Витте Сергей Юльевич - Царствование Николая Второго. Том 2. Главы 34 - 45.

его, я собрал сохранившиеся у меня документы по займу 1906 года, которые составляют отдельную папку в моем архиве. Некоторыми из этих документов я выше и воспользовался, так как случайно они оказались у меня под руками.*

  

  

  

  

   {220}

  

  

   Во время моего председательства состоялось назначение члена Государственного Совета Герарда финляндским ген.-губернатором. Я не разделял политики относительно Финляндии, предпринятой в царствование Императора Николая II со времени назначения управляющим министерством Куропаткина, и затем назначения ген.-губернатором Бобрикова, приведшего этот край в смутное состояние, которое не кончилось, как думают некоторые, от проведения скоропалительно, тому назад два месяца (сегодня июль 1910 г.), через новые законодательные учреждения довольно бессовестного закона о порядке решетя дел, касающихся Финляндии. Какие будут последствия этой меры, увидим, но несомненно, что многое будет зависеть от общего положения, в котором будет находиться Империя в ближайшие годы или десятилетия.

   Если обстоятельства будут складываться неблагоприятно, то затеянное своеобразное руссифицирование Финляндии, как вообще поход против инородцев, может иметь весьма тяжелые для Империи и династии последствия. Дай Бог, чтобы это не случилось, чтобы "карта была бита". Я употребляю это выражение азартных игроков, так как теперешняя политика во многом напоминает азартную игру; сам Столыпин употребляет выражение, что таким то законом он "ставит ставку" на то-то; например, в крестьянском законе он поставил "ставку на сильного". По случаю нового закона о порядке решения дел, касающихся Финляндии появилась целая литература, которая совместно с речами, которые были произнесены по этому предмету в законодательных учреждениях, несмотря на крайние протесты ведения прений председателями (в особенности Государственного {221} Совета) и послушным правительству большинством, может служить хорошим материалом для лиц, желающих изучить это дело.

   По моему убеждению при мало-мальски объективном изучении дела нельзя отрицать, что сто лет тому назад Император Александр I дал присоединенной к Империи Финляндии конституцию т. е. политическое самоуправление, что Финляндия, будучи присоединена к Российской Державе, составляет окраину особого рода, главным звеном соединения которой с Империй составляет то, что Российский Самодержавный Император есть вместе с тем Великий Князь Финляндский, т. е. конституционный Монарх Финляндии, управляемой по особой конституции, ей данной.

   Конституция эта получила свое жизненное основание и свои определенные условия в самом факте ее действия и существования в течение ста лет, но независимо от того она была оформлена рядом письменных актов и определенным законодательством в царствование Императора Александра II и, наконец, Императора Николая II после 17 октября 1905 года. Все монархи, вступая на Имперский престол и по тому самому делаясь Великими Князьями Финляндскими, в особых манифестах по Великому Княжеству Финляндскому свидетельствовали о верности финляндского народа престолу, о том, что Финляндия управляется монархом на особых основаниях и о том, что новый монарх как бы перед всем светом дает свое монаршее слово продолжать управлять этим Великим Княжеством на тех же началах. Какие это начала? - Те, которые применялись в течение ста лет. Управление людское не есть мертвая синематография, она вечно видоизменяется, но всякий честный человек, а особливо добросовестный правитель, коего царское положение обязывает особою царскою честью, конечно, понимает или, во всяком случае, должен понимать, что такое значит и означало, что Финляндия имеет и управляется на основании своей особой политической конституции. Финляндская конституция видоизменялась, но видоизменялась до появления в центральном управлении Куропаткина, а потом Плеве и Бобрикова в первых ролях, лишь в сторону конституционно-расширительную, но не обратно.

   Наши историки, получивши свою историко-научную премудрость по финляндским делам преимущественно в петербургских канцеляриях, разыскивают такую склонность русских Самодержцев в их в данном случае несознательности, а с другой стороны в изменах и предательствах сановных людей, самими Самодержцами выбранных, которые пользовались Их доверием; но нужно сказать, {222} что эти историки писали это, служа в петербургских канцеляриях, в то время, когда сии Самодержцы уже покоились в земле и в данный момент от Них уже ничего получить было нельзя, а новое направление истекшее из теории "необязательности царского слова, если того благо требует", давало небезосновательную надежду, топча престиж усопших Самодержцев, заслужить благоволение от холопов (слуг) благополучно царствующих.

   Замечательно, что упрек в несознательности Самодержцев в отношении действий по Финляндии и вообще в склонности к утопическому либерализму относится исключительно к Александру I и Александру II, т. е. именно к таким Самодержцам, которые по праву уже занимают самое видное положение в истории России и даже в общей культуре всего человечества. Я не был на свете на нашей планете в царствование "Императора Благословенного" и имел честь весьма мало знать "Освободителя", но за то имел величайшее счастье, которое только может иметь русский человек, хорошо знать и быть ближайшим сотрудником "Миротворца". Сие название дано Императору Александру III не гласом народа, а в одном из актов, последовавших немедленно после Его смерти и вышедших из под пера канцелярии тогдашнего министра двора (ныне наместника кавказского гр. Воронцова-Дашкова) в Ялте. Этим названием, по моему мнению совершенно справедливо, не вполне был доволен вступивший на престол искренно любивший Его Сын, ныне благополучно царствующий Император Николай II.

  

   Когда через несколько месяцев после смерти Его Отца мне пришлось представить Ему один акт для подписания, в котором Его Отец был назван Императором Миротворцем, каковое название было дано в предыдущих актах, Его Величество соизволил сказать мне, нельзя ли вычеркнуть "Миротворец", заметив: "это название совсем не соответствует фигуре Моего Отца, оно дает представление не соответствующее Его силе, как будто Он боялся войны. Это Воронцов поднес Мне к подписанию манифест, а Я находился в таком состоянии, что не обратил внимания на это не вполне соответствующее название".

   Действительно, Император Александр III процарствовал мирно и значительно поднял престиж Империи не потому, что он был миротворец, а потому, что он был честен и тверд, как скала. Если нужно дать Ему определение одним словом, то уже скорее {223} Его назвать "Чистый", "Светлый", даже пожалуй "Честный" в высшем значении этого слова. И я знаю, как относился сей "Император" к Финляндскому вопросу, ибо мне приходилось неоднократно слышать Его, по этому предмету, суждения. Он вообще был по рождению, по характеру, по всему своему душевному и умственному складу "Император Неограниченный Самодержец" и Он был "Самодержец" не потому, что это Ему было приятно, а потому, что Он был убежден, что это составляет благо искренно любимого Его народа и Его родины и понятно, поэтому Он не относился особенно любовно к конституции Финляндии.

   Он относился очень неодобрительно к стремлениям расширить фактически всю эту политическую конституционную самостоятельность, которою Финляндия пользовалась. Он старался в пределах признаваемой Им политической конституции Финляндии вводить объединительные основания для управления Финляндией на общих основаниях со всей Империй (почтовое управление, основы уголовных законов, особенно по государственным преступлениям) посколько сие было возможно, не нарушая Финляндскую Конституцию. Часто плавал в Финляндских шхерах без всяких охран, помп, и встречался попросту с населением; Ему нравились многие черты финляндского народа: их трезвость, устойчивость, верность, а равно культурность их простого быта и с другой стороны и финляндцы сознавали, что Император Александр III не любит, а терпит их конституцию, были уверены, что этот "честный" Император то, что "дано", будет считать "данным" и никакие политически софизмы в роде например софизма, что "Сам Бог, если увидит, что для блага нужно отказаться от своего слова, от него откажется", от его прямой натуры будут отлетать как резиновые бомбы от гранитной скалы. В царствие Императора Александра III были возбуждены вопросы о большем объединении с русским финляндского войска, об установлении определенного порядка решения общеимперских дел, касающихся Финляндии. По этому предмету существовали комиссии и совещания, все эти работы установили, что необходимо в этом направлении делать постепенные объединительные шаги и во всяком случае прекратить ту полную разобщенность действий финляндского законодательного аппарата и русского, но из того, что такие мысли существовали и что Император Александр III обратил внимание на эти общеимперские дефекты, конечно, отнюдь не следует, чтобы этот Император мог одобрить путь отрицания финляндской конституции - путь политического провоцирования Финляндии для создания там таких явлений, который {224} затем могли бы оправдать русское насилие физическое или законодательное, а в особенности путь политического иезуитизма, путь политического лукавства, по которому с одной стороны проводятся законодательные меры с курьерскою скоростью, дающие русской администрации возможность полного произвола, в корне нарушающая основные начала конституционной самостоятельности Финляндии, а с другой стороны уверяют, что этим отнюдь не уничтожается Финляндская конституция, и что закон этот проводится не Императорским правительством, пользуясь большинством случайно составленным и подобранным в законодательных собраниях, а "мол, по желанию народа и его представителей".

  

   Император Александр III, во первых, никогда не отрекся бы от своих конституционных, но все таки весьма обширных прав как Великий Князь Финляндский в пользу законодательных русских выборных собраний, что собственно делает только что проведенный закон о финляндском законодательстве, если, конечно, смотреть на эти собрания (Государственной Думы и Совета) искренно, как на учреждения конституционные народного представительства, во вторых, если смотреть на эти учреждения как на удобное орудие бессильного Самодержавия и проводить через них сказанный закон, дабы делать в Финляндии coup d'Иtat руками этих учреждений, якобы представляющих народные желания и волю, то такой двоедушный шаг совершенно не соответствовал бы прямому характеру почившего Государя.

   В тех же комиссиях, которые работали в царствование Императора Александра III с целью большого объединения Финляндии с Империей, принимал наибольшее участие их председатель Н. X. Бунге (председатель в то время комитета министров), он в комиссиях являлся сторонником мысли о необходимости принятия решительных мер к ограничительному определению объема финляндской конституции. Достаточно прочесть оставленную им посмертную записку о положении Российской Империи, записку, которая писалась для прочтения ее его учеником Императором Николаем II, дабы понять, что русифицированные тенденции Бунге вообще и способы применения их к Финляндии в частности, резко разошлись бы со взглядами наших современных правительственных русификаторов и писак, находящихся у них на казенном пайке, получаемом из рук в руки или косвенными способами - объявлениями, наградами и проч. ...

   {225} В царствование Александра III самым ярым противником конституционной самостоятельности Финляндии являлся профессор и вместе с тем сенатор Таганцев. И даже он, будучи уже членом Государственного Совета, при обсуждении сказанного проекта в Государственном Совет нашел, что этот проект зашел чересчур далеко, и голосовал по некоторым пунктам в смысле его осуждения.

   С одной стороны закон этот ничего не говорит и с другой говорит все. Он так составлен. Согласно этому закону - "хочу все оставлю так, как было до сих пор, не хочу, то имею полное право, несмотря на выдуманную конституцию, стереть Финляндию в порошок и обратить в Мурманскую пустынь". "По закону, слышите ли, по закону, вотированному своеобразными народными представителями русских палат - хочу обрежу лишь кончики финляндских волос, а захочу, слоями бритвами буду снимать часть головы и сниму всю голову до самых плеч".

  

   Возвращаясь к моим воспоминаниям о взглядах Императора Александра III о Финляндии, я помню такую Его фразу:

   "Мне финляндская конституция не по душе. Я не допущу ее дальнейшего расширения, но то, что дано Финляндии моими предками, для меня также обязательно, как если бы это Я САМ дал. И незыблемость управления Финляндии на особых основаниях подтверждена Моим словом при вступлении на престол". Такой взгляд нисколько не исключал зоркого отношения к тому, чтобы соблюдете тех или других потребностей Финляндии, которые все могут осуществляться только с утверждения Императора Великого Князя Финляндского, не колебало общеимперских интересов. Приведу следующий характерный случай.

   За год или два до кончины Императора, финляндский сейм решил о сооружении жел. дороги с целью соединения рельсовой сети Финляндии у Торнео с сетью Шведских дорог. Статс-секретарь по делам Финляндии ген.-лейтенант Ден спросил мое заключение, как министра финансов, в руках коего в то время находилась железнодорожная политика. Я ответил, что не встречаю для утверждения решения сейма с своей стороны препятствий. Через несколько дней я получил уведомление ген. Дена, что Его Величество приказал передать мне, что Он хочет переговорить со мною по этому делу при первом моем всеподданнейшем докладе. Государь мне сказал:

   {226} "Я не согласен с Вашим мнением о допустимости соединения Финляндской сети жел. дорог с шведскою; в случае войны это может служить для нас большим неудобством". Я доложил Государю, что все равно неприятель может достигать финляндской сети посредством короткой переправы через пролив, отделяющий Финляндию от Швеции на что Его Величество мне заметил, что если еще мы соединим Финляндские дороги со шведскими, то откроем второй путь для военного передвижения из Швеции в Финляндию. Так Государь не согласился утвердить решение сейма.

   Через непродолжительное время вступил на престол Николай. Тот же самый статс-секретарь по делам Финляндии Ден очень скоро после перемены царствования мне опять сообщает, что Государь желает со мною переговорить по поводу вторичного ходатайства сейма о соединении у Торнео финляндской сети жел. дорог со шведскою. При первом же, после, этого сообщения, всеподданнейшем докладе Государь мне говорит: "Сейм представил вторично решение о соединении финляндских жел. дорог со шведскими. Генерал Ден мне доложил, что Отец Мой не утвердил это решение, хотя вы не встретили к этому препятствий, и что вам известно, почему мой Батюшка не согласился с решением сейма". Я доложил Его Величеству мой разговор с Его Отцом. На что Государь меня спросил: "А как вы теперь по этому вопросу думаете?" Я ответил: "Я думаю, что Ваш Августейший Батюшка был прав, во всяком случае самое худшее в делах высшей политики это неустойчивость и колебания, подрывающая престиж Монаршей власти". На что Государь мне сказал: "А Я утвержу решение сейма, потому что я того мнения, что на Финляндию, как это она доказала, Я могу вполне положиться, а финляндцы это вернейшие Мои подданные".

   Такое отношение Императора к Финляндии существовало в первые годы Его царствования впредь до появления на политической деятельности в качестве управляющего военным министерством ген.-лейтенанта Куропаткина (начальника закаспийской области).

   (Вариант: Затем настроение Его Величества постепенно менялось: с одной стороны, вследствие докладов некоторых из сановников, преимущественно из сфер военных, а с другой стороны я не могу не признать, что и в то время, как и всегда, финляндцы не вполне корректны.

   Если финляндцы во многих вопросах были бы более тактичны, не так резки и сухи, что отчасти соответствует их лояльному, но упрямому характеру, - то может быть полное благоволение к ним Государя не изменилось бы.).

   Это был {227} первый военный министр, назначенный молодым Императором Николаем. Он и сменил военного министра старика Ванновского, бывшего военным министром во время всего царствования Его Отца и относившегося несколько менторски к молодому Императору, которого он знал с детства. А Николай II своеобразно самолюбив. Он мог терпеть многое, чего не потерпел Его Отец, но не переносил того, на что Его Отец не обращал бы никакого внимания.

   Александр III был самолюбивый Царь и благодушный и простой дворянин. Николай II - малосамолюбивый Царь и весьма самолюбивый и манерный преображенский полковник.

   Поэтому Его стесняли Все те министры, которые были министрами Его Отца, так как у них являлся иногда менторский тон, естественно связанный с их опытностью, так сказать дипломированною Его Отцом. Он, например, как мне часто говорили, часто шокировался не содержанием того, что мне в критические минуты государственного бытия приходилось говорить, а тоном моих слов и манерою моей речи. И на это мне всегда приходилось отвечать, что неужели моя манера была резка и неприлична, однако, я, всегда говорил по форме также Его Отцу и Отец Его за эту манеру, за тон никогда не претендовал, а напротив, Он всегда ценил мою искренность. Итак, молодой Император есть конечно, прежде всего военный, и военные характеры также ведь бывают различные. Я помню Его Отец, одобривший мои действия в 1894 году, приведшие к таможенной войне с Германией и вынудившие ее сделать уступки и заключить с нами терпимый торговый договор в то время, когда весь двор и большинство моих коллег по министерству боялись, чтобы таможенная война не перешла в настоящую, тем не менее, мне как то говорил: "тот, кто сам был на войне (Император Александр III будучи наследником командовал и успешно отдельным отрядом во время восточной войны конца 70-х годов) и видел ее ужасы, не может любить войну".

   Он поэтому и процарствовал без войны, хотя своим характером, определенностью и царскою честностью поднял внешний престиж России так высоко, как он никогда ранее не стоял, и Он был бы поражен, видя, как уронили этот престиж после Его смерти. А вот военная черта Его Сына Императора Николая II. Государь вступил на престол, командуя до того времени в чине полковника батальоном Преображенского полка и, как известно, никогда на войне не был и ни в какой экспедиции не участвовал. За некоторое время до ухода Ванновского с поста военного министра, он {228} болел, а потому одно лето совсем не присутствовал в Красносельском лагере.. Военный министр ген. Ванновский вернулся осенью и вскоре я его видел после одного всеподданнейшего доклада и он с некоторою почтительною усмешкою мне сказал: "вот я сегодня был у Государя. Его Величество мне сказал, что Он сожалеет, что я по болезни не был в Красносельском лагере и не присутствовал при обыкновенном параде, заключающем лагерные сборы. Он прибавил, что большинство частей и в особенности Преображенский полк представились Ему в отличном виде, сказав: ведь вы знаете, Петр Семенович, что кого угодно, а Меня уже в этом деле не проведешь".

  

   Генерал Куропаткин, сделавшись военным министром, конечно, прежде всего бросился на проекты, которые разрабатывались в этом министерстве, но оставались по тем или другим причинам временно или навсегда без движения. Как в области командования армиями, так еще в большей степени в области организационной у него не было никакого творческого таланта, он всегда брал чью либо мысль, чей либо проблеск воли и на них выделывал всякие, часто прескучные, узоры. Если у него не было творчества, то взамен сего он обладал большим трудолюбием. В числе массы проектов, которые в различные времена составлялись в министерстве, был проект, имевший целью большее сближение русских войск Имперских с войсками Великого Княжества Финляндского.

  

   Нужно заметить, что наш Государь Николай II имеет женский характер. Кем то было сделано замечание, что только по игре природы незадолго до рождения Он был снабжен атрибутами, отличающими мужчину от женщины.

   Всякий Его докладчик, в особенности Им назначенный, (а не наследственный от Отца) в первое время после, назначения пользуется особою Его благосклонностью, часто переходящею границы умеренности, но затем более или менее скоро благосклонность эта сменяется индифферентностью, а иногда и нередко чувством какой то злобы, связанной с злопамятством, за то, что когда то Он его любил и, значит, недостойно, если чувство это прошло. В первое время Куропаткин совсем овладел сердцем Государя и Государыни. Георгиевский кавалер {229} (даже 2-ой степени) с репутацией, совершенно верной, человека отменно храброго и мужественного (храброго лично) и офицер генерального штаба с отлично повешенным языком.

   А ведь большинство наших офицеров генерального штаба все знают, кроме того, что им более всего нужно было бы знать: искусство воевать; они обо всем судят.

   Европейски культурный человек скоро бы заметил, что Куропаткин субъект с европейской точки зрения довольно невежественный, но Государь этого заметить не мог. Он мог разве заметить, что Куропаткин салонно мало культурен, например ест рыбу ножом, не говорит на иностранных языках и т. п., но зато он с "истинно" русскими чувствами вояка. Чтобы проявить наглядно эти чувства, он сейчас же и поднял финляндский вопрос: надо же их сделать русскими, по крайней мере войска.

  

   Мысль о необходимости такой меры имелась еще у Александра III, но затем она не получила осуществления, вероятно, потому, что она не вызывалась практическими неотложными государственными интересами в виду многократно проявленной и доказанной верности финляндских войск Императору и Великому Князю Финляндскому. Генерал Куропаткин взял в свои руки этот проект, причем пошел в нем гораздо далее первоначальных предположений (еще гр. Милютина, с которым однако Император Александр II не согласился). Было очевидно, что сейм не примет такой крайний проект. Тогда явился вопрос о порядке разрешения финляндских дел общегосударственного значения, который уже давно стоял на очереди, но не являлась такая практическая необходимость решения этого вопроса. Вопрос этот, действительно, следовало решить и было бы согласно закону, если бы подлежащий министр внес его в законосовещательное учреждение того времени, т. е. в Государственный Совет.

   Покуда был жив генерал-губернатор, почтеннейший и достойнейший человек граф Гейден, генерал-адъютант, бывший начальник главного штаба при графе Милютине, он несколько сдерживал порывы, но скоро граф Гейден умер, явился вопрос о его заместительстве.

   В это время приехал с визитом к Государю король Румынский. Во время парадного обеда королю я сидел рядом с генерал-адъютантом Бобриковым, начальником штаба петербургского {230} военного округа. Перед обедом я узнал, что он назначен вместо Гейдена. Я его поздравил. Его назначение мне ничего не говорило.

   Бобриков никогда ни в чем себя не проявил, на войнах никогда не был, он представлял тип бесталанного штабного писаря, но он был начальником штаба Великого Князя Владимира Александровича, прекрасного, благороднейшего человека, человека весьма образованного и культурного, хотя не всегда уравновешенного. Во всяком случае он был действительно царский сын. Я спросил Бобрикова, доволен ли он этим назначением. Он мне ответил, что он находит, что его миссия тождественна или подобна миссии графа Муравьева, когда он был назначен генерал-губернатором в Вильну. На это неожиданное сравнение я ему ответил, что не могу согласиться с таким сравнением. "Муравьев был назначен, чтобы погасить восстание, а вы по-видимому назначены, чтобы создать восстание..." После этого я уже никогда в интимные разговоры с Бобриковым не пускался .. .*

  

   Генерал Куропаткин уговорил Его Величество пойти более решительно по пути объединения финляндских войск с войсками Российской Империи и сломить те возражения, который представлял по этому предмету финляндский сейм и финляндский главный управитель. Для того, чтобы совершить эту операцию, 17 августа 1899 года государственный секретарь Плеве был назначен Министром Статс-Секретарем Великого Княжества Финляндского вместо умершего, весьма почтенного финляндского статс-секретаря Дена, который, конечно, не мог бы сочувствовать тому направленно дел, которое хотел дать Куропаткин, и всякий статс-секретарь Финляндии, который был бы назначен из финляндцев, хотя бы он был и русский генерал, служивший в русских войсках всю свою жизнь, на такую операцию не пошел бы. Для этого нужно было назначить не финляндца, а человека, кроме того такого, который умет кривить душой и руководствоваться не столько принципами, сколько выгодами, как личными своими, так, пожалуй, и государственными - так как их понимали генерал Куропаткин и В.К. Плеве.

   * Руководствуясь ранее довольно часто делаемыми исключениями, было бы не особливо исключительно, если бы соответствующий проект прошел через комитет министров или совет министров. В. К. Плеве, как умный человек, понимал, что при обоих указанных путях несомненно встретится много возражений и что хотя большинство {231} как в первом так и во втором из указанных учреждений выскажется за то, чтобы несомненные общеимперские дела, касающиеся Финляндии, проходили через Государственный Совет и получали окончательное решение после обсуждения их в сейме в порядке, указанном в учреждении Государственного Совета, но что с другой стороны будут установлены правила вполне гарантирующие исполнение разумных и действительных потребностей Финляндии. Может быть, он опасался, чтобы при решении вопроса этим путем не явились какие либо влияния (например, Императрицы-Матери или международные, например, Дании и Швеции), которые отклонят Государя от решения покончить с этим вопросом, существенно затрагивающим финляндскую de facto конституцию.

   В конце концов, факт тот, что Плеве (будучи одновременно и государственным секретарем) уговорил провести закон о порядке решений финляндских дел общеимперского значения помимо законоустановленных учреждений, т. е. Государственного Совета.

   Государь собрал совещание, в котором участвовали только несколько человек (в том числе гр. Сольский, Фриш, Великий Князь Михаил Николаевич и Плеве), и неожиданно появился указ, в силу которого Все общеимперские вопросы, касающиеся Финляндии, должны по обсуждении в сейме проходить через Государственный Совете и представляться Его Величеству на окончательное решение после обсуждения их в Государственном Совете в установленном для этого учреждения порядке, причем, при обсуждении этих вопросов, в Государственном Совете должны участвовать на правах членов Государственного Совета подлежащие сенаторы финляндского сената (не помню, сколько человек, кажется два, во всяком случае не больше четырех, а всего членов Государственного Совета было около ста человек).

   Указ этот, конечно, не был в согласен с конституцией Великого Княжества Финляндского, но представлял все-таки выход из положения по тем временам, когда Великий Князь Финляндский был Самодержавный и вместе с тем неограниченный Император Российской Империи. Недостаток этого указа в моих глазах заключается в том, что он не давал определения вопросам общеимперским, и ожидалось, что вслед за сим последует это определение в пределах, безусловно необходимых для действительных интересов Империи, как то понимали в то время лица, занимавшиеся по воле {232} Императора финляндским вопросом и являвшиеся защитниками идеи ограничения финляндского сейма (финляндской конституции) в области чисто общеимперских вопросов.

   Помню, что через несколько дней после обнародования этого указа, я встретился у Нарышкина (обер-камергера Эмануила Дмитриевича) с Борисом Николаевичем Чичериным (известным профессором государственного права, ученым публицистом, бывшим Московским городским головой), братом жены Нарышкина. Чичерин напал на меня за этот указ, указывая на то, что это явное нарушение конституции Финляндии и Царских обещаний ряда Императоров, говоря, что мы дурные советники Государя и ведем Его к бедам. Я заметил, что не принимал никакого участия в этом указе, тем не менее приводил мотивы, его отчасти оправдывающие, и главный мотив - практическая необходимость.

   Конечно, этот указ был вызван предстоящим рассмотрением сеймом проекта военного министра генерала Куропаткина, переданного сейму на обсуждение. Заключение сейма по проекту Куропаткина было отправлено в Государственный Совет.

  

   Я, в качестве министра финансов, должен был написать свое заключение по проекту Куропаткина и по принятому порядку представил свой отзыв в печатном виде для раздачи всем членам Государственного Совета. Ранее обсуждения дела в стенах Государственного Совета оно обсуждалось в частном совещании под председательством генерал-адъютанта Ванновского, в котором участвовали Куропаткин, Бобриков, Плеве, Сипягин (министр внутренних дел), я и еще несколько человек. Куропаткин, поддерживаемый Бобриковым, защищал свой проект; я защищал свою точку зрения. Моя же точка зрения была такова.

   Государь, как неограниченный в то время Самодержавный Император Российский и Великий Князь Финляндский, имеет долг принимать меры, посколько они вызываются существенною необходимостью для общей всех Его подданных государственной пользы, хотя бы они касались и Финляндии. Таким образом существо вопроса по моему убеждению лежало не в праве, а в действительной необходимости проектируемых Куропаткиным мер. По моему же мнению меры эти в значительной своей части не вызываются существенными интересами Империи, а между тем рождают существенные неудобства для Финляндцев.

   {233} Поэтому, не соглашаясь всецело ни с проектом Куропаткина, ни с отрицательным отношением к нему сейма, я предлагал такие изменения в проекте Куропаткина, которые, удовлетворяя по моему мнению действительные интересы Империи, не представляют излишних и тягостных требований к Финляндии. При этом в своем отзыве я касался общих суждений относительно действий умерших Самодержцев, которые потому, что умершие, подвергались довольно развязной критике, и специально останавливались на Александре III, которому был приписан сказанный проект, т. е. говорилось, что будто бы он был одобрен Императором Александром III. Тогда Александр III имел еще большой авторитет в глазах своего Царствующего Сына, а потому с одной стороны ссылка на Александра III была до известной степени гарантией твердости в данном деле Николая II, а с другой в глазах финляндцев тот odium, который, правильно или неправильно, возбуждал в них проект Куропаткина, слагался с благополучно царствующего на умершего Императора. Что же касается моих предложени, то в смысле большого объединения финляндских войск с русскими они шли дальше того, что в свое время было предложено гр. Милютиным и что не было принято Александром II во внимание к ходатайству финляндского генерал-губернатора генерал-адъютанта гр. Адлерберга, подкрепленному ходатайством финляндского статс-секретаря.

   Это произошло тогда, когда было утверждено Александром II положение о финляндских войсках. После сказанного совещания под председательством П. С. Ванновского я получил от генерала Куропаткина. копию всеподданнейшего письма его, в котором он докладывал Государю, что мой отзыв в Государственном Совете по проекту закона о финляндской воинской повинности поставит его и его единомышленников в Государственном Совете в крайне неловкое положение, так как в этом отзыве я дезавуирую ссылку на Александра III и вообще представляю соображения, крайне неудобные для проведения его проекта. В результате этого письма я должен был просить Плеве уничтожить всё экземпляры моего отзыва и взамен его разослать другой, вновь ему препровожденный, в котором были пропущены все наиболее сильные места против соображений военного министра Куропаткина.

   В моем архиве имеется отзыв в первоначальной редакции и затем в последующей, одобренной Государем, в которой выкинуты нежелательные места, в виду возможности их распространения, в особенности на западе. Скоро открылось заседание по сказанному делу {234} в Государственном Совете в силу упомянутого указа о рассмотрении общеимперских финляндских дел. Как в департаменте, так и в общем собрании голоса разделились. Решение сейма никто кроме финляндских сенаторов не поддерживал, но громадное большинство членов не согласилось также с проектом военного министра, а поддерживало мои умеренные предложения, которые, как я сказал, шли дальше того, чего в свое время добивался бывший военный министр.

  

   Во время обсуждения дела в департаментах, когда оба мнения обрисовались, некоторые члены обратились к присутствовавшим финляндским сенаторам и спросили их, как они думают, если будет принято мнение большинства, поддерживавшего мои предложения, и затем передано на вторичное обсуждение сейма, то сейм присоединится ли к нему или будет продолжать настаивать на своем проекте, на что сенаторы заявили, что они не имеют полномочия на решение этого вопроса, но что они лично уверены, что сейм будет настолько благоразумен, что присоединится к мнению большинства, как оно выяснилось в департаментах. При обсуждении дела в общем собрании Государственного Совета громадное большинство также присоединилось к умеренному проекту, мною представленному (более 50 голосов, в том числе Великий Князь Михаил Александрович, Владимир и Алексей Александровичи, а также принц Ольденбургский), а за проект Куропаткина голоса подали только около 15 человек (в том числе Великий Князь Михаил Николаевич и, конечно, Плеве и Бобриков).

   Присоединение Великого Князя Михаила Николаевича к меньшинству для меня было ясным указателем, что Государь колеблется и что именно в виду этого Плеве прибег к Великому Князю. Михаил Николаевич всегда жил умом покойной жены Великой Княгини Ольги Феодоровны и его ближайшего сотрудника. После смерти жены - умом только ближайшего сотрудника. Человек же он добрый, достойный и Великий Князь, т. е. человек благородный. Плеве был в то время государственный секретарь, т. е. его секретарь, как председателя Государственного Совета. Великий Князь Плеве не любил, но часто находился под его влиянием.

   Если бы тогда Его Величество утвердил мнение большинства, то конфликт бы кончился; военный финляндский вопрос получил бы решение, соответствующее действительным русским потребностям, и такое благополучное для взаимных интересов решение наиболее {235} существенного дела укрепило бы, дало бы так сказать право политического гражданства указу, который по способу его появления являлся довольно произвольным. К сожалению, это сделано не было.

  

   Когда Государю в установленном порядке были представлены оба мнения, Он собрал частное совещание из следующих лиц: Вел. Кн. Михаила Николаевича, Куропаткина, Бобрикова, Плеве и Сипягина; приглашенные советовали Государю утвердить мнение меньшинства, впрочем, Государь отлично знал, что они другого совета не дадут и потому именно их и пригласил. При таком положении дела Сипягин, который мне рассказывал, что происходило, в совещании, видя, что Государь с мнением большинства не согласится и находя опасным утверждение крайнего мнения меньшинства, как могущее внести смуту в окраину, которая была спокойна и лояльна, поставил вопрос о том, чего собственно опасаются в утверждении мнения большинства и почему вообще вопрос о военном устройстве в Финляндии был поднят с такою горячностью. На это последовал ответ, что опасение заключается в том, чтобы эти войска в случае каких либо неожиданностей не революционировались и не пошли против своего Монарха и Империи. Сипягин ответил на это, что хотя он такой возможности не верит в силу того, что вся предыдущая история со времени образования Великого Княжества Финляндского показывает обратное, но тем не менее, если делать такие невероятные предположения, то мнение меньшинства также не устраняет предполагаемую возможность, что раз предполагать возможность такой случайности, то нужно совсем уничтожить финляндские войска и призыв финляндцев в войска.

   Соответственно всему изложенному Его Величество принял такое сложное решение. Он утвердил мнение меньшинства, но одновременно особым актом объявил, что впредь до последующих Его распоряжений мнение это не приводить в исполнение, а уничтожить все финляндские войска, за исключением финляндского гвардейского баталиона, всегда находившегося в Петербурге, и одного конного драгунского финляндского полка, недавно только учрежденного усопшим Августейшим Отцом Его Величества.

   Причем о том, чтобы взамен уничтожения финляндских войск, предпринятого совершенно неожиданно для Финляндии, брать с финляндского казначейства какое либо денежное вознаграждение в пользу общеимперской казны, не было и речи и не могло быть речи, так как решение об уничтожении финляндских войск последовало вопреки {236} мнению и желанию финляндского сейма и не согласно ни с мнением большинства, ни с мнением меньшинства членов Государственного Совета. Это решение крайне обострило финляндский вопрос. Финляндия пришла в брожение. Бобриков и Плеве начали русифицировать Финляндию, т. е. принимать целый ряд с точки зрения финляндцев незаконных мер, вводить русский язык, наводнять Финляндию русскими агентами, увольнять сенаторов и ставить вместо них людей, ничего общего с Финляндией не имеющих, а также высылать из пределов Финляндии лиц, который так или иначе протестовали против подобного произвола. Плеве, чтобы угодить Государю, пустил в ход свои полицейские порядки вовсю.

  

   При приведении этой политики в исполнение начались трения и в силу общемирового закона, что действие вызывает противодействие, а затем это противодействие - новое действие впредь до того или другого рода катастрофы, и пошла история с различными инцидентами Бобринского и ген.-губ. Финляндии, кончившаяся печальным убийством ген. Бобрикова сыном одного бывшего финляндского сенатора, пострадавшего во время этих треволнений. Убийца сейчас же покончил с собой. Бобриков, как я слышал, умер с честью, т. е. как должен умереть в подобных случаях государственный деятель, себя уважающий.

   Припоминаю, что во время обсуждения дела о воинском устройстве в Финляндии, Плеве себя держал в заседании крайне сдержанно и осторожно, хотя он в сущности вел все дело и довел его до указанного конца. Что же касается Куропаткина, то после мне пришлось от него несколько раз слышать неодобрение действиям Бобрикова, причем он высказывал, что заходит в финляндских делах чересчур далеко. Я в финляндских делах после решения воинского вопроса через Государственный Совет, но вопреки высказанным им мнениям, никакого участия не принимал, так как дела финляндские до министерства финансов не касались за это время.

   Затем в Государственный Совет более никаких общеимперских дел не вносилось, так что сказанный указ, так удивительно появившийся на свет, более не применялся. Да и едва ли удобно было его применять после сделанной пробы. Решили подвергать решения сейма так сказать контрольному суждению Государственного Совета, а в конце концов принимать неожиданно решение по обсуждению в частном совещании, несогласное ни с проектом военного министра, {237} ни с решением сейма и, наконец, не согласное ни с мнением большинства, ни с мнением меньшинства Государственного Совета. Зачем же в таком случае потребовалось выслушивание суждения высшего законодательного учреждения Империи?..

   Политика Бобрикова и Плеве привели к убийству Бобрикова. Нужно заметить, что во все время русской революции было только два политических убийства в Финляндии - Бобрикова и одного прокурора. Оба убийства совершены не анархистами, не революционерами, а финляндцами за национальные идеи.

   Финляндцы по натуре корректные люди, чтущие законы, и им чужды безобразнейшие убийства, ежедневно совершаемые в России на политической почве революционерами, анархистами и отчасти "истинно русскими" людьми. Очень жаль, что нашлись два финляндца, которые совершили эти два политические убийства и запятнали Финляндию политическою кровью. Убийство - есть всегда все-таки убийство - самое ужасное, антирелигиозное, антигосударственное и античеловеческое преступление.

  

   После убийства Бобрикова явился вопрос назначения нового финляндского генерал-губернатора. В это время уже в России бродила внутри "революция", окончательно выскочившая наружу в 1905 году, благодаря безумной и несчастной русско-японской войне. Приблизительно в это время отличился харьковский губернатор, шталмейстер князь И. Оболенский тем, что он произвел сплошное и триумфальное сечение бунтовавших и неспокойных крестьян вверенной его попечению губернии, затем на него за это анархист (невменяемый) сделал покушение, но к счастью неудачное, и после всего этого он сейчас же был сделан сенатором. То, что он так лихо выдрал крестьян, было аттестатом его молодечества и решительности. "Вот так молодец, - здорово". "Кому же как не ему быть финляндским генерал-губернатором?"

   Тогда был лозунг: "нужно драть и все успокоится", как впоследствии явился лозунг: "нужно расстреливать и все успокоится". Одно из главных обвинений, до сих пор мне предъявляемых, это то, что я, будучи председателем совета, после 17 октября мало расстреливал и другим мешал этим заниматься. Кого я должен был расстреливать, до сих пор мне никто не ответил. "Витте смутился, даже перепугался, мало расстреливал, вешал - кто не умет проливать кровь, не должен занимать такие высокие посты".

  

   {238} Таким образом кн. Оболенский был к всеобщему удивлению назначен финляндским ген.-губернатором, но, что особенно всех поразило, это то, что он вдруг был сделан и ген.-адъютантом. Он только в молодости и очень недолго служил в моряках, в чине лейтенанта вышел в отставку и с того времени был статским, не имея никакого отношения к военному делу. Такие назначения ген.-адъютантами делались только при Павле Петровиче. Кн. Оболенский был не глупый и хороший человек, но не особенно серьезный и страшный балагур, причем для балагурства готов был часто фантазии смешивать с истиной. Его даже в семействе Оболенских иначе не звали, как Ваня Хлестаков. Когда он стал ген.-губернатором, то был у меня и просил моих советов. Я ему советовал не вести столь резкую политику, какую завел Бобриков, и вообще вернуться к прежним традициям, которых без существенных изменений Самодержцы держались около столетия, но одновременно постепенно добиваться большого объединения финляндских интересов с общеимперскими.

   Конечно, от Плеве он получил обратные указания, т. е. продолжать политику Бобрикова, что он и делал, но по свойству своего характера не так серьезно, как его твердый предшественник. Это было как раз в 1904-1905 гг., когда приготовлялась наша доморощенная революция, охватившая русский рассудок благодаря ребяческой и безумной японской войне, затеянной тем режимом, против которого революция была в конце концов направлена.

  

   В эти именно годы многие наши революционные и ультра либеральные элементы сплетали себе гнезда относительной безопасности в Финляндии, откуда они и действовали в России, так что там как бы образовался тыл русских революционных сил. Силы эти действовали сами по себе, финляндцы в этих комплотах и выступлениях не участвовали активно, но значительная часть финляндцев, вероятно, им сочувствовала, во всяком случае эта революционная гидра находила себе довольно безопасный приют в Финляндии на границе, недалекой от столицы.

   Финляндская администрация считала, что все это до них не относится, а русская администрация была стеснена и весьма ограничена в своих действиях в Финляндии. Русское же правительство (Булыгин, Трепов Плеве, кн. Оболенский, Линден) не делало главного, не потребовало и не имело нравственного авторитета, чтобы настоять, дабы {239} финляндская администрация ради спокойствия Финляндии и целости ее конституции заставила русских революционеров и освобожденцев найти себе другое место для своих действий, нежели Финляндию. После я больше с кн. Оболенским не встречался, а если и встречался, то с ним не говорил.

   Само собою разумеется, что если бы в России не было смуты, не явилась бы горячка освободительного движения, раскаленного позорнейшей войной, то окраины не подняли бы так головы и не начали бы предъявлять вместе с справедливыми и нахальные требования. Окраины воспользовались ослаблением России, вызванным войной и революцией, чтобы показать зубы. Они начали мстить за Все многолетние действительные притеснения и меры совершенно правильные, но которые не мирились с национальным чувством завоеванных инородцев.

   Это с точки зрения нашей, русской, возмутительно, подло, - все это так, по человечески. Вся ошибка нашей многодесятилетней политики - это то, что мы до сих пор еще не сознали, что со времени Петра Великого и Екатерины Великой нет России, а есть Российская Империя. Когда около 35 % населения инородцев, а русские разделяются на великороссов, малороссов и белороссов, то невозможно в XIX и XX веках вести политику, игнорируя этот исторический капитальной важности факт, игнорируя национальные свойства других, национальностей, вошедших в Российскую Империю - их