Замятин Евгений Иванович - Герберт Уэллс

  

  

Евг. Замятин ГЕРБЕРТ       УЭЛЛС

  

  

  

  

  

  

  

  

I.

  

  

Самые кружевные, самые воздушные готические соборы

  

  построены все-таки из камня; самые чудесные, самые нелепые сказки

  

  всякой страны - построены все-таки из земли, деревьев, зверей этой

  

  страны. В лесных сказках - леший, лохматый и корявый, как сосна, и с

  

  гоготом, рожденным из лесного ауканья; в степных - волшебный белый

  

  верблюд, летучий, как взвеянный вихрем песок; в полярных - кит-шаман

  

  и белый медведь с туловищем из мамонтовой кости. Но представьте себе

  

  страну, где единственная плодородная почва - асфальт, и на этой

  

  почве густые дебри - только фабричных труб, и стада зверей только

  

  одной породы - автомобили, и никакого другого весеннего благоухания

  

  - кроме бензина. Эта каменная, асфальтовая, железная, бензинная,

  

  механическая страна - называется сегодняшним XX столетия Лондоном, и

  

  естественно, тут должны были вырасти свои железные, автомобильные

  

  лешие, свои механические, химические сказки. Такие городские сказки

  

  есть: они рассказаны Гербертом Уэллсом. Это - его фантастические

  

  романы.

  

  

Город, нынешний огромный, лихорадочно-бегущий,

  

  полный рева, гула, жужжанья, пропеллеров, проводов, колес, реклам -

  

  этот город у Уэллса всюду. Сегодняшний город с некоронованным его

  

  владыкой - механизмом, в виде явной или неявной функции - непременно

  

  входит в каждый из фантастических романов Уэллса, в уравнение любого

  

  из Уэллсовских мифов, а эти мифы, как мы дальше увидим, именно

  

  логические уравнения.

  

  

С механизма, с машины - начал Уэллс: первый его

  

  роман - "Машина времени", и это - сегодняшний городской миф о

  

  ковре-самолете, а сказочные племена морлоков и элоев - это, конечно,

  

  экстерполированные, доведенные в своих типичных чертах до

  

  уродливости, два враждующих класса нынешнего города. "Грядущее" -

  

  это сегодняшний город, показанный через чудовищно-увеличивающий,

  

  иронический телескоп: тут все несется со сказочной быстротой,

  

  машины, машины, машины, аэропланы, турбинные колеса, оглушительные

  

  граммофоны, мелькающие огненные рекламы. "Спящий пробуждается" -

  

  опять аэропланы, провода, прожектора, армии рабочих, синдикаты.

  

  "Война в воздухе" - снова аэропланы, тучи аэропланов, дирижаблей,

  

  стада дрэдноутов. "Борьба миров" - Лондон, лондонские поезда,

  

  автомобили, лондонские толпы, и этот выросший на асфальте

  

  типичнейший городской леший - марсианин, стальной, шарнирный,

  

  механический леший, с механической сиреной - чтобы можно было

  

  завывать и гоготать, как подобает всякому исполняющему обязанности

  

  лешего. В "Освобожденном мире" - городской вариант сказки о

  

  разрыве-траве: но только разрыв-трава найдена не на поляне в ночь на

  

  Ивану-Купалу, а в химической лаборатории, и называется внутриатомной

  

  энергией. В "Человеке-невидимке" - снова химия: сегодняшняя,

  

  городская, химическая шапка-невидимка. Даже там, где на минуту Уэллс

  

  как будто изменит себе и уведет вас из города в лес, в поля, на

  

  ферму - даже и там все равно слышно гуденье машин и запах химических

  

  реакций. В "Первых людях на луне" - вы попадаете на уединенную ферму

  

  в Кенте, но оказывается - "в погребе стоят динамо-машины, в садовой

  

  беседке - газометр, и все надворные постройки обращены в мастерские

  

  и лаборатории". И точно также институтом экспериментальной

  

  физиологии оказывается уединенная лесная избушка в "Пище богов". Как

  

  бы ни хотел Уэллс уйти от асфальта - он все-таки оказывается на

  

  асфальте, среди машин, в лаборатории. Сегодняшний,

  

  химико-механический, опутанный проводами город - основа Уэллса, и на

  

  этой основе выткан он весь, со всеми причудливыми и на первый взгляд

  

  парадоксальными, противоречивыми узорами.

  

  

Мотивы городских Уэллсовских сказок - в сущности те

  

  же, что и всех других сказок: вы встретите у него и шапку-невидимку,

  

  и ковер-самолет, и разрыв-траву, и скатерть-самобранку, и драконов,

  

  и великанов, и гномов, и русалок, и людоедов. Но разница между его

  

  сказками и, скажем, нашими русскими - такая же, как между

  

  психологией пошехонца и лондонца: пошехонец садится под окошко и

  

  ждет, пока шапка-невидимка и ковер-самолет явятся к нему "по щучьему

  

  веленью"; лондонец на "щучье веленье" не надеется, а надеется на

  

  себя - лондонец садится за чертежную доску, берет логарифмическую

  

  линейку и вычисляет ковер-самолет, лондонец идет в лабораторию,

  

  зажигает электрическую печь и изобретает разрыв-траву; пошехонец

  

  примиряется с тем, что его чудеса - за тридевять земель и в

  

  тридесятом царстве; лондонец - хочет, чтобы чудеса были сегодня,

  

  сейчас же, здесь же. И потому для своих сказок он выбирает надежный

  

  путь: путь, вымощенный астрономическими, физическими, химическими

  

  формулами, путь утрамбованный чугунными законами точных наук. Это

  

  звучит сперва очень парадоксально: точная наука и сказка, точность и

  

  фантастика. Но это так - и должно быть так. Ведь миф всегда, явно

  

  или неявно, связан с религией, а религия сегодняшнего города - это

  

  точная наука, и вот - естественная связь новейшего городского мифа,

  

  городской сказки с наукой. И я нс знаю, есть ли такая крупная

  

  отрасль точных наук, которая не отразилась бы в фантастических

  

  романах Уэллса. Математика, астрономия, астрофизика, физика, химия,

  

  медицина, физиология, бактериология, механика, электротехника,

  

  авиация. Почти все сказки Уэллса построены на блестящих,

  

  неожиданнейших научных парадоксах; все мифы Уэллса - логичны, как

  

  математические уравнения. И оттого мы, сегодняшние, мы, скептики,

  

  так подчиняемся этой логической фантастике, оттого она так

  

  захватывает, оттого мы так верим ей.

  

  

Уэллс вводит читателя в атмосферу чуда, сказки - с

  

  необычайным лукавством: осторожно, постепенно он ведет вас с одной

  

  логической ступеньки на другую. Переходы со ступеньки на ступеньку

  

  совсем незаметны; вы, ничего не подозревая, доверчиво переступаете,

  

  подымаетесь все выше... Вдруг - оглянулись вниз, ахнули - но уж

  

  поздно: уж поверили в то, что по заглавию казалось абсолютно

  

  невозможным, совершенно нелепым.

  

  

Возьмите наудачу любую из фантазий Уэллса:

  

  "Человек-невидимка". Какой абсурд! Как нас, людей XX века, заставить

  

  поверить в такую детскую сказку, как человек-невидимка?

  

  

Но позвольте: что такое вообще невидимость?

  

  Невидимость - не больше как самое простое, самое реальное явление,

  

  подчиняющееся физическим законам - законам оптики, и зависит

  

  невидимость от способности поглощать или отражать световые лучи.

  

  Кусок стекла - прозрачен; тот же кусок стекла в воде - невидим. А

  

  если истолочь стекло в порошок - порошок будет белого цвета, порошок

  

  будет непрозрачен, будет видим очень отчетливо. Стало быть, одно и

  

  то же: вещество может быть и видимым и невидимым: все зависит от

  

  состояния его поверхности. Вы скажете: да, но человек - живое

  

  вещество. Но что же из этого? В морях живут морские звезды - почти

  

  прозрачные, и некоторые морские личинки - совершенно прозрачные. Вы

  

  скажете: да, но то - какие-то личинки, а то - человек, это две вещи

  

  разные. А знаете ли вы, что теперь в медицине для учебных целей уже

  

  пользуются совершенно или частично прозрачными анатомическими

  

  препаратами человеческого тела? Я назову вам даже изобретателя этих

  

  препаратов: немец, проф. Шпальтегольц. А раз мы можем сделать

  

  прозрачной одну руку - мы можем сделать прозрачными и две руки, а

  

  если две руки - то и все тело. И если этой прозрачности удалось

  

  добиться на мертвом человеке - может быть удастся добиться и на

  

  живом? Ведь прозрачность, невидимость - и живой организм - понятия

  

  вовсе не исключающие одно другое, это мы уже видели. А

  

  следовательно... И вы уж думаете: "А что-ж, ведь, пожалуй, и в самом

  

  деле..." - вы уже опутаны, вы уже прицеплены к стальному логическому

  

  паровозу, и он увлечет вас по рельсам фантастики туда, куда

  

  заблагорассудится Уэллсу.

  

  

Точно также заставит вас Уэллс поверить в "Остров

  

  д-ра Моро" - в ученого хирурга, искусными операциями превращающего

  

  зверей в людей; заставит поверить в спящего, проснувшегося через 100

  

  лет; Заставит поверить в "кэйворит" - вещество, заслоняющее от

  

  земного притяжения, и в то, что на кэйворитовом аппарате - это уже

  

  ясно - можно отлично прокатиться на луну; заставит поверить в

  

  изобретение "Гераклеофорбии", питание которой до гигантских размеров

  

  увеличивает рост человека, растений и животных; заставит поверить в

  

  возможность путешествия не только в пространстве, но и во времени;

  

  заставит поверить в войну с марсианами, в страну слепых, в новейший

  

  ускоритель, в приключения м-ра Платнера с четвертым измерением,

  

  заставит поверить, что любая из его фантазий - вовсе не фантазия, а

  

  действительность, если не сегодняшнего - то завтрашнего дня.

  

  

Да и как, правда, в наше время - время самых

  

  невероятных, самых неправдоподобных научных чудес - как можно в наше

  

  время сказать: то или это невозможно? Тридцать лет назад смеялись бы

  

  над человеком, который бы всерьез стал говорить о том, что можно

  

  перелететь из Лондона в Париж, из Парижа в Рим, из Нью-Йорка в

  

  Австралию. Тридцать лет назад можно было только в сказке читать о

  

  том, о чем мы читаем сегодня в газетах: о беспроволочном телефоне, о

  

  том, что в Лондоне говорят в какую-то трубку, а в Нью-Йорке слышно

  

  каждое слово. Тридцать лет назад никто не поверил бы, что можно

  

  видеть через непрозрачные предметы, а сегодня любой гимназист знает

  

  о рентгеновских лучах. И кто знает, может быть, еще через тридцать

  

  лет - через десять - через пять - мы также равнодушно будем смотреть

  

  на машину, отправляющуюся на луну, как теперь смотрим на аэроплан,

  

  чернеющий в небе чуть заметной точкой.

  

  

Уэллсовская фантастика - это фантастика, может

  

  быть, только для сегодня, а завтра она уже станет бытом. Мы можем

  

  сказать это тем увереннее, что многие из фантазий Уэллса - уже

  

  воплотились, потому что у Уэллса есть странный дар прозорливости,

  

  странный дар видеть будущее сквозь непрозрачную завесу нынешнего

  

  дня. Впрочем, это неверно: странного здесь не более, чем в

  

  дифференциальном уравнении, позволяющем нам заранее сказать, куда

  

  упадет выпущенный с такой-то скоростью снаряд; странного здесь не

  

  более, чем в прозорливости астронома, предсказывающего, что затмение

  

  солнца будет такого-то числа в таком-то часу. Здесь не мистика, а

  

  логика, но только логика более дерзкая, более дальнобойная, чем

  

  обычно.

  

  

Перенесемся в старый Лондон - в Лондон лет 25

  

  назад. Как будто недавно, но эти 25 лет - век: так непохоже на

  

  теперешнее. По улицам мирно плетутся кэбы; на высоких козлах сзади -

  

  важные, в цилиндрах, с длинными бичами кучера. Цокая по камню

  

  копытами, громыхают конные омнибусы. В небе лениво помахивает

  

  крыльями галка, в небе - никаких туч: благословенное царствование

  

  Виктории, в мире все прочно осело и твердеет, твердеет, твердеет,

  

  никогда больше не будет никаких войн, революций, катастроф... И

  

  только может быть один Уэллс сквозь все это тихое и мирное житие уже

  

  тогда видел сегодняшний буйный, сумасшедше-стремительный день.

  

  

В ту пору, когда еще еле ползали первые автомобили,

  

  когда они существовали еще для того только, чтобы потешать уличных

  

  мальчишек - Уэллс в книге "Прозрения" уже точно описывал теперешнюю

  

  быстро мчащуюся лондонскую улицу, полную такси, автобусов, моторных

  

  грузовиков, - улицу, где увидеть лошадь также мало шансов, как на

  

  нынешней петербургской улице - увидеть господина в цилиндре.

  

  

И в небе - Уэллс видел совсем другое. Об аэропланах

  

  тогда мечтали только разве самые отпетые фантасты. Где-то в Америке

  

  по рельсам еще неуклюже разбегался предок теперешнего аэроплана -

  

  машина Хирама Максима. А Уэллс в романе "Спящий пробуждается" уже

  

  слышал высоко и небе жужжание аэропланов, пассажирских и боевых, уже

  

  видел бои аэропланных эскадрилий, рассеянные повсюду аэропланные

  

  пристани.

  

  

Это было в 1893 году. А в 1908 году, кода еще

  

  никому не приходило в голову всерьез говорить о европейской войне -

  

  он, в безоблачном, как будто, небе уже разглядел небывалые,

  

  чудовищные грозовые тучи. В этом году он написал свою "Войну в

  

  воздухе". Вот несколько строк оттуда - и сколько в них пророческого:

  

  "Воздушные корабли носились всюду, бросая бомбы... А внизу

  

  происходили экономические катастрофы, голодающее, безработное

  

  население восставало... Целые округи и города, вследствие

  

  затруднений в транспорте съестных припасов, были переполнены

  

  голодающими... Это вызывало правительственные кризисы и осадное

  

  положение, временные правительства, советы и революционные комитеты,

  

  и все эти организации - ставили своей задачей все снова вооружать и

  

  вооружать население... Деньги исчезли, запрятанные в погребах, ямах,

  

  стенах домов и всевозможных тайниках. Остались только обесцененные

  

  бумажки. Вместе с исчезновением денег - настал конец торговле и

  

  промышленности. Экономический мир зашатался и пал мертвым, как будто

  

  в жилах живого существа внезапно свернулась кровь... Все

  

  организованные правительства в мире рассыпались как фарфоровые чашки

  

  от удара палкой... Те, кто пережил эти ужасы, были охвачены

  

  смертельной апатией... Это было всемирное разложение"...

  

  

И среди всего этого грохота рухнувшей старой

  

  цивилизации - такие нам знакомые детали: воздушные бои, аэропланы,

  

  цеппелины, ночные налеты, паника, потушенные огни, изрезанное

  

  прожекторами небо, постепенное исчезновение книг, газет, вместо

  

  газет - нелепые, противоречивые слухи; и в конце - одичавшие, в

  

  холодных, темных, развалившихся домах люди, все свои силы тратящие

  

  на первобытную борьбу с голодом и холодом... Все это рассказано

  

  человеком, как будто уже пережившим наше время. Тринадцать лет назад

  

  роман был фантастическим - теперь он стал бытовым.

  

  

Образ грядущей мировой войны и связанного с ней

  

  небывалого мирового переворота - очевидно, неотступно преследовал

  

  Уэллса, потому что к этой теме он возвращается не раз. Вот чудесная

  

  его сказка "Борьба миров" - 1898 год. Если прочитать ее теперь,

  

  после мировой войны и революции - сколько знакомых голосов услышим

  

  мы из-под сказочных масок. Вот сражение с марсианами. Марсиане

  

  опередили человека в технике - и их снаряды - "ударившись о землю,

  

  разбивались и выпускали целые тучи тяжелого, черного дыма, который

  

  сначала подымался кверху густым облаком, а потом падал и медленно

  

  расползался кругом по земле. И одно прикосновение этой ползучей

  

  струи, одно вдыхание этого газа - приносила смерть всему живому".

  

  

Откуда это? Из фантастического романа, написанного

  

  20 лет назад - или из какой-нибудь газеты 1915-16 года, когда немцы

  

  впервые пустили в ход свои удушливые газы?

  

  

И снова мировая война - в романе "В дни кометы" - и

  

  предсказание, что эта война закончится коренным переворотом в

  

  человеческой психологии, закончится братским объединением людей. И

  

  опять мировая война - последняя война - в романе "Освобожденный

  

  мир". Тут в точности намечена даже комбинация воюющих держав:

  

  центральные европейские державы напали на Славянскую Федерацию, а

  

  Франция и Англия - выступили на защиту этой Федерации.

  

  

В романе "Освобожденный мир" вся самопожирающая

  

  сила старой цивилизации дана в одном сжатом, концентрированном

  

  символе - атомической энергии. Это - та энергия, которая с страшной

  

  силой сковывает в одно целое атомы вещества, та энергия, которая из

  

  стальной атомической пудры делает крепчайшую сталь, та энергия,

  

  которая медленно освобождается при таинственном переходе радия в

  

  другие элементы.

  

  

Уэллсу видится, что с атомической энергией

  

  случилось то же, что с аэропланами: овладев атомической энергией,

  

  человек использовал ее не только - или, вернее, не столько - для

  

  созидательных, сколько для разрушительных целей. Во время всесветной

  

  войны, описываемой в романе "Освобожденный мир", атомические бомбы

  

  истребили целые города, страны - истребили самое старую цивилизацию.

  

  И на развалинах ее - начинает строиться новая, на новых началах.

  

  

Все дело строительства берет в свои руки Всемирный

  

  Конгресс и создает единое Всемирное Государство. Конгресс упраздняет

  

  парламентаризм в его старой форме - парламентов отдельных для

  

  каждого государства - и, после краткого периода самочинной

  

  организационной работы, объявляет всемирные выборы в единой мировой

  

  правительственный орган. Конгресс вводит единую для всего мира

  

  монетную единицу, вырабатывает lingua franca - единый всемирный

  

  язык, поднимает уровень развития отсталого земледельческого класса и

  

  самое земледелие преобразует на коллективных началах. Конгресс

  

  освобождает мир от экономического гнета и вместе с тем в полной мере

  

  "обеспечивает свободу запроса, свободу критики, свободу

  

  передвижения". Конгресс сам же постепенно сводит свою власть на нет.

  

  И водворяется свободный, безвластный строй, наступает эпоха, в

  

  фантастической Уэллсовской всемирной истории именуемая "эпохой

  

  цветения": подавляющее большинство граждан - это художники всех

  

  видов, подавляющее большинство населения занято высочайшей областью

  

  человеческой деятельности - искусством.

  

  

Таковы последние предсказания Уэллса. Таковы

  

  горизонты, которые он открывает в последнем из написанных им

  

  фантастических романов, в последней из своих сказок.

  

  

Во всех этих пророчествах Уэллса читатель,

  

  вероятно, уже успел нащупать еще одну черту Уэллсовской фантастики -

  

  черту неразрывно связанную с городом, этой каменной почвой, в

  

  которой все корни Уэллса. Ведь сегодняшний городской человек,

  

  непременно zoon politicon - животное социальное; и отсюда - почти

  

  без исключений - социальный элемент, вплетающийся во всякую из

  

  фантазий Уэллса. Какую бы сказку он ни рассказывал, как бы она, на

  

  первый взгляд, ни казалась далека от социальных вопросов - к этим

  

  вопросам читатель будет неминуемо приведен.

  

  

Ну вот хотя бы "Первые люди на луне" - как будто

  

  уже чего дальше от земли и от всего, что творится на земле? Вы

  

  несетесь вместе с героями романа на кэйворитовом аппарате,

  

  высаживаетесь на луне, путешествуете в лунных долинах, спускаетесь в

  

  лунные пещеры... И вдруг, к изумлению, видите, что и на луне все, те

  

  же наши земные социальные болезни. То же самое деление на классы,

  

  господствующие и подчиненные, но рабочие здесь уже превратились в

  

  каких-то горбатых пауков и на безработное время их просто усыпляют и

  

  складывают в лунных пещерах, как дрова, пока опять не понадобятся.

  

  

На "Машине времени" вы умчались вместе с автором на

  

  80.000 лет вперед - и опять вы находите там те же наши два мира:

  

  подземный - мир рабочих, и надземный - мир праздных людей. И тот, и

  

  другой класс выродились: одни - от тяжкой работы, другие - от

  

  тяжкого безделья. И классовая борьба приобрела жестокие, звериные

  

  формы. В 80.000 году выродившиеся потомки угнетенных классов просто

  

  - по звериному - пожирают своих "буржуев". В уродливых образах

  

  жестокого зеркала Уэллсовской фантазии - мы опять узнаем себя, наше

  

  время, последствия все тех же болезней старой европейской

  

  цивилизации.

  

  

"Спящий" проспал двести лет, проснулся - и что же?

  

  Опять все тот же, сегодняшний город, сегодняшний общественный строй,

  

  только в десятки раз глубже пропасть между белыми и черными - и

  

  рабочие, под предводительством пробудившегося спящего, восстают

  

  против капитала. Раскрываем "Грядущее" - самый острый, самый

  

  иронический из Уэллсовских гротэсков - снова великолепная пародия на

  

  современную цивилизацию. И, наконец, "Война в воздухе" и

  

  "Освобожденный мир" - это детальный анализ эпохи, предшествовавшей

  

  всемирной войне, эпохи, когда миллиарды тратились на дрэдноуты,

  

  цеппелины, пушки, эпохи, когда в подвалах дворца старой цивилизации

  

  накопились горы пироксилина, а наверху люди - как это теперь ни

  

  странно - спокойнейшим образом жили, работали, веселились - над

  

  пироксилином. С убедительностью необычайной показывает Уэллс, что

  

  мировая война - только естественный вывод из всего силлогизма старой

  

  цивилизации; громче, чем где-нибудь, в этих романах Уэллс зовет

  

  людей опомниться, пока еще не поздно, зовет их вспомнить, что они не

  

  англичане, французы, немцы, а люди, зовет их перестроить жизнь на

  

  новых принципах.

  

  

Принципы эти до сих пор не были названы вслух. Но

  

  читатель уже, несомненно, услышал это еще несказанное вслух:

  

  принципы эти, конечно, социалистические, Уэллс, конечно, социалист.

  

  Это бесспорно. Но если бы какая-нибудь партия вздумала приложить

  

  Уэллса как печать к своей программе - это было бы так же смешно, как

  

  если бы стали Толстым или Розановым утверждать православие.

  

  

Я ни в каком случае не хочу сравнивать Уэллса с

  

  Толстым, но все же Уэллс прежде всего - художник. А художник - более

  

  или менее крупный - всегда еретик. Художник, как Иегова в Библии,

  

  творит для себя свой особенный мир, со своими, особенными, законами

  

  - творит по своему образу и подобию, а не по чужому. И оттого

  

  художника настоящего - никогда не уложить в уже созданный,

  

  семидневный, отвердевший мир какой-нибудь догмы. Он непременно

  

  выскочит из параграфов этой догмы, он непременно будет еретиком. Или