями союзных и центральных держав о мирных предложениях, идущих из Петрограда, и о возможности созыва мирной конференции.

   Председатель испанского Совета министров и министр иностранных дел маркиз Алусемас в разговоре с ним на эту тему отнесся к моим словам сочувственно и обещал дать ответ в кратчайший срок. Дело шло о новом посредничестве Испании между воюющими державами. Ответ, к сожалению, малоутешительный, он мне дал во время приема в английском посольстве и долго на глазах у весьма заинтригованных союзных коллег разговаривал со мной на тему о предпринятых Испанией шагах.

   Как бы то ни было, даже при малых шансах на успех я был удовлетворен предпринятыми мной шагами. Я был убежден, что при создавшейся в конце 1917 г. крайне напряженной и нездоровой военной обстановке мирные переговоры были единственным средством спасти Европу от губительного для всех участников войны, безразлично победителей или побежденных, страшного разорения. Однако на мирные предложения Советского правительства союзники ответили бойкотом новой России.

   Совершенно особое положение в переговорах со мной занял итальянский посол маркиз Карлотти, бывший перед тем продолжительное время итальянским послом в Петербурге. Мне