Чехов Михаил Павлович - Вокруг Чехова

С. Суворина ее отобрали от В. Ф. Корша, передали другому арендатору (за взятку) и отстранили от нее "Незнакомца". Тогда он перешел в "Биржевые ведомости" и стал продолжать там свои воскресные фельетоны. Это продолжалось до 1875 года, когда вдруг вспыхнуло на Балканском полуострове Герцоговинское восстание, втянувшее затем Россию в русско-турецкую войну. За очень небольшую сумму А. С. Суворин купил право на издание газеты "Новое время", поручил все дело жене, а сам отправился корреспондентом на войну. Проникнув в штаб сербского князя Милана, он завязал там отношения и стал из первых же рук получать мельчайшие подробности сражений и посылать их для напечатания в свою же газету "Новое время". Жена отправляла ее прямо в пачках на войну, и там ее расхватывали в розницу свои же офицеры-русские в какие-нибудь полчаса. Только из нее они узнавали подробности тех сражений, в которых участвовали, а часто даже {181} и то, остались ли они победителями или были побеждены. Это и было залогом успеха газеты. Не прошло и пяти-шести лет, как уже определилось, что главными подписчиками стали военные и чиновники, и благодаря этому газета мало-помалу стала приобретать свойственный ей специфический характер.

   Между тем Суворин стал стареть; сделались взрослыми его дети от первой жены и овладели газетой целиком. А. С. Суворин почти отстранился от нее, выступал в ней только в пламенных "Маленьких письмах", в которых все еще можно было узнать прежнего "Незнакомца", и весь ушел в изучение эпохи Смутного времени, в беллетристику, историю литературы и в драматургию. В это-то время и познакомился с ним Антон Чехов. Страстный любитель книги, А. С. Суворин широко развернул книгоиздательство, безгранично удешевил книгу (например, сочинения Пушкина в 10 томах - 1 рубль 40 копеек). Тем временем в газете, носившей его имя, стал проявляться дух ненавистничества к национальному меньшинству. Совершенно непонятное ожесточение против Финляндии, Польши и прибалтийских провинций, не говоря уже о евреях, приводило в смущение даже равнодушных людей. Это ненавистничество резче всего выразилось в 1898 году, когда в Париже начался известный процесс Дрейфуса, заинтересовавший все европейские и американские умы.

   Через Суворина я познакомился с почтеннейшим А. Ф. Кони. Встретившись как-то со мной в одном из книжных магазинов на Невском в Петербурге, А. С. Суворин вдруг что-то вспомнил и, вытащив из бокового кармана пакет, обратился ко мне с просьбой:

   - Миша, голубчик, съездите сейчас к Кони и передайте ему от меня вот это письмо!

   С произведениями отца А. Ф. Кони я был знаком уже давно по его водевилям, на которых любил по-{182}смеяться в театре; самого же, Анатолия Федоровича, которого уже много времени привык уважать за его судебную деятельность и за ученые и литературные труды, я лично еще не знал. Я застал Кони в его кабинете одного, представился и передал ему пакет от Суворина. Мой брат Антон Павлович тогда уже получил Пушкинскую премию от Академии наук, в присуждении которой участвовал и Анатолий Федорович, и мы разговорились об этом. Я собрался уходить, но Кони меня задержал насильно. Разговор перешел с Пушкинской премии на самого Пушкина, и меня поразило то, что Кони знал всего Пушкина наизусть и декламировал его с увлечением и вдохновенно, иногда подымая руку кверху. Потом опять разговорились о брате Антоне Павловиче. Кони говорил о нем с дрожью в голосе, глаза его покрылись влагою, и на его бритом лице, с бородкой точно у английского квакера, появилось нежное, чисто отеческое выражение.

   - Ах, какой он талант!- воскликнул Кони.- Какой значительный, прекрасный талант!

   Впоследствии, когда я стал серьезно выступать на литературном поприще, Кони делал доклад в Академии наук о моей книге "Очерки и рассказы", и она была удостоена почетного отзыва⁸⁸. Это было для меня полной неожиданностью.

   Актер Павел Матвеевич Свободин приезжал к нам на дачу на Луку не раз. После постановки в Петербурге пьесы Антона Чехова "Иванов" и суворинской драмы "Татьяна Репина", что было в 1889 году, в которых Свободин принимал участие, этот артист очень привязался к брату Антону, и они сдружились. Павел Матвеевич, или, как мы его в шутку называли по-французски, "Поль-Матьяс", и мой брат Антон, оба выдающиеся юмористы, смешили все население Луки своими остроумными выходками, затевали смехотворные рыбные ловли, на ко-{183}торые Свободин выходил во фрачной паре и в цилиндре, и были неистощимы на шутки. Нужно только представить себе человека на деревенском берегу реки, заросшем камышами, в белой манишке и при белом галстуке, во фраке, в цилиндре и в белых перчатках, с серьезным видом удящего рыбу, и мимо него в выдолбленных челноках проезжавших крестьян. Целой компанией ездили в Ахтырку - тогда захолустный провинциальный городишко, где, остановившись в гостинице, Свободин выдал себя за графа, а брат Антон - за его лакея, чем оба они и привели в немалое смущение прислугу. Свободин, как артист, выполнял свою роль изумительно.

   Приезжал он к нам потом и в Мелихово, уже совсем почти перед смертью, и оставил самые лучшие воспоминания. Он очень любил всех нас и, приезжая к нам, чувствовал себя как в родной семье, что не стеснялся высказывать вслух. В последние годы своей жизни он сделался необыкновенно мягким, нежным, привязчивым, и когда он гостил у нас, то казалось, что на всем белом свете, кроме нас, у него не было ни единой близкой души. Привозил он к нам с собой и своего сына Мишу, очень похожего на него и уже тогда обещавшего быть таким же талантливым, как и его отец, но судьба этого мальчика была очень печальна. Будучи студентом, он был найден застрелившимся на лестнице совершенно чужого для него дома, как говорили перед дверью любимой им женщины. Сам Свободин умер осенью 1892 года от разрыва сердца на сцене Михайловского театра в Петербурге, прямо на посту, в гриме и в костюме, во время представления комедии Островского "Шутники".

   По мысли Антона Чехова, Суворин затеял издание романов Евгения Сю ("Вечный жид") и Александра Дюма ("Граф Монте-Кристо", "Три мушкетера" и прочее). Чехов настаивал, чтобы романы эти, в особенности А. Дюма, были изданы в сокращениях, чтобы из них {184} было выпущено все ненужное, только лишний раз утомлявшее читателя, не имевшее никакого отношения к развитию действия и удорожавшее книгу. Суворин согласился, но выразил сомнение, что едва ли у него найдется лицо, которое сумело бы сделать такие купюры. На это Антон Павлович вызвался сам. Ему были высланы в Мелихово книги, изданные еще в пятидесятых и шестидесятых годах, и Антон Павлович принялся за яростные вычеркивания, не щадя текста, целыми печатными листами. Это было в то время, когда гостил у нас Свободин. Милейший Поль-Матьяс уединился в уголок, и в самый тот момент, когда, сидя на турецком диване, Антон Павлович занимался избиением младенцев, нарисовал на него карикатуру: сидит Чехов с "Графом Монте-Кристо" в руках и вычеркивает из этой книги карандашом целые страницы; за его спиной стоит Александр Дюма, и горькие слезы струятся у него из глаз прямо на книгу. Эту карикатуру Антон Павлович бережно хранил у себя в бумагах, но где она теперь, я не знаю. Между прочим, в один из приездов Свободина в Мелихово брат Антон написал свою повесть, вышедшую потом в свет под заглавием "Рассказ неизвестного человека". Он долго не решался посылать ее в печать и сделал это только после того, как прочитал ее вслух Павлу Матвеевичу. Я помню, как это чтение происходило в саду, днем, причем у Свободина было очень серьезное лицо. Он вставлял свои замечания. Первоначально эта повесть была озаглавлена так: "Рассказ моего пациента", но Свободин посоветовал брату Антону переменить это заглавие на приведенное выше. Это чтение меня тогда очень удивило, потому что я знал, что Антон Павлович никогда никому сам своих произведений не читал и осуждал тех авторов, которые это делали.

   Одновременно со Свободиным гостил на Луке у Линтваревых их знакомый - молодой профессор Харьков-{185}ского университета В. Ф. Тимофеев. Он только что вернулся из командировки за границу и отлично представлял тамошних профессоров-немцев. Это был веселый, жизнерадостный молодой человек, с которым Антон Павлович, к ужасу Линтваревых, любил выпить по-студенчески. Линтваревы же боялись в своем доме водки как огня. Я уверен, что если бы В. Ф. Тимофеев приезжал на Луку чаще и гостил в ней подольше, то он и Антон Павлович сделались бы большими друзьями.

   Однажды мы пошли на Псел купаться. С нами был Свободин. Когда Тимофеев разулся, то мы, к удивлению своему, увидели, что одна из пяток у него была темно-желтого цвета. Намазал ли он ее йодом или таким появился на свет, я не знаю. Но, заметив это, Антон Павлович серьезно спросил профессора:

   - Владимир Федорович, когда вы курите, то вы далеко держите пятку от папиросы?

   Мы все так и покатились со смеху. Особенно долго смеялся Свободин.

   Пьеса Чехова "Иванов", о которой я упомянул выше, шла в Петербурге уже в исправленном виде. В своем первоначальном виде она была поставлена в первый раз в театре Корша в Москве 19 ноября 1887 года. Написана она была совершенно случайно, наспех и сплеча. Встретившись как-то с Ф. А. Коршем в его же театре в фойе, Чехов разговорился с ним о пьесах вообще. Тогда там ставили легкую комедию и водевиль, серьезные же пьесы были не в ходу, и, зная, что Чехов был юмористом, Корш предложил ему написать пьесу. Условия показались выгодными, и брат Антон принялся за исполнение. В сумрачном кабинете корнеевского дома на Кудринской-Садовой он стал писать акт за актом, которые тотчас же передавались Коршу для цензуры и для репетиций. Но, несмотря на такое спешное исполнение, "Ива-{186}нов" сразу же завоевал всеобщее внимание. Смотреть его собралась самая изысканная московская публика. Театр был переполнен. Одни ожидали увидеть в "Иванове" веселый фарс в стиле тогдашних рассказов Чехова, помещавшихся в "Осколках", другие ждали от него чего-то нового, более серьезного, - и не ошиблись. Успех оказался пестрым: одни шикали, другие, которых было большинство, шумно аплодировали и вызывали автора, но в общем "Иванова" не поняли, и еще долго потом газеты выясняли личность и характер главного героя. Но как бы то ни было, о пьесе заговорили. Новизна замысла и драматичность приемов автора обратили на него всеобщее внимание как на драматурга, и с этого момента начинается его официальная драматургическая деятельность. "Ты не можешь себе представить, - пишет Антон Павлович брату Александру после первого представления "Иванова",- что было! Из такого малозначащего дерьма, как моя пьесенка... получилось черт знает что... Шумели, галдели, хлопали, шикали; в буфете едва не подрались, а на галерке студенты хотели вышвырнуть кого-то, и полиция вывела двоих. Возбуждение было общее. Сестра едва не упала в обморок, Дюковский, с которым сделалось сердцебиение, бежал, а Киселев ни с того ни с сего схватил себя за голову и очень искренне возопил: "Что же я теперь буду делать?" Актеры были нервно напряжены... На другой день после спектакля появилась в "Московском листке" рецензия Петра Кичеева, который обзывает мою пьесу нагло-цинической, безнравственной дребеденью" (24 ноября 1887 года).

   Я был на этом спектакле и помню, что происходило тогда в театре Корша. Это было что-то невероятное. Публика вскакивала со своих мест, одни аплодировали, другие шикали и громко свистели, третьи топали ногами. Стулья и кресла в партере были сдвинуты со своих мест, ряды их перепутались, сбились в одну кучу, так что пос-{187}ле нельзя было найти своего места; сидевшая в ложах публика встревожилась и не знала, сидеть ей или уходить. А что делалось на галерке, то этого невозможно себе и представить: там происходило целое побоище между шикавшими и аплодировавшими. Поэтому не удивительно, что всего только две недели спустя после этого представления брат Антон писал из Петербурга: "Если Корш снимет с репертуара мою пьесу, тем лучше. К чему срамиться? Ну их к черту".

   На следующий же день после описанного спектакля к брату Антону пришел на квартиру известный драматург Крылов-Александров, на пьесах которого держался тогда репертуар московского Малого театра. Слава Фемистокла не давала Мильтиаду спать. С первого же нюха почуяв в "Иванове" много оригинального и предчувствуя дальнейший успех этой пьесы, он предложил брату Антону свои услуги: он-де исправит ее, кое-что в ней изменит, кое-что прибавит, но с тем, чтобы он, Крылов, шел за полуавтора и чтобы гонорар делился между ними пополам. Это возмутило Чехова, но он и вида не подал, как ему было неприятно это предложение, и деликатно ему отказал.

   Когда затем брат Антон написал свой известный, обошедший всю Россию водевиль "Медведь", то и Крылов одновременно же выпустил свой водевиль "Медведь сосватал", и, должно быть, неспроста. Брат Антон рассказывал нам потом со смехом по приезде своем из Петербурга, что к одному из тамошних молодых драматургов пришел Крылов, но с обратным предложением: чтобы этот драматург оживил его, Крылова, пьесу. Когда тот достаточно поработал над ней, Крылов уплатил ему за труд всего только десять рублей. С молодым драматургом от обиды сделалась истерика.

   - Я швырну их ему в морду! - волновался драматург. {188}

   А сидевший тут же В. А. Тихонов, тоже драматург, мрачно ему сказал:

   - Это деньги подлые. Их надо пропить.

   Почти одновременно с "Ивановым" шла в театре Корша пресмешная пьеса Ивана Щеглова "В горах Кавказа". Тогда же появилась в продаже и книга этого автора "Гордиев узел"; и пьеса и книга брату Антону и мне очень понравились: в них было что-то свежее, молодое, прыскавшее юмором, как из фонтана. Каково же было наше удивление, когда этим самым Иваном Щегловым оказался отставной капитан, да еще совершивший турецкий поход и участвовавший во многих сражениях, - Иван Леонтьевич Леонтьев. Антон Павлович скоро познакомился с ним, они быстро сошлись, и Жан, как прозвал его Чехов, стал частенько у нас бывать. Он оказался необыкновенно женственным человеком, любвеобильным, смеявшимся высоким, тоненьким голоском, точно истерическая девица. Беллетристическое дарование у него было недюжинное, но после успеха "В горах Кавказа" он поверил в свой драматургический талант, сбился на театр, и из этого ничего не вышло. Его приезд к нам в Москву был всегда желанным, он всякий раз был так мил и ласков, что не симпатизировать ему было невозможно. Щеглов был очень сентиментален, присылал нашей матери открытки с цветочками, написанные таким "трагическим" почерком, что трудно было разобрать, и не упускал ни малейшего случая, чтобы поздравить ее с праздником, с днем ангела или рождения. Антон Павлович очень журил его за пристрастие к театру, но Жан Щеглов оставался непреклонен и, несмотря на всю мягкость своего характера, неумолим. Так его театр и сгубил. Следующие его пьесы успеха не имели, он впал в уныние и умер во цвете лет. Это он, Жан Щеглов, дал Антону Павловичу за его необыкновенные успехи в литературе кличку "Потемкин". Так Чехов иногда и под-{189}писывался в своих письмах. Нежность и хрупкость Жана всегда трогали Антона, и он писал ему иногда так: "Жму Вашу щеглиную лапку". И действительно, в Щеглове было что-то такое, что делало его похожим на птичку.

   Тогда же в Малом театре в Москве шла "потрясающая" драма П. М. Невежина "Вторая молодость", имевшая шумный успех. В сущности говоря, эта пьеса была скроена по типу старинных мелодрам, но в ней играли одновременно Федотова, Лешковская, Южин и Рыбаков - и публика была захвачена, что называется, за живое и оглашала театр истерическими рыданиями, в особенности когда Южин, игравший молодого сына, застрелившего любовницу своего отца, является на сцену в кандалах проститься со своей матерью, артисткой Федотовой. Пьеса делала большие сборы.

   На одном из представлений "Второй молодости" Антон Павлович встретился в фойе Малого театра с Невежиным. Они разговаривали об "Иванове" и о "Второй молодости".

   - Ну, что вы еще пописываете? - спросил у молодого Чехова уже старый драматург.

   - А что вы пописываете? - спросил в свою очередь Чехов.

   П. М. Невежин с гордостью ответил:

   - Разве после "Второй молодости" можно еще что-нибудь написать?

   Я встречался с этим Невежиным не раз. Он перешел потом на беллетристику и часто приносил мне свои романы.

   - Вы только прочтите! - говорил он. - Очень интересный роман! Не оторветесь! Замечательный роман! Захлебнуться можно!

   На Ф. А. Корше мне хочется несколько остановиться. В Москве жила антрепренерша мадам Бренко, про {190} которую Антон Чехов как-то сострил, что она производит свою фамилию от немецкого глагола "brennen", что значит "гореть, прогорать". Вскоре после открытия в Москве памятника Пушкину там же, на Тверской, братья Малкиель выстроили большой дом и в нем театр. Про них тогда распевали с открытых сцен куплетисты:

   А на Тверской чей дом большой?

   А на Неглинной чей дом большой такой и длинный?

   Это был один из первых в Москве частный театр после прекращения монополии императорских театров. Театр этот так официально и назывался: "Театр близ памятника Пушкину". Его-то и арендовала мадам Бренко. Она пригласила лучших провинциальных артистов, как, например, Иванова-Козельского, Писарева, Андреева-Бурлака, и ставила пьесы из самого разнообразного репертуара, начиная с "Блуждающих огоньков" Антропова и кончая "Лесом", "Гамлетом" и "Побежденным Римом". Но как ни старательно были поставлены все эти спектакли, мадам Бренко все-таки прогорела. Гораздо удачнее в ее театре были дела присяжного поверенного Ф. А. Корша, который арендовал у нее вешалку. Как тогда говорили, он во всяком случае и при всяком сборе оставался в барыше. Если мадам Бренко принуждена была раздавать для видимости контрамарки, то Корш с каждого контрамарщика обязательно взыскивал по 20 копеек за гардероб. И когда мадам Бренко, наконец, прекратила свое дело и после нее образовалось товарищество артистов, переехавшее затем в театр Лианозова в Газетном переулке, то Корш и там держал вешалку. Наконец, все дело перешло в его руки. Так как вечеровой расход составлял всегда приблизительно около одной трети всего сбора, а вешалка при полном сборе тоже давала точно такую же сумму, то, чтобы не иметь убытка, дирекция стала широко рассылать контрамарки {191} по всем учебным заведениям. Конечно, каждому студенту было приятно пойти даром в театр и сидеть в партере, но он обязан был уплатить за хранение платья 30 копеек, что и требовалось доказать. Таким образом, вешалка окупала вечеровой расход, а все платные зрители, как бы их мало ни было, шли на чистую прибыль.

   Страстно любя театр и сам сочиняя и переводя пьесы ("Сваха", "Борьба за существование", "Мадам Сан-Жен"), Корш решил выстроить в Москве свой собственный театр. Я не помню, кто ему помог в этом деле, но только его театр в Москве, в Богословском переулке⁸⁹, выстроился быстро, по щучьему велению. Его строили и днем и ночью, при электрических дуговых фонарях - спешили открыть его не позже 16 августа. И когда он был открыт, в нем сильно пахло сыростью и в некоторых местах текло со стен. Это было в 1882 году. Труппа Корша была вся как на подбор: Градов-Соколов, Солонин, Светлов, знаменитый В. Н. Давыдов, Глама-Мещерская, Рыбчинская, Мартынова, Кошева, Красовская, - все они составляли редкостный ансамбль в легкой комедии и увековечили свои имена в истории театра вообще. В декораторы был приглашен упоминавшийся мной художник А. С. Янов, который пленял публику эффектными декорациями. Для тургеневского "Вечера в Сорренто" он закатил целый Неаполь с мигавшими огоньками по набережной и на лодках и кораблях, с Везувием, из которого струился дымок, и с луной, отражавшейся в заливе. Певец К. С. Шиловский пел романс: "Si tu m'aimais"*. Публика сходила с ума.

   Театр Корша был очень популярен у московской публики. В отчете о его десятилетней деятельности, который долго валялся у нас в Мелихове, я помню, мы с удивлением читали, что за этот срок театр Корша посетило бо-{192}лее полутора миллионов зрителей, было поставлено свыше пятисот пьес. Он познакомил русскую публику с произведениями Сарду, Пальерона, А. Доде и других выдающихся иностранных драматургов, которых негде было бы посмотреть ни в каком другом театре. Но главная заслуга Ф. А. Корша - это введение утренних, общедоступных спектаклей из классического репертуара, на которые охотно стала стекаться молодежь и примеру которых стали подражать многие провинциальные театры в России. {193}

   1889 год. Снова на Луке.- Смерть брата Николая.- Антон скитается в Одессе и Ялте.- Встреча с Шавровыми.- Мои занятия иностранными языками.- Дружба Антона Павловича с Е. М. Шавровой. - Как ставился "Леший". - Дело скопинского банка Рыкова.- Первое кровохарканье брата.- "Прекрасная Лика".- Визиты в дом Корнеева на Кудринской-Садовой. - А. П. Ленский. - Немного о М. Н. Ермоловой. - В. Н. Давыдов читает у нас "Власть тьмы".- Его "отсебятины" в "Калхасе".- Н. А. Лейкин.- Банкет в честь французского президента Лубе. - Лесков у Чехова.- Щепкина-Куперник.- Отзывчивость А. И. Чупрова. - П. Н. Островский.- Эпизод из отношений А. Н. Островского с братом-министром.- Посещение Короленко.

   Но возвращаюсь опять к Луке. Семья Чеховых провела там и следующее лето, 1889 года, но уже не так весело и жизнерадостно, как это было в предшествующем году, хотя знакомство обогащалось, все новыми и новыми персонажами: к Линтваревым стали приезжать и подолгу гостить у них известный экономист В. П. Воронцов и не менее известный деятель по обычному праву А. Я. Ефименко. В это лето чеховскую семью постигло несчастье: умер художник Николай. Смерть его застала брата Антона врасплох, когда он отправился на лошадях в Сорочинцы {194} Полтавской губернии и в другие гоголевские места по дороге, чтобы осмотреть продававшийся хутор, который он хотел приобрести для постоянного жительства. "Приехали к Смагиным ночью, мокрые, холодные; легли спать в холодные постели, уснули под шум холодного дождя. Утром была все та же возмутительная вологодская погода... приехал из Миргорода мужичонко и привез мокрую телеграмму: "Коля скончался". Можете представить мое настроение. Пришлось скакать обратно на лошадях до станции, потом ехать по железной дороге и ждать на станциях по восемь часов... Наша семья еще не знала смерти, и гроб пришлось видеть у себя впервые! (из письма Антона Павловича Чехова)**.

   Похороны были самые простые. Брат Антон затосковал и вскоре же после похорон уехал из Луки скитаться. Он стал было собираться за границу, но не поехал, почему-то застрял в Одессе, где в то время была на гастролях московская труппа Малого театра. Здесь он познакомился с перешедшей из балета в драму молоденькой артисточкой "Глафирочкой" Пановой, которая ему, по-видимому, нравилась и за которую потом в Москве сватала его жена артиста Ленского, но было очень трудно сладить в этом отношении с Чеховым, и от сватовства пришлось вскоре отказаться. Затем он переехал в Ялту. Какое-то странное равнодушие овладевает писателем, он ко всему теряет охоту и интерес, но проходит два месяца - он снова полон веры в себя, в свое призвание. И живя все в том же доме Корнеева на Кудринской-Садовой, он лихорадочно принимается за литературную работу, и из-под его пера выходят такие вещи, как "Скучная история" и пьеса "Леший", которую он поставил в театре Абрамовой 27 декабря 1889 года. К этому присоединилась еще тяжелая, кропотливая работа по соби-{195}ранию материалов для поездки на Сахалин. Но об этом я коснусь ниже.

   Как я сообщил уже, летом 1889 года Антон Павлович отправился из Одессы в Ялту без желаний, намерений и определенных планов, хотя и прожил там довольно порядочное время. В одну из своих прогулок по какой-то улице этого города он проходил мимо чьей-то дачи. Вдруг отворилась калитка, и из нее вышли три очень хорошо одетые девушки. Одна из них сказала как бы про себя, но вышло так, что брат ее услышал:

   - Вот писатель Чехов.

   Своим столичным видом они обратили на себя внимание Антона Павловича. После этого он встретил их в городском саду, и в конце концов они познакомились. Это были три сестры Шавровы, харьковские землевладельцы, постоянно проживавшие в Петербурге и приехавшие на лето в Крым.

   Но на этом знакомство Чехова с Шавровыми не прекращается. Возвратившись в Москву, Антон Павлович как-то вечером получает посланную через горничную раздушенную записку. Это писала ему мать этих девушек, сама мадам Шаврова, которая сообщала, что они всей семьей переехали на жительство из Петербурга в Москву, и просила его возобновить с ними так счастливо начавшееся в Ялте знакомство.

   Антон Павлович, только что начавший тогда поправляться от жестокой инфлуэнцы, не решался нарушать своего режима и, протянув мне записку, сказал:

   - Миша, хочешь познакомиться с интересными девицами?

   Я, конечно, не нашел возражений - и в тот же вечер Антон Павлович отправил к Шавровым меня, вручив для передачи им письмо, в котором он извинялся, что не мог по болезни явиться к ним лично, и рекомендовал им {196} меня. Я поехал. Меня приняли очень радушно, и с первого же зна-

   В верхнем ряду (слева направо): И. П. Чехов, М. П. Чехов; в нижнем ряду: Е. Я. Чехова, М. П. Чехова, М. Р. Семашко в усадьбе Линтваревых "Лука", на крыльце большого флигеля, куда они переселились из маленького флигеля по просьбе Е. Я. Чеховой сразу же после смерти Н. П. Чехова. {197}

   комства я почувствовал к этой семье большую симпатию.

   Барышни Шавровы много читали, им были известны многие произведения тогдашних новейших русских и иностранных писателей, причем последних они всегда читали в подлинниках. Я же был тогда знаком с иностранной литературой только по плохим переводам, чисто макулатурного свойства, и в разговорах с ними меня это очень стесняло. Это меня заставило приняться за изучение языков, и я, овладев английским, французским и итальянским языками, стал переводчиком.

   Достаточно упомянуть, что с того времени, кроме бесчисленного множества разных мелких журнальных и газетных статей и драматических произведений, мною переведено с иностранных языков 43 больших тома убористой печати.

   Старшая из сестер, Елена Михайловна, оказалась писательницей, и о помещении того или другого ее произведения в печати иногда хлопотал Антон Павлович. Он очень одобрял ее дарование, советовал ей развивать его и работать как можно больше, но, как женщина своего круга и к тому же не нуждавшаяся в самом необходимом, она не придавала особого значения своему таланту. Подписывалась она под своими произведениями "Шастунов" и вела с Антоном Павловичем переписку. Письма к ней вошли в собрание чеховских писем, изданных нашей сестрой, Марией Павловной, где Елена Михайловна пожелала скрыть свою фамилию под инициалами "Е. М. Ш.". Между Антоном Павловичем Чеховым и "Е. М. Ш." установилась хорошая и прочная дружба. Чехов старался продвинуть ее рассказы в печать и часто достигал этого, но всегда журил ее за то, что она мало обращает внимания на свой талант и редко пишет. Приезжая из Мелихова в Москву по делам, он {198} иногда заранее списывался с нею и любил позавтракать вместе в "Большой Московской" или в "Эрмитаже". Она называла его своим "cher maНtre"* - так он и подписывался в письмах, которые к ней посылал. Она превосходно пела, и было в ней что-то такое, что надолго упрочивало с ней дружбу. Ее фотография до сих пор хранится в его кабинете в Чеховском доме в Ялте.

   Вторая из сестер, Ольга Михайловна, впоследствии стала известной актрисой, разорвав с тем кругом, в котором жила, и выступала довольно удачно в ролях классического репертуара. Ее фамилия по сцене была Дарская. Узнав, что она поступила на сцену - а это было для нас совершенной неожиданностью,- Антон Павлович в разговоре со мной это искренне одобрил и назвал ее умницей.

   Когда Антон Павлович жил в Мелихове и ему понадобилось усилить ресурсы на постройку школ, то обе сестры любезно предложили свои услуги, приезжали из Москвы в Серпухов и устраивали любительский спектакль, причем привели местную публику в изумление роскошью своих нарядов, блеском брильянтов и талантливой игрой.

   В 1889 году Чехов снова имеет дело с театром. Служивший у Корша актер Н. Н. Соловцов, подвизавшийся в чеховском водевиле "Медведь" и имевший в нем огромный успех, отошел от Корша и вместе с актрисой Абрамовой открыл в Москве, на Театральной площади, свой собственный театр. Но дела их не пошли. Не было боевых пьес. Оставалось рождество и затем масленица⁹⁰, на которые только и можно было возлагать серьезные надежды. Но, чтобы сорвать сбор, нужно было иметь какую-нибудь значительную пьесу, а ее-то у Соловцова и не было. Тогда он обратился к Чехову: {199}

   - Поддержите, Антон Павлович, выручите, дайте пьесу.

   До наступления рождества оставалось всего каких-нибудь десять - двенадцать дней. Соловцов предлагал тысячу рублей - условия были заманчивы. И вот брат Антон принялся за пьесу "Леший". Каждый день он писал по акту, я переписывал их в двух экземплярах, Соловцов приезжал и отбирал эти экземпляры и посылал их с кондуктором в Петербург на цензуру. Работа кипела. Брат Антон писал, Соловцов сидел сбоку и подгонял, я переписывал - и, таким образом, пьеса к сроку была готова, прошла несколько раз подряд, автор получил за нее тысячу рублей сполна. Соловцов все-таки "прогорел", а брат Антон остался своей пьесой недоволен. Да и нельзя было остаться ею довольным. "Леший" был написан наспех и поставлен у Соловцова ужасно. Необыкновенно тучная и громоздкая актриса М. М. Г.⁹¹ взяла на себя роль молоденькой первой инженю; первый любовник Рощин-Инсаров, объясняясь перед ней в любви, не мог заключить ее в свои объятия и называл ее прекрасной. Зарево лесного пожара было таково, что возбуждало усмешки. Брат Антон тогда же снял "Лешего" с репертуара, долго держал его в столе, не разрешая его ставить нигде, и только несколько лет спустя переделал его до неузнаваемости, дав ему совершенно другую структуру и заглавие. Получился "Дядя Ваня". В "Лешем" Антону Павловичу очень понравился актер Зубов, и действительно, этот премьер абрамовской сцены был тогда великолепен.

   В это время Антона Павловича изводили приступы кашля, особенно по ночам. Незаметно, но настойчиво этот кашель подготовлял почву для серьезной его болезни, но он не хотел обращать на него внимание и серьезно лечиться. Первое кровохарканье случилось с ним еще в 1884 году в Московской судебной палате, когда он вел {200} для "Петербургской газеты" записки по известному Рыковскому процессу. Сущность этого процесса была такова. В маленьком провинциальном городишке Скопине Рязанской губернии некто купец Рыков открыл банк и благодаря широковещательной рекламе стал стягивать к себе капиталы со всей России. В надежде получить громадные проценты на вклады, которые обещал Рыков, к нему стали посылать свои сбережения деревенские попы и дьяконы и мелкое провинциальное чиновничество. Банк стал оперировать целыми миллионами. Рыкова выбрали в городские головы, он стал украшать Скопин и превратил его из убогого городишка в приличный город; все ему верили, правление банка шло у него на поводу, и все шло благополучно до тех пор, пока, как говорили тогда, великие князья и генерал-губернаторы не стали черпать из его кассы в долг без отдачи. Правда, Рыков получал медали, ордена, но все это не восполняло кассы. В результате - крах банка, и Рыков вместе со всем своим правлением и бухгалтерами оказался на скамье подсудимых. Следствие было подстроено так, что во всем должен был оказаться главным растратчиком Рыков, что он ел омаров, раков-бордолез и пил шампанское. Стоило только ему на суде открыть рот, чтобы указать, кто именно его разорил, как прокурор тотчас же лишал его слова, и его выводили из залы суда обратно в подследственную комнату и приставляли к нему стражу. На этом процессе, на котором брату Антону приходилось просиживать в течение целых двух недель буквально и дни и ночи и в то же время писать дома в газеты, с ним приключился его первый припадок кровохарканья. Но болезнь его в своем настоящем значении стала выясняться для его семьи только много лет спустя, уже в Мелихове, когда писателя пришлось почти насильно отвезти в клинику в Москву. Особенно тяжело прошла для него свирепствовавшая в 1888 году инфлуэн-{201}ца, которую он перенес в Москве, но и при ней, как, впрочем, и всегда, он не давал врачам выслушивать себя и поставить точный диагноз.

   Особенно сильно кашлял брат Антон, когда мы жили на Кудринской-Садовой. Мы занимали там узенький странной архитектуры двухэтажный дом. В нижнем этаже помещались кабинет и спальня брата, моя комната, парадная лестница, кухня и две комнаты для прислуг. В верхнем - гостиная, комнаты сестры и матери, столовая и еще одна комната с большим фонарем. На моей обязанности лежало зажигать в спальне у Антона на ночь лампаду, так как он часто просыпался и не любил темноты. Нас отделяла друг от друга тонкая перегородка, и мы подолгу разговаривали через нее на разные темы, когда просыпались среди ночи и не спали. Вот тут-то я и наслушался его кашля.

   В это время Антон Павлович не мог оставаться один. У нас вечно толклись молодые люди, наверху играли на пианино, пели, вели шутливые разговоры, а внизу он сидел у своего стола и писал. Но эти звуки только подбадривали его. Он не мог жить без них: он всегда принимал самое живое участие в общем веселом настроении.

   В этот дом впервые вошла к нам Л. С. Мизинова или, как ее называл брат Антон, "прекрасная Лика". Это была действительно прекрасная девушка и по внешности, и по внутреннему содержанию. Все на нее заглядывались. В этой девушке не было и тени тщеславия. Природа, кроме красоты, наградила ее умом и веселым характером. Она была остроумна, ловко умела отпарировать удары, и с нею было приятно поговорить. Мы все братья Чеховы, относились к ней как родные, хотя мне кажется, что брат Антон интересовался ею и как женщиной. Она была нашей самой желанной гостьей, и ее приход или приезд к нам доставлял всем радость. Сестра моя, Мария Павловна, обыкновенно представ-{202}ляла ее новым знакомым так: "Подруга моих братьев и моя". Наш отец любил ее как дочь.

   Познакомились мы с нею следующим образом. Мария Павловна была в то время учительницей гимназии и, возвратясь как-то оттуда домой, сказала нам, братьям:

   - Вот подождите, я приведу к вам хорошенькую девицу.

   И действительно, она скоро привела к нам "прекрас-{203}ную Лику", девушку лет восемнад-

   цати, конфузливую и стыдливую, которая, по-видимому, чувствовала себя несколько неловко, когда все мы сразу окружили ее со всех сторон. Но все обошлось отлично, мы шутили, она нам очень понравилась, и было как-то странно, что и она тоже была учительницей гимназии, хотя и только что поступившей на должность. Казалось, что никто из учениц не мог бы ее слушаться. Мы думали, что этим наше {204} знакомство и ограничится, но она пришла к нам и в следующий раз. Все мы были в это время наверху и, когда услышали ее звонок, столпились на площадке лестницы и стали во все глаза смотреть вниз. Ей сделалось неловко, и она от стыда закрыла лицо в висевшие на вешалке шубы.

   Это был наш самый лучший друг. Приятели Антона Павловича увлекались ею. Художник Левитан (ну, конечно!) объяснялся ей в любви, а писатель И. Н. Потапенко заинтересовался ею всерьез. Но о ней я буду говорить еще и впереди, так как она сделалась в нашей семье буквально своим человеком.

   Дом Корнеева⁹² на Кудринской-Садовой мог бы гордиться тем, что в нем перебывало столько знаменитых людей.

   О визитах к нам Григоровича и Чайковского я уже говорил. Я помню, как нас дарил своей дружбой превосходный артист московского Малого театра А. П. Ленский. Он не только бывал у нас как гость, но и услаждал наш слух своими талантливыми декламациями. Еще до представления на сцене шекспировского "Ричарда III" он уже прочитал нам свою роль так, как намеревался читать ее на сцене, и, действительно, прочел изумительно. Он и упоминавшаяся мною знаменитая актриса М. Н. Ермолова владели тогда сердцами всех москвичей,- это были перворазрядные артисты и всегда выступали вместе; классический репертуар был немыслим без них. Я счастлив, что видел М. Н. Ермолову в самом начале ее сценической деятельности в Народном театре на Солянке в 1876 году, когда она еще была совсем юной актрисой, и что незадолго до ее смерти виделся с ней у нее же в доме на Тверском бульваре. Я припал к ее руке, старушка опустила голову ко мне на плечо, и мы прослезились.

   М. Н. Ермолова, А. П. Ленский и А. И. Южин-Сум-{205}батов были неподражаемы в пьесе Виктора Гюго "Эрнани". Пьеса захватила всю тогдашнюю Москву, о ней говорили везде и повсюду и обсуждали ее на все лады. Так как в этой пьесе было, по мнению цензуры, кое-что неприемлемое для русских театров, то ее разрешено было ставить под именем не "Эрнани", как следовало на самом деле, а "Гернани", и без указания, что пьеса именно Виктора Гюго: авось публика не догадается и не пойдет в театр, чтобы лишний раз не испортить своей благонамеренности. Но театр все время был переполнен, и достать билет составляло целый подвиг.

   Посетил нас на Кудринской-Садовой и артист В. Н. Давыдов - светило коршевской и александринской сцены. Это был прямо-таки необыкновенный человек. При своей тучности он был чрезвычайно подвижен. Он изображал, например, балерину, как она танцует самые замысловатые танцы,- и вам и в голову не пришло бы, что перед вами вовсе не балерина, а толстый мужчина. Тогда только что из-под пера Льва Толстого вышла "Власть тьмы". Давыдов разыграл нам ее у нас же в гостиной на все голоса, причем у него бесподобно вышла Анютка. Это был очень просвещенный человек. Когда он служил у Корша, то играл заглавную роль в чеховском "Иванове", и благодаря ему же увидел свет и одноактный этюд Чехова "Калхас" ("Лебединая песня"). Я был тогда на первом представлении. Этот этюд был мне известен во всех подробностях, потому что я его переписывал не раз. И, батюшки-светы, сколько в него вставил тогда "отсебятины" Давыдов! И про Мочалова, и про Щепкина, и про других актеров, так что едва можно было узнать оригинал. Но в общем вышло недурно и так талантливо, что брат Антон не обиделся и не возразил. Давыдов неподражаемо рассказывал случаи из провинциальной актерской жизни, причем тут же разыгрывал все сцены в лицах, и нужно было быть очень флег-{206}матичным человеком, чтобы не почувствовать после его рассказов боли в брюшине от смеха.

   Приехал к нам туда в первый раз и издатель "Осколков" Н. А. Лейкин. Низенький, широкоплечий и хромой на одну ногу, он представлял собою очень оригинального человека. Отличаясь большим, своеобразным гостеприимством, он и сам любил бывать в гостях, что называется - рассесться, снять сюртук и целые часы провести за столом. Он в компании любил здорово "урезать" и после сытного, обильного ужина посылал за отвратительной "углицкой" копченой колбасой и ел ее с наслаждением. Лейкин был самородком. Из крестьян Ярославской губернии, он был привезен в Питер и отдан там в лавочники, но благодаря своему дарованию выбился в люди, сделался писателем, стал домовладельцем, гласным Думы и одним из заправил Городского кредитного общества. Он написал, по его словам, свыше 20 тысяч рассказов и сценок и всегда с гордостью и достоинством носил звание литератора. Его дом на Дворянской улице был открыт для всех. Он очень любил угостить приятеля и, чтобы показать ему, как он к нему расположен и как ничего не жалеет для него, всегда указывал цену того, чем угощал:

   - Кушайте этот балык. Он стоит 2 рубля 75 копеек за фунт. Выпейте этой марсалы. Я заплатил за нее 2 рубля 80 копеек за бутылку. Вот эти кильки вовсе не 45-копеечные, а стоят целых 60 копеек жестянка.

   Бездетный, живя лишь с супругой Прасковьей Никифоровной, он купил для себя огромное имение графа Строганова на Неве, с целым дворцом. Когда приехал к нему туда брат Антон и Лейкин повел его по комнатам и стал показывать ему свой дворец, то Антон Павлович удивился и спросил его:

   - Зачем вам, одинокому человеку, вся эта чепуха?

   Лейкин ответил: {207}

   - Прежде здесь хозяевами были графы, а теперь - я, Лейкин, хам.

   Последний раз я встретил его в Петербурге на банкете печати в честь французской прессы, устроенном во время приезда в Петербург французской эскадры с президентом Лубе. Лейкин ударял себя кулаком в грудь, на глазах у него появились слезы, и он сказал:

   - Я Чехова родил!

   Этот грандиозный банкет происходил в ресторане "Медведь" на Большой Конюшенной. Было приглашено свыше тысячи человек, среди которых важно расхаживали представители французской прессы, приехавшие в Петербург вместе со своим президентом Лубе фабриковать франко-русский союз и раздувать таковые же симпатии. Среди них выделялся редактор газеты "Фигаро" Гастон Кальметт. Только утром в тот день все они были пожалованы русскими орденами и надели их на себя. Было как-то неловко видеть человека во фраке с орденом Станислава 3-й степени, болтавшимся в петличке, то есть с таким орденом, какой у нас стыдились надевать на себя сколько-нибудь уважавшие себя чиновники. Между тем, награждая французов орденами, почему-то страшно на них поскупились. Так, например, сам Гастон Кальметт получил только Анну на шею, хотя, по-видимому, был очень доволен.

   Гостям были предложены концерт и ужин, которым устроители банкета хотели пустить французам пыль в глаза и показать, что такое русское гостеприимство. Танцевала Кшесинская, пела сверкавшая брильянтами Вяльцева, неистовствовал цыганский хор. Зернистая икра, осетрина, балыки, красный борщ из свеклы и прочие национальные представители русского чревоугодия были в изобилии. Суворин был избран в председатели и обратился к гостям с приветствием на французском языке. Начались речи с обеих сторон. Затем - тосты за {208} Россию и Францию, за собратьев по перу, за седьмую великую державу (то есть за печать) и так далее, а один из русских представителей печати постучал палкой об стол и, когда водворилась тишина, очевидно в пику "Новому времени", провозгласил следующий тост:

   - Поднимаю бокал за А. С. Суворина и мадам Анго.

   - За кого? - спросил не расслышавший Суворин.

   - За А. С. Суворина, - поправился писатель,- и за мадам Адан⁹³.

   Не поняв, в чем дело, оркестр заиграл туш. Русские почувствовали томительную неловкость, а французы, не зная ни одного слова по-русски, стали неистово аплодировать. Тяжелое напряжение рассеялось только благодаря цыганам, которые вслед за этим инцидентом так завопили и затопали ногами, что своим шумом покрыли все русские и французские голоса.

   Не помню, кто именно, но, кажется, тот же Лейкин привел к нам писателя Н. С. Лескова⁹⁴. Тогда это был уже седой человек с явными признаками старости и с грустным выражением разочарования на лице. Он привез с собой в подарок брату Антону Павловичу свою книжку "Левша" с надписью, но мы давно уже были {209} знакомы с Лесковым как с писателем по его романам "Соборяне" и "Запечатленный ангел", которые нам очень нравились. К "Мелочам архиерейской жизни" мы относились как к юмористическому произведению, а "Некуда" и "На ножах" положительно нас разочаровали. Эти два романа сильно вооружили в свое время читателей против их автора, испортили его репутацию, и бедняга Лесков заведомо был причислен к яростным реакционерам. К старости он сознал свои ошибки, искренне раскаивался в содеянных им романах, и, когда посетил брата Антона, глаза его наполнились слезами и он сказал:

   - Вы - молодой писатель, а я - уже старый. Пишите одно только хорошее, честное и доброе, чтобы вам не пришлось в старости раскаиваться так, как мне.

   В это время он уже исповедовал непротивление злу, был вегетарианцем; своим ласковым, мягким обращением Лесков произвел на нас трогательное впечатление. Как раз против нашего дома на Кудринской-Садовой помещалась редакция журнала "Артист". Издателем его был Ф. А. Куманин, высокий, крупный человек, сопевший при разговоре, за что брат Антон и прозвал его "Сапегой". В этом "Артисте" печатались пьесы брата "Медведь", "Предложение" и другие, там же нашли себе приют и два моих водевиля⁹⁵. По тому времени это был очень хороший, изящный журнал, в котором принимали участие лучшие силы. Между прочим, в нем поместила свое первое драматическое произведение "Летняя картинка" Татьяна Львовна Щепкина-Куперник. Я не знаю в точности, были ли с нею знакомы раньше мой брат и сестра, но только я лично имел удовольствие познакомиться с нею именно тогда; ее привел к нам Ф. А. Куманин. Это была малюсенькая, живая, интересная девушка, очень остроумная. Тогда я торопился с изучением языков и даже получил от Лики Мизиновой прозвание "Английская грамматика", так как всегда появлялся сре-{210}ди гостей с учебником в руках,- и меня сразу же поразило в Татьяне Львовне, тогда совсем еще юной девушке, чуть не гимназистке, ее основательное знание языков. Она стала бывать у нас, приезжала потом в Мелихово и в шутку прист