| Главная » Книги |
Замятин Евгений Иванович - Герберт Уэллс, Страница 2
Замятин Евгений Иванович - Герберт Уэллс="justify"> же у него нет своего мира, своего лица - и тогда его, как художника,
надо со счетов долой.
Уэллс, повторяю, прежде всего - художник, и оттого у него все свое, и оттого его социализм - это социализм свой,
уэллсовский. В его автобиографии мы читаем:
"Я всегда был социалистом, но социалистом не по Марксу... Для меня социализм не есть стратегия или борьба классов: я
вижу в нем план переустройства человеческой жизни с - целью замены
беспорядка - порядком".
Цель переустройства - ввести в жизнь начало организующее - ratio - разум. И потому особенно крупную роль в этом
переустройстве Уэллс отводит классу "able men" - классу "способных
людей" и прежде всего образованным, ученым техникам. Эту теорию он
выдвигает в своих "Прозрениях". Еще более любопытную - и, надо
добавить, более еретическую окраску - эта мысль приобретает в его
"Новой Утопии", где руководителями новой жизни являются "самураи",
где новый мир предстает нам в виде общества, построенного до
известной степени на аристократических началах, руководимого
духовной аристократией.
Есть еще одна особенность в Уэллсовском социализме - особенность, может быть, скорее национальная, чем личная.
Социализм для Уэллса, несомненно, путь к излечению рака, въевшегося
в организм старого мира. Но медицина знает два пути для борьбы с
этой болезнью: один путь - это нож, хирургия, путь, который, может
быть, либо вылечит пациента радикально, либо убьет; другой путь -
более медленный - это лечение радием, рентгеновскими лучами. Уэллс
предпочитает этот бескровный путь. Вот опять несколько строк из его
автобиографии:
"Мы, англичане, парадоксальный народ - одновременно, и прогрессивный, и страшно консервативный; мы вечно
изменяемся, но без всякого драматизма; никогда мы не знали внезапных
переворотов... Чтобы мы что-нибудь "свергли", "опрокинули",
"уничтожили", чтобы мы начали все "сызнова", как это бывало почти с
каждой европейской нацией - никогда"!
Красное знамя Уэллса окрашено не кровью. Оно окрашено радостной зарей нового человеческого дня, приход которого
видится Уэллсу сквозь тьму мировой, войны. Человеческая кровь,
человеческая жизнь - для Уэллса - неприкосновенная ценность, потому
что он, прежде всего, гуманист. Именно поэтому умеет он находить
такие убеждающие, острые слова, когда говорит о классах, брошенных в
безысходный труд в нужду, когда говорит о ненависти человека к
человеку, об убийстве человека человеком, когда говорит о войне и
смертной казни. Именно поэтому его мысль пересекается с глубокой
мыслью одного из наших русских писателей: "Обвиноватить никого
нельзя". Виноватых - нет, злой воли - нет: есть злая жизнь. Можно
жалеть людей, можно презирать их, нужно любить их - но ненавидеть
нельзя.
Выпуклей, чем где-нибудь - тем выпуклым шрифтом, который могут читать даже слепые - эта мысль отпечатлелась в его
романе "В дни кометы". Герой романа - молодой рабочий-социалист, с
мышлением квадратно-примитивным: он убежден (я цитирую) "в
жестокосердном, бесчувственном заговоре - заговоре против бедняков".
Он полон первобытной ненависти, он думает прежде всего о мести
злонамеренным заговорщикам. И дальше гуманист Уэллс заставляет
своего героя признаться: "Жалкой, глупой, свирепой нелепостью
покажутся вам понятия моей юности, особенно в том случае, если вы
принадлежите к поколению, родившемуся после переворота". Самый
переворот этот, совершившийся под чудесным влиянием "зеленого газа"
столкнувшейся с землей кометы - самый переворот этот состоит в том,
что люди органически потеряли способность ненавидеть, убивать,
органически, неизбежно пришли к любви.
И тот же гуманизм в романе "Война в воздухе": стоит только вместе с автором - глазами автора - увидеть хотя бы сцену
казни одного из матросов воздушного немецкого флота. И то же самое в
"Острове д-ра Моро": там д-р Моро становится жертвой своих слишком
жестоких опытов. И то же самое в "Невидимке": этому гениальному
утописту Уэллс не может простить человекоубийства. И то же самое в
"Машине времени": в этой жестокой каррикатуре, какую Уэллс дал в
образе своих людоедов-морлоков.
Вот что открывается нам, когда мы войдем внутрь этих причудливых зданий - сказок Уэллса. Там рядом: математика и
миф, физика и фантастика, чертеж и чудо, пародия и пророчество,
сказка и социализм. Если из заоблачных башен мы спустимся в нижние
этажи, если от фантастических романов Уэллса мы перейдем к его
реалистическим романам - к среднему периоду его творчества - этих
странных, парадоксальных сочетаний мы здесь уже не увидим: здесь
Уэллс весь на земле, весь в прочном мире трех измерений. И только в
последних романах, написанных в те дни, когда в вихре войн и
революций закружился мир трех измерений, - Уэллс вновь отделился от
земли, от реальности, и в этих романах мы вновь встретим сплавы идей
на первый взгляд самые неожиданные и странные.
II. Когда я лет 8 назад впервые увидел полет аэроплана, и аппарат опустился на луг, когда летающий человек вылез из своих
полотняных крыльев и сбросил странную, стеклянноглазую маску - я,
помню, был как-то разочарован: летающий человек - бритый,
толстенький, краснолицый - оказался точь в точь такой же, как мы
все: носового платка он не мог достать, - руки закоченели, - вытер
нос пальцем. И такое чувство - что-то вроде разочарования непременно
будет у читателя, когда после фантастики Уэллса он раскроет его
реалистические романы. "Как, это тоже - Уэллс"? Да, тоже Уэллс, но
только не на аэроплане, а пешком. Летающий человек - на земле
оказался не так уже резко отличающимся от других английских
романистов. И если раньше, по двум страницам, не читая подписи,
можно было сказать: это - Уэллс, то теперь уже нужно взглянуть на
подпись. Если раньше, в области научно-фантастического,
социально-фантастического романа - Уэллс был один, то теперь он стал
"один из". Правда, один из больших, самых содержательных и
интересных английских писателей" но все же только "один из".
Причина, несомненно, в том, что Уэллс, как и большинство его английских товарищей по перу, значительно большее
внимание обращает на фабулу, чем на язык, стиль, слово - на все то,
что мы привыкли ценить в новейших русских писателях. Своего,
Уэллсовского, языка, своего, Уэллсовского, письма он не создал, да и
некогда было: надо было успеть написать те 40 томов, которые он
написал. Свое, оригинальное, исключительное у Уэллса было в фабуле
его фантастических романов; и как только он слез с аэроплана, как
только он взялся за более обычные фабулы - большую часть
оригинальности он утерял.
Стремительный, аэропланный лёт сюжета в фантастических романах Уэллса, где все свистит мимо глаз и ушей -
лица, события, мысли - этот стремительный лёт делает для читателя
просто физически невозможным вглядеться в детали, в стиль автора. Но
медленный, неспешный ход бытового романа позволяет временами
присесть, взглянуть на лицо рассказчика, на его костюм, жесты,
улыбку. Как будто что-то знакомое. Но что? Еще один внимательный
взгляд - и станет ясно: Диккенс - Чарльз Диккенс - вот славный
предок Уэллса. Та же самая медлительная для сегодняшнего читателя,
подчас слишком медлительная, речь; те же сложные, кружевные,
готические периоды; та же манера давать полную законченную проэкцию
героя во всех измерениях, часто с самого появления его на свет; тот
же способ - повторяя один какой-нибудь резкий штрих, врезать
внешность действующего лица в память читателя: и, наконец, как у
Диккенса - постоянная улыбка. Но у Диккенса - это ласковый юмор, это
- улыбка человека, который любит людей все равно, какие бы они ни
были, любит их даже черненькими. У Уэллса не то: он любит человека и
одновременно ненавидит его - за то, что он не человек, а каррикатура
на человека-обыватель, мещанин. Уэллс любит острой, ненавидящей
любовью, и потому его улыбка - улыбка иронии, и потому его перо
часто обращается в кнут, и рубцы от этого кнута остаются надолго.
Даже в самых его невинно-забавных и остроумных сказках, написанных как будто для 12-летнего читателя, даже там
более внимательный глаз увидит все ту же ненавидящую любовь. Вот
"Пища богов": от чудесной пищи цыплята - величиною с лошадь, крапива
- как пальмы, крысы - страшнее тигров, и, наконец, гиганты с
колокольню - люди. Вы читаете о принце, который стоит внизу и сквозь
монокль с ужасом поглядывает на великаншу-невесту, который боится
взять ее замуж, "чтобы не попасть в смешное положение"; это смешно.
Вы читаете о крошечном полицейском, который пытается арестовать
гиганта и хватает его там, внизу, за ногу; и это тоже смешно. Вы
читаете о десятках смешных столкновений гигантов с пигмеями, и
прожектор Уэллсовской иронии все яснее вырезает жалкую фигуру
пигмея-обывателя, который хватается за привычную, удобную жизнь в
страхе перед грядущим, мощным гигантом Человеком - и становится уже
не только смешно. Вот "Борьба миров", мировая катастрофа, все
рухнуло, все гибнет, и вы среди грохота вдруг слышите голос
благочестивого священника: "Ах, погибли все наши воскресные школы!"
Вот великолепный гротеск "Грядущее", вы бродите по улицам Лондона
XXII-го столетия, и перед глазами у вас мелькает изобретенная все
тою же злой любовью автора реклама на фронтонах церквей: "Быстрейшее
в Лондоне обращение на путь истинный! Лучшие епископы, цены твердые!
Остерегайтесь подделок! Моментальное отпущение грехов для занятых
людей!"
Еще яснее эта ироническая основа в ткани каждого из реалистических романов Уэллса. Великосветские дамы, основной
субстанцией которых являются корсетные кости; свирепо-нравственные
старые девы; деревянноголовые школьные учителя; епископы, которые
уволили бы от должности Христа за то, что Он плохо одет и говорит
неподобающие князю Церкви слова; биржевик, искренно уверенный, что
именно Господь Бог внушил ему купить тихоокеанские акции...
Вероятно, Англии просто жутко смотреть в это жестокое Зеркало злой
любви. И, кажется, нигде так не сверкает лезвие иронии Уэллса, как в
"Тоно-Бангэ", лучшем из реалистических его романов. "Мне случалось
встречаться не только с титулованными, но даже с высокими особами.
Однажды - это самое светлое из моих воспоминаний - я даже опрокинул
бокал с шампанским на панталоны первого государственного человека в
Империи"... Это мы читаем на первой странице романа, и дальше до
самого конца всюду змеится ирония, на каждой странице, в каждом
приключении незабвенного м-ра Пондерво, гения рекламы и
шарлатанства.
Мир знает Уэллса авиатора, Уэллса, автора фантастических романов; эти его романы переведены на все европейские
языки, переведены даже на арабский и китайский. И, вероятно, лишь
немногим в широких читательских кругах известно, что Уэллс-фантаст -
это ровно половина Уэллса: у него как раз 13 фантастических романов
и 13 реалистических. Фантастические: "Машина времени", "Чудесный
гость", "Остров доктора Моро", "Невидимка", "Борьба миров", "Спящий
просыпается", "Грядущее", "Первые люди на луне", "Морская дева",
"Пища богов", "В дни кометы", "Война в воздухе", "Освобожденный
мир"; реалистические: "Колесо Фортуны", "Любовь и мистер Левишэм",
"Киппс", "Мистер Полли", "Новый Макиавелли", "Анна-Вероника",
"Тоно-Бангэ", "Брак", "Бэлби", "Страстная дружба", "Жена сэра Айсека
Хармана", "Великолепное открытие", "Мистер Бритлинг". И особняком
стоят три новейших его романа ("Душа епископа", "Неугасимый огонь" и
"Джоана и Питер"), открывающие какой-то новый путь в творчестве
Уэллса 1).
Если у читателя хватит времени прочитать все 13 реалистических романов Уэллса, если у него хватит времени пройти
через эту длинную анфиладу густо заселенных людьми зданий, то в
первых из них он встретит самого м-ра Уэллса. Не отвлеченно, не
потому, что всякий эпос в той или иной мере лиричен, а потому, что в
первых романах читатель найдет часть автобиографии Уэллса. В
молодости жизнь дала Уэллсу слишком много и слишком ощутительных
пинков, чтобы он мог забыть их. Посыльный мальчик в галантерейном
магазине; затем приказчик за прилавком, в бессонные ночи пополняющий
скромный багаж грамотности, вынесенный из начальной школы; дальше
студент Педагогической Академии и школьный учитель в английском
захолустье. Все эти крепкие, трудные, тяжелые годы жизни Уэллса,
полные упрямой работы над собой, борьбы с нуждой, увлечений, широких
планов и разочарований, все эти годы отпечатались в трех первых
бытовых романах Уэллса: "Колесо Фортуны", "Любовь и мистер Левишэм"
и "Киппс". В "Колесе Фортуны" приказчик магазина суконных товаров
Гэндрайвер - это, конечно, Уэллс; и Уэллс - приказчик Киппс из
романа "Киппс"; и Уэллс - студент Педагогической Академии Левишэм из
романа "Любовь и мистер Левишэм". Все это - такие же
автобиографические документы, как "Детство" и "В людях" Горького,
как "Детство" и "Юношество" Толстого.
С конца 90-х годов, после "Машины времени" " "Борьбы миров", приказчик-Уэллс и школьный учитель Уэллс - стал
сразу популярным писателем. Колесо Фортуны повернулось к нему на
180?, и о последствиях этого поворота он так пишет в своей
автобиографии:
"Пускай хоть немного посчастливится твоей книге - и в Англии тотчас же ты превращаешься в человека достаточного, вдруг
получаешь возможность ехать куда хочешь, встречаться с кем хочешь.
Вырываешься из тесного круга, в котором вертелся до сих пор, и вдруг
начинаешь сходиться и общаться с огромным: количеством людей.
Философы и ученые, солдаты и политические деятели, художники и
всякого рода специалисты, богатые и знатные люди - к ним ко всем у
тебя дорога, и ты пользуешься ими, как вздумаешь"!
Уэллс вырвался из тесного круга, поле его наблюдений чрезвычайно расширилось, и это тотчас же отразилось в
зеркале бытовых его романов: личный, автобиографический элемент из
них исчез, и через них проходят толпы людей самого различного
общественного положения - философы и ученые, солдаты и политические
деятели, художники, богатые и знатные люди. Впрочем, прошлого своего
Уэллс не забыл и теперь, и часто поднимается в верхние,
ярко-освещенные и комфортабельные этажи только для того, чтобы
обитающих там, наверху, счастливых и беспечных людей увести вниз, в
подвалы, к голодным и нищим ("Жена сэра Айсека Хариана", "Душа
епископа").
Бытовые романы Уэллса становятся социологической обсерваторией, и его перо, как перо сейсмографа, систематически
записывает все движения социальной почвы в Англии начала XX века. В
начале 900-х годов эта почва на островах Джона Булля еще чрезвычайно
прочна, устойчива, и записи Уэллсовского сейсмографа дают,
соответственно, кривые очень местного, небольшого размаха: проблема
семьи и брака, школьного воспитания, суффражистский вопрос ("Брак",
"Страстная дружба", "Жена сэра Айсека Хармана"), Более общие,
коренные социальные вопросы пока еще дремлют в статическом состоянии
где-то глубоко под поверхностью, и так же статически отражаются в
романах Уэллса. Но понемногу все слышнее становятся подземные гулы,
в незыблемой почве - расселены вглубь до самой сердцевины, и сквозь
них красная, огненная лава небывалых войн и небывалых революций. И,
начиная с "Мистера Бритлинга", это мировое землетрясение становится
единственной темой романов Уэллса. Так, постепенно, из
автобиографических - бытовые романы Уэллса становятся летописью
жизни современной нам Англии.
Если мы теперь на минуту отойдем в сторону и на реалистические романы Уэллса взглянем издали, так, чтобы глаз
улавливал только основное, не отвлекаясь деталями, то отсюда,
издали, нам станет ясно: архитектор, построивший воздушные замки
научных сказок, и архитектор, построивший шестиэтажные каменные
громады бытовых романов - один и тот же Уэллс. Как и в фантастике
Уэллса, в реалистических его вещах все тот же самый непрекращающийся
штурм старой, европейской цивилизации; все те же красные рефлексы
своеобразного, Уэллсовского, социализма; все тот же его гуманизм,
все то же его "обвиноватить никого нельзя", о чем говорилось раньше;
и все тот же бензиновый, асфальтовый, мелькающий рекламами город.
И вдруг, на асфальтовом тротуаре, среди бензиновых фимиамов, красных знамен, патентованных средств и людей в котелках,
вы встречаете... Бога. Социалист, математик, химик, шоффер,
аэропланный пилот - вдруг заговаривает о Боге. После научной
фантастики, после реальнейшей реальности, вдруг трактат: "God the
invisible King", - "Бог - невидимый король"; роман "Душа епископа" -
о религиозном перевороте в душе англиканского священника; роман
"Неугасимый огонь" в сущности не роман, а спор о Боге; роман "Джоана
и Питер", герой которого ведет диалоги с Богом.
В первую минуту это поражает, это кажется невероятным. Но после, приглядевшись, опять узнаешь все того же
Уэллса, вечного еретика, вечного авиатора, дерзающего подниматься в
самую синюю бесконечность, до самых пределов вселенной. Этот, как
будто неожиданный, поворот Уэллса к темам о Боге произошел уже
недавно, в наши последние дни-годы, с началом мировой войны, с
началом европейских революций, и это объясняет все. Случилось только
то, что вся жизнь сорвалась с якоря реальности и стала
фантастической; случилось только то, что осуществились
фантастичнейшие из прозрений Уэллса, фантастика свалилась сверху на
землю. И, естественно, неугомонному авиатору надо неизбежно лететь
куда-то еще выше, еще дальше, на самое верхнее небо - и там, вдали,
ему предстал туманный образ Бога. Нелепая, как будто, война,
неоправданная, как будто, гибель миллионов людей, перед многими
поставила мучительный вопрос: зачем? за что? не есть ли вся жизнь
просто бессмысленный хаос? И от этого вопроса, конечно, не мог уйти
и Уэллс.
Разрешает его он, как и надо было ожидать, отрицательно: нет, жизнь не бессмысленна, нет, в жизни все же есть
смысл, и цель, и мудрость. И оказывается еще очень давно, в 1902
году, в своих "Прозрениях" он писал: "Можно признавать или что
вселенная едина и сохраняет известный порядок в силу какого-то
особого, присущего ей качества, или же можно считать ее случайным
аггрегатом, несвязанным никаким внутренним единством. Вся наука и
большинство современных религиозных систем исходят из первой
предпосылки, а признавать эту предпосылку для всякого, кто не
настолько труслив, чтобы прятаться за софизмы, признавать эту
предпосылку - и значит верить в Бога. Вера в Бога означает
оправдание всего бытия"...
Так на фундаменте разумности, целесообразности всего бытия Уэллс строит храм своему Богу - и рядом, на том же
фундаменте воздвигает свои научные лаборатории, свои
социалистические фаланстеры. И вот такой, как будто неожиданный,
такой, как будто непонятный поворот Уэллса к религиозным темам -
становится понятным.
Первый из упомянутых романов Уэллса о Боге - это "The soul of a Risgop"- "Душа епископа". В написанном для
издательства "Всемирная Литература" предисловии к переводу своих
сочинений, Уэллс называет этот роман "ироническим отражением
перемен, происшедших в английской церкви под напором времени". Но,
именно, иронии-то здесь меньше, чем где-нибудь у Уэллса, и
чувствуется, что автор еще раз для себя решает вопрос: годится ли
ему английский, достаточно чопорный и лицемерный Бог? Наполовину
реальное, наполовину фантастическое содержание романа очень ясно
отвечает на этот вопрос. Перед читателем - достопочтенный английский
епископ, богатый, счастливый в семейной жизни, делающий великолепную
карьеру. Как будто все хорошо, как будто нечего больше желать. Но у
епископа заводится что-то в душе - маленькое, незаметное, как
соринка в глазу. И соринка не дает покоя ни днем, ни ночью, соринка
выростает в мучительный вопрос: да есть ли тот Бог, которому служит
епископ? и есть ли этот Бог тот самый Христос, какой заповедал все
отдать неимущим? Епископ пробует лечиться у одного, другого
психиатра, и, наконец, попадает к молодому врачу, одному из
излюбленных Уэллсом дерзких научных революционеров. Этот начинает
лечить епископа совсем по иному, чем все: он не тушит, а, наоборот,
раздувает беспокойное пламя в душе епископа; он снабжает епископа
чудесным элексиром, который подымает его дух до состояния какого-то
экстаза, уводит его из нашего трехмерного мира в мир высших
измерений, и епископ своими глазами видит Бога и беседует с Ним один
раз, другой и третий. Этот Бог совсем не тот, какому до сих пор
служил епископ, и епископ уходит от старого Бога, уходит от
богатства, уходит от семьи. Епископ становится в ряды религиозных и
социальных еретиков, в ряды тех людей, для которых все правительства
в мире знают одно лекарство - тюрьму.
Второй из романов Уэллса о Боге - это "The Undying Fire" - "Неугасимый огонь". Роман открывается грандиозной, слегка
гротэскной картиной:
"Два вечных существа в великолепных ореолах, одно - в ослепительном белом одеянии, другое - в сумасшедшей пестроте
красок, ведут беседу; обстановка - невообразимые громады. Громады
эти, по традиции, похожи на дворец, но в них теперь уже замечается
явный космический элемент. Они не расположены в каком-либо
определенном месте; они - за пределами материальной вселенной. И
сцена производит такое впечатление, как если бы прежние
& 
| |
| Просмотров: 325 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры