Соловьев Юрий Яковлевич - Воспоминания дипломата. 1893-1922

газетная травля Извольского. Получилась явная несообразность: с одной стороны, печать как бы подчеркивала солидарность общественного мнения с антигерманской политикой министра иностранных дел, а с другой - всячески критиковала его в методах проведения этой политики. Результатом этого ненормального положения и выходом из своего рода министерского кризиса в области внешней политики (этот кризис, впрочем, не охватил всего кабинета ввиду особого по основным законам положения иностранного ведомства) явилось состоявшееся уже после моего отъезда за границу назначение Извольского в Париж. В соответствии с желанием Столыпина иметь в Министерстве иностранных дел близкого себе человека министром был назначен Сазонов.

   ______________________

   * Назначение Чарыкова отозвалось на судьбе моего бывшего начальника Ю.Н. Щербачева. Он считал себя после почти восьмилетнего пребывания в Афинах первым кандидатом в Константинополь. Раздосадованный на министерство, Щербачев подал в отставку.

   ______________________

   Подобное разрешение вопроса оказалось после смерти Столыпина большой ошибкой. Вскоре все нити русской внешней политики попали снова в руки Извольского. При этом в Париже он имел возможность легче, чем в Петербурге, вести личную политику, направленную на этот раз непосредственно к войне. В ней он легкомысленно видел единственный путь к осуществлению поставленной перед собой задачи - унизить австрийцев и отомстить им за неудачу в Бухлау, а к тому же открыть путь к Босфору.

   В подобной политической обстановке и ввиду невозможности работать в качестве управляющего бюро печати Министерства иностранных дел, не отступая от своих убеждений, я решился настаивать на моем новом назначении за границу. Оно состоялось осенью 1909 г. Я хотел получить место в Западной Европе, по возможности в Германии, желая на месте убедиться в правильности моего мнения о германских настроениях в отношении России. В Петербурге они представлялись в совершенно извращенном виде.

   Министерство не сразу пошло мне навстречу. По очереди были предложены места первого секретаря миссии в Пекине и посольства в Токио, но ни то, ни другое назначение не входило в мои планы. Они совершенно отдаляли меня от Польши, а с ней меня связывали предпринятые мной хозяйственные меры в майорате. Наконец, в Германии открылась приемлемая для меня вакансия, а именно должность первого секретаря миссии в Штутгарте. При царском режиме, помимо посольства в Берлине, у нас существовали дипломатические представительства при многих дворах германских союзных государств: в Мюнхене, Штутгарте, Дрездене, Карлсруэ, Дармштадте и Веймаре. Равным образом в Гамбурге пребывал русский министр-резидент, аккредитованный при сенатах трех вольных ганзейских городов - Гамбурга, Бремена и Любека. На эти дипломатические представительства было возложено в местах их пребывания выполнение и консульских функций. Назначение мое в Штутгарт давало мне полную возможность частых наездов в Вышков, где и осталась моя семья, пробывшая со мной в Штутгарте лишь первую зиму. Во всяком случае я смотрел на свое новое назначение как на переходное в ожидании - увы, тщетном, как оказалось потом, - перемены направления нашей общей внешней политики. В этом отношении Штутгарт был для меня очень удобен, так как это был пост исключительно наблюдательный. Принимая назначение в Штутгарт, я отстранял себя на время от участия в нашей иностранной политике, но не покидал дипломатической службы.

  

   Как бы то ни было, в ноябре 1909 г. я выехал к месту своего нового назначения, где, не желая "пускать корней", остановился в отеле "Маркварт", лучшей гостинице этой небольшой южногерманской столицы. Он примыкал непосредственно к вокзалу, что очень облегчало частые отлучки из города. Этой возможностью я твердо был намерен широко воспользоваться.

   В качестве посланника в Штутгарте я застал К.М. Нарышкина, перед тем долголетнего советника посольства в Париже. Нарышкин за время своего более чем двадцатилетнего пребывания в Париже, где он прошел всю свою карьеру, сделался если не настоящим французом, то во всяком случае парижанином и смотрел на все остальные посты в Европе и, несомненно, на Штутгарт как на своего рода печальное недоразумение. Этого он, к сожалению, не считал нужным скрывать от местных правительственных и общественных кругов, что, конечно, их очень коробило. В результате получалось необыкновенное положение. Русский посланник как бы существовал для того, чтобы оскорблять национальное самолюбие немцев*. Вскоре после моего приезда Нарышкин уехал в продолжительный отпуск, и я остался поверенным в делах. Вообще новое назначение представляло для меня то удобство, что я оставался в Штутгарте лишь во время отсутствия посланника, а остальное время проводил у себя в Вышкове, куда мог попадать за одни сутки.

   ______________________

   * Я помню, как Нарышкин представлял меня вюртембергскому первому министру и министру иностранных дел умному и тонкому старику фон Вейдзекеру. Войдя в кабинет министра и говоря с ним по-французски с парижским акцентом, он заметил: "Однако и жарко же у вас, господин министр. Неужели вы занимаетесь здесь разведением кофе?" А затем, не дожидаясь ответа министра, подошел к окну и открыл его. Пользуясь этим моментом, Вейдзекер успел мне шепнуть: "Как видите, у нас здесь не стесняются".

   ______________________

   В политическом отношении Штутгарт, как, впрочем, и все другие "провинциальные" германские столицы, в чем я потом убедился, не представлял интереса, но мое новое местопребывание давало большие возможности для изучения Германии с точки зрения ее необычайного экономического роста в начале XX столетия. Вюртемберг, королевство с населением менее чем 2 миллиона человек, высоко стоял по развитию промышленности. В то время как власть вюртембергского короля после образования Германской империи была почти сведена на нет, значение его страны в экономическом и социальном отношениях для Германии было весьма велико. К тому же Вюртемберг по развитию своего рабочего законодательства был в то время наиболее передовой частью Германии. Весь аппарат королевской власти являлся как бы простым придатком в стране, строй которой приближался к республиканскому. Недаром в Штутгарте любили повторять слова, сказанные как-то Вильгельмом II вюртембергскому королю Вильгельму II: "Как поживает твоя республика?" Эти республиканские начала в Вюртемберге сказывались во всем: в неизмеримо более широком, чем в Пруссии, избирательном праве, в развитии рабочего законодательства, в либеральном законе о печати и т.д. В то же время сепаратизм Южной Германии в отношении Берлина сказывался в Штутгарте с особой силой. Его жители всячески это подчеркивали, умышленно говоря между собой на малопонятном даже для других немцев швабском наречии. В разговоре же о своем быте и обычаях швабы часто в присутствии пруссаков говаривали: "Этого не понимают иностранцы и северные германцы"*. Особо либеральными законами о печати в Вюртемберге объясняется и то, что все оппозиционные органы печати в Германии выходили по преимуществу в Штутгарте. Так, например, хотя редакция сатирического журнала "Симплициссимус", самым злым образом осмеивавшего самодержавные замашки Вильгельма II, и находилась в Мюнхене, но журнал печатался в Штутгарте. Равным образом этим объясняется и пребывание там редакции русского зарубежного журнала "Освобождение". Впрочем, ко времени моего приезда в Штутгарт выход в свет этого издания уже прекратился.

   ______________________

   * Это немало возмущало моего прусского коллегу секретаря прусской миссии накрахмаленного лейтенанта графа фон Эйленбурга.

   ______________________

   Король вюртембергский Вильгельм II вел жизнь частного человека. Он имел все навыки богатого, но либерального буржуа, всячески старавшегося не обидеть своих "подданных" и не задеть их демократических наклонностей. Он часто появлялся на улицах в штатском, занимался коммерческими операциями, открывал гостиницы и рестораны и лишь по необходимости выполнял тот ритуал королевского обихода, который на него был возложен его званием. Мне помнится не лишенный известного своеобразия разговор короля в моем присутствии с прусским посланником. Это было на придворном балу в день открытия местного ландтага. Вюртембергские социалисты - новые члены ландтага - отказались присягать королю и поэтому были приведены к присяге старейшим членом ландтага. Эта церемония включала рукопожатие короля, торжественно открывавшего ландтаг. Король с добродушной улыбкой заметил фон Бюлову (прусскому посланнику): "Я знаю, они не хотят пожимать моей руки, но это не мешает им быть такими же мелкими буржуа (шпицбюргер), как и другие". Эти слова короля звучали как оправдание своих вюртембержцев перед Берлином в возможном обвинении их в избытке социализма. Вообще чувства вюртембержцев по отношению к Берлину проявлялись довольно часто. Например, когда в Берлине началась кампания за изменение избирательных законов, то в Штутгарте перед прусской миссией состоялась многочисленная манифестация. Манифестантов удалось рассеять лишь после довольно оригинального заявления полицейского офицера, командовавшего отрядом, который охранял миссию. Он спросил манифестантов: "Почему вы так волнуетесь? Если в Берлине нехорошо, зато у нас в Штутгарте все обстоит благополучно". Аргумент подействовал, и толпа разошлась.

   Во время объявления войны, как я узнал впоследствии, в Штутгарте состоялась антимилитаристская демонстрация, хотя и тщательно затушеванная германскими военными властями. Эта демонстрация произошла перед отелем "Маркварт", где веселились чины военного командования. Что касается либерализма Вюртемберга того времени по сравнению с Пруссией, то я не могу не вспомнить выступления в здании местного цирка Розы Люксембург, на которое я отправился вместе со своим австро-венгерским коллегой. Это выступление прошло спокойно и не встретило никакого противодействия со стороны местной полицейской власти. Представители ее в большом количестве присутствовали на митинге, но отнюдь не препятствовали его мирному течению, несмотря на резкие слова Розы Люксембург по адресу германского императора. Состоявшееся накануне выступление лидера прусского юнкерства Гейдебрандта привлекло очень мало слушателей.

   В отношении политических настроений в Вюртемберге весьма характерным является ответ, данный Вейдзекером русскому товарищу министра народного просвещения Шевякову, которого я представил первому министру в связи с размещением русских студентов, оставленных при университетах, в германские университеты для подготовки к профессуре. В том числе намечался и Тюбингенский университет (это было вызвано нашей студенческой забастовкой). Вейдзекер выразил готовность удовлетворить просьбу русского правительства, но с тонкой улыбкой добавил: "За благотворное, однако, влияние нашей университетской атмосферы на ваших студентов я не ручаюсь. Я сам тюбингенский студент, а моим товарищем был Вальян, убитый в Париже на баррикадах во время Парижской коммуны". Командировка наших студентов, однако, состоялась, и я вскоре по поручению министерства вручил Вейдзекеру знаки пожалованного ему ордена Белого орла.

   Рядом с бытом новой Германии и широкой индустриализацией страны в мое время в Штутгарте доживала век старая, романтическая Германия со всеми ее живописными особенностями. К этой романтической Германии нельзя не причислить старинных королевских замков со штатом престарелых придворных, брезгливо чуждавшихся в противоположность королю торжествующей демократизации Вюртемберга. В Вюртемберге рядом с двором существовало и многочисленное поместное дворянство, обладавшее весьма интересными с исторической точки зрения замками, но часто ведущее там из-за недостатка средств необыкновенно скромный образ жизни. Представителям дворянства случалось самим иронизировать над этими контрастами. Мне памятен рассказ обер-камергера королевы барона фон Расслера. Он обладал весьма живописным и обширным замком, в котором я бывал у него в гостях. Он рассказал, что в вагоне третьего класса местной железной дороги, проходившей мимо его замка, к нему обратилась старушка-крестьянка с вопросом: "Чей это замок, возвышающийся там, на вершине горы?" "Мой", - отвечал он. Старушка, глядя на камергера, имевшего весьма скромный вид, и возмущенная, по ее мнению, неуместной шуткой, заметила: "Что за бесстыдство!" - и прекратила разговор. В общем обладатели подобных исторических замков, обозначенных в "Бедекере", обратились в их хранителей. Это свойство еще более подчеркивалось в тех случаях, когда за осмотр замка взималась определенная плата. Имея автомобиль, я часто принимал приглашения штутгартских знакомых посетить их поместья, и могу сознаться, что никогда в жизни не видал столь живописных феодальных резиденций. В этих иногда больших и порой весьма скромных замках обыкновенно сохранялись в неприкосновенности все признаки средневекового феодального уклада, вплоть до подвальных тюремных помещений и орудий пыток, относившихся ко временам суверенного права владетелей замков судить местное население. Первое место среди дворянства занимали медиатизированные германские князья. Эта медиатизация (вынужденный отказ от суверенных прав) произошла при Наполеоне I, в 1806 г. Медиатизированные князья, однако, продолжали теоретически пользоваться правом "равного рождения" (Ebenburtigkeit) с царствовавшими в то время в Германии домами. Некоторые из них сохранили право иметь фамильный статут, фамильный орден и ряд других формальных привилегий утраченного суверенитета. Среди медиатизированных князей в Штутгарте было несколько человек, космополитически образованных, говоривших на иностранных языках и вращавшихся в нашем маленьком дипломатическом кружке. Таким был, например, граф Нейперг, внук известного Нейперга, женившегося на второй жене Наполеона I. У современного носителя этой фамилии я видел самую полную коллекцию миниатюр Марии-Луизы. В замке Нейпергов Швайгерн жила почти сто лет перед тем бабушка нынешнего хозяина замка, покинутая мужем, бывшим в то время послом в Париже и сблизившимся там с императрицей. Большой замок Швайгерн был переполнен старинной мебелью, картинами и статуями, но нынешний его хозяин, располагая небольшими доходами, не мог содержать необходимого штата для охраны замка, а потому должен был сам часто обходить комнаты, чтобы убедиться, все ли на месте. Надо было видеть его ужас, когда мы, проходя по одному коридору, наткнулись на пустое место на стене, где висела раньше картина. К счастью, на этот раз картина оказалась завалившейся за резной деревянный ларь, стоявший под ней. Нельзя не отметить, что в Вюртемберге, как и в остальной Германии, обилие феодальных князей, князьков и поместного дворянства поражает, как своеобразный пережиток феодальных времен, не подходящий под общий строй нынешней промышленной Германии.

   В самом Штутгарте бросалось в глаза, как постепенно деловая часть города продвигалась на место обширных парков, окружавших два замка короля, расположенных в центре города. Гофмаршал короля граф Штауфенберг любил рассказывать о том, как "он и король" спекулируют на продаже земельных участков, составлявших собственность королевского дома. Спекулировали на покупке и продаже земельных участков и представители германской аристократии. Незадолго перед войной в Германии даже образовался особый фюрстентрест (княжеский трест). В него вошли князь Фюрстенберг, принц Гогенлоэ, граф Доннерсмарк и несколько других крупных земельных магнатов. Трест стал обладателем многих лучших гостиниц и ряда других предприятий. В Штутгарте трест имел намерение приобрести два центральных квартала города, снести находившиеся в них дома и построить громадные новые здания гостиниц, магазинов, доходных домов и т.д. Осуществлению большей части этого широкого плана помешали, однако, мировая война и еще раньше принудительный военный заем. Он особенно тяжело отозвался на земельных собственниках, не располагавших, достаточными свободными капиталами. Что касается центральной части Штутгарта, то, конечно, цена на земельные участки достигала там необычайных размеров, так как город расположен в узкой долине и застраивается по склонам окружающих ее холмов, но на их вершине гораздо удобнее, конечно, строить виллы и частные дома, чем помещать банки, конторы, магазины и другие деловые предприятия.

   Как бы то ни было, несмотря на присущий ему известный провинциализм, Штутгарт является одним из наиболее интересных южногерманских городов по необыкновенно высокой интенсивности его культуры. Количество музеев и всякого рода достопримечательностей, а также построек, относящихся к германскому средневековью, ставит его в ряд с такими городами-памятниками, как Нюрнберг, Ротенбург и др. Не менее интересны и окрестности Штутгарта. Строго говоря, эти окрестности обнимают и сопредельные Вюртембергу германские страны. Из Штутгарта за два часа можно попасть в Карлсруэ, за четыре - во Франкфурт-на-Майне или в Мюнхен. Я этим широко пользовался и, надо сказать, хорошо ознакомился со всей Южной Германией. Эти поездки для меня облегчились приобретением автомобиля и сдачей соответствующего экзамена на право вождения машины (последнего экзамена в моей жизни) при штутгартской шоферской школе. В общем мне очень посчастливилось, и за все время моей езды в Германии я не раздавил даже собаки. Но точная до мелочности швабская полиция составила на меня все же восемь протоколов за разного рода нарушения полицейских правил. Эти протоколы аккуратно передавались в Министерство иностранных дел, и, когда приехал посланник, они были ему вручены целой кипой. В общем же оказалось, что причиненный мной материальный ущерб исчислялся в три марки "за повреждение вагона трамвая", судя по сумме, почти невидимое. Деньги я отдал посланнику, утешив его, что в отношении остальных "правонарушений" мы с ним экстерриториальны. Помимо поездок по Южной Германии, я за время пребывания в Штутгарте дважды ездил на автомобиле из этого города в Варшаву, причем, конечно, при таком способе передвижения гораздо ближе познакомился с Германией и ее бытом, чем из окна вагона. Оборотной стороной путешествия на автомобиле между Варшавой и Штутгартом было невероятно плохое состояние приграничных шоссе в Польше. Тем не менее они были занесены как автомобильные пути на карты германского автомобильного клуба, членом которого я состоял. Как-то раз я обратил на это внимание одного из представителей наших военных властей в Варшаве. Мне был дан доверительно следующий ответ. Оказывается, что подобное состояние шоссе в Калишской губернии входило в план военной обороны на случай войны с Германией.

   Кроме этих путешествий, мне пришлось в течение одного дня проехать из Штутгарта в Париж. Эту поездку я сделал на автомобиле одного из моих румынских знакомых - князя Бибеско, который как-то приехал в Штутгарт, где на фабрике Мерседес ремонтировался его автомобиль. Эта поездка дала мне возможность убедиться, насколько культура Южной Германии, именно Вюртемберга и Бадена, стояла выше французской. Даже Эльзас и Лотарингия после названных двух южногерманских стран производили впечатление стран с более низкой культурой. Это сказывалось во всем: и в постройках, и в обработке земли, и в целом ряде порой неуловимых подробностей жизни, к которым привыкаешь, как к чему-то неизбежному в Германии, но замечаешь их отсутствие вне ее. Во Франции это понижение культуры еще разительнее. Если дороги ни в чем не уступают германским, то города и деревни поражают по сравнению с германскими своими жалкими постройками, возведенными без какого-либо архитектурного плана, грязью на улицах и нечистоплотностью населения. Мне перед этим и впоследствии много раз приходилось бывать во Франции, но обыкновенно лишь в Париже или на французских курортах. Но именно эта поездка на автомобиле по Франции дала мне возможность ближе присмотреться к французскому провинциальному строю и прийти к заключению об общей отсталости Франции по сравнению с ее среднеевропейской соседкой. То же можно сказать и о заботе во Франции о памятниках старины. Например, необыкновенной красоты замок Станислава Лещинского (польского короля, а затем герцога Лотарингского, тестя Людовика XV) содержался французами в таком виде, в каком невозможно встретить памятник подобного значения в Германии. По интенсивности культуры лишь окрестности Лондона, куда я попал непосредственно после Парижа, могут сравниться с культурой Южной Германии. Я не говорю о Париже и Лондоне: они, будучи мировыми центрами, не могут, конечно, являться показателями общего культурного уровня страны.

   Служебно-канцелярские обязанности в Штутгарте отнимали у меня, надо признаться, немного времени. Но я об этом не очень сожалел, так как это дало мне возможность ознакомиться в течение почти трех лет пребывания в этой маленькой столице гораздо ближе с германской жизнью, чем я мог это сделать в Берлине, где, как и вообще в больших дипломатических центрах, многочисленные по составу посольства как бы отгорожены от непосредственного контакта с местными кругами, кроме официальных. В Штутгарте, наоборот, дипломатический корпус был настолько мал, состоя лишь из прусской, австро-венгерской, русской и баварской миссий, что дипломаты были вынуждены гораздо ближе сходиться с местным обществом, а при демократичности южногерманских условий - и вообще с населением. Помимо придворных кругов, застывших в своем провинциальном обиходе маленького двора, в Штутгарте было и большое общество коммерсантов, космополитичное вследствие своих международных деловых связей. Через год или два моего пребывания в Штутгарте у меня составился большой круг знакомых из самых разнообразных кругов общества. Владея немецким языком, я свободно вращался среди них. При этом меня стали более или менее считать за своего, было очень интересно прислушиваться к откровенным разговорам немцев, порой на темы внешней политики. В общем меня поразило неоднократно подчеркиваемое в вюртембергских коммерческих кругах опасение возможности войны. Многие знакомые откровенно сознавались, что больше всего они боятся воинственных замыслов Берлина, так как вся на первый взгляд цветущая германская промышленность развивается исключительно в кредит и всякого рода военные потрясения могут в корне подорвать ее благосостояние. Об этом я написал два или три донесения в Петербург. К тому же население Южной Германии было в общем настроено антимилитаристически. Офицеры местного драгунского полка, в котором у меня было много приятелей, говорили, что они предпочитают по всякому поводу одеваться в штатское. Появление их в мундире всегда могло быть сопряжено с какими-нибудь неприятными инцидентами и в общем их стесняло. Помнится, я видел как-то одного знакомого офицера, объезжавшего молодую горячую лошадь. Он был едва не сброшен ею. Присутствовавшая при этом гуляющая толпа не только не выказывала ему никакого сочувствия, но весьма обидно для всадника хохотала. Этот маленький эпизод указывал на настроение южногерманского населения в отношении военных.

   Возвращаясь к дипломатическому корпусу, должен еще раз отметить его крайне немногочисленный состав. В Штутгарте было лишь два иностранных представительства - русское и австро-венгерское, так как прусская и баварская миссии были столь тесно связаны своим положением представителей в стране, входящей в состав Германской империи, что их скорее можно было причислить к представителям администрации, чем к дипломатам. В результате наша миссия, естественно, стояла по своему положению ближе всего к австро-венгерской. И действительно, за время моего трехлетнего пребывания в Штутгарте, где я часто бывал один, без семьи, я почти не расставался с моим австро-венгерским коллегой. За мое время сменилось пять австро-венгерских секретарей, и я со всеми был неизменно в самых приятельских отношениях, встречаясь по нескольку раз в день. Обыкновенно я и завтракал, и обедал вместе с ними. Не могу еще раз не остановиться на близких отношениях между дипломатами различных национальностей. Против них можно было бы многое возразить при создавшейся после войны взаимной подозрительности между представителями различных стран. Можно было бы сказать, что при приятельских отношениях одна из сторон может злоупотребить доверием другой и из этого могут возникнуть какие-либо нежелательные осложнения, неприятные, конечно, не только для их правительств, но и для самих дипломатов. Могу заверить, что за все время моей службы мне ни разу не пришлось пожалеть о своих дружеских отношениях с иностранцами. Весь обиход дипломатической службы исключал обыкновенно возможность серьезных нескромностей между дипломатами, тем более когда они не добивались делать карьеру путем мелких интриг, что, впрочем, редко приводило к хорошим для такого дипломата результатам. Конечно, бывают исключительные случаи, когда дипломату приходится раскаиваться за невольную или вольную нескромность. В таком положении оказался переведенный из Петербурга в Штутгарт баварский посланник граф Мой*. Будучи умным и деятельным человеком, он, по-видимому, тяготился неопределенным положением баварского представителя, в общем не призванного заниматься политикой там, где было германское посольство. Будучи в Петербурге, Мой в связи с англо-германскими трениями в Белграде передал слова, сказанные английским поверенным в делах О'Берном германскому графу Люксбургу. Последний протелеграфировал об этом в Берлин, и Мой попал в очень неудобное положение, повлекшее его перевод из Петербурга в Штутгарт. Это, пожалуй, единственный известный мне случай неприятных последствий частных дипломатических разговоров между коллегами. Впрочем, этот случай объясняется главным образом упомянутым положением баварского представителя в столице, где Германия была представлена своим посольством. В подобном же положении, хотя и не вполне одинаковом, находились и наши "провинциальные" дипломатические представительства в Германии по отношению к нашему посольству в Берлине. Сознавая это, я за время моих многократных управлений миссией в Штутгарте всегда избегал писать донесения на общеполитические темы, касающиеся Германии в целом. Со своей стороны, наше посольство в Берлине, надо отдать ему справедливость, никогда не ставило себя в положение наших руководителей в каких бы то ни было служебных вопросах. Мы сносились всегда непосредственно с нашим Министерством иностранных дел. Я помню лишь один случай, когда посольство обратилось ко мне с поручением, но оно носило чисто церемониальный характер. В Штутгарте умер мой старый знакомый по Бухаресту, затем германский министр иностранных дел фон Кидерлен-Вехтер. Он приехал в Штутгарт навестить свою сестру и внезапно умер от разрыва сердца во время игры в карты у графа Моя. Поручение состояло в возложении от имени посольства венка на гроб Кидерлена. Такой же венок я возложил и от себя. На похороны прибыл и долголетний германский государственный канцлер фон Бетман-Гольвег, с которым я тогда же впервые познакомился. Встретился я с ним в прусской миссии. Разговор, впрочем, не имел политического характера: мы говорили об археологии, в которой Гольвег оказался большим знатоком. Возвращаясь к моим взаимоотношениям как поверенного в делах в Штутгарте с нашим посольством в Берлине, необходимо отметить, что я в общем при проезде через Берлин посещал его весьма редко. Раза два был приглашен завтракать к нашему послу графу Остен-Сакену. При этом он меня поразил своим почти преувеличенным желанием подчеркнуть то, что он не является для меня начальством. Прощаясь со мной, он очень любезно просил его не забывать. Со своими соседними коллегами в Карлсруэ, Дармштадте и Мюнхене я поддерживал довольно частые сношения. Как-то гостил у наших посланников в Мюнхене и Дармштадте, у Булацеля и ван дер Флита, а также бывал в Карлсруэ или, вернее, в соседнем Баден-Бадене у графа Бреверн де ла Гарди. В Дармштадте я был как-то раз приглашен вместе с ван дер Флитом на придворный бал у великого герцога Гессенского. Бал был дан в прелестном миниатюрном дворце и являл все особенности жизни и быта маленького германского двора прошлого века, что усугублялось освещением исключительно свечами.

   ______________________

   * Он был женат на княгине Радолин, дочери известного германского дипломата, долголетнего посла в Петербурге и Париже.

   ______________________

   Во время пребывания в Дармштадте Николая II с бароном Фредериксом, министром двора, была сделана попытка собрать всех соседних с Дармштадтом дипломатов для представления царю, но из этого ничего не вышло; Николай II не приехал в назначенное время на церковную службу, на которую мы были собраны. После нее у министра-резидента в Дармштадте фон Кнорринга состоялся завтрак, но без царя. Посланник был очень смущен этим недоразумением, а главным образом невниманием к нему Николая II. После этого он вскоре по собственному желанию ушел в отставку.

   Вюртембергский двор в течение зимы давал обыкновенно несколько больших приемов, два бала, дипломатический обед и два или три концерта. Оригинальной особенностью двора были карусели, в которых принимали участие король и королева. Фигурная верховая езда под музыку происходила в придворном манеже. Король и королева предварительно беседовали с участниками верховой езды. Езду возглавляли два шталмейстера в парадной форме. Мы с женой два раза принимали участие в этих каруселях. Остальной двор и дипломаты сидели в ложах. Нарышкин уверял, что все это совершенно в стиле Людовика XIV. Кроме того, довольно многочисленные вюртембергские принцы, носившие титул герцогов, давали также по одному приему. Герцогиня вюртембергская, русская великая княгиня Вера Константиновна, сестра королевы греческой, тоже довольно часто принимала дипломатов, в особенности, конечно, русскую миссию. Вскоре, однако, она умерла, и, таким образом, прекратилась последняя связь русского двора с вюртембергским. С этим событием у меня связано следующее воспоминание. На похороны была выслана депутация русского шефского полка великой княгини. Король пригласил русских офицеров обедать. Сидя рядом с королем, я долго косился на надетый им по этому случаю георгиевский крест. Наконец, я не выдержал и спросил, по какому случаю он его получил. Оказалось, "за взятие Парижа". В 1870 - 1871 гг. симпатии петербургского двора были на стороне пруссаков, и их начальствующему составу, в том числе молодому в то время вюртембергскому наследному принцу, были даны русские боевые отличия. В 1911 г. это отличие казалось парадоксом. Связь петербургского двора с прусским была очень сильна при королеве Ольге Николаевне, тоже русской великой княгине, а еще раньше - при ее тетке, королеве Екатерине Павловне. Королевский дворец в Штутгарте вмещал ряд произведений искусства и мебели, доставленных сюда из России. Это я мог наблюдать и в других германских столицах, начиная с Берлина и кончая Веймаром, Карлсруэ, Дармштадтом и т.д. Как я мог убедиться из рассказов местных старожилов, в Вюртемберге, как и в Греции, порой тяготились преобладанием всего русского при местных дворах; между прочим, старые придворные дамы вспоминали о том, как королева Ольга Николаевна требовала от всех представлявшихся ей знания французского языка.

   При всякого рода крупных событиях при местном дворе в Штутгарт обыкновенно съезжалось очень много принцев соседних владетельных домов, и мне пришлось пройти целый ряд представлений, впрочем, с чувством того, что это вполне излишне.

   Как я говорил выше, мои служебные обязанности были весьма нетрудны, за редкими исключениями. Наша миссия исправляла для Вюртемберга консульские обязанности. В этом отношении, несмотря на то что при миссии состоял опытный по консульским делам чиновник, я вынужден был вести с местными властями переговоры иногда по трудно разрешимым вопросам. Таковы были наследственные дела* и защита русских сельскохозяйственных работников, нанимавшихся в количестве до шестисот тысяч по всей Германии на летние работы. С ними хозяева, в том числе вюртембержцы, обращались порой очень грубо, платили мало, задерживая, помимо того, их документы. Мне помнится, как-то раз пришла ко мне одна женщина, говорившая, как мне показалось, по-украински, и стала тут же снимать свою кофту, чтобы показать на спине шрамы от полученных побоев. Разговаривая с ней, я убедился, что она словачка и австро-венгерская подданная. Я не мог, к сожалению, оказать ей никакого содействия и отослал ее к австро-венгерскому коллеге. Большим затруднением для этих сезонных рабочих было их полное незнание немецкого языка, что облегчало их эксплуатацию работодателями. По поводу такого положения наших рабочих я написал несколько нот в вюртембергское Министерство иностранных дел и получил заверение, что местными властями приняты меры к охране интересов русских рабочих. В связи с тем же я написал подробное донесение в министерство с проектом разного рода мер по систематизации защиты нашими консульскими учреждениями русских рабочих в Германии. На этом донесении Николай II написал: "Надо об этом подумать". Оно было затем напечатано в "Вестнике Министерства иностранных дел". Еще больше рабочих приходили в то время на сезонные работы в Германию из Италии. Итальянские рабочие были в большинстве землекопы и нанимались главным образом на постройки железных дорог.

   ______________________

   * Они осложнялись претензией германских судебных установлений исчислять пошлины со всей наследственной массы, включая и имущество, оставленное наследодателем в пределах России.

   ______________________

   В мое время штатного итальянского консула в Штутгарте не было. Его обязанности выполнял один из местных жителей - банкир Федерер. Он был в то же время и нештатным турецким консулом. Во время итало-турецкой войны он попал в несколько неудобное положение, представляя обе воюющие стороны, но провинциализм Штутгарта вполне при этом сказался. В течение первых месяцев италогтурецкой войны здание банка Федерера украшали одновременно щиты итальянского и турецкого консульств. Наконец, Федерер решил отказаться от подобного представительства обеих воюющих держав, и турецкий щит с его дома исчез.

   За время моего пребывания в Штутгарте, пользуясь близким соседством, я часто проводил целые недели у себя в Вышкове, имея возможность в случае вызова по телеграфу быть уже через сутки в Штутгарте. Но я редко заглядывал в Петербург, так как с министерством после моего ухода на службу за границу у меня создались несколько натянутые отношения. В Петербург я приехал лишь в феврале 1911 г., приглашенный земским отделом Министерства внутренних дел на пятидесятилетний юбилей крестьянской реформы. Мой отец был первым управляющим земского отдела и одним из главных деятелей этой реформы как в России, так затем в Царстве Польском. В день 19 февраля состоялся ряд торжеств, на которые я был приглашен вместе с несколькими другими потомками деятелей реформы. Вместе с ними, именно с графом Ростовцевым, Милютиным и тремя внуками графа Ланского, я был представлен Столыпиным Николаю II. Как и при первом моем представлении, Николай II поразил меня своею ненаходчивостью. В особенности у меня остался в памяти его разговор со стоявшим рядом со мной Милютиным. Царь его спросил, почему он в штатском платье, а затем говорил с ним об его бывшей службе в уланском полку. Между тем Ю.Н. Милютин, сын главного деятеля крестьянской реформы Н.А. Милютина, был довольно известным журналистом и писателем, но эта его деятельность была совершенно неизвестна Николаю II. Конечно, многое могло быть неизвестно Николаю II, но удивительно то, что, очевидно, возле него не было никого, кто мог бы его своевременно осведомлять о главных обстоятельствах жизни и деятельности тех лиц, которые ему представлялись. Николаю я представлялся и в третий раз, в 1911 г., по случаю пожалования в камергеры. Прием был массовый, на двести-триста человек. Он произвел на меня очень тяжелое впечатление. Царское Село все больше теряло связь с внешним миром. В числе торжеств, связанных с юбилеем, состоялся и обед, который был дан земским отделом Столыпину и некоторым другим министрам, а также и нам, потомкам деятелей реформы. Как бы ни относиться к личности Столыпина, закончившего свой жизненный путь в сентябре того же, 1911 г., нельзя не отметить, что он был выдающимся оратором и действительно мог производить впечатление на слушателей, вынося даже в среде бюрократов любой вопрос из области сухого, канцелярского обсуждения в сферу исторического освещения. Говоривший вслед за ним В.Н. Коковцов при всем его департаментском красноречии мог лишь снова завести тот же вопрос обратно в ведомственные перепутья.

   В Штутгарте жизнь для меня протекала если и не очень разнообразно, то довольно интересно. Я все более и более входил в жизнь этого германского города и начинал интересоваться целым рядом вопросов германской жизни, которые остаются неизвестными для случайных туристов, не подозревающих всей бесконечной сложности и культурной насыщенности германского общественного строя. Меня стало интересовать и немецкое искусство, в частности театр, от которого я по месту своей службы на Дальнем Востоке и на Балканах в течение многих лет должен был совершенно отказаться. Два штутгартских театра - оперный и драматический - были во всех отношениях выдающимися в Германии. Большим наслаждением для меня было бывать почти ежедневно в театре, а также познакомиться и сойтись с рядом театральных деятелей. Удобным поводом для этого было торжество открытия нового здания штутгартского театра, на который прибыли "интенданты" всех германских театров, в том числе Поссарт, которого я впервые видел на гастролях в России еще гимназистом.

   В Штутгарте давался полный цикл вагнеровских опер, однако их исполнение уступало мюнхенскому и байрёйтскому. Поэтому я решил посетить Байрёйт, где и прослушал цикл "Нибелунгов", а также "Мейстерзингеров" и "Парсифаля". Последнюю оперу-мистерию в то время еще не давали нигде, кроме Байрёйта, согласно завещанию Вагнера. Байрёйт - маленький баварский городок, как известно, является своего рода Меккой для паломниковмеломанов, и там можно встретить из года в год ряд различных европейских знаменитостей. Они садятся на неудобные стулья небольшого театра и слушают вагнеровские оперы в той обстановке, в которой они давались еще при жизни Вагнера. Между прочим, старомодность и малая порой эстетичность байрёйтских постановок, а также несоответствие наружности певцов исполняемым ими ролям дали повод одному английскому журналу поиронизировать и поместить рядом портреты Нижинского и Павловой и байрёйтских певцов - 70-летнего толстяка Ван-Дейка в роли юноши Парсифаля и столь же престарелой и полной актрисы в роли Кундри, волшебницы, его очаровавшей. Лондонский журнал отдал предпочтение русскому балету перед немецкой оперой, говоря, что первый чарует не один слух, но и зрение.

   Что касается музеев, то Штутгарт во многом уступает Берлину и Мюнхену, но во всяком случае он может легко конкурировать с другими германскими центрами. В числе музеев нельзя не упомянуть единственного в своем роде "музея дурного вкуса". Он является отделом большого промышленно-художественного музея. Это собрание весьма большого количества предметов, выполненных с нарушением эстетики. При этом всякий предмет снабжен объяснением, почему он антихудожествен. Нельзя не сознаться, что германская промышленность последних десятилетий дала громадное количество экспонатов для этого музея. Там, например, можно видеть железные печи, имеющие форму рыцарских доспехов, или же разную мебель со столь сложными украшениями, что она представляется скорее орудием пытки, чем предметом домашнего обихода. В мое время особенно большое количество экспонатов, выставленных в этом музее, представляли собой предметы, имевшие так или иначе отношение к графу Цеппелину. Как известно, он по происхождению вюртембержец и является для своей родины предметом общего культа.

   Цеппелин - по происхождению вюртембергский дворянин. В свое время служил в уланском полку, который был раньше расквартирован в Штутгарте, а затем в Ульме. На всех приемах он появлялся в форме кавалерийского генерала. Когда я жил в Штутгарте, он уже был стариком, но еще весьма бодрым. Он был в зените славы. Его верфь, построенная на суммы, собранные путем подписки по всей Германии, работала весьма успешно в Фридрихсгафене, на Боденском озере. Мне пришлось летать на одном из первых пассажирских цеппелинов, именно на "Швабене". Он совершал в это время полеты в окрестностях Баден-Бадена.

   До того времени как Цеппелин сделался предметом германской национальной гордости и общего культа, в маленьком штутгартском аристократическом кругу его считали сумасшедшим, и притом довольно опасным. Он разорился сам и разорил всех своих родных на производстве опытов, которые ему очень долго не удавались. К нам, русским, Цеппелин, женатый на остзейке, относился всегда необыкновенно любезно, и мне несколько раз пришлось подолгу беседовать с весьма симпатичным старым генералом, в котором было трудно признать великого изобретателя. Мне помнится, что как-то за одним обедом, разговаривая о воздухоплавании, я спросил его, летал ли он когда-нибудь на аэроплане. Убежденный сторонник принципа "легче воздуха", Цеппелин очень быстро ответил: "Нет, и это меня даже не интересует".

   Приблизительно через год после моего назначения в Штутгарт К.М. Нарышкин был переведен посланником в Стокгольм. По-видимому, он и там считал себя в изгнании, так как по-прежнему из всех европейских столиц продолжал признавать лишь один Париж. Пример Нарышкина доказывает, как нецелесообразно с точки зрения образования дипломатических кадров слишком долго держать дипломатов на одном и том же посту. Если они и могут явиться полезными в этом месте назначения, то зато при дальнейших передвижениях они с трудом приспосабливаются к новым условиям жизни и работы. Через год-полтора пребывания в Стокгольме Нарышкин совсем вышел в отставку. Он поселился в Париже, а затем, при объявлении войны, вернулся в Москву, где и умер в 1921 г.

   После отставки Нарышкина на его место в Стокгольм был назначен один из первых секретарей стокгольмской миссии - барон Стааль фон Голыптейн. Это был настоящий остзеец, уже служивший перед тем в Штутгарте и в противоположность Нарышкину настолько приспособившийся к жизни и особенностям этого города, что мало чем отличался от местных баронов, занимавших какие-либо придворные и административные должности. Как и раньше, при Нарышкине, мне вполне удалось сохранить прежний порядок службы, и я бывал в Штутгарте обыкновенно лишь в то время, когда Стааль уезжал в отпуск. Стааль пробыл в Штутгарте около года и умер приблизительно так же, как и Кидерлен-Вехтер, играя в карты у того же графа Моя. После его смерти я снова долгое время был поверенным в делах, вплоть до весны 1912 г. На этот раз, сдавая миссию вновь назначенному посланнику С.А. Лермонтову, я выехал из Штутгарта, чтобы более туда по обязанностям службы не возвращаться. В качестве туриста я еще неоднократно бывал в Штутгарте, во-первых, потому, что очень полюбил этот город и многих его обитателей, а во-вторых, потому, что он занимает центральное положение в Европе и через него лежит путь при европейских переездах во всех направлениях.

   Сергей Александрович Лермонтов был переведен в Штутгарт из Мадрида, где он был первым секретарем, а на его место был назначен я. Мне пришлось, таким образом, в третий раз быть его преемником. В Цетине я занимал место секретаря, которое он занимал до моего предшественника фон Мекка, а в Бухаресте я непосредственно от него принимал, как я говорил выше, дела по канцелярии миссии. Перед отъездом в Мадрид я заехал в Петербург, где вынужден был поселить на зиму мою семью; дети подросли, и им нужно было учиться. Одно из затруднений для семейных дипломатов - вопрос о воспитании детей. В особенности в Испании или на Балканах это представляет много затруднений для родителей, не желающих, чтобы их дети теряли свою национальность.

   Во время пребывания в Петербурге я узнал в министерстве, что мое назначение в Мадрид не прошло совершенно гладко. Министерские "благожелатели" и на этот раз пытались помешать моему назначению, выдвинув вместе со мной двух других кандидатов. Но, к их удивлению, посол в Мадриде барон Будберг выбрал именно меня. Он знал меня по Штутгарту, где гостил у Стааля.

  

   В апреле 1912 г. я покинул Петербург и по дороге в Испанию остановился на несколько дней в Париже. Со времени назначения в Мадрид мне в течение нескольких лет часто приходилось бывать проездом в Париже. Это было во всех отношениях интересно, в особенности с точки зрения осведомления о нашей общей политике; с момента назначения туда А.П. Извольского центр этой политики как бы перешел в Париж. Это объяснялось главным образом тем, что С.Д. Сазонов после назначения его министром вскоре опасно заболел. Он очень долго лечился за границей, а министерством в это время управлял товарищ министра А.А. Нератов, типичный бюрократ. Не имея собственных взглядов на нашу внешнюю политику, он по большей части соглашался с мнением Извольского. Последний, будучи уже послом в Париже, продолжал как бы по инерции руководить министерством из-за границы. Это было опасно, потому что он наивно надеялся путем войны достичь больших успехов в нашей внешней политике, именно занять Босфор. Тем самым он сводил старые счеты с Австро-Венгрией, а вернее, с графом Берхтольдом (бывшим пеклом в Петербурге, а затем министром иностранных дел Австро-Венгрии). При моих наездах в Париж я, впрочем, с Извольским виделся мало. Между нами не были изжиты еще те неприятности, которые вызвали мой уход с места управляющего бюро печати. Однако в посольстве у меня было много приятелей, и, таким образом, я был более или менее в курсе всего происходившего в наших парижских дипломатических кругах. Что касается Мадрида, то я не создавал себе иллюзий, что это большой политический центр. Но назначение туда меня устраивало, так как таким образом я все же продвинулся по дипломатической лестнице, не будучи вынужденным непосредственно участвовать в политике Извольского, Сазонова и Нератова. Сочувствовать этой политике я не мог, а продолжать слркить своей стране считал своим долгом.

   В Мадрид я попал в очень глухое время. Это было начало мая, там уже наступила большая жара, и жизнь, как это всегда бывает летом в Испании, замерла. Через несколько дней после моего приезда посол уехал в отпуск, его примеру последовали секретарь барон Мейендорф, а также и военный агент Скуратов, мой бывший товарищ по военной службе в уланском полку в Варшаве. Поселился я в одной из двух больших мадридских гостиниц, только что отстроенных. Очень скоро я убедился, что Мадрид почти во всех отношениях уступает Штутгарту и что в Испании чувствуешь себя вдали не только от европейских столиц, но даже и от Европы. Становилось все жарче. Между дипломатами, среди которых я встретил двух-трех знакомых, не было постоянного общения, что обыкновенно так облегчало жизнь на восточных постах. Там иностранцы откровенно сознавались в том, что они находятся в своего рода изгнании, будучи не удовлетворенными местной средой, а потому старались восполнить друг для друга потребность в обществе. В Мадриде же испанское общество, относящееся весьма отрицательно к иностранцам, обычно старается оградить себя от дипломатов. Оно думает, что Испания и до сего времени является мировым центром и что каждый иностранец, попадающий в Мадрид, должен считать для себя большой честью, если его через несколько лет жизни в Мадриде признают за испанца. Это обыкновенно и удается тем из дипломатов, которые играю