Чехов Михаил Павлович - Вокруг Чехова

align="justify">   - 458 рублей 50 копеек.

   Плевако полез в толстый бумажник, достал всю эту сумму и протянул деньги кассирше.

   - Я плачу за весь сбор, - сказал он. - Потрудитесь собрать всех артистов и начать спектакль.

   Аллах керим! Никогда еще такого счастья не бывало. Сразу полный сбор, да еще в такую погоду, когда потеряна уже всякая надежда хоть на малейший заработок! Кассирша засуетилась. Послала одного сторожа к антрепренеру, другого - собирать труппу, благо живут недалеко и все в одной и той же захудалой гостинице.

   Потянулось время. "Знатные иностранцы" куда-то исчезли.

   Появился ламповщик, зажег огни у рампы, и мертвая зала ожила. Затем пришел, весь заиндевевший, капельмейстер, за ним потянулись один за другим музыканты и стали настраивать свои инструменты.

   Трень-трень-трень... Брень-брень-брень... Пи-пи-пи... Ту-ту-ту...

   Послышались по ту сторону занавеса шаги, голоса, ожили уборные. Кое-кто из любопытных актеров силился посмотреть в дырочку в занавесе на сумасшедших приезжих. Но их в зрительном зале не оказалось. Наверное, в ожидании спектакля они сидели в фойе.

   Но вот оркестр сыграл марш, затем какую-то увертюру, - и занавес поднялся. Начался спектакль. Все первое действие прошло при совершенно пустом зрительном зале. Второе тоже. Актеры стали приходить в недоумение, и им невесело было играть для пустого простран-{122}ства. Приезжих гостей не было нигде, ни в ложах, ни в партере.

   Как вдруг, к их удивлению, с самой последней лавочки галерки послышались аплодисменты и крики "браво".

   Это аплодировали им Плевако и Липскеров. Широкие москвичи, купив сразу весь театр, предпочли для шутки занять места на галерке.

   Я плохо припоминаю, где помещалась редакция "Новостей дня" в то время, когда я приходил туда получать по три рубля в неделю, - кажется, где-то на Тверской, недалеко от Газетного переулка⁶⁸. Она состояла всего только из одной комнаты, где принималась подписка, шумели сотрудники и где стоял рояль, и под этот шум племянница или свояченица Липскерова разыгрывала гаммы. Около нее стояла ее учительница музыки и, стараясь перекричать сотрудников, отбивала ногою такт и отсчитывала:

   - Раз-два-три-четыре... Раз-два-три-четыре...

   Бывало, сидишь-сидишь в этой обстановке, дожидаясь трех рублей, и так вдруг захочется обратно домой!

   Дело "Новостей дня", впрочем, скоро поправилось. Как ходили слухи, эта газета стала довольно безошибочно сообщать, какие именно лошади на предстоящих скачках должны были выиграть. Тотализатор сделал свое дело, и прежние недостатки сменились полным благополучием: у "Новостей дня" появился у Красных ворот целый дворец, а сам издатель стал разъезжать по городу на породистых лошадях.

   Большой роман "Драма на охоте" был у Антона Чехова не первый. Еще раньше, в "Будильнике", печатался его роман "Ненужная победа", происхождение которого было совершенно случайно. Брат Антон поспорил с редактором "Будильника" А. Д. Курепиным о том, что напишет роман из иностранной жизни не хуже появляв-{123}шихся тогда за границей и переводившихся на русский язык, Курепин это отрицал. Порешили на том, что брат Антон приступит к писанию такого романа, а Курепин оставляет за собою право перестать печатать его в любой момент. Но роман оказался настолько интересным и публика так заинтересовалась им, что он благополучно был доведен до конца. В редакцию, сколько я припоминаю, поступали письма с запросами, не Мавра ли Иокая этот роман или не Фридриха ли Шпильгагена?

   Были еще журналы в Москве, в которых сотрудничали мои братья Николай и Антон, - это "Свет и тени" и "Мирской толк". Издавал их Н. Л. Пушкарев. Это был высокоинтеллигентный и всесторонне образованный человек и весьма популярный в свое время поэт-сатирик во вкусе Некрасова. Его обличительные стихи, вроде "Гадко, мерзко, неприлично", "Ну, так это ничего" и "Три няньки трех наций - все разной закваски", говорились с любой эстрады; его стихотворения не сходили с уст, но едва ли кто знал их автора. Не было актера по всему лицу земли родной, который не декламировал бы его произведений со сцены. Кроме того, он был и драматургом; его пьеса "Ксения и Лжедимитрий" шла в театрах.

   Это был человек чрезвычайно предприимчивый и изобретательный. У него на Бригадирской улице в Москве был свой собственный дом, в котором помещались его типография, литография, редакция и довольно обширная квартира. Сперва он издавал журнал "Московское обозрение", который выпускал еженедельно книжками и в котором печатался уголовный роман Шкляревского "Утро после бала", написанный на сюжет волновавшего тогда московские умы сенсационного процесса. Затем, основав юмористический журнал "Свет и тени", Пушкарев переименовал "Московское обозрение" в "Мирской толк" и стал выпускать его совместно со "Светом и теня-{124}ми". Это был очень чуткий журнал, отзывавшийся на все события в общественной и политической жизни, почему и понес на себе две кары: один раз он был приостановлен на целые полгода, а в другой ему надолго была воспрещена розничная продажа. Конечно, это сильно подорвало материальные средства журнала, хотя общественное мнение целиком было на стороне Пушкарева, и в особенности за рисунок, помещенный после 1 марта 1881 года и изображавший виселицу, над которой была надпись: "Наше оружие для разрешения насущных вопросов".

   Но Пушкарев не унывал: он основал еще толстый журнал "Европейская библиотека", который выходил еженедельно книжками в 12-15 печатных листов; каждая из этих книжек содержала в себе вполне законченный роман какого-нибудь иностранного писателя в русском переводе. К чести этой "Европейской библиотеки" нужно сказать, что она первая познакомила русскую публику с произведениями таких писателей, как Гектор Мало, Карл-Эмиль Францоз, А. Доде, А. Терье, Э. Золя и Пьер Лоти. Нужно было удивляться, как Пушкарев мог выпустить за один год такое громадное количество книг, напечатанных на таком количестве бумаги, да еще при тогдашних средствах. "Европейская библиотека" просуществовала, кажется, года полтора и затем прекратилась: подписчикам некогда было читать такое громадное количество книг; достаточно было бы и двенадцати в год, а их издавалось целые пятьдесят. "Мирской толк" оставил по себе хорошую память изданием "Старого моряка" Кольриджа с превосходными гравюрами Гюстава Доре⁶⁹.

   В "Мирском толке" брат Антон поместил повесть "Цветы запоздалые", а Николай целый ряд рисунков и карикатур в "Свете и тенях". Помещал там под фирмой брата Николая свои рисунки и я, а мои ребусы печата-{125}лись там на премию. В "Европейской библиотеке" должен был появиться мой

   Ребус Мих. П. Чехова, опубликованный в N 12 журнала "Свет и тени" за 1882 г. Разгадка: Счастливые дамы замышляют затеи праздной раздачи грошей. Подачки копейками бесполезны.

   перевод Морица Гартмана, но "по не зависящим от редакции причинам" рукопись вернулась из цензуры без одобрения. Я и не думал, что, будучи гимназистом, мог переводить с немецкого такие зловредные вещи. Воображаю, как бы переполошилось мое гимназическое начальство! Вообще я в те времена подавал большие надежды на писательство. Так, я скомпоновал целый роман и отнес его в "Газету А. Гатцука", и он появился бы в печати в этой нетребовательной {126} газете, если бы ее не прикрыли. Я тогда много читал социальной литературы, за журнальную работу мне кое-что перепадало, и я даже приобрел себе часы. Иметь тогда карманные часы, да еще гимназисту, и читать такие предосудительные книги, как сочинения Прудона, казалось верхом свободомыслия и вольнодумства. И брат Антон не оставлял меня ни на минуту в покое и все время вышучивал:

   - С Гатцуком знаком, с Прудоном не согласен и при часах ходит.

   А надо заметить, что карманных часов тогда не было даже и у Антона.

   Пушкарев был очень отзывчив на все новое в науке, искусстве и литературе. Так, когда приехал в Москву известный тогда гипнотизер Роберт и ему было запрещено показывать свои сеансы публично, Пушкарев предложил ему свой дом и пригласил московских представителей печати и профессоров. Было условлено так, что мои братья от имени Пушкарева пригласят на этот вечер известного профессора Остроумова.

   Роберт делал поразительные вещи, приводившие в недоумение профессоров. Так, он не только усыплял гипнотизируемого, но приостанавливал во всем его теле кровообращение. Загипнотизированному прокалывали вены, делали надрезы на теле - и кровь не текла, сердце переставало биться, деятельность мозга прекращалась. Но что было страннее всего и что приводило в волнение даже профессора Остроумова, так это то, что Роберт устроил один раз так, что у его клиента при полном прекращении во всем теле кровообращения и при полной остановке деятельности сердца все-таки не прекращалась деятельность головного мозга и объект мог видеть, обонять, слышать и даже отвечать на задаваемые ему вопросы. Таким образом, тут же возник неразрешимый вопрос: как мог правильно функционировать {127} в человеке головной мозг при полном параличе сердца и легких?

   - Вот тут-то и загвоздка! - громко воскликнул Остроумов.

   Было страшно смотреть, когда Роберт вверг своего клиента в состояние тетануса, а когда человек весь одеревенел, сделался, как камень или бревно, его положили затылком на один стул, а пятками на другой, и три взрослых человека сели на него, как на скамью. И он сам этого не почувствовал и очень удивился, когда его потом разбудили и рассказали ему обо всем. Тогда все это было внове, считалось необъяснимым, и даже сами профессора становились в тупик и искренне восклицали: "Загвоздка!"

   По-видимому, Н. Л. Пушкареву, как натуре, всесторонне одаренной, все очень скоро надоедало, или же природа его была настолько широка, что он не мог остановиться на чем-нибудь одном. Страстный рыболов, он изобретал какие-то самодействующие подсекатели, которые продаются в магазинах и теперь, и никто не знает, что их изобрел именно он; открыл фотографию на Лубянке; затем весь отдался изобретенной им "пушкаревской свече", которою потом за бесценок воспользовались иностранцы и которая приобрела себе право гражданства на всем земном шаре в виде обычных бензиновых и спиртовых горелок, которыми пользуется каждая хозяйка при варке кофе и при завивке волос. Но все эти затеи и неудачи с журналами скоро разорили Н. Л. Пушкарева вконец, и он умер, как говорили, в глубокой нищете.

   Из журналов, в которых сотрудничал Антон Павлович, мне хочется еще остановиться на "Сверчке". Этот французистый юмористический журнальчик издавали два брата Вернеры, Евгений и Михаил. Это были бодрые, полные сил молодые люди, долгое время прожив-{128}шие за границей, окунувшиеся в коммерческие дела и приехавшие в Россию, чтобы делать дело "по-настоящему". Они основали журнал "Вокруг света" и благодаря ему познакомили публику с произведениями Луи Буссенара, Стивенсона, Райдера Хаггардта и других. Это был очень занимательный тогда журнал, который выписывал каждый гимназист. Дела их пошли отлично. Они приобрели от А. Каринской громадную типографию на Арбате и стали расширять дело еще больше. Кроме "Вокруг света", они стали издавать еще два журнала: юмористический "Сверчок" и детский "Друг детей". Но тут-то они и нажглись.

   Если в журнале "Вокруг света" они ухватили вкус и требования читателя, как говорится, за хвост, то в издании юмористического и детского журналов они оказались слабоваты. Правда, внешне "Сверчок" был очень оригинален. Он представлял собою копию одного из парижских журналов, причем братья Вернеры, надо отдать им честь, первые ввели в России раскрашивание рисунков не литографически, а акварелью, посредством трафаретов. Но по содержанию "Сверчок" был бледноват, а "Друг детей" (в нем сотрудничал и я)⁷¹ был и вовсе неинтересен. Детям он положительно не нравился и не мог конкурировать даже с таким плохо издававшимся журналом, как "Детский отдых" Истоминой. Но тому, кто хоть раз побывал в типографии братьев Вернер, могло показаться, что он попал нечаянно за границу. Дело кипело, машины гремели, газовый двигатель вспыхивал и пыхтел, и сами Вернеры не сидели барами, сложа руки и дожидаясь прибылей, а оба, по-рабочему одетые в синие блузы, работали тут же не покладая рук.

   Пустились они и в издательство беллетристики. Между прочим, они издали книгу рассказов брата Антона Павловича "Невинные речи", для которой обложку рисовал наш брат Николай. Все издания их отличались {129} оригинальностью и изяществом, и при более счастливых обстоятельствах Вернеры могли бы сделать многое. Главное - то, что они сами по уши уходили в самую черную работу. Но когда они освобождались от своих дел, то, как истые европейцы, они появлялись в обществе в самых изысканных модных костюмах, и Антон Павлович подтрунивал над ними в своих "Осколках московской жизни", которые он помещал в лейкинском журнале "Осколки". Он писал про них так: "Вы думаете, что легко издавать журналы? Это вам не то, что носить жилетки с лошадками". Братья Вернеры не знали, что это писал именно он, и жаловались ему же "на чьи-то выходки по их адресу".

   Братья Вернеры тоже потом разорились; их "Вокруг света" перешел к И. Д. Сытину, а "Сверчок" и "Друг детей" прекратили свое существование. Кажется, оба брата тогда же уехали за границу. {130}

   В Воскресенске у брата Ивана.- "Кукуевская катастрофа" и реприманд с Антоном.- П. А. Шостаковский.- "Сказки Мельпомены" на прилавках детской литературы.- В Чикине у врача П. А. Архангельского.- Источник чеховских сюжетов.- История с "атаманом" Ашиновым. - Звенигородские впечатления 1884 года в сюжетах Чехова.- Антон Павлович и доктор П. Г. Розанов.- Встреча со Скрябиным.- Первые пациенты брата. - Блюстители звенигородского порядка. - Близость к семейству Киселевых. - "Бабкинское" в творчестве Чехова.- В мире литературных и музыкальных впечатлений.- М. В. Бегичева-Киселева и предложение Чайковского.- Замысел "Бэлы" с либретто брата. - Приезд Григоровича. - Проказы Чехова и Левитана. - Маркевич в Бабкине. - Сотрудничество Левитана с братом Николаем. - Романы Левитана.- Детали для сюжета "Чайки".

   Как я уже упомянул в свое время, мой средний брат, Иван Павлович, выдержал в декабре 1879 года экзамен на учителя и был назначен в заштатный городок Воскресенск, Московской губернии, в одной, версте от которого находится знаменитый монастырь "Новый Иерусалим", основанный патриархом Никоном с целью дать возможность русским паломникам не ездить в Палестину на поклонение "святым" местам, а "иметь" их у себя под боком. Этот мона-{131}стырь представляет собою точную копию с Иерусалимского храма, палестинского. В нем устроены и Голгофа, и часовня "гроба господня", и Гефсиманский сад, и Кедронский поток, и даже имеются две библейские горы, Фовор и Ермон. Местность подбиралась специально. Воскресенск был тогда еще очень маленьким городком, и в нем было всего только одно училище - приходское; им-то и заведовал мой брат.

   Попечитель этого училища - известный суконный фабрикант Цуриков не пожалел денег на его благоустройство, и у Ивана Павловича оказалась вдруг просторная, хорошо обставленная квартира, рассчитанная не на одного холостого учителя, а на целую семью. Для Чеховых, живших тогда в Москве тесно и бедно, это было чистой находкой. Едва только у меня и у моей сестры Маши кончались переходные экзамены, как наша мать, Евгения Яковлевна, уже ехала с нами в Воскресенск "на подножный корм" и проживала там с нами до самого начала учения. Для меня и сестры Воскресенск казался земным раем, тем более, что мы очень утомлялись в Москве. Воскресенск замечателен своими окрестностями. В округе много грибов, а мы, Чеховы, страстные любители собирать грибы.

   В городе стояла батарея, которою командовал полковник Б. И. Маевский, человек очень общительный и живой. Там проживал тогда П. Д. Голохвастов, много работавший по вопросу о земских соборах. Это был высокий чернобородый и черноволосый человек с седой прядью от лба до затылка, ходивший вразвалку и низко опустив голову на грудь. Он так всегда был занят своими мыслями, что часто проходил мимо своего дома и не мог найти своих ворот. Для того чтобы он попадал домой, к нему была приставлена девочка Авочка, которую он потом удочерил. Он много занимался древней историей, сделал немало открытий по эпохе Смутного вре-{132}мени и вместе с тогдашним министром Н. П. Игнатьевым думал ввести в России нечто вроде конституции, но на манер древних земских соборов. Язык у него был архаический: он и писал и разговаривал на языке древних летописей и сам придумывал слова, которые были громоздки, как леса вокруг строящегося трехэтажного дома. С ним было очень интересно поговорить, так как он держал себя чрезвычайно просто и поражал своей эрудицией. Разговаривая, он постоянно ходил взад и вперед по комнате. Его жена, Ольга Андреевна, была писательницей: ей принадлежит драма "Лихому лихое" и известный шумный водевиль "Назвался груздем - полезай в кузов".

   Жили в Воскресенске еще две-три интересные семьи, но центром всей Воскресенской жизни была все-таки семья Маевских. У них были очаровательные дети - Аня, Соня и Алеша, с которыми сдружился мой брат Антон Павлович и описал их в рассказе "Детвора". У них же бывал и раненный в турецкую войну офицер Э. И. Тышко, который всегда ходил в черной шелковой шапочке и которого брат Антон называет в своей переписке "Тышечкой в шапочке". Здесь же брат познакомился с другими офицерами батареи и вообще с военной жизнью, что оказало ему впоследствии услугу в создании "Трех сестер". Поручик этой батареи Е. П. Егоров был близким приятелем братьев Чеховых и упомянут Антоном Павловичем в его рассказе "Зеленая коса". Впоследствии этот Е. П. Егоров вышел в отставку с таким же желанием "работать, работать и работать", как барон Тузенбах в "Трех сестрах", и оказал немалую услугу населению Нижегородской губернии в 1892 году. К нему ездил туда брат Антон, и оба они принимали там участие в обеспечении крестьян рабочими лошадьми.

   Брат Антон не сразу стал ездить с нами в Воскресенск. Ему было не до дач, так как необходимость зара-{133}батывать в московских журналах удерживала его на лето в Москве, и он не ездил из нее дальше Сокольников, Богородского и других подмосковных дачных выселков, так талантливо осмеянных в "Пестрых рассказах". По-видимому, он тогда не скучал летом в душной Москве. Там была большая Всероссийская выставка⁷⁰, а в 1881 году последовало открытие памятника Пушкину, взволновавшее всю русскую интеллигенцию. Тогда он совершал новые знакомства, входил в литературные связи, целиком ушел в газетные и журнальные дела. Между прочим, на Всероссийской выставке он получил реприманд*, который его очень взволновал.

   В тот год, летом, шедший из Москвы на юг почтовый поезд, набитый пассажирами, целиком свалился под насыпь между станциями Московско-Курской железной дороги Чернь и Бастыево, близ деревни Кукуевки. Насыпь обвалилась вслед за ним и заживо погребла под собою всех пассажиров. По имени деревни и самая катастрофа получила название "Кукуевской". Туда был послан корреспондентом упомянутый выше В. А. Гиляровский, которому и принадлежит честь выяснения всех подробностей этой ужасной катастрофы⁷².

   На Всероссийской выставке, в отделе повременной печати, находился киоск от журнала "Свет и тени". Заведовала им наша знакомая А. А. Ипатьева; брат Антон разговаривал с ней, как вдруг по выставке пронеслась, точно судорога, весть о катастрофе. Пробежали мальчишки с экстренными телеграммами. Брат Антон заинтересовался, купил телеграмму, прочел и разволновался.

   - Ведь такие катастрофы могут случаться только в одной нашей свинской России, - сказал он А. А. Ипатьевой вслух. {134}

   В эту минуту к нему подскочил генерал в синей фуражке и с белыми погонами и строго сказал:

   - Как вы сказали, молодой человек? Повторите! Кажется, "в нашей свинской России"? Как ваша фамилия? Кто вы такой?

   Брат Антон смутился.

   - Хорошо-с. За это вы можете ответить,- сказал генерал и быстро удалился.

   Брат Антон ожидал, что его сейчас арестуют, отвезут в Бутырки и так далее, но все обошлось благополучно, и генерал больше не возвращался.

   На Всероссийской выставке был особый музыкальный отдел, на котором были выставлены разными фирмами музыкальные инструменты, главным образом рояли, пианино и оркестрионы. Чтобы сделать своим экспонатам хорошую рекламу, фирмы приглашали европейских знаменитостей играть на них целые концерты, и, таким образом, можно было послушать бесплатно великого артиста. Один из таких знаменитых - дирижер и основатель филармонических курсов и концертов в Москве П. А. Шостаковский впервые сыграл в этом музыкальном отделе на рояле чьей-то фирмы известную рапсодию Листа⁷³. Она так увлекла моих братьев Николая и Антона, что с тех пор эту рапсодию можно было слышать по нескольку раз в день у нас дома в исполнении Николая. Оба познакомились потом с Шостаковским и стали у него бывать запросто.

   Это был приятнейший, гуманнейший и воспитаннейший человек, и все, кто его знал, высоко ценили его как исполнителя и любили как человека. Но если дело касалось музыки, которую он обожал, то он забывал обо всем на свете, превращался в льва и готов был разорвать в клочки каждого из своих музыкантов за малейшую ошибку в оркестре. Заслышав такую ошибку, он тотчас же стучал палочкой и останавливал весь оркестр. {135}

   - Если ты, скотина эдакая, - обращался он к музыканту, - будешь портить мне ансамбль, то я тебя выгоню вон.

   В один из таких случаев наш милый знакомый А. И. Иваненко, флейтист в его оркестре, приняв эту обиду на свой счет, спросил с достоинством:

   - Смею думать, Петр Адамович, что эти ваши слова относятся не ко мне?

   - Да, не к тебе, не к тебе, - ответил плачущим голосом Шостаковский, - а вот к этому болвану!

   Другой случай был с С. М. Гр., исполнявшим партию барабана.

   Замечтавшись и устав ожидать, когда дирижер подаст ему такт, он ударил в него раньше, чем следовало.

   Петр Адамович положил палочку и остановил оркестр.

   - Если ты будешь продолжать в таком же духе, - обратился он к барабанщику, - то я тебя за уши выдеру.

   Барабанщик обиделся и демонстративно сошел с эстрады.

   Но после репетиций и концертов на Шостаковского не обижался никто, все знали его характер и были уверены, что потом он сам же будет всех ласкать и восторгаться успехами своего оркестра.

   Кажется, в своем рассказе "Два скандала" Антон Чехов, описывая дирижера, взял за образец именно Шостаковского. Этот рассказ вошел в самую первую книжку рассказов А. П. Чехова "Сказки Мельпомены", изданную им в 1884 году. Книжке этой, как говорится, не повезло. Она была напечатана в типографии А. А. Левенсона в долг, с тем чтобы все расходы по ее печатанию были погашены в первую голову из ближайшей выручки за книжку. Но не пришлось выручать даже и этих расходов, и вот по какой причине: владельцы книжных магазинов, {136} которым "Сказки Мельпомены" были сданы на комиссию, вообразили, что это не театральные рассказы, а детские сказки, и положили ее у себя в детский отдел. Случались даже и недоразумения. Так, один генерал сделал заведующему книжным магазином "Нового времени" скандал за то, что ему продали такую безнравственную детскую книжку. Что сталось потом со "Сказками Мельпомены", не знал даже и сам автор. Такая же неудача постигла и, другую книгу Чехова того времени. Она была уже напечатана, сброшюрована, и только недоставало ей обложки. В эту книгу вошли, между прочим, рассказ "Жены артистов", впоследствии напечатанный в "Сказках Мельпомены", и "Летающие острова". Книжка же была очень мило иллюстрирована братом Николаем. Я не знаю, почему именно она не вышла в свет и вообще какова была ее дальнейшая судьба.

   Только студентом последнего курса Антон Павлович приехал на лето в Воскресенск. Здесь он нашел уже порядочный круг знакомых. Высокий, в черной крылатке, широкополой шляпе, он стал принимать участие в каждой прогулке, а гуляли большими компаниями и каждый вечер, причем дети гурьбой бежали впереди, а взрослые шли далеко позади и вели либеральные беседы на злобу дня. А поговорить было о чем. Кроме сочинений Щедрина, которыми тогда зачитывались, выписывали вскладчину положительно все до одного выходившие в то время толстые журналы, наибольшим успехом из которых пользовались "Отечественные записки", "Вестник Европы" и "Исторический вестник". Как писателю Антону Чехову нужны были впечатления, и он стал их теперь черпать для своих сюжетов из той жизни, которая окружала его в Воскресенске: он вошел в нее целиком. Как будущему врачу, ему нужна была медицинская практика, и она тоже оказалась здесь к его услугам.

   Верстах в двух находилась усадьба Чикино, при гро-{137}мадном красивом пруде, купленная земством и обращенная в больницу. Ею заведовал известный тогда среди земских врачей и в медицинской литературе врач П. А. Архангельский. Чикинская больница считалась поставленной образцово, сам Павел Арсеньевич был очень общительным человеком, и около него всегда собиралась для практики медицинская молодежь, из которой многие потом сделались врачебными светилами. Там брат Антон и все мы познакомились с В. Н. Сиротининым, Д. С. Таубер, М. П. Яковлевым, имена которых не прошли бесследно в медицинской науке. Часто после многотрудного дня собирались у одинокого Архангельского, создавались вечеринки, на которых говорилось много либерального и обсуждались литературные новинки. Много говорили о Щедрине, Тургеневым зачитывались взапой. Пели хором народные песни, "Укажи мне такую обитель", со смаком декламировали Некрасова. Там впервые меня, гимназиста, назвали не Мишей, а Михаилом Павловичем, и это сразу меня подняло в моих же собственных глазах. Эти вечеринки были для меня школой, где я получил политическое и общественное воспитание и где крепко и навсегда сформировались мои убеждения как человека и гражданина.

   В 1884 году мой брат Антон окончил курс в университете и явился в чикинскую больницу на практику уже в качестве врача. Здесь-то он и почерпнул сюжеты для своих рассказов "Беглец", "Хирургия", а знакомство с Воскресенским почтмейстером Андреем Егоровичем дало ему тему для рассказа "Экзамен на чин".

   Совсем иная обстановка царила в это время в другой ближайшей к Воскресенску больнице - при суконной фабрике А. С. Цуриковой в селе Ивановском. Больница эта была обставлена богато и даже роскошно, но популярностью она не пользовалась. Заведовал ею врач М. М. Цветаев, человек какой-то особой психологии, ко-{138}торый на приемах не подпускал к себе близко больного, боясь,

   Чикинская больница. На крыльце квартиры врача сидят в верхнем ряду (слева): врачи М. П. Яковлев и Д. С. Таубер, Е. А. Архангельская, заведующий больницей П. А. Архангельский; в нижнем ряду: врач Бережников и фельдшер Алексей Кузьмич, описанный А. П. Чеховым в рассказе "Хирургия",

   что от него будет неприятно пахнуть. Тем не менее и этот врач не прошел бесследно в литературе.

   Был некто казак Ашинов, именовавший себя атаманом, большой авантюрист, мечтавший, подобно Колумбу, открыть какой-нибудь новый материк и сделать его русской колонией.

   Еще в дни молодости моего дяди Митрофана Егоровича, о котором я сообщил в самом начале этой книги, к нему пришел какой-то человек и попросил работы. Это было в Таганроге. Дядя предложил ему рыть у него погреб. Человек этот исполнял дело с таким старанием и говорил так умно, что заинтересовал дядю, и они разговорились. Чем дальше, тем этот землекоп увлекал дядю все больше и больше, и, наконец, дядя окончательно подпал под его влияние, и теории этого землекопа наложили свой отпечаток на всю его дальнейшую жизнь. Впоследствии этот землекоп оказался известным иеромонахом Паисием.

   Врач цуриковской больницы М. М. Цветаев вышел в отставку и принял монашество.

   И вот явился неведомо откуда "атаман" Ашинов и сообщил, что он открыл новый материк. Печать встретила его насмешливо, петербургские власти - недоверчиво. Тогда он решил действовать на свой страх и риск. Он напечатал объявления, в которых приглашал лиц, искавших счастья и простора, присоединиться к нему и отправиться вместе с ним на новые места. Набралось около сотни семей. Чтобы они не остались без духовной пищи, Ашинов пригласил с собою иеромонаха Паисия как главу будущей филиальной православной церкви в колонии и иеромонаха Цветаева как врача и духовного пастыря.

   Авантюристы погрузились на пароход в Одессе и отплыли в обетованные места. Ашинов выгрузил их на бе-{140}регу Красного моря, заняв французскую колонию Обок и переименовав ее в "Новую Москву". Выкинули русский флаг и расположились лагерем.

   Французское правительство сделало русскому правительству запрос. Последнее ответило, что оно не имеет ровно никакого отношения к Ашинову и к "Новой Москве" и что "атаман" действует на свой собственный риск и страх.

   Тогда французское правительство отправило в Обок крейсер. Ашинову было предложено немедленно же очистить берег и спустить русский флаг. Он категорически отказался, вероятно, надеясь на поддержку своих друзей в России. Тогда крейсер открыл по "Новой Москве" огонь. Было перебито много женщин и детей, некоторые семьи были взяты на борт крейсера, но куда девались затем сам Ашинов и Паисий, я теперь уже не помню. Что же касается бывшего врача Цветаева, то он через непроходимую Даникильскую пустыню в Африке совершил переезд в Абиссинию, был принят абиссинским негусом Менеликом, завязал с ним сношения и это свое путешествие описал потом, если не ошибаюсь, в "Ярославских губернских ведомостях". В монашестве он носил имя Ефрем.

   В середине лета 1884 года брат Антон, прихватив с собой меня, отправился в Звенигород уже в качестве заведующего тамошней больницей на время отпуска ее врача С. П. Успенского. Вот тут-то ему и пришлось окунуться в самую гущу провинциальной жизни. Он здесь и принимал больных, и в качестве уездного врача, тоже уехавшего в отпуск, должен был исполнять поручения местной администрации, ездить на вскрытия и быть экспертом в суде. В Звенигороде был тот дом, в котором помещались все сразу правительственные учреждения и о котором один из чеховских героев говорит: "Здесь и полиция, здесь и милиция, здесь и юстиция - совсем {141} институт благородных девиц". Звенигородские впечатления дали Чехову тему для рассказов "Мертвое тело", "На вскрытии", "Сирена". А когда наступал вечер, мы с братом шли в гости к очень гостеприимной местной дачнице Л. В. Гамбурцевой, у которой были хорошенькие дочки и можно было послушать музыку и пение и потанцевать. Фельдшером в звенигородской больнице был почтенный солидный человек Сергей Макарыч, а лаборантом в аптеке - юноша Неаполитанский, который вечно перепутывал прописываемые братом Антоном лекарства, так что мне поручено было следить за действиями этого звенигородского алхимика.

   В один из первых же дней заведования Чеховым звенигородской земской больницей привезли туда мальчика лет пяти, у которого был парафимоз. В деревне на такие пустяки не обратили внимания, но ущемление повлекло за собой отеки, появились признаки гангрены, и бедный мальчуган должен был бы совсем лишиться пола, если бы родители не спохватились и не привезли его в город в лечебницу. Таким образом, брату Антону чуть не с первого же дня пришлось приниматься за операцию. Но ребенок так громко кричал и так неистово дрыгал ногами, что Антон Павлович не решался приняться за дело. Баба, привезшая мальчика, рыдала навзрыд, два фельдшера, Неаполитанский и я, назойливо стояли тут же и ожидали результатов от такой интересной операции, - и это еще больше стесняло брата. Кончилось дело тем, что он написал записку к проживавшему в Звенигороде уездному врачу П. Г. Розанову, чтобы тот зашел к нему в больницу взглянуть на мальчугана. Почтенный доктор не заставил себя долго ждать, и не прошло и минуты, как все уже было готово, мальчишка успокоился, и мать повезла его обратно в деревню. Так им все было просто и ловко сделано, что у нас, зрителей, появилось даже разочарование, что все дело оказалось {142} такими пустяками. Знакомство Антона с этим милым доктором, если не ошибаюсь, началось еще в Воскресенске, куда тот приезжал навестить врача Архангельского, где и встретился с моим братом, а после этого случая они сдружились и, долго между собою переписывались. П. Г. Розанов был человеком науки, печатался в медицинских журналах, первым из русских врачей подал на Пироговском съезде мысль об учреждении в России министерства народного здравия и все время мечтал об издании врачебной газеты или журнала, и при этом не узкоспециальных, а с бытовым, публицистическим оттенком. Но, помнится, брат Антон отговорил его.

   - Журнал вас только разорит и состарит,- сказал он. - Да к тому же вы не найдете сотрудников, и придется все писать самому.

   Брат Антон гулял у него на свадьбе и так там "нализался", что долго об этом вспоминал. Они были там вместе с доктором С. П. Успенским, от него они поехали "поперек всей Москвы", очутились потом в известном кафешантане, и только под утро Антон Павлович вернулся домой.

   Будучи студентом, я любил бывать в гостях у упомянутой мной Л. В. Гамбурцевой, жившей по зимам в Москве, на Немецкой улице. Там было весело, всегда собиралась молодежь и поощрялись искусства. Там же летом, в пустой квартире, останавливался не раз по приезде в Москву из Звенигорода и Воскресенска и Антон Павлович. В один из вечеров, в субботу, я увидел там кадетика, совсем еще юного, который не принимал никакого участия в общем веселье, а сидел у рояля и задумчиво тренькал одной рукой по клавишам. После танцев хозяйка ему сказала:

   - Саша, сыграйте нам что-нибудь.

   Кадетик тотчас же встрепенулся и стал играть известный концерт⁷⁴ на мотивы из "Гугенотов", очень трудный, {143} но известный каждому ученику консерватории и каждому пианисту.

   Это был знаменитый впоследствии виртуоз и композитор А. Н. Скрябин. Как я жалею, что не сошелся с ним тогда поближе!

   У Л. В. Гамбурцевой были две племянницы⁷⁵ - Маргарита и Елена Константиновны, или попросту Рита и Нелли. Рита была замужем за известным железнодорожным инженером бароном Спенглером, а Нелли тогда только что кончила курс в гимназии. (Между прочим, у матери этих двух сестер была та самая комнатная собачка, которая ворчала "нга-нга-нга" и о которой писал в одном из своих рассказов брат Антон.) У Спенглеров всегда собиралась молодежь, было весело, и часто мы, братья Чеховы, бывали у них на Новой Басманной. В это время Антон Павлович только первый год был врачом и колебался, заняться ли ему медициной или отдаться литературе. У Спенглеров были маленькие дети, и они-то и стали первыми пациентами Антона Павловича. В качестве гонорара за лечение Спенглеры поднесли ему портмоне, в котором оказалась большая золотая турецкая монета, которую мы называли лирой. Часто потом эта лира выручала Антона Павловича в минуты жизни трудные. Он передавал ее мне, я относил ее в ломбард, закладывал там за десять рублей, и на несколько часов у брата Антона бренчали деньги в кармане. За Нелли же стал заметно ухаживать мой брат, художник Николай.

   Вторыми пациентами Антона Павловича были некие Яновы, и здесь он, как говорится, попал в такую "ореховую отделку", что уже окончательно решил отдаться литературе. Жил в Москве художник А. С. Янов, который учился живописи вместе с моим братом Николаем, - отсюда и это знакомство чеховской семьи с Яновыми. Впоследствии Янов сделался главным декоратором теат-{144}ра Корша и затем перешел оттуда в петербургский Александринский театр. Но в описываемое мною время он жил очень бедно с матерью и тремя сестрами, добрыми молоденькими существами. Случилось так, что эти три сестры и мать одновременно заболели брюшным тифом. А. С. Янов пригласил к ним брата Антона. Молодой, еще неопытный врач, но готовый отдать свою жизнь для выздоровления больного, Антон Павлович должен был целые часы проводить около своих больных пациенток и положительно сбивался с ног. Болезнь принимала все более и более опасное положение, и, наконец, в один и тот же день мать и одна из дочерей скончались. Умирая, в агонии, дочь схватила Антона Павловича за руку, да так и испустила дух, крепко стиснув ее в своей руке. Чувствуя себя совершенно бессильным и виноватым, долго ощущая на своей руке холодное рукопожатие покойницы, Антон Павлович тогда же решил вовсе не заниматься медициной и окончательно перешел потом на сторону литературы. Две другие сестры выздоровели и затем часто у нас бывали. Одна из них вышила золотом альбом⁷⁶ и преподнесла его Антону Павловичу с надписью: "В память избавления меня от тифа". Так как обе они были Яновы, то для краткости он прозвал их Яшеньками. И странное дело! Эти Яшеньки приходили к нам обязательно в те дни, когда у нас на третье блюдо подавали к обеду яблочник. И стоило только появиться на столе этому самому яблочнику, как брат Антон говорил:

   - Ну, сейчас к нам должны прийти Яшеньки.

   И действительно, вдруг раздавался звонок и внизу в прихожей слышались голоса Яшенек.

   Но я уклонился немного в сторону.

   Врач С. П. Успенский, которого заменял брат Антон на время отпуска, поступил в звенигородскую лечебницу на место врача Персидского, которому пришлось оста-{145}вить службу в этой больнице вот по какому случаю, возможному только в те времена.

   Верстах в двух-трех от Звенигорода, на берегу Москвы-реки, в очень живописной местности находится монастырь Саввина Сторожевская пустынь. Он всегда привлекал к себе художников, вроде Левитана, Кувшинниковой, Степанова и Аладжалова, и вообще служил центром внимания воскресенских жителей, так как раз в год оттуда, за 26 верст, совершался крестный ход в Воскресенск, представлявший собою целый праздник, с приуроченной к этому дню ярмаркой.

   В 1883 году практиковавшие в чикинской больнице у Архангельского молодые врачи М. П. Яковлев, В. Н. Сиротинин, Д. С. Таубер и Е. Н. Собонина решили совершить пешеходную прогулку в Саввинский монастырь. К этой компании, кроме еще других лиц, примкнули и мы, Чеховы. Все 26 верст мы прошли настолько бодро, что достигли монастыря еще задолго до захода солнца. Погуляв около монастыря, молодые врачи решили, что недурно было бы навестить своего коллегу, врача Персидского, заведовавшего больницей в Звенигороде. Сказано - сделано. Персидский, конечно, обрадовался дорогим гостям и устроил для них у себя в садике чай. Отдохнули, поговорили, а потом молодежь вспомнила студенческие годы и стала петь хором. Спели "Дубинушку", "Укажи мне такую обитель" и еще что-то, как вдруг является полицейский надзиратель и составляет протокол. Напрасно Персидский доказывал, что эти люди - его гости, что у себя на квартире он может принимать кого угодно и что в домашней обстановке петь хором не запрещается, - не помогло ничто.

   Протоколу дан был ход. Тогда Персидский напечатал письмо в редакцию "Русских ведомостей" об этом случае. Но и это успеха не имело. Обладавший большими связями в обеих столицах М. П. Яковлев лично отпра-{146} вился к московскому губернатору, чтобы объяснить, в чем дело, но

   губернатор ответил:

   - Конечно, мы приняли бы сторону доктора Персидского, если бы он не напечатал своего письма в "Русских ведомостях", а теперь мы должны стать на сторону звенигородской полиции, чтобы не дать повода думать, что мы испугались "Русских ведомостей" и вообще прислушиваемся к печати.

   И доктору Персидскому пришлось выехать из Звенигорода.

   Верстах в двадцати пяти от Воскресенска, в котором учительствовал мой брат Иван Павлович, находилась Павловская слобода, в которой стояла артиллерийская бригада. К этой бригаде принадлежала и та батарея с полковником Маевским во главе, которая квартировала в Воскресенске. По какому-то случаю в Павловской слободе был бригадный бал, на котором, конечно, должны были присутствовать и офицеры из Воскресенской батареи. Поехал туда с ними и мой брат Иван Павлович. Каково же было его удивление, когда по окончании бала привезшие его туда Воскресенские офицеры решили заночевать в Павловской слободе, а ему с утра уже нужно было открывать свое училище в Воскресенске; к тому же была зима, и отправиться домой пешком было невозможно. На его счастье, из офицерского собрания вышел один из приглашенных гостей, который уезжал в Воскресенск и которого тут же дожидалась тройка лошадей. Увидев беспомощного Ивана Павловича, человек этот предложил ему место в своих санях и благополучно доставил его в Воскресенск. Это был А. С. Киселев, живший в Бабкине, в пяти верстах от Воскресенска, племянник русского посла в Париже графа П. Д. Киселева. Этот граф Киселев умер в Ницце, в своем собственном дворце и оставил своим трем племянникам большие капиталы и всю обстановку. Часть этой обстановки очути-{148}лась в Бабкине

   у одного из его племянников - Алексея Сергеевича. Этот Алексей Сергеевич был женат на дочери известного тогда директора императорских театров в Москве В. П. Бегичева - Марии Владимировне. У них были дети - Саша (девочка) и Сережа, о которых не раз упоминается в биографии Антона Чехова. Таким образом, познакомившись за дорогу с моим братом Иваном Павловичем, А. С. Киселев пригласил его к себе {149} в репетиторы, - так и зародилась связь чеховской семьи с Бабкином и его обитателями. Началась она с того, что наша сестра Маша, познакомившись через Ивана Павловича с Киселевым и сдружившись с Марией Владимировной, стала подолгу гостить в Бабкине, а затем с весны 1885 года и вся семья Чеховых переехала на дачу туда же.

   Как уже писалось не раз, Бабкино сыграло выдающуюся роль в развитии таланта Антона Чехова. Не говоря уже о действительно очаровательной природе, где к нашим услугам были и большой английский парк, и река, и леса, и луга, и самые люди собрались в Бабкине точно на подбор. Семья Киселевых была из тех редких семей, которые умели примирить традиции с высокой культурностью. Тесть А. С. Киселева, В. П. Бегичев, описанный Маркевичем в его романе "Четверть века назад" под фамилией "Ашанин", был необыкновенно увлекательный человек, чуткий к искусству и литературе, и мы, братья Чеховы, по целым часам засиживались у него в его по-женски обставленной комнате и слушали, как он рассказывал нам о своих похождениях в России и за границей. Ему Антон Чехов обязан своими рассказами "Смерть чиновника" (случай, действительно происшедший в московском Большом театре) и "Володя"; "Налим" также написан с натуры (действие происходило при постройке купальни); "Дочь Альбиона" - все окружение бабкинское.

   Мария Владимировна была внучкой известного издателя, гуманиста-писателя Новикова, сама писала в журналах, была страстной рыболовкой и по целым часам простаивала с моим братом Антоном и сестрой Машей с удочкой на берегу и вела с ними литературные беседы. По парку, как выражался сам брат Антон, "бродила тень Болеслава Маркевича", который только за год перед тем жил в Бабкине и писал там свою "Бездну". {150} Певец, когда-то знаменитый тенор, Владиславлев, сделавший славу популярному романсу "За рекой на горе лес зеленый шумит", в котором он по целой минуте выдерживал верхнее "ре" в слове "эх!..", жил тут же и распевал свои арии и романсы. Пела и Мария Владимировна. Е. А. Ефремова каждый вечер знакомила с Бетховеном, Листом и другими великими музыкантами. Киселевы были близко знакомы с Даргомыжским, Чайковским, Сальвини. Тогда композитор П. И. Чайковский, только незадолго перед тем выступивший со своим "Евгением Онегиным", волновал бабкинские умы; часто поднимались разговоры о музыке, композиторах и о драматическом искусстве. Очаровательные дети бегали по расчищенному английскому парку, перекидывались с братом Антоном шутками и остротами и оживляли жизнь. Охотник Иван Гаврилов, необыкновенный лгун, как и все охотники, садовник Василий Иванович, деливший весь растительный мир на "трапику" и "ботанику", плотники, строившие купальню, крестьяне, больные бабы, приходившие лечиться, наконец, сама природа - все это давало брату Антону сюжеты и хорошо настраивало его.

   Просыпались в Бабкине все очень рано. Часов в семь утра брат Антон уже сидел за столиком, сделанным из швейной машины, поглядывал в большое квадратное окошко на великолепный вид и писал. Работал он тогда в "Осколках" и в "Петербургской газете" и щедро писал о бабкинских впечатлениях. Обедали тоже рано, около часу дня. Брат Антон был страстным любителем искать грибы и во время ходьбы по лесу легче придумывал темы. Близ Дарагановского леса⁷⁷ стояла одинокая Полевщинская церковь, всегда обращавшая на себя внима