Благой Д. - Д. Д. Благой. Мир как красота (О "Вечерних огнях" А. Фета).

   --------------------------------------

   А. А. Фет. Вечерние огни

   Серия "Литературные памятники"

   Издание подготовили: Д. Д. Благой, М. А. Соколова

   М., "Наука", 1981

   OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru

   Покуда, на груди земной

   Хотя с трудом дышать я буду, Весь трепет жизни молодой Мне будет внятен отовсюду.

   Предисловие к III выпуску "Вечерних огней", являвшееся программным по отношению не только к ним, но в значительной степени и ко всей поэзии Фета вообще, знаменательно открывалось эпиграфом из старинного латинского грамматика: "Pro captu lectoris habent sua fata libelli" - "По разуменью чтеца свои судьбы есть у книжек".

   Своя судьба и судьба исключительная по необычности - и у сборников фетовских "Вечерних огней". Больше того, подобная же, тоже необычная, сложная и во многом весьма драматическая судьба присуща и литературной деятельности Фета в целом.

   Вместе с тем, при всей своей оригинальности, судьба эта носит отчетливые приметы времени, тесно связана с ритмами движения русской общественной жизни в русской литературы середины и второй половины XIX в. Равным образом литературная судьба Фета не только органически соотносится, но очень причудливо переплетается с его жизненной судьбой.

   Афанасий Афанасьевич Фет-Шеншин прожил долгую жизнь. Родился он в октябре или в ноябре 1820 г., почти одновременно с выходом в свет первого большого создания русской литературы XIX в. - поэмы Пушкина "Руслан и Людмила"; умер 21 ноября 1892 г., примерно через два месяца после появления в печати первого произведения Максима Горького и в период выхода первых сборников стихов русских модернистов. Как видим, в хронологических рамках его жизни происходит все развитие русской классической литературы XIX столетия.

   Жизнь Фета - студента, офицера, помещика, камергера двора его императорского величества - протекала на виду у всех и во время, от нас не слишком отдаленное. Тем не менее, некоторые основные моменты ее были окутаны покровом густой, почти непроницаемой тайны, до конца не раскрытой и сейчас и окрасившей ее в глубоко трагические тона Из исследовательских работ о Фете советского времени следует особенно отметить ценные биографические разыскания Г. П. Блока, основанные на новых архивных материалах, и многочисленные работы видного фетоведа Б. Я. Бухштаба..

   Фет родился и рос все свои детские годы в качестве старшего сына в семье богатого и просвещенного в духе русского XVIII в. (был пылким приверженцем идей Руссо) орловского помещика Афанасия Неофитовича Шеншина и его жены, урожденной Шарлотты Беккер, с которой он встретился в Германии и привез с собой на родину. И вдруг над головой четырнадцатилетнего отрока грянул неожиданный удар: крещение его сыном Шеншина было объявлено незаконным. В немецкий пансион, находившийся в одном из городов Прибалтики и считавшийся образцовым воспитательным учреждением, куда он при некотором участии Жуковского был незадолго до того помещен, пришло на его имя письмо от отца со странной надписью - не Шеншину, как всегда, а Фету. В письме сообщалось, без указания причин, что отныне именно так он и должен впредь именоваться. Первое, что последовало, были злые догадки и издевки товарищей. А вскоре Фет ощутил и тягчайшие последствия, связанные с новой его фамилией. Это было утратой всего, чем он неотъемлемо обладал, - дворянского звания, положения в обществе, имущественных прав, даже национальности, русского гражданства. Старинный потомственный дворянин, богатый наследник внезапно превратился в "человека без имени" - безвестного иностранца весьма темного и сомнительного происхождения. И Фет воспринял это как мучительнейший позор, набрасывавший, по понятиям того времени, тень не только на него, но и на горячо любимую им мать, как величайшую катастрофу, "изуродовавшую" его жизнь. Вернуть то, что было им, казалось, так непоправимо утрачено, вернуть всеми средствами, не останавливаясь ни перед чем, если нужно, все принося в жертву, стало своего рода навязчивой идеей, идеей-страстью, определившей, в сущности, весь его жизненный путь. Оказывало это влияние, и порой весьма роковое, и на литературную его судьбу.

   Древние говорили - поэтами рождаются. И Фет, действительно; родился поэтом. Замечательная художественная одаренность составляла суть его сути, душу его души. Уже с детства был он "жаден до стихов"; испытывал ни с чем но сравнимое наслаждение, "повторяя сладостные стихи" автора "Кавказского пленника" и "Бахчисарайского фонтана" А. Фет. Ранние годы моей жизни. М., 1893, стр. 134, 32, 34.. В немецком пансионе ощутил и первые "потуги" к поэтическому творчеству: "В тихие минуты полной беззаботности я как будто чувствовал подводное вращение цветочных спиралей, стремящихся вынести цветок на поверхность; но в конце концов оказывалось, что стремились наружу одни спирали стеблей, на которых никаких цветов не было. Я чертил на своей аспидной доске какие-то стихи и снова стирал их, находя их бессодержательными" А. Фет. Ранние годы моей жизни, стр. 115. . Стихи Фет продолжал слагать со все большим рвением и в пансионе историка, писателя, журналиста, близкого к Пушкину и Гоголю, профессора Погодина, в который поступил для подготовки в московский университет, и, в особенности, в самом университете (на словесном отделении философского факультета). "Вместо того, чтобы ревностно ходить на лекции... почти ежедневно писал новые стихи...". Этому способствовала и дружба с Аполлоном Григорьевым - его сверстником, будущим поэтом, своеобразным и выдающимся критиком, человеком со сложившейся совсем по-иному, но тоже весьма драматичной судьбой (в семье его родителей отец Фета поселил сына). Оба друга "упивались" поэзией, "принимая иногда, - иронически добавляет Фет, - первую лужу за Ипокрену". В доме Григорьевых, который Фет называл "истинной колыбелью" своего "умственного я", собирался кружок студентов, куда, в частности, входили будущий поэт Полонский, будущий историк С. М. Соловьев, отец философа и поэта Владимира Соловьева. Первое "благословение" на серьезную литературную работу Фет получил от Гоголя, которому через Погодина передал образцы своего творчества. Гоголь советовал продолжать: "Это несомненное дарование". Ободренный Фет решил издать свои стихи отдельным сборником, заняв триста рублей ассигнациями у гувернантки сестер: молодые люди были влюблены друг в друга, мечтали пожениться и наивно надеялись на то, что издание не только быстро раскупится, но и принесет автору литературную славу, которая обеспечит их "независимую будущность" Там же, стр. 136, 140, 141, 151, 149, 169. Подробнее о "полудетском романе" Фета на стр. 163-164, 169-170, 172 и 174-176.. В 1840 г. сборник вышел в свет под названием "Лирический Пантеон".

   Время для выступления на литературном поприще со стихами было малоблагоприятным. В годы после крушения восстания декабристов и наступившей реакции умы прогрессивных современников напряженно искали выхода из сложившегося тупика. В литературе это проявилось в стремлении ко все большему сближению ее с жизнью реальной, с потребностями общественного развития, со все большим - и вширь, и вглубь - художественным постижением объективной действительности. Это закономерно сводило наиболее значительных писателей с романтических высот, толкало их на реалистические пути. Соответственно этому после господства в 20-е годы стихотворных жанров, достигших такой неслыханной высоты в творчестве Пушкина и позднее Лермонтова, с 30-х годов обнаружилось явное тяготение к прозе. Пролагателями новых путей был и теперь Пушкин, считавшийся современниками поэтом по преимуществу и потому как прозаик долгое время не оцененный; следом за ним Лермонтов и скоро ставший признанным главой не только прозы, но и современной литературы вообще, Гоголь. Со смертью Пушкина, а через четыре года и Лермонтова (вскоре умер и Кольцов) литература продолжала развиваться преимущественно в русле прозаического - "гоголевского" - направления. Вместе о тем после Пушкина и Лермонтова писать стихи сделалось очень легко. Иронические строки "Домика в Коломне": "Четырехстопный ямб мне надоел... пора б его оставить мальчикам в забаву" - с полным правом можно отнести по только к излюбленному Пушкиным в 20-е годы размеру, но и к стихам вообще. Чтобы привлечь к ним внимание читателей, нужно было не только обладать первоклассным талантом, но и выступить с "новым словом", соответствующим новому "духу времени" - запросам и потребностям общественного развития. Обо всем этом писал в обзоре "Русская литература 1843 года" Белинский: "Стихотворения нынче мало читаются, по журналы, но уважению к преданию, почитают за необходимое сдабриваться стихотворными продуктами, которых поэтому появляется еще довольно много... Попадаются в журналах стихотворения... более или менее исполненные поэтического чувства, но они уже не имеют прежней цены, и становится очевидным, что их творцы или должны, сообразуясь с духом времени, перестроить свои лиры и запеть на другой лад, или уже не рассчитывать на внимание и симпатию читателей..." В. Г. Белинский. Полн. собр. соч. в 13-ти томах, т. VIII, М., Изд-во АН СССР, 1955, стр. 94-95..

   Поэтов, которые "запели бы на другой лад", в первую половину 40-х годов еще не было; в поэзии господствовали запоздалые эпигоны романтизма, который уже перестал к себе привлекать сочувствие современников. Правда, еще при жизни Пушкина ярко вспыхнула слава стихов Бенедиктова, ослепивших было своей внешней эффектностью и мнимой оригинальностью даже таких поэтов старшего поколения, как Жуковский и Тютчев, и вызвавшая бурные восторги молодежи, в том числе Тургенева, Герцена, Некрасова. Но достаточно было, одной статьи Белинского, наглядно показавшей всю поверхностность, безвкусицу, зачастую прямую пошлость этой бутафорской поэзии, чтобы увлечение ею начало стремительно падать. Оказался в рядах поклонников Бенедиктова и Фет. На стихах его еще ученически подражательного "Лирического Пантеона" сказалось влияние не только таких богов поэзии, как Жуковский. Батюшков, Пушкин, Лермонтов, Баратынский, Шиллер, Гёте, но и сусального кумира - Бенедиктова, стихи которого, как вспоминал Фет, он восторженно "подвывал" вместе с Аполлоном Григорьевым. Недаром он так боялся резкого отклика на свой сборник со стороны именно Белинского. А произошло обратное. Издевательской рецензией встретил "Лирический Пантеон" ("всебожпицу", как он перевел это слово, саркастически добавляя, что на самом деле это "всечертовщина, всобесница") редактор "Библиотеки для чтения", на которую Фет особенно рассчитывал, пресловутый "Барон Брамбеус" - Сенковский, а в "Отечественных записках", которые именно благодаря активному участию в них Белинского стали самым популярным журналом 40-х годов, органом передовой литературной и общественной мысли, появился очень сочувственный отклик, автором которого был молодой критик, друг Белинского П. Н. Кудрявцев. "Как хороша его рецензия... на "Лирический Пантеон" Ф., - сразу же отозвался со свойственной ему исключительной эстетической чуткостью Белинский, добавляя: только он уж чересчур скуп на похвалы... А г. Ф. много обещает" "Библиотека для чтения", 1841, N 1, отд. VI; "Литературная летопись", стр. 1-4; "Отечественные записки", 1840, N 12, отд. VI, стр. 40-42; Письмо Белинского В. П. Боткину от 26 декабря 1840 г. - Полн. собр. соч. в 13-ти томах, т. XI, М.. Изд. АН СССР, стр. 584.. И в печатных своих отзывах ближайших лет Белинский неоднократно выделяет Фета, заявляя, что "из живущих в Москве поэтов всех даровитее г-н Фет", что среди его стихотворений "встречаются истинно поэтические" Там же, т. VII, стр. 636-637 и т. VIII, стр. 94.. Действительно, в числе его стихов, опубликованных в 1842-1843 гг., уже имеются жемчужины фетовской лирики.

   Отзывы Белинского были "путевкой" в литературу. Фет начинает усиленно печатать свои стихотворения - и в погодинском "Москвитянине" и в "Отечественных записках", а через несколько лет при активном участии Аполлона Григорьева подготовляет новый сборник своих стихов.

   Баратынский прекрасно писал о целительном значении поэтического творчества:

   Гармонии таинственная власть

   Тяжелое искупит заблужденье

   И укротит бунтующую страсть.

   Душа певца, согласно излитая,

   И чистоту поэзия святая

   И мир дает причастнице своей.

   Строки эти, конечно, были известны Фету и не могли не быть близки ему - подобный мотив неоднократно и с очень большой силой будет звучать и в его теоретических высказываниях, и в стихах. Несомненно, радость творчества и литературный успех во многом целили его "болящий дух", но укротить владевшую им "бунтующую" идею-страсть они не смогли. Аполлон Григорьев в одном из своих автобиографических рассказов живо повествует о тех тяжелейших душевных муках, которые терзали в эту пору Фета ("я не знал человека, которого бы так душила тоска") и от которых Григорьев, боясь, что он покончит с собой, с величайшим трудом спасал его, нередко проводя целые ночи у его постели А. Григорьев. Офелия. Одно из воспоминаний Виталина. - "Репертуар и Пантеон", 1846, N 1, стр. 15. Фет фигурирует здесь под именем "Вольдемара".. И вот, во имя поставленной себе Фетом цели, он круто ломает свой жизненный путь - покидает в 1845 г. и Москву, и ту живительную, высокоинтеллектуальную атмосферу, которая сложилась в кружке Григорьева: вскоре по окончании университета поступает нижним чином в один из провинциальных полков, расквартированных на далекой южной окраине в Херсонской губернии. Сам Фет дал впоследствии точное объяснение этому. На военной службе скорее, чем на какой-либо другой, он мог начать осуществление своей цели - дослужиться до потомственного дворянства и тем самым хотя бы частично вернуть утраченное. Перестал через некоторое время Фет и значиться "студентом из иностранцев" - вернул себе русское гражданство. Однако покупалось это весьма дорогой ценой. В своих воспоминаниях он рассказывает, в каких тяжелых условиях - полной оторванности от привычной среды, литературной жизни, новых книг, журналов в к тому же в каком материальном "стеснении", порой "граничившим с нищетой", он теперь оказался.

   Фет еще продолжал писать и печатать стихи, но его литературная деятельность в новых условиях все более ослабевала. Одному из близких с детства друзей, И. П. Борисову, он с горечью и тоской говорил, что может сравнить свою жизнь среди чудищ всякого рода ("через час по столовой ложке лезут разные гоголевские Вин на глаза, да еще нужно улыбаться") "только с грязной лужей", в которой он нравственно и физически тонет А. Фет. Ранние годы моей жизни, стр. 341, 318; "Фет в переписке с И. П. Борисовым". - "Литературная мысль", I. Пг., "Мысль", 1922, стр. 214, 227-228., твердит, что страданья, им испытываемые, похожи на удушье заживо схороненного ("никогда еще не был я убит морально до такой степени"). В одну из подобных минут он признается в тайном желании "найти где-нибудь мадмуазелю с хвостом тысяч в двадцать пять серебром, тогда бы бросил все" (характерна сама цинично залихватская в стиле "душки-военного" фразеология этого признания - печать, уже наложенная окружающей средой). Однако во имя поставленной цели Фет терпит все это целых восемь лет. Причем, когда в результате ревностной службы, унизительного подлаживания к начальственным "Виям" достижение желанной цели казалось уже совсем близким, она снова отдалилась. За несколько месяцев до первого офицерского чипа был издан, дабы затруднить доступ в дворянство выходцев из других сословий, указ, согласно которому для получения наследственных дворянских прав надо было иметь более высокий чин. Но Фет настойчиво и ревностно продолжал вести свою "ложную, труженическую, безотрадную жизнь", хотя и сравнивал себя с мифологическим Сизифом. "Как Сизиф, тащу камень счастия на гору, хотя он уже бесконечные разы вырывался из рук моих". Но возможность отступиться от поставленной цели Фет категорически отвергал: "Ехать домой, бросивши службу, я и думать забыл, это будет конечным для меня истреблением" "Литературная мысль", I, 216, 220..

   В этой безотрадной жизни вспыхнул было яркий солнечный луч: произошло одно из самых радостных и самых трагических ее событий. В херсонской глуши Фет сдружился с богатым местным помещиком А. Ф. Бржеским, человеком образованным, пламенным поклонником творчества Байрона и поэзии Фета, также писавшим и даже печатавшим стихи, и с ого женой, женщиной "несравненной красоты". Через Бржеских он познакомился с дочерью бедного окрестного помещика двадцатилетней девушкой Марией Козьминичной Лазич, которую называет в своих письмах и мемуарах вымышленным именем: Елена Ларина. Эту фамилию Фет придал ей явно не случайно. Как и пушкинская Татьяна, Мария Лазич была исключением в той среде, к которой принадлежала, - натурой незаурядной, талантливейшей музыкантшей, заслужившей похвалу самого Листа, страстной любительницей поэзии, по начитанности стоявшей с веком наравне. Самое сближение ее с Фетом произошло на почве увлечения обоих последним словом европейской литературы - восторженно встреченным Белинским и его кружком творчеством проповедницы женских прав Жорж Запд. Молодые люди были глубоко счастливы тем, что повстречали друг друга. Фет откровенно признался ей во всем, что мучило и терзало его. "Я ждал женщины, которая поймет меня, и дождался ее", - писал он тому же Борисову. По свидетельствам близко знавших поэта современников, оп пользовался большим успехом у женщин и всегда был в кого-нибудь влюблен, но любовь к Лазич, действительно, оказалась наиболее сильным и глубоким его чувством. Можно с большим основанием думать, что именно сближением с Лазич подсказано одно из самых благоуханных созданий мировой любовной лирики, сотканное из лунных лучей, соловьиных трелей, зыбкой и таинственной ночной светотени и торжествующей утренней зари, лобзаний и слез радости и счастья, - стихотворение "Шёпот, робкое дыханье..." Стихотворение было впервые опубликовано в 1850 г. во второй (февральской) книжке "Москвитянина"; соответственно 1850 годом оно и датируется в советских изданиях сочинений Фета. Однако написано оно было скорее всего не позднее конца 1849 г., а, возможно, и еще раньше - в разгар романа с Лазич.. Но "мадмуазелью c хвостом" Лазич никак не была: "Мои средства тебе известны - она ничего тоже не имеет", - писал Фет Борисову "Литературная мысль", I, стр. 217.. Мария знала, что он не женится на ней, но умоляла не прерывать их отношений. Фет тоже жаловался Борисову, что "не имеет духу и силы... разрубить мечом этот несчастный гордиев узел любви" Там же, стр. 217, 220.. И все же - во имя своей идеи-страсти - он пошел на полный разрыв. А вскоре Лазич умерла ужасной смертью, тайна которой, как и обстоятельства рождения Фета, так до конца и не раскрыты. По официальной версии, на ней загорелось платье от случайно оброненной спички, но есть основания думать, что это было сделано намеренно. Охваченная пламенем, она воскликнула: "Au nom du ciel sauvez les lettres" ("Ради бога, спасите письма" - письма Фета к ней), "бросилась по ступеням в сад. Там, пробежав, насколько хватало сил, она упала, вся обгоревшая". Спасти ее было уже невозможно, и в страшных мучениях ("Можно ли на кресте страдать более", - спрашивала она окружающих) через четыре дня она скончалась. Последние слова умирающей были: "Он не виноват - а я" Там же, стр. 290. Подробнее о Бржеских и о романе с Лазич: "Ранние годы моей жизни", стр. 362, 422-423, 431-433, 444-446 и 542-543. На главе, в которой рассказывается о трагической смерти Лазич, эта книга Фета и кончается..

   До дворянства Фет не дослужился, "мадмуазели с хвостом" не нашел, но обстоятельства стали складываться для него благоприятнее. В 1853 г. ему, наконец-то, удалось вырваться с "Камчатки", из "сумасшедшего дома" - добиться перевода в гвардейский лейб-уланский полк, который был расквартирован сравнительно недалеко от Петербурга, куда он получил возможность часто отлучаться. К этому времени наступила благоприятная перемена и в отношении общества к поэзии.

   Во второй половине 40-х годов стихи, как и предсказывал Белинский, утратили в глазах публики всякую ценность: журналы совсем перестали печатать их, спрос на новые сборники стихов, почти не появлявшиеся, совершенно упал. Но к концу 40-х годов громко зазвучала настроенная "сообразно с духом времени" на тот "другой лад", которого Белинский так ожидал, лира зачинателя новой эпохи в развитии русской поэзии, глашатая передовых общественно-политических и эстетических идей века - Некрасова. К этому времени Некрасов стал хозяином бывшего пушкинского журнала "Современник", куда перешел из "Отечественных записок" Белинский. К журналу примкнули самые замечательные дарования того времени, будущие корифеи литературы второй половины XIX в. - Тургенев, Лев Толстой, Герцен, Гончаров. В 1850 г. в "Современнике" начала печататься на весьма скромном месте, в отделе "Смесь" серия статей Некрасова под весьма скромным же заглавием "Русские второстепенные поэты". Целью их было показать, что, кроме признанных, давно вошедших в обиход каждого культурного человека великанов русской поэзии и скомпрометировавших се эпигонов, существует еще много замечательных явлений, по тем или иным причинам не обративших на себя внимание критики и читателей. Первым и исключительным по своему значению, свидетельствующим о большой эстетической широте и чуткости Некрасова, было "открытие" им одного из величайших русских лириков - Тютчева, большое число стихов которого под названием "Стихотворения, присланные из Германии" было напечатано Пушкиным в "Современнике", но прошло, в сущности, совершенно незамеченным. Некрасов перепечатал в своей статье эти стихи, дал им топкий критический анализ и чрезвычайно высокую оценку, подчеркивая, что, хотя в заглавии его статьи и употреблено слово "второстепенный", по своему художественному значению стихотворения Ф. Т. (так были они подписаны в пушкинском "Современнике"), несмотря на их сравнительно небольшое количество, смело могут быть поставлены рядом со стихами и самого Пушкина, и Лермонтова.

   Появление в печати ряда выдающихся стихотворений Некрасова ("Еду ли ночью по улице темной..." и др.) и его же статьи о Тютчеве резко изменило положение. Стихи снова обрели право гражданства, стали печататься в журналах, начали выходить отдельными сборниками. Вышел, наконец, в том же 1850 г, давно прошедший через цензуру, но пролежавший три года без движения, второй сборник стихотворений Фета. Он привлек к себе весьма сочувственное внимание в кругу ближайших участников "Современника". Горячим пропагандистом поэзии стал и Тургенев, хотя, в противоположность Некрасову, в своем творческом пути перешедшему от прозы к стихам, сам он решительно повернул в это время от стихов к прозе. В 1854 г. Тургеневу удалось добиться согласия Тютчева на выпуск первого отдельного издания его стихов, а затем он приступил вместе с "кружком" нескольких других сотрудников "Современника" - критиками В. П. Боткиным, А. В. Дружининым - к подготовке нового издания фетовских стихотворений, в основу которого был положен "вычищенный", основательно переработанный под настойчивым давлением Тургенева, сокращенный почти наполовину сборник 1850 г. См. об этом издании: Д. Благой. Из прошлого русской литературы. Тургенев - редактор Фета. - "Печать и революция", 1923, кн. 3, стр. 45-64. Выходу в 1850 г. этого издания предшествовало извещение Некрасова, дававшее его автору столь же высокую оценку, как и стихам Тютчева: "Смело можем сказать, что человек, понимающий поэзию и охотно открывающий душу свою ее ощущениям, ни в одном русском авторе, после Пушкина, не подчерпнет столько поэтического наслаждения, сколько доставит ему г. Фет" Н. А. Некрасов. Полн. собр. соч. и писем в 12-ти томах, т. 9, М., Гослитиздат, 1950, стр. 279.. Помимо восхищенных откликов критиков-эстетов Дружинина и Боткина, сделавших поэзию Фета боевым знаменем "чистого искусства", его стихи расхваливают в журналах всех направлений.

   Эта восторженная встреча не могла не воодушевить Фета. После смерти Лазич он почти вовсе перестал писать стихи, продолжая лишь "со скуки" заниматься переводами из Горация, за что сослуживцы насмешливо называли его "дубовым классиком". Теперь последовал новый, еще более сильный, чем в первую половину 40-х годов, прилив его творческих сил. Фет развивает активнейшую литературную деятельность, систематически печатается почти во всех наиболее крупных журналах. Явно стремясь расширить рамки прославившего его литературного жанра небольших лирических стихотворений, пишет поэмы и повести в стихах, пробует себя в художественной прозе, много переводит (не только из еще ранее особенно полюбившегося ему Гейне, но и из Гёте, Шенье, Мицкевича, восточных поэтов, в частности, большой цикл немецких переложений из Гафиза), кроме того публикует ряд путевых очерков, критических статей. Принятый как свой в среде талантливейших писателей и литераторов современности, Фет не только чувствует себя морально воскресшим, но, благодаря литературным заработкам, наступает несомненное улучшение и в его материальном положении. Однако по службе ему наносится очередной удар. Тяжелый камень, втащенный было Сизифом-Фетом почти на самую вершину горы, снова рухнул вниз. Одновременно с выходом сборника его стихов был издан новый указ: звание потомственного дворянина давал лишь чин полковника. Это отодвигало осуществление цели Фета на столь неопределенно долгий срок, что продолжение военной службы становилось совершенно бесполезным. Естественно вставал вопрос: что делать далее? Это непосредственно отразилось в опубликованной им в том же году полуфантастической (с эпиграфом из байроновского "Манфреда"), полулирической, написанной от первого лица, поэме "Сон" (в рукописи названа "Сон поручика Лосева").

   Некий поручик Лосев (в нем распознается сам, как раз дослужившийся в эту пору до чина поручика, Фет) остановился на постой в средневековом доме в Дерпте (Фет несомненно бывал там в бытность в немецком пансионе). Хозяин отвел ему парадную залу, в которой никто не живет. Поручику не спится. Огня он не зажигает, и взгляд его прикован к стеклянной люстре, отражающей лунный свет. Вдруг он видит, что вся комната наполняется сперва ожившими скелетами, затем всяческой лезущей к нему чертовщиной. Во всем этом пока еще мало оригинального: вспоминается то пушкинский "Гробовщик", то его же "Череп" (тоже на дерптском материале), то - по тону - "Гусар". Поручик решает проучить чертей - заказать священнику отслужить в этой зале молебен. Те, разгадав его намерение, умоляют не разрушать их ночной клуб, предлагая исполнить все, что он ни пожелает: даровать ему славу ("слава затрубит // Про Лосева поручика повсюду"), здоровье, наконец, богатство. И тут же появляется, в качестве аванса, сундук: "Раскрыли - ярче солнца!// Всё золотые, весом в три червонца". "Что, мало что ли? Эти вороха // Мы просим вас считать ничтожной платой". Поручик колеблется, готов почти, согласиться. Но вдруг в его мыслях и памяти возникает совсем иной образ:

   Тень, пред которой я благоговею,

   Хотя бы ты мой разум озарила!

   Но ты давно, безгрешная, почила.

   Черти, угадывая его мысли, предлагают помочь и тут: "Вам нужно посоветоваться? Что ж, // И это можно. Мы на все артисты. // Нам к ней нельзя, наш брат туда но вхож". Эти последние слова - почти пародийное переиначивание слов Вергилия к Данте о том, что, как язычник, он не может сопровождать его в рай и в спутники ему дается Беатриче. Но с появлением на смену скелетам и чертям тени возлюбленной тон повествования резко меняется - в него вливается горячая лирическая струя; в шутливых октавах, восходящих к пушкинскому "Домику в Коломне", начинают звучать отзвуки дантовских терцин:

   Ты воскресила сердца злую муку.

   Как ты бледна, как лик печален твой!

   И мне она, подняв тихонько руку,

   Из дальнейшего несомненно, что это - образ Марии Лазич. Возникает пейзаж их усадебных встреч:

   Ты помнишь ли на юге тень ветвей

   И свет пруда, подобный блеску стали,

   Беседку, стол, скамью в конце аллей?..

   Цветущих лип вершины трепетали,

   Ты мне читал "Онегина"...

   Ему едва заметным вздохом...

   Да! счастья было в этот миг так много,

   Что страшно больше и просить у бога.

   То, что речь идет именно о Марии Лазич, еще отчетливее проступает в рукописной редакции. Вместо строк: "С какой тоской боролась жизнь моя // Со дня разлуки - от тебя не скрою", сперва было: "Но дальше - дальше темный сон унес // Блаженство. В час невыносимой муки..." Если мы вспомним обстоятельства смерти Марии Лазич, эти слова приобретут особенно зловещую выразительность. Вообще из многочисленных стихотворений Фета, связанных с Лазич, именно в этой повести в стихах трагически завершившийся роман с нею изображен с наибольшей реалистической конкретностью. И шутливо-фантастический гротеск приобретает весьма серьезный характер. Поначалу комически поданный вопрос - брать или не брать дьявольские червонцы? - оборачивается важнейшим вопросом о выборе дальнейшего жизненного пути. На раздумья поэта его Беатриче самоотверженно убеждает не тосковать "о прошлом", об утраченном счастье: "Ты еще живешь, // Еще любви в груди твоей так много, // Но, если смело, честно ты пойдёшь, // Еще светла перед тобой дорога... А этого - и нежный звук речей, // Я слышу перешел в оттенок строгой, - // Хоть собственную душу пожалей // И грешного сокровища не трогай, // Уйди от них и не забудь: смелей // Ступай вперед открытою дорогой, // Прощай, прощай!.." Как поступил поручик Лосев - в поэме остается неизвестным. Но мы знаем, как поступил поручик Фет.

   Давнее его желание исполнилось: нашлась невеста с необходимым ему приданым. Сразу же после появления нового указа он взял годовой отпуск, совершил на накопившийся литературный гонорар путешествие по Европе (Германии, Франции, Италии) и там же, в Париже, в 1857 г. женился на дочери богатейшего московского чаеторговца и в то же время сестре его литературного единомышленника и почитателя В. П. Боткина - Марии Петровне Боткиной. О том, что это был брак отнюдь не по сердечному влечению, красноречиво свидетельствует рассказ брата Л. Н. Толстого, Сергея Николаевича. Как-то, когда он был нездоров, Фет пришел навестить его; "они дружески разговорились, и Сергей Николаевич, будучи всегда очень откровенен и искренен, вдруг спросил его: "Афанасий Афанасьевич, зачем вы женились на Марии Петровне?" Фет покраснел, низко поклонился и молча ушел. Сергей Николаевич с ужасом впоследствии рассказывал об этом" "Т. А. Кузминская об

   А. А. Фете". Публикация Н. П. Пузина. - "Русская литература", 1968, N 2, стр. 174..

   Вскоре же, в 1858 г. Фет вышел в отставку и поселился в Москве. Поначалу, во имя все той же своей идеи-страсти, он добивается пополнить полученный "сундук с червонцами" еще более энергичной литературной деятельностью, проявляя присущую ему огромную работоспособность, но зачастую явно поступаясь качеством своего творчества. Фет "стоит на опасной дороге, - с тревогой пишет об этом в 1859 г. один из горячих поклонников его поэзии Дружинин Льву Толстому, - скаредность его одолела. Он уверяет всех, что умирает с голоду и должен писать для денег... не слушает никаких увещаний, сбывает по темным редакциям самые бракованные из своих стихотворений..."; требует "неслыханную цену" (выражение Некрасова) за свои произведения К. Чуковский. Люди и книги шестидесятых годов. Л., 1934, стр. 272.. Однако скоро же он начинает терпеть неудачи на этом пути. Его поэмы встречаются весьма прохладно, да он и сам признает, что лишен как "драматической" (он пытался писать и пьесы), так и "эпической жилки". Сделанный им, видимо, именно для денег, и опубликованный перевод трагедии Шекспира "Юлий Цезарь" вызвал обстоятельный, но весьма иронический и суровый разбор, автор которого убедительно показывает, что "в нем нет Шекспира ни признака малейшего" М. Лавренский (Д. Л. Михаловский). Шекспир в переводе г. Фета. - "Современник", 1859, N 6, стр. 255-258. Статья ошибочно приписывалась Добролюбову, но его редакционное участие в ней, возможно, имело место, о чем, видимо, знал и Фет. - См. Н. А. Добролюбов. Полн. собр. соч., в 6-ти томах, т. 2. М., "Художественная литература", 1935, стр. 722.. Правда, попутно дается весьма уважительная оценка Фету-лирику. Однако и для этого главного направления его творчества обстановка снова складывается все более неблагоприятно.

   Огромный успех лирические стихи Фета встречали все же преимущественно в литературных и потому довольно узких кругах. Это прямо должен был признать тот же Боткин, отмечая, что, хотя в журналах этих лет о лирике Фета отзывались с "сочувствием и похвалами, но тем не менее, прислушиваясь к отзывам о ней публики не литературной, нельзя не заметить, что она как-то недоверчиво смотрит на эти похвалы: ей непонятно достоинство поэзии г. Фета. Словом, успех его, можно сказать, только литературный: причина этого, кажется нам, заключается в самом таланте его" В. П. Боткин. Соч., т. II. СПб., 1891, стр. 368..

   Последнее справедливо лишь отчасти. Истинная причина заключалась не столько в характере фетовского поэтического дарования, сколько в резком, еще более остро обнаружившемся несоответствии его с "духом времени". В отличие от гениального выразителя этого "духа" - Некрасова, лира Фета на всем протяжении его творчества не была переозвучена "на другой лад". Это прямо отмечал уже Белинский, проницательно, как мы видели, угадавший большой поэтический дар Фета и высоко ценивший истинную поэтичность многих его, даже ранних, стихов. Сообщая Боткину в феврале 1843 г., что вовсе не читает стихов, а лишь перечитывает Лермонтова, "все более и более погружаясь в бездонный океан его поэзии", он прибавляет: "и когда случится пробежать стихи Фета... я говорю: "Оно хорошо, но как же не стыдно тратить времени и чернил на такие вздоры?"" В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., т. XII, стр.

   129..

   "Дух времени", который Белинский чутко ощутил уже в начале 40-х годов, после некоторого перерыва (так называемое "мрачное семилетие" (1848-1855 гг.) период крайнего усиления правительственной реакции и гонений на печать) во второй половине 50-х и особенно, в 60-е годы проявился в полной своей силе. Это естестэенно отразилось и на отношении к поэзии Фета. Позднее, уже в период "Вечерних огней", в предисловии к их III выпуску, Фет объяснял отношение к нему критиков-шестидесятников тем, что "в сущности люди эти ничего не понимали в деле поэзии". Это неверно. В 60-е годы появлялись и грубо вульгарные статьи и высказывания о Фете, но основные представители революционно-демократической мысли отнюдь не были лишены эстетического чутья. Глубоко характерно в этом отношении признание Чернышевского в письме к Некрасову в 1856 г.: "Поэзия сердца имеет такие же права, как и поэзия мысли... лично для меня ваши пьесы без тенденции производят сильнейшее впечатление, нежели пьесы с тенденциею. "Когда из мрака заблужденья...", "Давно отвергнутый тобою...", "Я посетил твое кладбище", "Ах ты, страсть роковая, бесплодная..."" и т. п. буквально заставляют меня рыдать, чего не в состоянии сделать никакая тенденция. Я пустился в откровенности, - но только затем, чтобы сказать вам, что я смотрю (лично я) на поэзию вовсе не исключительно с политической точки зрения. Напротив, политика только насильно врывается в мое сердце, которое живет вовсе не ею или, по крайней мере, хотело бы жить не ею" Н. Г. Чернышевский. Полн. собр. соч. в 16-ти томах, т. XIV. М., Гослитиздат, стр. 322-323.. Безусловно высоко, подобно Некрасову и, в этом отношении совпадая с критиками-эстетами, ценил Чернышевский и поэтическую прелесть стихов Фета, его "прекрасный лирический талант" Там же, т. IV, стр. 960.. Схожие отзывы находим и у Салтыкова-Щедрина, признававшего, что "большая половина" стихотворений Фета "дышит самою искреннею свежестью", которая "покоряет себе сердца читателей", что романсы на его стихи "распевает чуть ли не вся Россия" M. E. Салтыков-Щедрин. Полн. собр. соч. в 20-ти томах, I. V. М.-Л., ГИХЛ, 1937, стр. 330.. Вместе с тем очень характерег отзыв, который он тут же дает о стихотворении "Шёпот, робкое дыханье". В нем нет ни одного глагола, и это дало легкий повод к ироническому подшучиванию некоторых критиков-вульгаризаторов, к огромному количеству пародий всякого рода. "А ведь сколько оно шума наделало когда-то, сколько его ругали!.." - вспоминал восхищавшийся стихотворением Лев Толстой В. Булгаков. Л. Н. Толстой в последний год его жизни. М., 1960, стр. 97.. Но наделало оно шума не только, вернее, даже не столько от того, что в нем отсутствовали глаголы, а потому, что являло своего рода квинтэссенцию всего мира фетовской поэзии, как она к тому времени себя проявила, было ярким воплощением основного пафоса поэта - воспевания природы и любви в их органической между собой слиянности. В нем - все то, что привлекало в фетовских стихах не только критиков-поэтов, но что высоко ценили наиболее выдающиеся критики - революционные демократы; вместе с тем им как бы очерчен тот круг, за пределы которого за редкими исключениями не выходила в эту пору муза Фета. Поэтому нет почти ни одной статьи критиков-современников, где не говорилось бы об этом стихотворении. Это как раз и подчеркивает в своем отзыве Салтыков-Щедрин, прямо заявляя, что "в любой литературе редко можно найти стихотворение, которое своей благоуханной свежестью обольщало бы читателя в такой степени", а, с другой стороны, видя в нем подтверждение того, сколь "тесен, однообразен и ограничен мир, поэтическому воспроизведению которого посвятил себя г. Фет", представляющий собой, по мнению критика, повторение "в нескольких стах вариантах" именно этого пленительного стихотворения. Примерно то же писал и Добролюбов, противопоставляя в этом отношении Фета, талант которого способен во всей силе проявляться "только в уловлении мимолетных впечатлений от тихих явлений природы", Тютчеву, которому "доступны кроме того, - и знойная страстность, и суровая энергия, и глубокая дума, возбуждаемая не одними стихийными явлениями, но и вопросами нравственными и интересами общественной жизни" M. E. Салтыков-Щедрин. Полн. собр. соч., т. V, стр. 330, 331; Н. А. Добролюбов. Полн. собр. соч., т. 2, стр. 52, 109..

   В суженности художественного мира фетовской поэзии - в отсутствии в нем не только гражданских мотивов, но и вообще связи с общественными вопросами, ставившимися "духом времени" и остро волновавшими современников, - и видели критики-шестидесятники коренной недостаток Фета как наиболее яркого представителя "слова для слова" (выражение Добролюбова), искусства для искусства. Именно потому так высоко оценивший лирический талант Фета Чернышевский, вместе с тем, вслед за Белинским, добавлял, что он "пишет пустяки". О полном несоответствии поэзии Фета "духу времени" писал и Писарев: "...бывают такие деловые эпохи, когда все мыслящие и чувствующие люди, а следовательно и художники, поневоле заняты насущными нуждами общества, не терпящими отлагательства и грозно, настоятельно требующими удовлетворения. В такие эпохи вся сумма умственных сил страны бросается в омут действительной жизни. Тогда историк поневоле делается страстным адвокатом или беспощадным судьею прошедшего; поневоле поэт делается в своих произведениях поборником той идеи, за которую он стоит в своей практической деятельности... Читая Фета или Полонского, я буду отдавать справедливость благоухающей грации их картин и мотивов, но решительно откажу и тому и другому в обширности горизонта, в глубине кипучего чувства, в смелости и зоркости взгляда. Замечательный поэт, - добавлял Писарев, внося некоторый корректив в известную формулу Некрасова, - откликнется на интересы века не по долгу гражданина, а по невольному влечению, по естественной отзывчивости" Д. И. Писарев. Соч. в 4-х томах, т, 1, М., Гослитиздат, 1955, стр. 157..

   Характерно для "духа времени", что в сущности о том же очень образно говорил Достоевский, в полемике между "утилитаристами" (как он именовал революционно-демократическую критику) и "сторонниками искусства для искусства", занимавший особую - третью - позицию: "Положим, что мы переносимся в восемнадцатое столетие, именно в день лиссабонского землетрясения. Половина жителей в Лиссабоне погибает; дома разваливаются и проваливаются; имущество гибнет; всякий из оставшихся в живых что-нибудь потерял - или имение или семью. Жители толкаются по улицам в отчаянии, пораженные, обезумевшие от ужаса. В Лиссабоне живет в это время какой-нибудь известный португальский поэт. На другой день утром выходит номер лиссабонского "Меркурия" (тогда всё издавались "Меркурии"). Номер журнала, появившегося в такую минуту, возбуждает даже некоторое любопытство в несчастных лиссабонцах, несмотря на то, что им в эту минуту не до журналов; надеются, что номер вышел нарочно, чтоб дать некоторые сведения, сообщить некоторые известия о погибших, о пропащих без вести и проч. и проч. И вдруг

   - на самом видном месте листа бросается всем в глаза что-нибудь вроде следующего: "Шёпот, робкое дыханье..." Не знаю наверно, как приняли бы свой "Меркурий" лиссабонцы, но мне кажется, они тут же казнили бы всенародно, на площади, своего знаменитого поэта, и вовсе не за то, что он написал стихотворение без глагола, а потому, что вместо трелей соловья накануне слышались под землей такие трели, а колыхание ручья появилось в ту минуту такого колыхания целого города, что у бедных лиссабонцев не только не осталось охоты наблюдать "В дымных тучках пурпур розы" или "Отблеск янтаря", но даже показался слишком оскорбительным и небратским поступок поэта, воспевающего такие забавные вещи в такую минуту их жизни". "Какое-нибудь общество, - пишет далее Достоевский, - положим, на краю гибели; все, что имеет сколько-нибудь ума, души, сердца, воли, все, что сознает в себе человека и гражданина, занято одним вопросом, одним общим делом. Неужели ж тогда только между одними поэтами и литераторами не должно быть ни ума, ни души, ни сердца, ни любви к родине и сочувствия всеобщему благу? Служенье муз, дескать, не терпит суеты. Это, положим, так. Но хорошо бы было, если б, например, поэты не удалялись в эфир и не смотрели бы оттуда свысока на остальных смертных; потому что хотя греческая антология и превосходная вещь, но ведь иногда она бывает просто не к месту, и вместо нее приятнее было бы видеть что-нибудь более подходящее к делу и помогающее ему. А искусство много может помочь иному делу своим содействием, потому что заключает в себе огромные средства и великие силы".

   По своему гражданскому пафосу (при всем различии содержания и направленности его) эти суждения Достоевского в сущности совпадают с тем, что пишет Писарев. Но в конечных выводах они совершенно расходятся. Писарев, в своей непримиримой борьбе с эстетизмом поднявший руку и на Пушкина, грубо прямолинейно предсказывает, что книгопродавцы за отсутствием спроса на стихи Фета со временем их "продадут пудами для склеивания комнат под обои и для завертывания сальных свечей, мещерского сыра и копченой рыбы. Фет, - иронически заключает критик, - унизится таким образом до того, что в первый раз станет приносить своими произведениями некоторую долю практической пользы" Д. И. Писарев. Полн. собр. соч. в 6-ти томах, т. 3. СПб., 1904, стлб. 241.. Неизмеримо шире и точней предсказание будущей судьбы фетовских стихов, даваемое Достоевским: "Заметим, впрочем, следующее: положим, лиссабонцы и казнили своего любимого поэта, но ведь стихотворение, на которое они все рассердились (будь оно хоть и о розах и янтаре), могло быть великолепно по своему художественному совершенству. Мало того, поэта-то они б казнили, а через тридцать, через пятьдесят лет поставили бы ему на площади памятник за его удивительные стихи вообще, а вместе с тем и за "пурпур розы" в частности. Поэма, за которую казнили поэта, как памятник совершенства поэзии и языка, принесла, может быть даже и немалую пользу лиссабонцам, возбуждая в них потом эстетический восторг и чувство красоты, и легла благотворной росой на души молодого поколения" Статья "Г-бов и вопросы искусства". - Ф. М. Достоевский. Полн. собр. художественных произведений в 13-ти томах, т. XIII. М.-Л., ГИЗ, 1930, стр. 68-69. Стихотворение "Шёпот, робкое дыханье" приведено в статье полностью..

   Прав оказался, в конечном счете, не Писарев, а Достоевский. Но для этого нужен был дух совсем иного времени. Для времени же Фета дело обсто