Чехов Антон Павлович - А. П. Чехов в воспоминаниях современников

а чувствовать за собой какой-то неоплатный долг. Как было исправить эту чудовищную вину, если была вина? Ведь я ничего не скрыла от него, и он знал с самого начала, что я не люблю его. Поэтому, после одного очень бурного скандала, я и предложила ему разойтись. Но разве он мог на это согласиться?

   Я отлично знала, что он любит меня больше, а не меньше прежнего, что он жить без меня не может. А кроме того, мы уже знали, что у нас будет Левушка, и с одинаковым умилением и нетерпением ждали его.

   И его рождение внесло "семейное счастье". Мы стали менее упорно бороться друг с другом, стали уступчивее. Явилось еще двое детей, и уж не могло быть речи о том, чтобы мы разъехались или развелись. Мне "пришпилили хвост", а Мише пришлось очень много работать, чтобы содержать семью.

   В эти три года мы очень сжились, сдружились, и мне стало гораздо легче сносить припадки гнева Миши, тем более что он всегда в них горько раскаивался и старался загладить свою вину. Он даже почти не мешал мне писать в свободное время, а я начала печататься, и теперь жизнь казалась мне полной и часто, когда дети не болели, счастливой.

   Было только скучно.

  

  

  

   В январе 1892 года Сергей Николаевич праздновал 25-летний юбилей своей газеты{208}. Торжество должно было начаться молебном, а затем приглашенные должны были перейти в гостиную, где был накрыт длиннейший стол для обеда. В столовой гости не поместились бы, и поэтому там все было приготовлено для церковной службы.

   Из гостиной в столовую проходили вдоль балюстрады лестницы из передней, а против лестницы было вделано в стену громадное зеркало. Я встала у дверей гостиной и могла, не отражаясь сама в зеркале, видеть в нем /209/ всех, кто поднимался, раньше, чем они показывались на площадке. Шли мужчины и женщины, много знакомых, много незнакомых, и я с тоской думала о том, какой скучный предстоял день. Посадят меня за стол с каким-нибудь важным гостем, которого я должна буду занимать, а обедать будут долго, долго, часами, и все надо будет ухитряться находить темы для разговора, казаться оживленной и любезной.

   И вдруг я увидела в зеркале две поднимающиеся фигуры. Случается, что один взгляд снимает моментальную фотографию и сохраняет ее в памяти на всю жизнь. Я как сейчас вижу непривлекательную голову Суворина, а рядом молодое, милое лицо Чехова. Он поднял правую руку и откинул назад прядь волос. Глаза его были чуть прищурены, и губы слегка шевелились. Вероятно, он говорил, но я не могла этого слышать. Они поспели к самому началу молебна. Все столпились в столовой, послышалось пение, тогда я тоже вмешалась в толпу. И, пока служили и пели, я вспоминала мою первую встречу с Антоном Павловичем, то необъяснимое и нереальное, что вдруг сблизило нас, и старалась угадать, узнает ли он меня? Вспомнит ли? Возникнет ли опять между нами та близость, которая три года назад вдруг так ярко осветила мою душу?

   Мы столкнулись в толпе случайно и сейчас же радостно протянули друг другу руки.

   - Я не ожидала вас видеть, - сказала я.

   - А я ожидал, - ответил он. - И знаете что? Мы опять сядем рядом, как тогда. Согласны?

   Мы вместе прошли в гостиную.

   - Давайте выберем место?

   - Бесполезно, - ответила я. - Вас посадят по чину, к сонму светил; одним словом, поближе к юбиляру.

   - А как было бы хорошо здесь - в уголке, у окна. Вы не находите?

   - Хорошо, но не позволят. Привлекут.

   - А я упрусь! - смеясь сказал Чехов. - Не поддамся.

   Мы сели, смеясь и подбадривая друг друга к борьбе.

   - А где же Антон Павлович? - раздался громкий вопрос Сергея Николаевича. - Антон Павлович! Позвольте вас просить...

   Надя тоже искала глазами и звала. /210/

   Чехов приподнялся и молча провел рукой по волосам.

   - Ах, вот они где. Но и вашей даме здесь место рядом с вами. Прошу!

   - Да пусть, как хотят, - неожиданно сказала Надя. - Если им там больше нравится...

   Сергей Николаевич засмеялся, и нас оставили в покое.

   - Видите, как хорошо, - сказал Антон Павлович. - Победили.

   - Вы многих тут знаете? - спросила я.

   - А не кажется вам, - не отвечая, заговорил Антон Павлович, - не кажется вам, что когда мы встретились с вами три года назад, мы не познакомились, а нашли друг друга после долгой разлуки?

   - Да... - нерешительно ответила я.

   - Конечно, да. Я знаю. Такое чувство может быть только взаимное. Но я испытал его в первый раз и не мог забыть. Чувство давней близости. И мне странно, что я все-таки мало знаю о вас, а вы - обо мне.

   - Почему странно? Разлука была долгая. Ведь это было не в настоящей, а в какой-то давно забытой жизни?

   - А что мы были тогда друг другу? - спросил Чехов.

   - Только не муж и жена, - быстро ответила я.

   Мы оба рассмеялись.

   - Но мы любили друг друга. Как вы думаете? Мы были молоды... И мы погибли... при кораблекрушении? - фантазировал Чехов.

   - Ах, мне даже что-то вспоминается, - смеясь сказала я.

   - Вот видите. Мы долго боролись с волнами. Вы держались рукой за мою шею.

   - Это я от растерянности. Я плавать не умела. Значит, я вас и потопила.

   - Я тоже плавать не мастер. По всей вероятности, я пошел ко дну и увлек вас с собой.

   - Я не в претензии. Встретились же мы теперь как друзья.

   - И вы продолжаете вполне мне доверять?

   - Как доверять? - удивилась я. - Но ведь вы меня потопили, а не спасли. /211/

   - А зачем вы тянули меня за шею?

   Антона Павловича не забывали присутствующие. Его часто окликали и обращались к нему с вопросами, с приветствиями, с комплиментами.

   - Я сейчас говорю соседу: "Какая конфетка ваш рассказ..."

   Эта "конфетка" нас ужасно рассмешила, и мы долго не могли смотреть друг на друга без смеха.

   - А как я вас ждала, - вдруг вспомнила я. - Как я вас ждала! Еще когда жила в Москве, на Плющихе. Когда еще не была замужем.

   - Почему ждали? - удивился Антон Павлович.

   - А потому, что мне ужасно хотелось познакомиться с вами, а товарищ моего брата, Попов, сказал мне, что часто видит вас, что вы славный малый и не откажетесь по его просьбе прийти к нам. Но вы не пришли.

   - Скажите этому вашему Попову, которого я совершенно не знаю, что он мой злейший враг, - серьезно сказал Чехов.

   И мы стали говорить о Москве, о Гольцеве, о "Русской мысли".

   - Не люблю Петербурга, - повторил Чехов. - Холодный, промозглый весь насквозь. И вы недобрая: отчего вы не прислали мне ничего? А я вас просил. Помните? Просил прислать ваши рассказы.

   Стали подходить чокаться шампанским. Чокались, кланялись, улыбались. Антон Павлович вставал, откидывал волосы, слушал, опустив глаза, похвалы и пожелания. И потом садился со вздохом облегчения.

   - Вот она - слава, - заметила я.

   - Да, черт бы ее побрал. А ведь большинство ни одной строчки не прочли из того, что я написал. А если и читали, то ругали меня. А мне сейчас не слов хочется, а музыки. Почему нет музыки? Румын бы сюда. Необходима музыка. Вам сколько лет? - спросил он неожиданно.

   - Двадцать восемь.

   - А мне тридцать два. Когда мы познакомились, нам было на три года меньше: двадцать пять и двадцать девять. Как мы были молоды.

   - Мне тогда еще не было двадцати пяти, да и теперь нет двадцати восьми. В мае будет.

   - А мне было тридцать два. Жалко. /212/

   - Мне муж часто напоминает, что я уже не молода, и всегда набавляет мне года. Вот и я немного набавляю.

   - Не молоды? В двадцать семь лет?

   Стали вставать из-за стола. Обед тянулся часа три, а для меня прошел быстро. Я увидела Мишу, который пробирался ко мне, и сразу заметила, что он очень не в духе.

   - Я еду домой. А ты?

   Я сказала, что еще останусь.

   - Понятно, - сказал он, но мне показалось нужным познакомить его с Чеховым.

   - Это мой муж, Михаил Федорович, - начала я.

   Оба протянули друг другу руки. Я не удивилась сухому, почти враждебному выражению лица Миши, но меня удивил Чехов: сперва он будто пытался улыбнуться, но улыбка не вышла, и он гордым движением откинул голову. Они не сказали оба ни слова, и Миша сейчас же отошел.

   Я осталась, но ненадолго: гости стали поспешно расходиться. Хозяева устали.

   А дома меня ждала гроза. Мише очень не понравилась наша оживленная беседа за столом, очень не понравилось, что мы не сели там, где нам было назначено.

   - Вы обращали на себя всеобщее внимание, - кричал Миша, - а ты вела себя неприлично. Мне стыдно было за тебя! Стыдно!

   - А мне и сейчас за тебя стыдно. Что это за сцена ревности? Этого еще недоставало.

   - Не ревности, а... а... негодования. Моя жена, мать моих детей, должна вести себя прилично.

   Мы то ссорились, то дулись весь вечер.

   Но я тогда не ожидала, что еще ждет меня.

   Какой-то услужливый приятель рассказал Мише, что в вечер юбилея Антон Павлович кутил со своей компанией в ресторане, был пьян и говорил, что решил во что бы то ни стало увезти меня, добиться развода, жениться. Его будто бы очень одобряли, обещали ему всякую помощь и чуть ли не качали от восторга. Миша был вне себя от возмущения. Он наговорил мне столько обидного и грубого, что в другой раз я бы этого не стерпела. Но в настоящем случае казалось мне, что он прав. О, какое это было крушение! Почти невероятно, что из-за Чехова я попала в грязную историю. Но как же /213/ не верить? В сущности, я так мало знала Антона Павловича. Я считала его близким, симпатичным, благородным. Вся душа моя тянулась к нему, а он, пьяный, выставил меня на позор и на посмешище.

   - Ты кинулась ему на шею, психопатка! - кричал Миша, - завязала любовную интрижку под предлогом любви к литературе. Ты носишь мое имя, а это имя еще никогда по кабакам не трепали. Он хочет увезти тебя, а знаешь ли ты, сколько у него любовниц? Пьяница! бабник!

   Я была ошеломлена, убита. Но когда я немного успокоилась и была в состоянии думать, я сказала себе: а все-таки этого не может быть. Это чья-то злобная выдумка, чтобы очернить в моих глазах Чехова и восстановить против него Мишу. Кому это могло быть нужно? Я решила, что Миша мог слышать эту сплетню только от двух лиц. Одно было вне всяких подозрений, другое... И сейчас же мне вспомнилось, что это другое лицо сидело за юбилейным столом наискось от нас и, по-видимому, очень скучало. Он был писатель и печатал толстые романы{213}, но никаких почестей ему не оказывали и даже на верхний конец стола не посадили. К Чехову он обращался с чрезвычайным подобострастием и выражал ему свои восторги, но не было никакого сомнения, что он завидует ему до ненависти, в чем я впоследствии убедилась.

   После обеда он сказал мне мимоходом:

   - Я никогда не видал вас такой оживленной.

   "Он! - решила я. - Конечно, несомненно - он. Выдумал, насплетничал..." Я справилась и узнала, что действительно он участвовал на ужине после юбилея. Я сказала о своих предположениях Мише.

   - Наврал? Возможно. Да, это он мне рассказал, - признался Миша. - Но ведь это известная скотина!

   Я почувствовала большое облегчение.

   Прощаясь, я дала слово Антону Павловичу написать ему и прислать свои рассказы, и теперь я решила, что это можно сделать, но все-таки в письме упрекнула его за лишнюю болтовню за приятельским ужином. Он сейчас же ответил мне:

  

   "Ваше письмо огорчило меня и поставило в тупик. Что сей сон значит? Мое достоинство не позволяет мне оправдываться, к тому же обвинение Ваше слишком /214/ неясно, чтобы в нем можно было разглядеть пункты для самозащиты. Но, сколько могу понять, дело идет о чьей-нибудь сплетне. Так, что ли?

   Убедительно прошу Вас (если Вы доверяете мне не меньше, чем сплетникам), не верьте всему тому дурному, что говорят о людях у Вас в Петербурге. Или же если нельзя не верить, то уж верьте всему и в розницу и оптом: и моей женитьбе на миллионах, и моим романам с женами моих лучших друзей и т.д. Успокойтесь, бога ради. Впрочем, бог с Вами. Защищаться от сплетни - это все равно, что просить у жида взаймы: бесполезно. Думайте про меня, как хотите.

   ...Живу в деревне. Холодно. Бросаю снег в пруд и с удовольствием помышляю о своем решении никогда не бывать в Петербурге"{214}.

  

   С этих пор началась наша переписка с Антоном Павловичем. Но меня ужасно огорчало его решение никогда больше не приезжать в Петербург. Значит, мы больше никогда с ним не увидимся? Не будет больше этих ярких праздников среди моей "счастливой семейной жизни"?

   И каждый раз при этой мысли больно сжималось сердце.

  

  

  

   В те случайные промежутки, когда у нас в доме было вполне благополучно: дети здоровы, Миша спокоен и в духе, я часто думала о том, что я пользуюсь в настоящее время самым большим счастьем, которое суждено мне судьбою. Большего и иного не должно быть никогда. Правда, радовали еще успехи по литературе, были письма Чехова. Но писать мне удавалось не много и не часто, потому что дети неизбежно хворали, то врозь, то все вместе, и тогда я могла думать только о них, отдавать все свое время и днем и ночью только им. Да и Мишин несчастный характер прорывался против его воли так неожиданно, что остеречься и уберечься было невозможно. И это делало меня всегда очень несчастной.

   Письма Антона Павловича я получала тайком, через почтовое отделение, до востребования, и делала это потому, что боялась, как бы письмо не пришло в мое отсутствие и не попало бы в недобрый час. Но Миша знал /215/ о нашей переписке, и я иногда давала ему некоторые письма на прочтение.

   - Ты видишь, как они мне полезны. Я пользуюсь его советами...

   - Ерунда, - говорил Миша. - А я воображаю, какую ахинею ты ему пишешь. Вот что я желал бы почитать. Дай как-нибудь. Дашь?

   Нет, я не дала.

   И вдруг зашла ко мне сестра Надя и сказала с хитрой улыбкой:

   - Постарайся прийти к нам сегодня вечером без Миши. Смотри, только без Миши.

   - Почему? - удивилась я.

   - А вот увидишь. Знаешь, что я выдумала? Ни за что не угадаешь! "Скучную историю".

   - Не понимаю.

   - Ну, "Скучную историю". Ведь ты читала же.

   - Конечно. Но что же ты могла выдумать?

   - Помнишь, там: бутылка шампанского, сыр...

   - Да ты сегодня ждешь... Чехова?

   Я чувствовала, как вся кровь бросилась мне в лицо. Надя засмеялась.

   - Потому я и прошу: приходи без Миши. Даже Сережи не будет, он вернется только к двенадцати, и ужинать мы будем все вместе. Придет еще кое-кто...

   - У Миши сегодня вечер не свободен, спешная работа, - сказала я.

   - Отлично! Будет очень уютно.

   Я сказала Мише, что иду "на Чехова". Он нахмурился, но промолчал. Ему нельзя было не пустить меня: это возбудило бы слишком много толков, а он этого боялся.

   Антона Павловича не было, когда я пришла к Наде. Она сидела у себя в комнате в капоте и писала. И опять у нее был хитрый вид.

   - Ты еще не одета?

   - Успею. Знаешь, Лида, тебе следовало бы делать прическу ниже. Хочешь, я тебя перечешу? К тебе так больше пойдет.

   - Ни за что не хочу! Ах, Надя! - сказала я смеясь, но с укоризной.

   - Ничего дурного я не делаю и тебе никогда не посоветую! - вдруг возмутилась Надя. - Жить так, как /216/ ты живешь, - нельзя. Помнишь, когда ты стала невестой, я тебе говорила: ты плохо выбрала, Миша тебе не пара. Довольно с него того, что он получил. А он запер тебя в клетку, делает из тебя кухарку. Из таких, как ты, кухарок не делают. Меня это возмущает Вырвись из-под этого ига! Живи, как должна жить! У тебя столько возможностей, и все он подавил...

   - Надя! - испуганно вскрикнула я.

   - Да, не выдержала, высказалась и очень рада. Ты дурно не поступишь, я в тебе уверена, но не уступай того, что принадлежит тебе по праву, не уничтожайся. Это возмутительно!

   Надя редко так горячилась, и я была поражена.

   - Поздно! - сказала я.

   И в это время Петр доложил, что приехал Антон Павлович Чехов{216}.

   - Ах, а мне еще надо одеться. - Иди, Лида, займи его.

   Я пошла. Он стоял в кабинете.

   - А как же ваше решение не бывать больше в Петербурге?

   - Я, видно, человек недисциплинированный, безвольный... У вас расстроенный вид. Вы здоровы? Все благополучно?

   - И здорова, и благополучно, и все хорошо.

   Мы сели к круглому столу, на котором стоял поднос с куском сыра и фруктами. Бутылки еще не было.

   - Да, я опять в Петербурге... И, вообразите, опять хочется писать пьесу...

   Надя вышла не скоро. Мы успели поговорить о театре, о журналах, о редакторах, к которым он меня усиленно посылал.

   Петя принес замороженную бутылку.

   - Вы узнаете? - спросила Надя, указывая на поднос.

   Он сразу не понял.

   - "Скучная история", - напомнила Надя.

   Он улыбнулся и откинул прядь волос.

   - Да, да...

   Скоро в кабинет стали входить гости.

   - А Сергей Николаевич только к двенадцати, - говорила Надя.

   Разговор стал общим. /217/

   Вдруг я спросила Антона Павловича:

   - А вы еще не видали Чехова?

   - Кого? - удивился он.

   - Чехова. Вы когда приехали?

   - Я приехал вчера, - ответил он, - но я сам Чехов.

   Я сконфузилась.

   - Лейкина, Лейкина! - закричала я. - Я знаю, что вы Чехов.

   Все засмеялись, а Антон Павлович смеялся и смотрел, как я краснею до слез.

   - Нет, я еще не видал Лейкина, - сказал он. - Ведь вы про Лейкина? Наверно, про Лейкина? Не про кого другого?

   Я тоже начала смеяться и вдруг испугалась, что не смогу остановиться и заплачу, и потихоньку вышла из комнаты.

   Что это со мной? Как глупо! Это нервы из-за Надиных разговоров.

   Когда я вернулась, Чехов встал и пошел мне навстречу. Мы поговорили стоя и как-то незаметно перешли в гостиную.

   - Расскажите мне про ваших детей, - попросил Антон Павлович.

   О, это я делала охотно!

   - Да, дети... - задумчиво сказал Чехов. - Хороший народ. Хорошо иметь своих... иметь семью...

   - Надо жениться.

   - Надо жениться. Но я еще не свободен. Я не женат, но и у меня есть семья: мать, сестра, младший брат. У меня обязанности.

   - А вы счастливы? - спросил он вдруг.

   Меня этот вопрос застал врасплох и испугал. Я остановилась, облокотившись спиной о рояль, а он остановился передо мной.

   - Счастливы? - настаивал он.

   - Но что такое счастье? - растерянно заговорила я. - У меня хороший муж, хорошие дети. Любимая семья. Но разве любить - это значит быть счастливой? Я в постоянной тревоге, в бесконечных заботах. У меня нет покоя. Все силы своей души я отдала случайности. Разве от меня зависит, чтобы все были живы, здоровы? А в этом для меня теперь все, все! Я сама по себе постепенно перестаю существовать. Меня захватило и /218/ держит. Часто с болью, с горьким сожалением думается, что моя-то песенка уже спета... Не быть мне ни писательницей, ни... Да ничем не быть. Покоряться обстоятельствам, мириться, уничтожаться. Да, уничтожаться, чтобы своими порывами к жизни более широкой, более яркой не повредить семье. Я люблю ее. И скоро, очень скоро я покорюсь, уничтожусь. Это счастье?

   - Это ненормальность устройства нашей семьи, - горячо заговорил Чехов. - Это зависимость и подчиненность женщины. Это то, против чего необходимо восстать, бороться. Это пережиток... Я отлично понимаю все, что вы сказали, хотя вы и не договариваете. Знаете: опишите вашу жизнь. Напишите искренне и правдиво. Это нужно. Это необходимо. Вы можете это сделать так, что поможете не только себе, но и многим другим. Вы обязаны это сделать, как обязаны не только не уничтожаться, а уважать свою личность, дорожить своим достоинством. Вы молоды, вы талантливы... О нет. Семья не должна быть самоубийством для вас... Вы дадите ей много больше, чем если будете только покоряться и мириться. Что вы, бог с вами.

   Он повернулся и стал ходить по комнате.

   - Я сегодня нервна. Я, конечно, многое преувеличила...

   - Если бы я женился, - задумчиво заговорил Чехов, - я бы предложил жене... Вообразите, я бы предложил ей не жить вместе. Чтобы не было ни халатов, ни этой российской распущенности... и возмутительной бесцеремонности.

   В гостиную вошел Петя.

   - Лидия Алексеевна! За вами прислали из дома.

   - Что случилось? - вздрогнув, вскрикнула я.

   - Левушка, кажется, прихворнул. Анюта прибежала.

   - Антон Павлович, голубчик... Я не вернусь туда прощаться. Вы объясните Наде. До свидания!

   Я вся дрожала.

   Он взял мою руку.

   - Не надо так волноваться! Может быть, все пустяки. С детьми бывает... Успокойтесь, умоляю вас.

   Он шел со мной вниз по лестнице.

   - Завтра дайте мне знать, что с мальчиком. Я зайду к Надежде Алексеевне. Дома выпейте рюмку вина. /219/

   Анюта спокойно стояла в передней.

   - Что с Левой?

   - Да барин меня за вами послал, чтобы вы домой.

   - Что у Левы болит?

   Анюта, девушка лет семнадцати, служила помощницей старухи-няни.

   - Знаю только, он проснулся и стал просить пить. А не жаловался. Барин пришел...

   Миша сам открыл мне дверь.

   - Ничего, ничего, - смущенно заговорил он. - Он уже опять спит, и, кажется, жару нет. Без тебя я встревожился. Без тебя я не знаю, что делать. Пил почему-то. Разве он ночью пьет? Про тебя спросил: где мама? Мама скоро придет? Видишь, мать, без тебя мы сироты.

   Он пошел со мною в детскую. Лева спокойно спал. Никакого жара у него не было.

   Миша крепко обнял меня, не отпуская.

   - Ты моя благодетельная фея. При тебе я спокоен и знаю, что все в порядке.

   Мне вспомнилось, как он за обедом разбросал по полу все оладьи, потому что, по его мнению, они не были достаточно мягкими и пухлыми: "Ими только в собак швырять".

   - А ты представляешь себе, как ты меня испугал?..

   - Ну, прости. Сердишься? Уж такая ты у меня строгая. Держишь меня в ежовых. А я все-таки без тебя жить не могу. Ну, прости. Ну, поговорим... Весь вечер без тебя...

   А я уже знала теперь. В первый раз, без всякого сомнения, определенно, ясно, я знала, что люблю Антона Павловича. Люблю!

  

  

  

   Была масленица. Одна из тех редких петербургских маслениц - без оттепели, без дождя и тумана, а мягкая, белая, ласковая.

   Миша уехал на Кавказ, и у нас в доме было тихо, спокойно и мирно.

   В пятницу у Лейкиных должны были собраться гости{219}, и меня тоже пригласили. Жили они на Петербургской, в собственном доме. /220/

   Я сперва поехала в театр, кажется на итальянскую оперу, где у нас был абонемент. К Лейкиным попала довольно поздно. Меня встретила в передней Прасковья Никифоровна, нарядная, сияющая и, как всегда, чрезвычайно радушная.

   - А я боялась, что вы уже не приедете, - громко заговорила она, - а было бы жаль, очень жаль. Вас ждут, - шепнула она, но так громко, что только переменился звук голоса, а не сила его.

   - Я задержала? Кого? Что?

   - Ждут, ждут...

   - Блины? Неужели у вас блины?

   - А как же? А как же? - и она расхохоталась и потащила меня за руку в кабинет Николая Александровича. Там было много народу. Лейкин встал и заковылял мне навстречу.

   - Очень вы поздно. А-а! в театре были... А муж ваш на Кавказе? Кажется, вы со всеми знакомы? Потапенко, Альбов, Грузинский, Баранцевич...

   - Рыбьи стоны!{220} - закричала Прасковья Никифоровна и захохотала.

   Оставался еще один гость, которого не назвали. Он встал с дивана и остался в стороне. Я обернулась к нему.

   - Блин! - крикнула Прасковья Никифоровна. - Вот это блин и есть.

   Мы молча пожали друг другу руки.

   - Ты, Прасковья Никифоровна... Почему блин? Почему Антон Павлович блин? - недоумевал Николай Александрович.

   Все опять заняли свои места.

   - Вот я говорю, - возобновляя прерванный разговор, заговорил Николай Александрович, обращаясь ко мне, - я ему говорю, - кивнул он на Чехова, - что жалко, что он со мной не посоветовался, когда писал свой последний рассказ. Что ж. Я не говорю. Он написал хорошо, но я бы написал иначе. И было бы еще лучше. Помните у меня - видны из подвального этажа только идущие ноги: прошмыгали старые калоши... просеменили дамские туфельки, пробежали рваные детские башмаки. Ново. Интересно. Надо уметь сделать рассказ. Я бы сделал иначе.

   Антон Павлович улыбнулся. /221/

   - Ваш подвальный этаж вам чрезвычайно удался, - заметил кто-то из гостей.

   И сейчас же образовался целый хор хвалителей. Вспоминали другие рассказы, смеялись, удивлялись юмору. А мне вспомнились слова Нади: "Ты знаешь? Он совсем не думает, что пишет смешное. Он думает, что пишет очень серьезно. Ведь он списывает с натуры, со своих и жениных родственников. Даже с себя. Выходит очень смешно, а ему кажется, что это серьезно. Он сам не замечает смешного, почему он пишет, а не торгует в лавке? Странный талант!"

   Скоро позвали ужинать. Было всего очень много: и закусок, и еды, и водки, и вин, но больше всего было шума. Только один хозяин сидел серьезный и как бы подавленный своими заслугами и как литератор, и как думский деятель, и как гостеприимный домовладелец. Он только нахваливал подаваемые блюда и все сравнивал с Москвой.

   - А такого сига, Антон Павлович, вам в вашей Москве подадут? Нежность, сочность. Не сиг, а сливочное масло. Вы там хвалитесь поросятами. А не угодно ли? Не хуже, я думаю. У Сергея Николаевича я на днях за обедом телятину ел. Я бы его угостил вот этой! Надо самому выбрать, толк надо знать. У меня действительно телятина! А он миллионер.

   Антон Павлович был очень весел. Он не хохотал (он никогда не хохотал), не возвышал голоса, но смешил меня неожиданными замечаниями. Вдруг он позавидовал толстым эполетам какого-то военного (а может быть, и не военного) и стал уверять, что если бы ему такие эполеты, он был бы счастливейшим человеком на свете.

   - Как бы меня женщины любили! Влюблялись бы без числа! Я знаю!

   Когда стали вставать из-за стола, он сказал:

   - Я хочу проводить вас. Согласны?

   Мы вышли на крыльцо целой гурьбой. Извозчики стояли рядком вдоль тротуара, и некоторые уже отъезжали с седоками, и, опасаясь, что всех разберут, я сказала Чехову, чтобы он поторопился. Тогда он быстро подошел к одним саням, уселся в них и закричал мне:

   - Готово, идите. /222/

   Я подошла, но Антон Павлович сел со стороны тротуара, а мне надо было обходить вокруг саней. Я была в ротонде, руки у меня были несвободны, тем более что я под ротондой поддерживала шлейф платья, сумочку и бинокль. Ноги вязли в снегу, а сесть без помощи было очень трудно.

   - Вот так кавалер! - крикнул Потапенко отъезжая.

   Кое-как, боком, я вскарабкалась. Кто-то подоткнул в сани подол моей ротонды и застегнул полость. Мы поехали.

   - Что это он кричал про кавалера? - спросил Чехов. - Это про меня? Но какой же я кавалер? Я - доктор. А чем же я проштрафился как кавалер?

   - Да кто же так делает? Даму надо посадить, устроить поудобнее, а потом уже самому сесть как придется.

   - Не люблю я назидательного тона, - отозвался Антон Павлович. - Вы похожи на старуху, когда ворчите. А вот будь на мне эполеты...

   - Как? Опять про эполеты? Неужели вам не надоело?

   - Ну вот. Опять сердитесь и ворчите. И все это оттого, что я не нес ваш шлейф.

   - Послушайте, доктор... Я и так чуть леплюсь, а вы еще толкаете меня локтем, и я непременно вылечу.

   - У вас скверный характер. Но если бы на мне были густые эполеты...

   В это время он стал надевать перчатки, длинные, кожаные.

   - Покажите. Дайте мне. На чем они? На байке?

   - Нет, на меху. Вот.

   - Где вы достали такую прелесть?

   - На фабрике, около Серпухова. Завидно?

   Я их надела под ротондой и сказала:

   - Ничуть. Они мои.

   Извозчик уже съезжал с моста.

   - А куда ехать, барин?

   - В Эртелев переулок!{222} - крикнула я.

   - Что? Зачем? На Николаевскую.

   - Нет, в Эртелев. Я вас провожу, а потом усядусь поудобнее и поеду домой.

   - А я за вами, сзади саней побегу, как собака, по глубокому снегу, без перчаток. Извозчик, на Николаевскую! /223/

   - Извозчик! В Эртелев!

   Извозчик потянул вожжи, и его кляча стала.

   - Уж и не пойму... Куда же теперь?

   Поехали на Николаевскую. Я отдала перчатки, а Антон Павлович опять стал нахваливать их, подражая Лейкину:

   - Разве у Сергея Николаевича есть такие перчатки? А миллионер. Не-ет. Надо самому съездить в Серпухов (или в Подольск? забыла) на фабрику, надо знать толк... Ну, а вы будете писать роман? Пишите. Но женщина должна писать так, точно она вышивает по канве. Пишите много, подробно. Пишите и сокращайте. Пишите и сокращайте.

   - Пока ничего не останется.

   - У вас скверный характер. С вами говорить трудно. Нет, умоляю, пишите. Не нужно вымысла, фантазии. Жизнь, какая она есть. Будете писать?

   - Буду, но с вымыслом. Вот что мне хочется. Слушайте. Любовь неизвестного человека. Понимаете? Вы его не знаете, а он вас любит, и вы это чувствуете постоянно. Вас окружает чья-то забота, вас согревает чья-то нежность. Вы получаете письма умные, интересные, полные страсти, на каждом шагу вы ощущаете внимание... Ну, понятно? И вы привыкаете к этому, вы уже ищете, боитесь потерять. Вам уже дорог тот, кого вы не знаете, и вы хотите знать. И вот что вы узнаете? Кого вы найдете? Разве не интересно?

   - Нет. Не интересно, матушка! - быстро сказал Чехов, и эта поспешность и решительность, а еще слово "матушка", которое тогда еще не вошло у нас в обычай, так насмешили меня, что я долго хохотала.

   - Почему я - матушка?

   Мы подъезжали к Николаевской.

   - Вы еще долго пробудете здесь? - спросила я.

   - Хочется еще с неделю. Надо бы нам видеться почаще, каждый день. Согласны?

   - Приезжайте завтра вечером ко мне, - неожиданно для самой себя предложила я.

   Антон Павлович удивился:

   - К вам?

   Мы почему-то оба замолчали на время.

   - У вас будет много гостей? - спросил Чехов.

   - Наоборот, никого. Миша на Кавказе, а без него /224/ некому у меня и бывать. Надя вечером не приходит. Будем вдвоем и будем говорить, говорить...

   - Я вас уговорю писать роман. Это необходимо.

   - Значит, будете?

   - Если только меня не увлекут в другое место. Я здесь (у Суворина) от себя не завишу.

   - Все равно, буду вас ждать. Часов в девять.

   Мы подъехали, и я вышла и позвонила у подъезда.

   Извозчик с Чеховым отъехал и стал поворачивать, описывая большой круг по пустынной широкой улице. Мы продолжали переговариваться.

   - Непременно приеду, - говорил Чехов своим прекрасным низким басом, который как-то особенно звучал в просторе и тишине, в мягком зимнем воздухе. - Хочу убедить вас писать роман. И как вы были влюблены в офицера.

   - Кто это сказал?

   - Вы сами. Давно. Не помните? Будете спорить?

   Дверь отпирал швейцар в пальто внакидку.

   - Ну, до завтра.

   - Да. А вы не будете сердиться? Будете подобрее? Женщина должна быть кротка и ласкова.

   Я, раздеваясь в спальне, думала:

   "Пригласила. Будет. Что же это я сделала? Ведь я его люблю, и он... Нет! Он-то меня не любит. Нет! Ему со мной только легко и весело. Но ведь теперь я уже сделала проступок. Миша с ума сойдет, а я... мне уж нечем защищаться и бороться. Правоты у меня нет. Но какое счастье завтра! Какое счастье!"

   Не было у меня предчувствия, что меня ждет.

  

  

  

   И вот настал этот вечер.

   С девяти часов я начала ждать.

   У меня был приготовлен маленький холодный ужин, водка, вино, пиво, фрукты. В столовой стол был накрыт для чая. Я представила себе так: сперва я затащу Чехова в детскую. Пусть позавидует. Дети еще не будут спать, а будут ложиться, а тогда они особенно прелестны. Самое веселое у них время. Потом мы пойдем пить чай. Потом перейдем в кабинет, где гораздо /225/ уютнее, чем в гостиной. Сколько необходимо сказать друг другу.

   Ужинать позднее. Шампанского я не посмела купить. Чувствовалось, что это было бы чуть не оскорблением Мише.

   Да и на то, что я купила, истратила денег больше, чем могла. (Помню, я решила: не заплачу по счету в свечную, подождут.)

   В начале десятого раздался звонок. Прижавши руку к сердцу, я немного переждала, пока Маша шла отворять, пока отворила и что-то ответила на вопрос гостя. Тогда я тоже вышла в переднюю и прямо застыла от ужаса. Гостей было двое: мужчина и женщина, и они раздевались. Меня особенно поразило то, что они раздевались. Значит, это не было недоразумение: они собирались остаться, сидеть весь вечер. А всего несноснее было то, что это были Ш., Мишины знакомые, к которым он всегда тащил меня насильно, до того они были мне несимпатичны. Против него я еще ничего не могла сказать, но она... Я ее положительно не выносила. И он, и она были математики, преподавали где-то, у них в квартире стояли рядом два письменных стола, и это меня почему-то возмущало. Оба были очень заняты и навещали нас, слава богу, чрезвычайно редко. Надо же им было попасть именно в этот вечер!

   - Да, это мы, мы! - закричала В.У. - А Михаил Федорович на Кавказе? Ха! ха! ха!

   У нее была манера хохотать во все горло по всякому поводу и даже без всякого повода. Если она говорила - она хохотала. Как она могла преподавать? Я помню, что она рассказывала мне про смерть ее единственного ребенка и при этом заливалась хохотом.

   И теперь этот хохот разнесся по всей квартире. Конечно, пришлось пригласить их в гостиную. Тускло горела большая лампа, и весь воздух был пропитан тоской. А В.У. бушевала; она рассказывала, как одна девушка заболела меланхолией вследствие смерти или измены ее жениха и как В.У. посоветовала ей решать задачи. Она стала решать и выздоровела, утешилась и теперь усиленно занимается математикой и счастлива.

   - Почему вы не решаете задачек? - удивлялась она мне, - это дисциплинирует ум, исключает всякую /226/ мечтательность, укрепляет волю. Заставляйте детей решать задачки. Вы увидите, как это им будет полезно, ха, ха, ха.

   В десять часов Маша доложила, что чай подан.

   Я вздрогнула и кинулась в столовую. Так оно и было! Весь мой ужин стоял на столе. И вино и фрукты.

   - Да как же? - оправдывалась Маша на мой упрек, - при барине всегда... Еще нарочно пошлет купить угощение...

   - Да здесь целый пир! - вдруг закричала В.У. за моей спиной. - Вы ждали гостей? Петя, мы с тобой так рано обедали... Как приятно. Ха, ха, ха. Но почему?

   Они с аппетитом принялись за еду. Я угощала, подкладывала.

   - Очень вкусный соус. Это ваша кухарка? Как? Вы сами? А Михаил Федорович говорил, что вы не любите хозяйничать. Больше в сфере фантазии, поэзии.

   И тут она так расхохоталась, что даже подавилась.

   На наших больших столовых часах было половина одиннадцатого. Ясно, что Антон Павлович не придет, и я уже была этому рада. Все равно все пропало.

   Вдруг в передней раздался звонок, и я услышала голос Антона Павловича. Он о чем-то спросил Машу.

   - Что с вами? - крикнула В.У. - Петя! Скорей воды... Лидии Алексеевне дурно.

   Но я сделала над собой невероятное усилие и оправилась.

   - Нет, я ничего, - слабо сказала я. - Почему вам показалось?

   - Но вы побледнели, как мел... Теперь вы вспыхнули...

   Вошел Антон Павлович, и я представила друг другу своих гостей.

   Какой это был взрыв хохота!!

   - Как? Антон Павлович Чехов