Герцен Александр Иванович - Былое и думы. Часть пятая.

леч долой, я это чувствовал. Остаться дома было невозможно. Тогда в Ричмонде жил Энгельсон, я наскоро оделся и хотел идти к нему, но он предупредил меня и был уже в передней, мы бросились друг другу на шею и не могли ничего сказать, кроме слов: "Ну, наконец-то он умер!" Энгельсон, по своему обыкновению, прыгал, перецеловал всех в доме, пел, плясал, и мы еще не успели прийти в себя, как вдруг карета остановилась у моего подъезда и кто-то неистово дернул, колокольчик, трое поляков прискакали из Лондона в Твикнем, не дожидаясь поезда железной дороги, меня поздравить.

  Я велел подать шампанского, - никто не думал о том, что все это было часов в одиннадцать утра или ранее. Потом без всякой нужды мы поехали все в Лондон. На улицах, на бирже, в трактирах только и речи было о смерти Николая, я не видал ни одного человека, который бы не легче дышал, узнавши, что это бельмо снято с глаз че(582)ловечества, и не радовался бы, что этот тяжелый тиран в ботфортах, наконец, зачислен по химии.

  В воскресенье дом мой был полон с утра; французские, польские рефюжье, немцы, итальянцы, даже английские знакомые приходили, уходили с сияющим лицом, день был ясный, теплый, после обеда мы вышли в сад.

  На берегу Темзы играли мальчишки, я подозвал их к решетке и сказал им, что мы празднуем смерть их и нашего врага, бросил им на пиво и конфекты целую горсть мелкого серебра. "Уре! Уре! - кричали мальчишки, - Impernikel is dead! Impernikel is dead!" 112 Гости стали им тоже бросать сикспенсы и трипенсы, мальчишки принесли элю, пирогов, кексов, привели шарманку и принялись плясать. После этого, пока я жил в Твикнеме, мальчишки всякий раз, когда встречали меня на улице, снимали шапку и кричали: "Impernikel is dead - Уре!"

  Смерть Николая удесятерила надежды и силы. Я тотчас написал напечатанное потом письмо к императору Александру и решился издавать "Полярную звезду".

  "Да здравствует разум!" - невольно сорвалось с языка в начале программы, - "Полярная звезда" скрылась за тучами николаевского царствования; Николай прошел, и "Полярная звезда" явится снова в день нашей великой пятницы, в тот день, в который пять виселиц сделались для нас пятью распятиями".

  ...Толчок был силен, живителен, работа закипела вдвое. Я объявил, что издаю "Полярную звезду". Энгельсон принялся, наконец, за свою статью о социализме, о которой еще говорил в Италии. Можно было думать, что мы проработаем года два или больше... но раздражительное самолюбие его делало всякую работу с ним невыносимой. Жена его поддерживала в нем его опьянение собой. "Статья моего мужа, - говорила она, - будет считаться новой эпохой в истории русской мысли. Если он ничего больше не напишет, то место его в истории упрочено". Статья "Что такое государство?" 113 была хороша, но успех ее не оправдал семейных ожиданий. К тому же она попалась .не вовремя. Проснувшаяся Россия требовала, именно тогда, практических советов, а не философских трактатов по Прудону и Шопенгауэру. (583)

  Статья еще не была до конца напечатана, как новая ссора, иного характера, чем все предыдущие, почти окончательно прервала все сношения между нами.

  Раз, сидя у него, я шутил над тем, что они послали в третий раз за доктором для маленького, у которого был насморк и легкая простуда.

  - Неужели оттого, что мы бедны, - сказала m-me Энгельсон, и вся прежняя ненависть, удесятеренная, злая, вспыхнула на ее лице, - наш малютка должен умереть без медицинской помощи? И это говорите вы, социалист, друг моего мужа, отказавший ему в пятидесяти фунтах и эксплуатирующий его уроками.

  Я слушал с удивлением и спросил Энгельсона, делит он это мнение или нет? Он был сконфужен, пятна выступили у него на лице, он умолял ее замолчать... она продолжала. Я встал и, перерывая ее, сказал:

  - Вы больны и сами кормите, я отвечать вам не стану, но не стану и слушать... Вероятно, вам не покажется странным, что нога моя не будет больше в вашем доме.

  Энгельсон, печальный и растерянный, схватил шляпу и вышел со мной на улицу.

  - Не принимайте необузданные слова женщины с расстроенными нервами au pied de la lettre... - Он путался в объяснениях. - Завтра я приду давать урок, - сказал он, я пожал ему руку и молча пошел домой.

  ...Все это требует объяснений, и притом самых тяжелых, касающихся не мнений и общих сфер, а кухни и приходо-расходных книг. Тем не меньше я сделаю опыт раскрыть и эту сторону. Для патологических исследований - брезгливость, этот романтизм чистоплотности, не идет.

  Энгельсоны вряд имели ли право себя включать в категорию бедных людей. Они получали из России десять тысяч франков в год, и пять он легко мог выработать - переводами, обозрениями, учебными книгами; Энгельсон занимался лингвистикой. Книгопродавец Трюбнер требовал от него лексикон русского корнесловия и грамматику; он мог давать уроки, как Пьер Леру, как Кинкель, как Эскирос. Но в качестве русского он брался за все: и за корнесловие, и за переводы, и за уроки, - ничего не кончал, ничем не стеснялся и не выработывал ни одной копейки.

  Ни муж, ни жена не были расчетливы и не умели устроить своих дел. Постоянная лихорадка, в которой они (584) жили, не позволяла им думать о хозяйстве. Он из России уехал без определенного плана и остался в Европе без всякой цели. Он не взял никаких мер, чтоб спасти свое именье, и un beau jour 114, испугавшись, сделал наскоро какое-то распоряжение, в силу которого ограничил свой доход на десять тысяч франков, которые получал не совсем аккуратно, но получал.

  Что Энгельсон не вывернется с своими десятью тысячами, было очевидно, что он не сумеет, с другой стороны, ограничить себя, и это было ясно, - ему оставалось работать или занимать. Сначала, после приезда в Лондон, он взял у меня около сорока фунтов... через некоторое время попросил опять... я имел с ним серьезный дружеский разговор об этом и сказал ему, что готов ссужать его, но решительно больше десяти фунтов в месяц ему взаймы не дам. Нахмурился Энгельсон, однако раза два взял по десятифунтовой бумажке и вдруг написал мне, что ему нужны пятьдесят фунтов, и если я не хочу ему их дать или не верю, то просит меня занять их под заклад каких-то брильянтов. Все это очень походило на шутку; если он, в самом деле, хотел заложить брильянты, то их следовало бы снести к какому-нибудь pawnbrokery 115, а не ко мне... зная его и жалея, я написал ему, что брильянты заложу в пятьдесят фунтов, если дадут, и деньги пришлю. На другой день я послал ему чек, а брильянты, которые он непременно бы продал или заложил, спрятал, чтоб их сохранить ему. Он не обратил внимания на то, что пятьдесят фунтов были без процентов, и поверил, что я брильянты заложил.

  Второй пункт, относящийся к урокам, еще проще. В Лондоне С<авич> давал у меня уроки русского языка и брал четыре шиллинга за час. В Ричмонде Энгельсов предложил заменить С<авича>. Я спросил его о цене, он ответил, что ему со мной считаться мудрено, но так как у него нет денег, то он возьмет то же, что брал С<авич>.

  Пришедши домой, я написал Энгельсону письмо, напомнил ему, что цену за уроки он назначил сам, но что я прошу его принять за все прошлые уроки вдвое. Затем я написал ему, что заставило меня удержать его брильянты, и отослал ему их. (585)

  Он отвечал конфузно, благодарил, досадовал, а вечером пришел сам и стал ходить по-прежнему. С ней я не видался больше.

VII

  С месяц спустя обедал у меня Зено Свентославский и с ним Линтон, английский республиканец. К концу обеда пришел Энгельсон. Свентославский, чистейший и добрейший человек, фанатик, сохранивший за пятьдесят лет безрассудный польский пыл и запальчивость мальчика пятнадцати лет, проповедовал о необходимости возвращаться в Россию и начать там живую и печатную пропаганду. Он брал на себя перевезти буквы и прочее.

  Слушая его, я полушутя сказал Энгельсону:

  - А что, ведь нас примут за трусов, если он пойдет один (on nous accusera de lachete).

  Энгельсон сделал гримасу и ушел.

  На другой день я ездил в Лондон и возвратился вечером; мой сын, лежавший в лихорадке, рассказал мне, и притом в большом волнении, что без меня приходил Энгельсон, что он меня страшно бранил, говорил, что он мне отомстит, что он больше не хочет выносить моего авторитета и что я ему теперь не нужен, после напечатания его статьи. Я не знал, что думать, - Саша ли бредил от лихорадки, или Энгельсон приходил мертвецки пьяный.

  От Мальвиды М<ейзенбуг> я узнал еще больше. Она с ужасом рассказывала о его неистовствах. "Герцен, - кричал он нервным, задыхающимся голосом, - меня назвал вчера lache 116 в присутствии двух посторонних". М. его перебила, говоря, что речь шла совсем не о нем, что я сказал "on nous taxera de lachete" 117, говоря об нас вообще. "Если Г. чувствует, что он делает подлости, пусть говорит о самом себе, но я ему не позволю говорить так обо мне, да еще при двух мерзавцах..."

  На его крик прибежала моя старшая дочь, которой тогда было десять лет. Энгельсов продолжал. "Нет, конечно, довольно, я не привык к этому, я не позволю играть мною, я покажу, кто я!" - и он выхватил из кармана револьвер и продолжал кричать: "Заряжен, заряжен - я дождусь его..." (586)

  М. встала и сказала ему, что она требует, чтоб он ее оставил, что она не обязана слушать его дикий бред, что она только объясняет болезнью его поведение. "Я уйду, - сказал он, - не хлопочите, но прежде хочу попросить вас отдать Герцену это письмо". Он развернул его и начал читать, письмо было ругательное.

  М. отказалась от поручения, спрашивая его, почему он думает, что она должна служить посредницей в доставлении такого письма?

  - Найду путь и без вас, - заметил Энгельсон и ушел; письма не присылал, а через день написал мне записку; в ней, не упоминая ни одним словом о происшедшем, он писал, что у него открылся геморрой, что он ходить ко мне не может, а просит посылать детей к нему.

  Я сказал, что ответа не будет, и снова дипломатические сношения были прерваны... оставались военные. Энгельсон и не преминул их употребить в дело.

  Из Ричмонда я осенью 1855 переехал в. St. Johns .Wood. Энгельсон бы." забыт на несколько месяцев.

  Вдруг получаю я весной 1856 от Орсини, которого видел дни два тому назад, записку, пахнущую картелью... 118

  Холодно и учтиво просил он меня разъяснить ему, правда ли, что я и Саффи распространяем слух, что он австрийский шпион? Он просил меня или дать полный dementi 119, или указать, от кого я слышал такую гнусную клевету.

  Орсини был прав, я поступил бы так же. Может, он должен был бы иметь побольше доверия к Саффи и ко мне - но обида была велика.

  Тот, кто сколько-нибудь знал характер Орсини, мог понять, что такой человек, задетый в самой святейшей святыне своей чести, не мог остановиться на полдороге. Дело могло только разрешиться совершенной чистотой нашей или чьей-нибудь смертью.

  С первой минуты мне было ясно, что удар шел от Энгельсона. Он верно считал на одну сторону орсиниевского характера, но, по счастью, забыл другую - Орсини соединял с неукротимыми страстями страйное самообуздание, он середь опасностей был расчетлив, обдумывал каждый шаг и не решался сбрызгу, потому что, однажды (587) решившись, он не тратил время на критику, на перерешения, на сомнения, а исполнял. Мы видели это на улице Лепелетье. Так он поступил и теперь; он, не торопясь, хотел исследовать дело, узнать виновного и потом, если удастся,. - убить его.

  Вторая ошибка Энгельсона состояла в том, что он, без всякой нужды, замешал Саффи.

  Дело было вот в чем: месяцев шесть до нашего разрыва с Энгельсоном я был как-то утром у m-me Мильнер-Гибсон (жены министра), там я застал Саффи и Пианчани, они что-то говорили с ней об Орсини. Выходя, я спросил Саффи, о чем была речь. "Представьте, - отвечал он, - что г-же Мильнер-Гибсон рассказывали в Женеве, что Орсини подкуплен Австрией..."

  Возвратившись в Ричмонд, я передал это Энгельсону. Мы оба были тогда недовольны Орсини. "Черт с ним совсем!" - заметил Энгельсон, и больше об этом речи не было.

  Когда Орсини удивительным образом спасся из Мантуи, мы вспомнили в своем тесном кругу об обвинении, слышанном Мильнер-Гибсон. Появление самого Орсини, его рассказ, его раненая нога бесследно стерли нелепое подозрение.

  Я попросил у Орсини назначить свидание. Он звал вечером на другой день. Утром я пошел к Саффи и показал ему записку Орсини. Он тотчас, как я и ждал, предложил мне идти. вместе со мною к нему. Огарев, только что приехавший в Лондон, был свидетелем этого свиданья.

  Саффи рассказал разговор у Мильнер-Гибсон с той простотой и чистотой, которая составляет особенность его характера. Я дополнил остальное. Орсини подумал и потом сказал:

  - Что, у Мильнер-Гибсон могу я спросить об этом?

  - Без сомнения, - отвечал Саффи.

  - Да, кажется, я погорячился, но, - спросил он меня, - скажите, зачем же вы говорили с посторонними, а меня не предупредили?

  - Вы забываете, Орсини, время, когда это было, и то, что посторонний, с которым я говорил, был тогда не посторонний; вы лучше многих знаете, что он был для меня.

  - Я никого не называл...

  - Дайте кончить - что же, вы думаете, легко человеку передавать такие вещи? Если б эти слухи распростра(588)нялись, может вас и следовало бы предупредить - но кто же теперь об этом говорит? Что же касается до того, что вы никого не называли, вы очень дурно делаете; сведите меня лицом к лицу с обвинителем, тогда еще яснее будет, кто какую роль играл в этих сплетнях.

  Орсини улыбнулся, встал, подошел ко мне, обнял меня, обнял Саффи - и сказал:

  - Amici 120, кончим это дело, простите меня, забудемте все это и давайте говорить о другом.

  - Все это хорошо и требовать от меня объяснение вы были вправе, но зачем же вы не называете обвинителя? Во-первых, скрыть его нельзя... Вам сказал Энгельсон.

  - Даете вы слово, что оставите дело?

  - Даю, при двух свидетелях.

  - Ну, отгадали.

  Это ожидаемое подтверждение все же сделало какую-то боль, - точно я еще сомневался.

  - Помните обещанное, - прибавил, помолчавши, Орсини.

  - Об этом не беспокойтесь. А вы вот утешьте меня да и Саффи; расскажите, как было дело, ведь главное мы знаем.

  Орсини засмеялся.

  - Экое любопытство! Вы Энгельсона знаете; на днях пришел он ко мне, я был в столовой (Орсини жил в boarding-house 121 и обедал один). Он уже обедал, я велел подать графинчик хересу, он выпил его и тут стал жаловаться на вас, что вы его обидели, что вы перервали с ним все сношения, и после всякой болтовни спросил меня: как вы меня приняли после возвращения. Я отвечал, что вы меня приняли очень дружески, что я обедал у вас и был вечером... Энгельсон. вдруг закричал: "Вот они... знаю я этих молодцов, давно ли он и его друг и почитатель Саффи говорили, что вы австрийский агент. А вот теперь вы опять в славе, в моде - и он ваш друг!" - "Энгельсон, - заметил я ему, - вполне ли вы понимаете важность того, что вы сказали?" - "Вполне, вполне", - повторял он. "Вы готовы будете во всех случаях подтвердить ваши слова?" - "Во всех!" Когда он ушел, я взял бумагу и написал вам письмо. Вот и все. (589)

  Мы вышли все на улицу. Орсини, будто догадываясь, что происходило вомне, сказал, как бы в утешение:

  - Он поврежденный.

  Орсини вскоре уехал в Париж, и античная, изящная голова его скатилась окровавленная на помосте гильотины.

  Первая весть об Энгельсоне была весть о его смерти в Жерсее.

  Ни слова примиренья, ни слова раскаянья не долетело до меня...

  (1858)

  ... Р. S. В 1864 я получил из Неаполя странное письмо. В нем говорилось о появлении духа моей жены, о том, что она звала меня к обращению, к очищению себя религией, к тому, чтобы я оставил светские заботы...

  Писавшая говорила, что все писано под диктант духа, тон письма был дружеский, теплый, восторженный.

  Письмо было без подписи, я узнал почерк, оно было от m-me Энгельсон. (590)

ПРИЛОЖЕНИЯ.

ИЗ ДНЕВНИКА Н. А. ГЕРЦЕН

  1846. Окт. 25. Так много жилось и работалось, что мне, наконец, жаль стало унести все это с собою. Пусть прочтут дети, - их жизнь не даст им, может быть, столько опыта. Не знаю, долго ли это будет и что будет потом, но пока я жива - более или менее, - они будут сохранены от этих опытов; хорошо ли это, - не знаю, но как-то нет сил не отдернуть свечи, когда ребенок протягивает к ней руку. Не так было со мною. С ранних лет или даже дней отданная случайности и себе, я часто изнемогала от блужданья впотьмах, от безответных вопросов, от того, что не было точки под ногами, на которой бы я могла остановиться и отдохнуть, не было руки, на которую б опереться... Мое прошедшее интересно внутренними и внешними событиями, но я расскажу его после как-нибудь, на досуге... Настоящее охватывает все существо мое, страшная разработка... до того все сдвинуто с своего места, все взломано и перепутано, что слова, имевшие ярко определенное значение целые столетия, для меня стерты и не имеют более смысла.

  30-е, середа. Сегодня я ездила с Марьей Федоровной проститься к Огареву; он уезжает в свою пензенскую деревню, и, может быть, надолго... Горько расставаться с ним, он много увозит с собою. У Александра из нашего кружка не осталось никого, кроме его; я еще имею к иным слабость, но только слабость... религиозная эпоха наших отношений прошла; юношеская восторженность, фантастическая вера, уважение - все прошло! И как быстро. Шесть месяцев тому назад всем, протягивая друг другу руку, хотелось еще думать, что нет в свете людей ближе между собой; теперь даже и этого никому не хочется. Какая страшная тоска и грусть была во всех. когда создали, (591) что нет этой близости; какая пустота, - будто после похорон лучшего из друзей. И в самом деле, были похороны не одного, а всех лучших друзей. У нас остался один Огарев, у них - не знаю кто. - Однако же мало-помалу силы возвращаются; проще, самобытнее становишься, будто сошел со сцены и смотришь на нее Из партера; игра была откровенна, - все же было трудно, тяжело, неестественно. Разошлися по домам, теперь хочется уехать подальше, подальше...

  Ноябрь 1-е. Да, уехать, - мы уже несколько лет собираемся в чужие край, здоровье мое расстроено, для меня необходимо это путешествие, писала просьбу к императрице пять лет тому назад - все бесполезно; Александр ездил в Петербург в прошлом месяце, хлопотал, хлопотал, Ольга Александровна Жеребцова расположена к нам как нельзя лучше, она много может, и она хлопотала; Дубельт, Орлов желали этого и не могли ничего сделать. Прежде нужно освободиться от надзора полиции, который уже продолжается одиннадцать лет. Пошла бумага об этом в Петербург, - что-то будет. Впрочем, я как-то спокойнее ожидаю теперь позволенье и отказ. Что это - равнодушие или твердость? - но на все смотришь спокойнее, удовлетворения все меньше и меньше и требовательности меньше... Не резигнация ли это? Какое жалкое чувство; нет, лучше сердиться или страдать. Отчего же я не сержусь и не страдаю, и не сознаю резигнации - и не равнодушие это, стало - твердость. По временам я чувствую страшное развитие силы в себе, не могу себе представить несчастия, под которым бы я пала. Последний припадок слабости со мною был в июне, на даче, тогда, как разорвалась цепь дружеских отношений и каждое звено отпало само по себе. У меня поколебалась вера в Александра - не в него, а в нераздельность, в слитость наших существований, но это прошло, как болезнь, и не возвратится более. Теперь я не за многое поручусь в будущем, но поручусь за то, что это отношение останется цело, сколько бы ни пришлось ему выдержать толчков. Могут быть увлечения, страсть, но наша любовь во всем этом останется невредима.

  2-е, суб. Теперь далеко О. Как хорошо ему insFreie!.. 122 Что за чудный человек; по фактам, по внешней жизни его (592) я никого не знаю нелепее; зато какая мощь мысли, твердость, внутренняя гармония, - в этом отношении он выше Александра; со мною никто в этом не согласен: все почитают его слабым, распущенным до эгоизма, избалованным до сухости, до равнодушия, - никто его не понимает вполне, даже Александр не совсем, оттого что наружное слишком противоречит с внутренним. И я не могу объяснить этого, доказать, но довольно видеть его наружность, чтоб понять, что этот человек не рядовой, что натура его божественна (выражаясь прежним языком); в наше время он не мог ничего из себя сделать, и самое воспитание отняло у него много средств. Может быть, я и тут еще увлекаюсь; может быть, я не могу устоять против этого влечения; раз, просидевши со мной часа три, он сказал, что еще не соскучился, - приятнее этого комплимента я еще ни от кого не слыхала в мою жизнь, и это потому, что он сказал мне его. Любишь его бескорыстно, - как-то и не думается, чтоб он тебя любил; от других требуешь любви, уважения, требуешь покорности; отчего, почему все это так? не знаю. От иных не требуешь вовсе ничего, потому что не замечаешь их, от него - вовсе не потому. Ему не смеешь ничего пожелать, - так сильно сознание его свободы и воли.

  4-е, пон. Как тяжело бывает с некоторыми из прежних близких; в беседе с ними нет более ни содержания, ни смысла. Как тяжело притворяться, и притворяться не для того, чтобы обмануть, а еще нет силы выказать, насколько мы стали далеки; мне об этом трудно говорить даже с Александром. И между тем есть полное убеждение, что мы не виноваты в том, что отошли от них далеко, что мы не можем быть близки, - некоторые благородные черты не удовлетворяют настолько; прежде это как-то натягивалось внутри себя, не отдавая себе полного отчета, - теперь это невозможно. Какая-то потребность, жажда открывать во всем истину, насколько б это ни было больно, хотя б куски собственного тела вырывались с ложным убеждением. Видно, возраст такой пришел; оттого и разошлись мы, что они боятся всякой правды, еще им нравятся сказки и детские игрушки, а это возбуждает негодование и сожаление. Иные это делают с хитростью, желая обмануть самих себя - тут есть еще надежда, откровенное же ребячество жалко. - До такой степени для меня изменил все свое значение, что то, что прежде казалось трогательно и (593) вызывало нежное, какое-то неопределенное сочувствие, теперь возмутительно и возбуждает гнев. Например, Сатин; мне его долго было жаль, долго хотелось сохранить его, - такая любящая натура... и он все хотел заменить любовью, но полного сочувствия, сознательного согласия никогда не было. В последний мой разговор с ним до того все натянулось, что порвалось. Я молчу, сколько можно, и уж не прикрою ни одной правды, когда нужно говорить, - для меня это невозможно. Его нежность, его ласки, попечительная любовь, страдание о том, что никто не отвечает на эту любовь вполне, - все это не что иное, как слабость, недостаток содержания в самом себе и ограниченность притом. Пять лет тому назад, уезжая за границу, он оставил меня идеалом женщины, такою чистою, святою, погруженною совершенно в любовь к Александру и Саше, не имеющею никаких других интересов; возвратившись, нашел холодною, жестокою и совершенно под влиянием Александра, распространяющего теорию ложной самобытности и эгоизма. Я не пережила ничего (то есть со мною ле случилось никаких несчастий?) и потому не могу знать жизнь и понять истину, выработать же это мыслью - не свойственно женщине. Ну, тут трудно возражать. Такое понимание очень обыкновенно между людей, но пока С. не высказал его вполне, я никогда б не поверила, что он до такой степени туп. В нем много благородного, много готовности на всякую услугу, - я никогда не протяну ему руки без уважения и холодно.

  5-е, среда. Что это, как нелепо устроена жизнь! и вместо того, чтобы облегчить, прочистить себе как-нибудь дорогу, люди отдаются слепому произволу, идут без разбору, куда он их ведет, страдают, погибают с каким-то самоотверженьем, как будто не в их воле существовать хорошо. Иные с большим трудом выработали себе внутреннюю свободу, но им нельзя проявить ее, потому что другие, оставаясь рабами в самих себе, не дают и другим воли действовать, и все это так бессмысленно, безотчетно, сами, не понимая, что делают и зачем? Ну, а те, которые понимают? Им трудно отстать от предрассудков, как от верования в будущую жизнь, и они добровольно оставляют на себе цепи, загораживают ими дорогу другим и плачут о них и о себе. - Иногда в бедности есть столько жестокости, гордости, столько неумолимого, как будто в отмщение (но кому в отмщение?) за то, что другие имеют (594) больше средств, она казнит их этими средствами, не желая разделить их с ними. И это истинная казнь! Сидеть за роскошным столом, покрытым драгоценными ненужностями, и не сметь предложить другому самого необходимого, - тут сделается противно все, и сам себе покажешься так жалок и ничтожен. Я всегда была довольно равнодушна к украшениям, даже к удобствам жизни; однако же иногда бывали желания иметь что-нибудь, чего нельзя было; теперь мне противно всякое излишнее удобство, - так бы хотелось поделиться с тем, у кого нет и необходимого, - единственное средство без угрызения пользоваться самому богатством, а тут не смеешь предложить или получаешь отказ... Непростительная жестокость!

  11-е, пон. Получили письмо от Огарева. Он пишет, что для него Ал., я и еще одно существо нигде и никем не заменимы. У меня захватило дух, когда я прочла эту фразу. Он не лжет, но не ошибается ли? Если же это правда и если это долго не изменится, - я не могу себе представить выше счастья. Такая полная симпатия... а мне и прежде казалась иная симпатия полной... и, наконец, выходило из нее полное отчуждение... Пусть, пусть это - юношеская мечта, увлечение, ребячество, глупость, - я отдаюсь всей душой этой глупости; после Алекс, никого нет, кого бы я столько любила, уважала, никого, в ком бы было столько человечественного, истинного. Он грандиозен в своей простоте и верности взгляда. Мне тяжело бы было существовать, если б он перестал существовать, и у Ал. это единственный человек, вполне симпатизирующий ему. И если все это - мечта, так уж, наверное, последняя. И то она одна в чистом поле, ничего нет, ничего нет кругом... так, кой-где былинка... Дети - это естественная близость: ей нельзя не быть; общие интересы - тоже, и это наполняет ужасно много; не прибавляя к этому ничего, можно просуществовать на свете, но я испытала больше: я отдавалась дружбе от всей души, и кто же этого не знает, что, отдавая, берешь вдвое более, - и все это исчезло, испарилось, и как грубо, как неблагородно разбудили и показали, что все это мне снилось... Разбудить надо было: горькое, реальное всегда лучше всякого бреда - это не естественная пища человеку, и рано иль поздно он пострадает от нее, - но не так бы бесчеловечно разбудить; меня оскорбляет только манера, - в ней было даже что-то пошлое, а (595) мне хотелось бы, чтоб память моего идеала осталась чиста и свята.

  13. О, великая Санд! так глубоко проникнуть человеческую натуру, так смело провести живую душу сквозь падения и разврат и вывести ее невредимую из этого всепожирающего пламени. Еще четыре года тому назад Боткин смешно выразился об ней, что она Христос женского рода, но в этом правды много. Что бы сделали без нее с бедной Lucrezia Floriani, у которой в 25 лет было четверо детей от разных отцов, которых она забыла и не хотела знать, где они?.. Слышать об ней считали б за великий грех, а она становит перед вами, и вы готовы преклонить колена перед этой женщиной. И тут же рядом вы смотрите с сожалением на выученную добродетель короля, на его узкую, корыстолюбивую любовь. О! если б не нашлось другого пути, да падет моя дочь тысячу раз - я приму ее с такой же любовью, с таким же уважением, лишь бы осталась жива ее душа: тогда все перегорит, и все сгорит нечистое, останется одно золото.

  Дочитала роман, конец неудовлетворителен.

  1847-го января 10-е. Уезжаем 16-го. Опять все симпатично и тепло... всех люблю, вижу, что и они любят нас;

  с большою радостью уезжаю, чувствую, что с радостью буду возвращаться. Настоящее хорошо, отдаюсь ему. безотчетно. (596)

(ПРЕДИСЛОВИЕ К ГЛАВАМ ЧЕТВЕРТОЙ ЧАСТИ,
ОПУБЛИКОВАННЫМ В "ПОЛЯРНОЙ ЗВЕЗДЕ")

  

  - Кто имеет право писать свои воспоминания?

  - Всякий.

  Потому, что никто их не обязан читать.

  Для того, чтоб писать свои воспоминания, вовсе не надобно быть ни великим мужем, ни знаменитым злодеем, ни известным артистом, ни государственным человеком, - для этого достаточно быть просто человеком, иметь что-нибудь для рассказа и не только хотеть, но и сколько-нибудь уметь рассказать.

  Всякая жизнь интересна; не личность - так среда, страна занимают, жизнь занимает. Человек любит заступать в другое существование, любит касаться тончайших волокон чужого сердца и прислушиваться к его биению... Он сравнивает, он сверяет, он ищет себе подтверждений, сочувствия, оправдания...

  - Но могут же записки быть скучны, описанная жизнь бесцветна, пошла?

  - Так не будем их читать - хуже наказания для книги нет.

  Сверх того, этому горю не пособит никакое право на писание мемуаров. Записки Бенвенуто Челлини совсем не потому занимательны, что он был отличный золотых дел мастер, а потому, что они сами по себе занимательны любой повестью.

  Дело в том, что слово "иметь право" на такую или другую речь принадлежит не нашему времени, а времени умственного несовершеннолетия, поэтов-лауреатов, докторских шапок, цеховых ученых, патентованных философов, метафизиков по диплому и других фарисеев христианского мира. Тогда акт писания считался каким-то (597) священнодействием, писавший для публики говорил свысока, неестественно, отборными словами, он "проповедовал" или "пел".

  А мы просто говорим. Для нас писать - такое же светское занятие, такая же работа или рассеяние, как и все остальные. В этом отношении трудно оспаривать "право на работу". Найдет ли труд признание, одобрение, - это совсем иное дело.

  Год тому назад я напечатал по-русски одну часть моих записок под заглавием "Тюрьма и ссылка", напечатал я ее в Лондоне во время начавшейся войны; я не рассчитывал ни на читателей, ни- на внимание вне России. Успех этой книги превзошел все ожидания: "Revue des Deux Mondes", этот целомудреннейший и чопорнейший журнал, поместил полкниги во французском переводе. Умный ученый "The Athenaeum" дал отрывки по-английски, на немецком вышла вся книга, на английском она издается.

  Вот почему я решился печатать отрывки из других частей.

  В другом месте скажу я, какое огромное значение для меня лично имеют мои записки и с какою целью я их начал писать. Я ограничусь теперь одним общим замечанием, что у нас особенно полезно печатание современных записок. Благодаря ценсуре мы не привыкли к публичности, всякая гласность нас пугает, останавливает, удивляет. В Англии каждый человек, появляющийся на какой-нибудь общественной сцене разносчиком писем или хранителем печати, подлежит тому же разбору, тем же свисткам и рукоплесканиям, как актер последнего театра где-нибудь в Ислингтоне или Падингтоне. Ни королева, ни ее муж не исключены. Это - великая узда!

  Пусть же и наши императорские актеры тайной и явной полиции, так хорошо защищенные от гласности ценсурой и отеческими наказаниями, знают, что рано или поздно дела их выйдут на белый свет.

МЕЖДУ ЧЕТВЕРТОЙ И ПЯТОЙ ЧАСТЬЮ

  Два первые тома "Былого и дум" составляют такой "отрезанный ломоть", что мне пришло в голову между ними и следующими частями поставить небольшую кладовую для старого добра, с которым по ту сторону берега (598) нечего .делать; она может служить вроде pieces Justifica-tives 123 или обвинительных актов.

  Общих статей, вроде "Писем об изучении природы", "Дилетантизма в науке" и прочего, разумеется, в этой книге нет 124, нет также и повестей. Я выбрал только те статьи, которые имеют какое-нибудь отношение к двум вышедшим томам "Былого и дум". Тут на первом плане "Записки одного молодого человека"; как чертежи сравнительной анатомии или лафатеровские профили, они показывают наглядно изменения, вносимые в физиономию мысли и слова двадцатью такими годами; которые я прожил между записками молодого человека, набросанными в 1838 во Владимире-на-Клязьме, и думами пожилого человека, помеченными в Лондоне на Темзе.

  Досадно, что у меня нет ценсурных пропусков 125, и всего досаднее, что нет целой тетради между первым, напечатанным в "Отечественных записках", отрывком и вторым. Я помню, что в ней был наш университетский курс и что тетрадь оканчивалась соборной поездкой нашей .в Архангельское князя Юсупова, описанием обеда и пира возле оранжереи, который продолжался еще дни два возле Пресненских прудов.

  Затем я поместил несколько полемических статей, по всей их правде и кривде, в костюме сороковых годов и во всей тогдашней односторонности.

  Много воды утекло с тех пор, как мы боролись с православной покорой славянофильской, и быстро текла вода с 1848... Все сдвинула она, все подмыла... многое совсем снесла. Наша религия независимости не так исключительна и ревнива, как была, и недавно еще нам казалось издали, что великороссийская любовь к отечеству перестала быть ненавистью к другим...

   25 января 1862 г. Orsett House, Westbourne terrace.

Примечания к пятой части.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

  

  Отдельные главы пятой части впервые публиковались в "Полярной звезде" на 1855 год (кн. I), 1858 год (кн. IV), и 1859 гот, (кн. V)r. Раздел пятой части, условно названный "Рассказом о семейной драме", эта, по признанию Герцена, "самая дорогая" для него часть "Былого и дум", не был напечатан при жизни писателя. (631)

  Исключение составляют два отрывка из первой главы - "Приметы" и "Тифоидная горячка", которые были опубликованы Герценом в составе "Западных арабесок" в "Полярной звезде" н.э 1856 год (кн. II) и затем перепечатаны в т. IV "Былого и дум" (Женева, 1867). Здесь же впервые полностью опубликована гл VI "Осеапо пох", второй раздел которой был ранее напечатан в "Полярной звезде" на 1859 год (кн. V). Кроме того, последние страницы первой главы Герцен привел как цитату в пятом письме цикла "Концы и начала" ("Колокол", л. 148, 22 октября 1862 г.).

<Предисловие>

  

  Впервые опубликовано в издании: "Былое и думы", т. IV, Женева, 1867, стр. Ill - IV, без заглавия (в оглавлении обозначено: "Предисловие").

  Перед революцией и после нее Глава XXXIV

  Стр. 247 - 248. ...Между Террачино и. Неаполем... По какому закону, - сказал мой товарищ... продиктую. - Герцен описывает эпизод из своей поездки по Италии, которая состоялась в феврале 1848 года. Семья Герцена ехала из Рима (выехали 5 февраля) в Неаполь (прибыли 7 февраля) в сопровождении А. А. Тучкова и его дочерей, Натальи и Елены. "Товарищем" Герцен называет, по-видимому, А. А. Тучкова.

  Fraulein Maria E, Fraulein Maria К., Frau H. - Мария Каспа-ровна Эрн (Рейхель), Мария Федоровна Корш и мать Герцена - Луиза Ивановна Гааг.

  Стр. 249. Хоть бы. кормилицу-то мне застать еще в "Тавроге". - Герцен имеет в виду кормилицу его дочери Натальи (Таты) - Татьяну, которая провожала семью Герцена до пограничного местечка Таурогена.

  Стр. 252. ...с куклою чугунной - из "Евгения Онегина" Пушкина (гл. 7, строфа 19), где описывается настольная статуэтка, изображающая Наполеона I на Вандомской колонне.

  Глава XXXV

  Стр. 253. Вот что я писал в конце апреля 1848 года. - Письмо восьмое "Писем из Франции и Италии" датировано 4 марта 1848 года. (632)

  Стр. 254. ...в прошедшем году мы ехали с ним на одном пароходе из Генуи в Чивита-Веккию. - Герцен выехал из Парижа в Италию 21 октября 1847 года. По пути в Рим он посетил Геную. 27 ноября 1847 года прибыл в Чивита-Веккию.

  Стр. 255. ...и рассказывал о революции в Новоколумбийской республике. - В 1810 году в Колумбии (Южная Америка) началось восстание против испанского владычества. В 1819 году Колумбия сделалась независимой и стала называться федеративной республикой Великая Колумбия. Национально-освободительная война продолжалась до 1824 года.

  Стр. 256. Это был герцог де Ноаль, родственник Бурбонов и один из главных советников Генриха V. - Описывая в четвертом письме из цикла "Опять в Париже" (часть ранней редакции "Писем из Франции и Италии") свое путешествие из Рима в Париж, Герцен также рассказывал о своем разговоре с "почтенным стариком", который там назван герцогом Роганом (см. А. И. Герцен, Собр. соч. в тридцати томах, М. 1955, т. V, стр. 375). Герцог Роган (1789 - 1869) действительно принимал участие, как об этом пишет Герцен, в русском походе Наполеона. Установить, существовал ли герцог де Нойаль, близкий к претенденту на французский престол Генриху V (графу Шамбору), не удалось.

  Стр. 257. ...они похожи на павловские медали с надписью: "Не нам, не нам, а имени твоему". - Речь идет не о "павловских медалях", а о медалях, учрежденных Александром I в память Отечественной войны 1812 года.

  Выходя из парохода в Марсели. - Герцен приехал в Марсель в первых числах мая 1848 года.

  ...комиссар Временного правительства Демосфен Оливье. - Комиссаром Временного правительства в Марселе в департаментах Устья Роны и Вар был Эмиль Оливье, сын республиканца Демосфена Оливье. Здесь у Герцена явная ошибка памяти, так как в упоминавшемся выше четвертом письме из цикла "Опять в Париже" он называл комиссара правительства в Марселе правильно, Эмилем Оливье.

  Романья - северо-восточная часть бывшей Папской области.

  ...я прочел в газетах руанскую историю. - Герцен имеет в виду вооруженное выступление рабочих в Руане 27 - 28 апреля 1848 года в связи с победой контрреволюции на выборах в Учредительное собрание.

  Стр. 258. ...с классической правильностью языка Портройяля и Сорбонны. - Пор-Рояль - монастырь во Франции, ставший в XVII веке крупным центром просвещения и литературы. В 1660 году в монастыре была составлена К. Лансло и А. Арно "Всеобщая (633) и рациональная грамматика", которая стремилась установить классические основы искусства речи. Сорбонна - часть Парижского университета, в которую входил историко-филологический факультет.

  Стр. 259. ...наступало 15 мая. - Народные массы Парижа выступили 15 мая 1848 года с требованием, чтобы Учредительное собрание послало французские войска на помощь польскому национальному восстанию в Пруссии. Народная демонстрация потерпела полное поражение. См. об этом в "Письмах из Франции и Италии", письмо девятое

  Западные арабески. Тетрадь первая

  Стр. 25&. одного только недоставало - ближайшего аз близких. - См прим. к стр. 205.

  Стр. 260. Это было 21 января 1S47 года. - Проводы Герхена у Червой Грязи состоялись 19 января 1847 г.

  dp. 261. ...я видел неаполитанского короля, Меленного ручным, и папу, смиренно просящего милостыню народной любви. - В феврале 1848 года в Неаполе Герцен был свидетелем того, как неаполитанский король Фердинанд II, уступая требованиям восставших нарвдиых масс, обнародовал конституцию и согласился на образование либерального правительства. 2 января 1848 года в Риме Пий IX, стремясь вернуть себе любовь римлян, разъезжал по "улицам города, благословляя народ.

  ...Корсо покрыло народом. - Герцен описывает далее демонстрацию, возникшую в Риме 21 марта 1848 года в связи с известиями о революции в Вене и о восстании в Милане.

  Новости пришли из Милана... идет с войском. - 18 марта 1848 года началась революция в Милане против австрийского господства в Ломбардии. Пятидневная борьба завершилась победой восставшего народа; австрийская армия бежала из Милана. Карл-Альберт, король Пьемонта, чтобы перехватить инициативу у народных масс и помешать развертыванию революционного движения, поспешил объявить Австрии войну.

  Стр. 262. ...молодой римлянин, поэт народных песен - по-видимому, Джузеппе Бенаи, уроженец Рима, друг Чичероваккио, автор народных песен, которые были очень популярны среди трудящегося населения Рима.

  четыре молодые женщины, все четыре русские. - Речь идет о Н. А. Герцен, М. Ф. Корш, Н. А. Тучковой (Огаревой) и Е. А. Тучковой (Сатиной). (634)

  ...Макбет... заносил уже свою руку, чтоб убить "сон". - Макбет убил короля Дункана во время его сна, при этом ему почудился крик: "Рукой Макбета зарезан сон" (Шекспир, "Макбет", акт II, сцена вторая).

  ...My dream was past - it has no further change! - из стихотворения Байрона "Сон".

  Стр. 264. ...пошли к Мадлене. - La Madeleine - церковь в Па< риже на площади того же названия.

  ...с глупой воронкой в петлице. - Имеется в виду нагрудный знак, который носили депутаты Учредительного собрания.

  ...Токвиль, писавший об Америке. - Посетивший в 1831 году Соединенные Штаты Америки Токвиль написал несколько работ о их государственном, политическом устройстве, а также о действующих там юридических законах.

  Глава XXXVI

  Стр. 271. При средствах, которые имел новый журнал, названный "Народной трибуной", - из него можно было сделать международный "Монитор" движения и прогресса. - Газета издавалась в Париже на французском языке под названием "La Tribune des Peuples". В составе ее редакции были поляки, французы, итальянцы, русские и представители других народов. Главным редактором был Адам Мицкевич. Финансировал издание польский эмигрант граф Ксаверий Браниакий. Первый номер вышел 15 марта 1849 года.

  Журнал пошел плохо, вяло - и умер при избиении невинных листов после 14 июня 1849. - 13 июня 1849 года в "Трибуне народов" был помещен ряд воззваний, призывавших к выступлению против правительства Луи Бонапарта, пославшего французские войска в Италию для подавления Римской республики. В этот же день в Париже состоялась демонстрация протеста против политики Луи Бонапарта. Правительственные войска рассеяли демонстрацию. В Париже было введено осадное положение, все левые газеты были закрыты, в том числе и "Трибуна народов". Издание газеты возобновилось 1 сентября 1849 года, но 10 ноября этого же года прекратилось окончательно из-за полицейских репрессий.

  ..литератор - Жюль Лешевелье, один из членов редакции "Трибуна народов".

  ...в годовщину 24 февраля. - 24 февраля 1848 года в результате народного восстания во Франции была свергнута монархия.

  Стр 271 - 272. Кто видел его портрет... снятый, кажется, с медальона Давида д`Анже. - Давид д`Анже познакомился с (635) Мицкевичем в 1829 году в Веймаре в доме Гете. По просьбе Гете д`Анже в 1829 году вырезал медальон Мицкевича, с которого и был вып