Грибоедов Александр Сергеевич - А. С. Грибоедов в воспоминаниях современников

ла обоих - и Одоевского, и Грибоедова, - как родных сыновей, - и всегда Грибоедов, смеясь, говорил Одоевскому: "Ну, развязывай мешок, рассказывай", потому что непременно было что-нибудь забавное. <...>

  После нескольких перемен разговора речь коснулась прямо "Горя от ума".

  - Знаете ли, Андрей Андреевич, - начал я, - я так много в жизнь свою с ним возился и прежде, когда был помоложе, так часто вставлял в разговор стихи из него, что раз одна очень умная дама сказала мне такое слово, которого я никогда не забуду: "Il parait que c'est votre Evangile" {Кажется, что это ваше Евангелие (фр.).}.

  - Вы думаете, что я этому удивляюсь, - отвечал Жандр. - Нисколько. А я так вот вас собираюсь удивить вещью точно в таком же роде. Знаете ли, что сказал о "Горе от ума", не самому, правда, Грибоедову, а Булгарину, один купец, с бородой, но человек, который любил читать, вообще любил просвещение. "Ведь это, Фаддей Венедиктович, наше _светское евангелие_". Каково вам это покажется?

  - Что же он хотел этим выразить?

  - А то, что если в Евангелии настоящем правила нравственности чисто духовной, так в "Горе от ума" - правила общественной, житейской нравственности...

  Потом разговорились мы к чему-то, что Грибоедов был лично храбр.

  - А знаете ли, - сказал Жандр, - что он был порядочно суеверен, и это объясняется, если хотите, его живой поэтической натурой. Он верил существованию какого-то высшего мира и всему чудесному. Раз приходит ко мне весь бледный и расстроенный. "Что с тобой?" - "Чудеса, да и только, только чудеса скверные". - "Да говори, пожалуйста". - "Вы с Варварой Семеновной все утро были дома?" - "Все утро". - "И никуда не выходили?" - "Никуда". - "Ну, так я вас обоих сейчас видел на Синем мосту". Я ничему сверхъестественному не верю и рассмеялся над его словами и тревогой. "Смейся, - говорит, - пожалуй, а знаешь ли, что со мной было в Тифлисе?" - "Говори". - "Иду я по улице и вижу, что в самом конце ее один из тамошних моих знакомых ее перешел. Тут, конечно, нет ничего удивительного, а удивительно то, что этот же самый господин нагоняет меня на улице и начинает со мной говорить. Как тебе покажется?.. Через три дня он умер". - "Стало быть, и мы с Варварой Семеновной умрем?" - "Ничего не знаю, а только ты ей не сказывай". - "Пустяки, братец..." И в самом деле вышли пустяки: видел он нас на Синем мосту в 1824 году, Варвара Семеновна умерла в 1846 году, а я, как видите, до сих пор жив. Но он всему этому верил. "Знаешь ли ты историю одного немецкого студента? Она записана в актах". - "Расскажи". - "В Германии был один молодой человек, который ни во что не верил... Раз ночью является к нему какая-то женщина, говорит ему, чтобы он покаялся, потому что через три дня умрет, и умрет ровно в полночь, когда она снова явится. Он рассказал об этом происшествии своим товарищам, и те, чтобы избавить его от страха, придумали вот что: один из них согласился нарядиться в женское платье и стал похожим на женщину-привидение, как описывал ее студент. В назначенный этой женщиной вечер товарищи собрались к студенту, и минут за пять до полуночи явился наряженный. "Да куда же твоя женщина пропала? Ба! Да вот она", - сказали они, указывая на вошедшего в это время переодетого товарища. "Нет, - отвечал студент, - это товарищ, а не она, а вот она..." - и он указал в другую сторону, где стояло настоящее привидение. В это самое время часы на городской башне пробили полночь - и студент тут же и умер" {32}.

  - Однако как же вы, Андрей Андреевич, объясняете то, что Грибоедов видел вас с Варварой Семеновной на Синем мосту или своего знакомого в Тифлисе?

  - Очень просто. Галлюцинацией. Конечно, есть вещи очень странные, и одну из этих странных вещей я вам сейчас расскажу. Тут дело было уже не с одним человеком, не с Грибоедовым на Синем мосту или в Тифлисе, а с двумя совершенно разно поставленными лицами. В подлинности этого факта сомневаться невозможно, потому что я сам не только исследовал, но должен был его исследовать. Дело было с той же самой Варварой Семеновной Миклашевичевой, о которой сейчас шла речь. У нее был одни сын, Николай, которого она очень любила и который умер восьми лет от роду. Она его горько оплакивала и всегда по ночам очень долго о нем молилась. Раз ночью - это было летом - она стоит перед иконами, молится о нем и вдруг слышит, что у будочника (против самой ее квартиры была будка) голос ее сына очень громко спрашивает: "Который час?" Малютка несколько пришепетывал, и по этому одному и, наконец, по самым звукам голоса она не могла ошибиться. Она бросается к окну, отворяет его, слышит, как будочник отвечает: "Третий; да что ты, этакой маленький, по ночам шатаешься?", видит, очень ясно видит своего сына,; видит, как он перешел от будки улицу к ее воротам и у самых ворот пропал. Боясь, не ошиблась ли она, не было ли у ней все это действием слишком сильно настроенного воображения, она разбудила людей, послала к будочнику спросить: видел ли он мальчика, говорил ли с ним? Оказалось, что видел и говорил. Когда я приехал (меня в то время не было в Петербурге), она мне все рассказывает и для того, чтобы удостоверить меня в подлинности факта, просит, чтобы я сам спросил будочника. Будочник этот был в то время переведен куда-то к Александро-Невской лавре. Я поехал, отыскал его, при ней расспрашивал: все оказалось верно и точно: видел и говорил.

  - Странно. Впрочем, мне Степан Никитич рассказал о Варваре Семеновне еще одну странность, заставляющую Думать, что эта женщина отличалась даром какого-то провидения, предвидения, ясновидения или какого хотите видения, в котором, однако, не было ничего общего с нашими какими бы то ни было видениями, принимаемыми хоть в смысле предчувствий. Она не то что предузнала, а просто, без всяких оснований, без всяких данных узнала 0 приезде Степана Никитича в Петербург.

  - Сущая правда. Вот как было дело. Не только я не ждал в Петербург Степана Никитича, с которым мы, по общей нам лености, и переписывались редко, но и сам он после говорил, что собрался в Петербург вдруг и приехал в него как бы случайно. В одно прекрасное утро сижу я у себя в кабинете и занимаюсь делами до отправления на службу, как вдруг входит Варвара Семеновна и говорит мне: "Знаешь ли, Андрей Андреевич? Ведь Степан Никитич в Петербург приехал". - "От кого вы это знаете?" - "Да ни от кого, а говорю тебе, что приехал". - "Может быть, вам это только так кажется?" - "Нет, я тебе это наверное говорю..." Отправляюсь на службу, проходит час-другой времени, входит ко мне Степан Никитич. "Здравствуй, - говорю, - друг любезный, добро пожаловать. Я о твоем приезде знал сегодня утром". Тот на меня глаза уставил... "Не от кого, - говорит, - тебе было знать: я только что приехал и ни с кем не видался, прямо к тебе". - "А я тебе говорю, что знал". - "Да от кого же?" - "От Варвары Семеновны". - "А она от кого знала?" - "А ни от кого..."

  - Точно так рассказывал мне этот факт и Степан Никитич.

  - А вот еще с Варварой Семеновной случай, по характеру подходящий к последнему, но еще, если хотите, замысловатее. Я вам уже говорил, что она очень любила Александра Одоевского. 4 декабря 1825 года, в день ее ангела, Одоевский приезжает ее поздравить прямо с караула, - в мундире, в шарфе, одним словом, во всем том, в чем следует офицеру быть на карауле. Пробывши с полчаса, он уехал. "Что это за странность, - говорит мне Варвара Семеновна, только что тот скрылся за дверь, - в каком это чудном костюме приезжал князь Александр?" - "В каком же чудном? Он с караула, поспешил к вам, и приехал во всей форме". - "Помилуй, в какой форме: я бы не удивилась, если бы он и во всей форме приехал, а то он удивил меня, что надел вовсе не мундир; на нем был какой-то серый армяк, казакин или зипун"... Через несколько дней, по милости происшествий декабря 14-го, князь Александр Одоевский был действительно в армяке...

  - Вам более не нужны, Андрей Андреевич, - сказал я, вставая, - "Черновая" Грибоедова и портрет его? {33}

  - Нет, не нужны.

  - Похож портрет?

  - Не очень.

  - Как же это? Марья Сергеевна сказала мне, что похож; я показывал его Петру Каратыгину, тот говорит: "Похож", но, главное, когда я привез этот портрет князю g. Ф. Одоевскому, он долго держал его в руках и несколько раз повторил: "Очень похож, очень похож".

  - Пусть все это так, но только вы всему этому не вполне доверяйте. Я не скажу, чтобы в этом портрете не было решительно никакого сходства, - оно, конечно, есть, но сходство это не выражает вам вполне, не передает вам Грибоедова. Я сейчас объясню вам это примером. С меня нынешний год списал масляными красками портрет один молодой человек, бедняк, ученик Бруни, и просил у меня позволения выставить этот портрет на выставке академии; я согласился. Там, на выставке, многие не только меня узнавали, но находили, что в этом портрете большое со мной сходство, между тем этим портретом недовольны ни я, ни жена моя, ни все мое семейство: мы все находим, что он непохож. Так и с портретом Грибоедова: сходство, конечно, есть, но не слишком близкое, не художественное... Прежде всего замечу, что Грибоедов в то время, к которому относится этот портрет, был гораздо худее в лице, и, наконец, глаза... Разве этот портрет передает выражение его глаз? Нисколько. Вот беда, - я рисовать не умею, а то бы я нарисовал Грибоедова, как живого, потому что вижу его перед собой - вот как вас вижу...

  

  

  

  

   V

  3 июня 1858 г.

  Рассказы Жандра о подробностях дуэли Шереметева с Завадовским. - Роль Истоминой, Грибоедова и Якубовича в столкновении Шереметева с графом Завадовским. - Разъяснение слов Каверина, сказанных после дуэли. - Дуэль Грибоедова с Якубовичем на Кавказе. - Рана Грибоедова. - Свидетельства Жандра о полном участии Грибоедова в заговоре 14 декабря. - Разъяснение выражения Грибоедова "о ста человеках прапорщиков". - Порядок приема в члены Тайного общества. - Пользование казенными печатями для сношений между думами. - "Зеленая книга". - "Желтая книга". - Благоприятные для Грибоедова показания главарей декабристского движения.

  Сегодня вечером, после бесполезной и бестолковой моей поездки в Павловск к Сосницкому, я отправился опять к Жандру. Он говорит, что вся литературно-общественная история из-за "Липецких вод" князя Шаховского, которую так хорошо знает Сосницкий, ему вовсе незнакома. Странно, взамен этого он мне рассказал сегодня много любопытного о Грибоедове и, главное, вообще о заговоре 14 декабря.

  - Как вам известны подробности грибоедовской дуэли? - спросил он меня.

  Я рассказал, прибавя, что слышал все это от С. Н. Бегичева и от доктора Иона.

  - Так, но не совсем так. Степана Никитича в это время в Петербурге не было, а я был, и Грибоедов прямо с дуэли приехал ко мне. Василий Шереметев жил с Истоминой совершенно по-супружески, вместе, в одном доме. Они иногда вместе и выезжали, например к князю Шаховскому, у которого была обязанность - приискивать всем хорошеньким, выходящим из театральной школы, достаточных и приличных "покровителей". Это была милая и совсем не бездоходная обязанность, - за свои хлопоты Шаховской брал порядочные деньги. Одним словом, эта обязанность была надежный капитал, всегда дающий верный и прибыльный процент. Все им покровительствуемые красавицы и их счастливые обожатели уже и смотрели на Шаховского как на своего патрона, обращались к нему во всех своих ссорах, неприятностях и проч. Он мирил, ладил, устраивал, все обходилось ладно и келейно, по-домашнему. Шереметев, шалун, повеса, но человек с отлично-добрым и благородным сердцем, любил Истомину со всем безумием страсти, а стало быть, и с ревностью. И в самом деле она была хорошенькая, а в театре, на сцене, в танцах, с грациозными и сладострастными движениями - просто прелесть!.. Шереметев с ней ссорился часто и, поссорившись и перед роковой для него дуэлью, уехал от нее. Надо заметить, что скорей он жил у нее, чем она у него. Истомина, как первая танцовщица, получала большие деньги и жила хорошо... Грибоедов, который в то время жил вместе с графом Завадовским, бывал у них очень часто как друг, как близкий знакомый. Завадовский имел, кажется, прежде виды на Истомину, но должен был уступить счастливому сопернику... Тем на этот раз дело и ограничилось. Поссорившись, Шереметев, как человек страшно влюбленный, следил, наблюдал за Истоминой: она это очень хорошо знала. Не знаю уже почему, во время этой ссоры Грибоедову вздумалось пригласить к себе Истомину после театра пить чай. Та согласилась, но, зная, что Шереметев за ней подсматривает, и не желая вводить его в искушение и лишний гнев, сказала Грибоедову, что не поедет с ним вместе из театра прямо, а назначила ему место, где с ней сейчас же после спектакля встретиться, - первую, так называемую Суконную линию Гостиного двора, на этот раз, разумеется, совершенно пустынную, потому что дело было ночью. Так все и сделалось: она вышла из театральной кареты против самого Гостиного двора, встретилась с Грибоедовым и уехала к нему. Шереметев, наблюдавший издалека, все это видел. Следуя за санями Грибоедова, он вполне убедился, что Истомина приехала с кем-то в квартиру Завадовского. После он очень просто, через людей, мог узнать, что этот кто-то был Грибоедов. Понятно, что все это происшествие взбесило Шереметева, он бросился к своему приятелю Якубовичу с вопросом: что тут делать?

  "Что делать, - ответил тот, - очень понятно: драться, разумеется, надо, но теперь главный вопрос состоит в том: как и с кем? Истомина твоя была у Завадовского - это раз, но привез ее туда Грибоедов - это два, стало быть, тут два лица, требующих пули, а из этого выходит, что для того, чтобы никому не было обидно, мы, при сей верной оказии, составим une partie carree {Здесь: дуэль четверых (фр.).} - ты стреляйся с Грибоедовым, а я на себя возьму Завадовского".

  - Да помилуйте, - прервал я Жандра, - ведь Якубович не имел по этому делу решительно никаких отношений к Завадовскому. За что же ему было с ним стреляться?..

  - Никаких. Да уж таков человек был. Поэтому-то я вам и сказал и употребил это выражение: "при сей верной оказии". По его понятиям, с его точки зрения на вещи, тут было два лица, которых следовало наградить пулей, - как же ему было не вступиться? Поехали они к Грибоедову и к Завадовскому объясняться. Шереметев Грибоедова вызвал. "Нет, братец, - отвечал Грибоедов, - я с тобой стреляться не буду, потому что, право, не за что, а вот если угодно Александру Ивановичу (т. е. Якубовичу), то я к его услугам".

  Partie carree устроилось. Шереметев должен был стреляться с Завадовским, а Грибоедов с Якубовичем. Барьер был назначен на 18 шагов, с тем чтобы противникам пройти по 6 и тогда стрелять. Первая очередь была первых лиц то есть Шереметева и Завадовского. Я забыл сказать, что в течение всего этого времени Шереметев успел помириться с Истоминой и как остался с ней с глазу на глаз, то вдруг вынул из кармана пистолет и, приставивши его прямо ко лбу, говорит: "Говори правду, или не встанешь с места, - даю тебе на этот раз слово. Ты будешь на кладбище а я в Сибири, - очень хорошо знаю, да что же... Имел тебя Завадовский или нет?" Та, со страху ли или в самом деле правду, но, кажется, сказала, что имел. После этого понятно, что вся злоба Шереметева обратилась уже не на Грибоедова, а на Завадовского, и это-то его и погубило... Когда они с крайних пределов барьера стали сходиться на ближайшие, Завадовский, который был отличный стрелок, шел тихо и совершенно покойно. Хладнокровие ли Завадовского взбесило Шереметева или просто чувство злобы пересилило в нем рассудок, но только он, что называется, не выдержал и выстрелил в Завадовского, еще не дошедши до барьера. Пуля пролетела около Завадовского близко, потому что оторвала часть воротника у сюртука, у самой шеи... Тогда уже, и это очень понятно, разозлился Завадовский. "Ah, - сказал он, - il en voulait a ma vie. A la barriere!" {Ах, он посягал на мою жизнь. К барьеру! (фр.).} Делать было нечего, - Шереметев подошел. Завадовский выстрелил. Удар был смертельный, - он ранил Шереметева в живот. Шереметев несколько раз подпрыгнул на месте, потом упал и стал кататься по снегу. Тогда-то Каверин и сказал ему, но совсем не так, как вам говорил Ион: "Вот тебе, Васька, и редька!" - это не имеет никакого смысла, а довольно известное выраженье русского простолюдья: "Что, Вася, репка?" Репа ведь лакомство у народа, и это выражение употребляется им иронически в смысле: "Что же? вкусно ли? хороша ли закуска?" Якубович, указывая на Шереметева, обратился к Грибоедову с изъяснением того, что в эту минуту им, конечно, невозможно стреляться, потому что он должен отвезти Шереметева домой... Они отложили свою дуэль до первой возможности, но в Петербурге они стреляться не могли, потому что Якубовича сейчас же арестовали и прямо из-под ареста послали на Кавказ. Они действительно встретились с Грибоедовым на первых же порах его приезда в Тифлис и стрелялись. Ермолов несколькими минутами не успел предупредить дуэли, пославши арестовать обоих. Грибоедов, как и Шереметев же, не выдержал и выстрелил, не дошедши до барьера. Якубович стрелял отлично и после говорил, что на жизнь Грибоедова не имел ни малейших покушений, а хотел, в знак памяти, лишить его только руки. Пуля попала Грибоедову в ладонь левой руки около большого пальца, но, по связи жил, ему свело мизинец, и это мешало ему, музыканту, впоследствии играть на фортепиано. Ему нужна была особая аппликатура. Шереметев жил после дуэли три дня.

  - Очень любопытно, Андрей Андреевич, - начал я, - знать настоящую, действительную степень участия Грибоедова в заговоре 14 декабря.

  - Да какая степень? Полная.

  - Полная? - произнес я не без удивления, зная, что Грибоедов сам же смеялся над заговором, говоря, что 100 человек прапорщиков хотят изменить весь правительственный быт России.

  - Разумеется, полная. Если он и говорил о 100 человеках прапорщиков, то это только в отношении к исполнению дела, а в необходимость и справедливость дела он верил вполне {34}. На этом-то основании вскоре после дуэли своей с Якубовичем он с ним был "как ни в чем не бывало", как с единомышленником. А выгородился он из этого дела действительно оригинальным и очень замечательным образом, который показывает, как его любили и уважали. Историю его ареста Ермоловым вы уже знаете; о бумагах из крепости Грозной и судьбе их - тоже. Но вы, верно, не знаете вот чего. Начальники заговора или начальники центров, которые назывались думами, а дум этих было три - в Кишиневе, которой заведовал Пестель, в Киеве - Сергей Муравьев-Апостол и в Петербурге - Рылеев, поступали в отношении своих собратьев-заговорщиков очень благородно и осмотрительно: человек вступал в заговор, подписывал и думал, что уже связан одной своей подписью; но на деле это было совсем не так: он мог это думать, потому что ничего не знал, подпись его сейчас же истреблялась, так что в действительности был он связан одним только словом. Надо вам сказать, что в первом своем зародыше, вначале, это был заговор чисто военный, то есть между одними только военными. Сноситься заговорщикам было очень удобно, несмотря на дальность расстояний: Александр Бестужев был старшим адъютантом Главного штаба, имевшего сношения с штабами армий {35}. Там, в одном месте, был Сергей Муравьев-Апостол, в другом - Пестель, да и вообще адъютанты штабов все были в заговоре Они преспокойно пользовались казенными печатями, де. лая какой-то условный знак чернилами у самой печати на конвертах. Все прочие конверты адъютантами распечатывались, а эти, конечно, прятались. У заговорщиков военных была "Зеленая книга", в которую и вносились имена. Этот, сперва чисто военный, заговор впоследствии расширился, в него вступило много отставных, даже купцов. "Зеленая книга" - это было в 1818 году во время сборного в Москве полка - была уничтожена и заменена "Желтой книгой". В это время многие от заговора отстали, даже сам Никита Муравьев. Отстал в это же время и наш С. Н. Бегичев. Когда 14 декабря бунт вспыхнул, заговорщики были взяты, между ними, по непонятным причинам, Бестужев-Рюмин стал прямо указывать на Грибоедова, упирая все более на то, что Грибоедов с Сергеем Муравьевым-Апостолом жил сыздетства душа в душу... {36} По этому только случаю Грибоедова и взяли...

  - Что же за выгода была в этом Бестужеву-Рюмину? - спросил я. - Что за цель, что за отрада?

  - Не понимаю. Но мало того, что против Грибоедова не нашлось, как вы уже знаете, никаких доказательств, - в пользу его (вот что замечательно!) были свидетельства самих заговорщиков, потому что и Сергей Муравьев, и Рылеев, и Александр Бестужев (Марлинский), которые не могли уже в то время в чем-нибудь сговариваться, сталкиваться, сказали одно и то же, что "Грибоедов в заговоре не участвовал и что они не старались привлекать его к заговору, который мог иметь исход скорее дурной, чем хороший, потому что берегли человека, который своим талантом мог прославить Россию". Таким-то образом Грибоедов выгородился совершенно... Разумеется, много помогли ему и Ермолов, и, уже здесь, в Следственной комиссии, Ивановский.

  

  

  

  

   VI

  5 июня 1858 г., 1 час ночи.

  Любовь Жандра к семейной жизни. - Баловство детей. - Жандр - пурист в русской речи. - Как записывал автор рассказы Жандра. - Сравнение с С. Н. Бегичевым.

  Мне остается для полноты картины сказать несколько слов о Жандре как человеке.

  Человек, который был другом Грибоедова - настоящим, а не двусмысленным, как Булгарин, не может быть дурным человеком. Это надо принять за аксиому. Жандру около 70 лет, женился он поздно, и теперь "весь", по выражению его же жены, "живет в своем семействе". Дети гораздо более вьются, трутся и вертятся около него, нежели около матери. Старца (и это совершенно в духе всякого старца), кажется, приводит в решительное восхищение то, что у него 2-3 месяца тому назад родился ребенок. Наш брат от такой благодати чуть не заплачет, а старческому самолюбию это льстит. Детей он балует страшно, они делают из него что хотят. По зову ребенка старик встает и идет в другую комнату, - разумеется, за пустяками. Tout се qui est trop {все хорошо б меру (фр.).}, - говорит пословица. Дочка его, лет 9-ти, что ли, ловкая, по такая подвижная и манерная, что хоть вот сию минуту прямо в любую труппу эквилибристов на канат. Я таких детей не люблю, а их хоть и детской, но все-таки несколько нахальной развязности не люблю еще больше. Актриса, теперь уж актриса. Что толку? Жандр сам признавался мне, что почти ничего не читает, кроме сенаторских записок да des choses prohibees {запрещенных изданий (фр.).}, как, например все герценовское, интересующее теперь всякого. В отношении к языку он, как сам признавался, пурист. Например, я спрашиваю о Завадовском:

  - Скажите, пожалуйста, что это была за личность?

  - Ради бога, не убивайте меня. Я вытаращил глаза.

  - Не говорите "личность", у нас под этим словом разумеется совершенно другое понятие.

  - Да ведь это прямой перевод слова personnalite.

  - То-то, что не прямой: personnalite - особа. Старик, видимо, ошибается.

  - Особа l'individu, - замечаю я.

  - И personnalite. Ну, бог с ним.

  Вообще он человек благородный и добрый, - по крайней мере ко мне был он чрезвычайно добр: дружески пенял мне, что я не уведомил его о моей болезни, сам навестил меня, спрашивал, не растрясла ли у меня, заезжего, моя болезнь казны... Вхожу к нему во второй раз после моей болезни - и он отменяет только что отданное человеку приказание идти справиться о моем здоровье. А это: старик сидит на какой-то и не очень удобной кушетке, а я подле него в больших вольтеровских креслах, существовавших еще при Грибоедове спрятавшись раз за которые Жандр напугал Грибоедова, за что тот и назвал его школьником... Старик рассказывает, и притом такие вещи, которых, верно, другому не стал бы говорить, а у мепя, без всякого зазрения совести, на коленях портфель с бумагой, а в руке карандаш; я, решительно без всякого приличия, записываю бегло перечнем все, что он говорит. Прощаясь, мы дружески обнялись и расцеловались Последнее его слово было - поклон моей жене.

  В Степане Никитиче до сих пор больше огня и душевной силы, хотя, вероятно, меньше физической, хотя он глух и руки у него сильно трясутся. В Степане Никитиче есть то, что

  

  

   Мхом покрытая бутылка вековая

  

  

   Хранит струю кипучего вина... {37}

  

  

  

  

   VII

  Письмо Жандра к Смирнову от 25 сентября 1858 года. - Свидание с Жандром в конце февраля 1859 года. - Воспоминания о недавно умершем С. Н. Бегичеве и его дружбе с Грибоедовым. - Рассказ Смирнова, со слов Бегичева, о случае в католическом монастыре в 1814 году. - Свидетельство Жандра, в каком виде был автограф "Горя от ума", привезенный Грибоедовым в Петербург в 1824 году. - Многочисленные списки "Горя от ума". - Главный список А. А. Жандра, исправленный автором собственноручно. - Допрос Жандра государем. - О портфелях для бумаг. - О причине дуэли, Чернова и Новосильцева и обстановка похорон того и другого. - Общие надежды на помилование декабристов. - Где похоронены тела повешенных.

  В конце февраля 1859 года я снова приехал в Петербург. Само собой разумеется, что один из первых моих визитов был сенатору Жандру, который писал ко мне только одно письмо, но самое обязательное. В письме этом, которое я прилагаю в подлиннике, были мне особенно дороги следующие строки: "Не удивляйтесь и не сердитесь на меня, любезнейший, почтенный Дмитрий Александрович, что на три письма ваши, которые доставили мне истинное удовольствие, убеждая, что на свете есть еще люди, согретые человеческим сердцем, - я отвечаю так поздно. Для таких старых людей, как я, самое трудное дело писать что бы то ни было... А я все лето писал, писал и писал..." Далее следовало исчисление его настоящих служебных трудов и следующее слишком важное для меня известие: "Перебравшись на новую квартиру и перебирая мои бумаги, я нашел два письма незабвенного моего друга. Если удосужусь, то пришлю вам копии с них. Одно менее интересно, другое несравненно более. Оно писано к Варваре Семеновне, общему нашему другу, из Табриса незадолго до последнего отъезда Александра в Тегеран, следовательно, незадолго до его смерти".

  Нас как-то невидимо, но как-то чувствуемо соединяла мысль, что его уже нет, нашего общего друга, нашего дорогого Степана Никитича.

  - Он умер, - сказал я.

  Сенатор промолчал, но ему, видимо, было грустно.

  - Он обещал мне, при последнем свидании, все письма Грибоедова к нему в мою собственность, - продолжал я.

  - Не знаю, - отвечал Жандр, - но я душевно сохраняю память об этом человеке, - недаром его так любил Грибоедов. Они много дурости наделали в молодости: во второй этаж дома в Брест-Литовске верхом на лошадях въехали на бал.., Это были кутилы, но из них вышли замечательные люди. Степан Никитич был рыцарь благородства, и вы должны почитать себя совершенно счастливым, если сохранили несколько его писем.

  - Вы рассказываете, Андрей Андреевич, как они в Брест-Литовске верхом во второй этаж на лошадях приехали. Да мало ли они там чудили. Я вам расскажу одну продел очку моего дядюшки: вы, вероятно, знаете, что в Брест-Литовске был какой-то католический монастырь, чуть ли не иезуитский; вот и забрались раз в церковь этого монастыря Грибоедов с своим любезным Степаном Никитичем, когда служба еще не начиналась. Степан Никитич остался внизу, а Грибоедов, не будь глуп, отправился наверх, на хоры, где орган. Ноты были раскрыты. Собрались монахи, началась служба. Где уж в это время находился органист или не посмел он согнать с хор и остановить русского офицера, да который еще состоял при таком важном в том крае лице, каким был Андрей Семенович Кологривов, - уж я вам передать этого не могу, потому что не догадался об этом спросить Степана Никитича, от которого слышал о всей этой проделке. Вы лучше моего знаете, что Грибоедов был великий музыкант. Когда по порядку службы потребовалась музыка, Грибоедов заиграл и играл довольно долго и отлично. Вдруг священнодейческие звуки умолкли, и с хор раздался наш кровный, наш родной "Камаринский"... Можете судить, какой это произвело эффект и какой гвалт произошел между святыми отцами...

  С Жандром мы видались часто. Раз он говорит мне: "Когда Грибоедов приехал в Петербург и в уме своем переделал свою комедию, он написал такие ужасные брульены, что разобрать было невозможно. Видя, что гениальнейшее создание чуть не гибнет, я у него выпросил его полулисты. Он их отдал с совершенной беспечностью. У меня была под руками целая канцелярия: она списала "Горе от ума" и обогатилась, потому что требовали множество списков. Главный список, поправленный рукою самого Грибоедова, находится у меня. Вы почерк его знаете, - сомнения не может быть никакого. Барон Корф просил у меня мой экземпляр для императорской Публичной библиотеки, но я не дал, потому что хочу, чтобы этот экземпляр сохранился в моем семействе".

  Несколько раз говорили мы о князе Александре Одоевском. "Князь Александр, - сказал мне Жандр, - после происшествия 14 декабря бежал, за ним был послан Василий Перовский, человек чрезвычайно благородный; он видел в Ораниенбауме следы его по снегу, когда тот побежал из дому в лес, но не решился его преследовать. Впрочем, его схватили. И я был схвачен в пальто, бобровой шапке (как давший свое платье князю Одоевскому); в таком виде я был представлен императору, в пальто и в бобровой шапке. Государь спросил меня:

  - Ты дал князю Одоевскому одежду?

  - Я.

  - Ты участвуешь в заговоре?

  - Нет. Но я всех их знаю.

  - Ступай.

  После государь меня жаловал, и лент, и звезд было дано много, и нередко я имел так называемое счастье представляться Николаю Павловичу и обедать у него, особенно же часто в Петергофе, где я почти всегда живу летом, но никогда государь не сказал со мной ни одного слова; я видел милости, но видел и немилости, впрочем, мне все равно. Хоть мне дадут пятую, хоть шестую звезду, все это вздор. Я служил честно - и умру честно".

  Раз я сидел у Жандра особенно долго; старик разговорился.

  - Я помню те времена, когда без портфелей ходили... старые времена, вы их помнить не можете.

  - Да в чем же бумаги-то носили? - спросил я.

  - Да в бумагах же.

  - А дождь, снег, ветер?

  - Ну, так в платок завяжут или в салфетку завернут, а о таких премудростях, как портфели, и слухом не слыхали, и видом не видали.

  Я промолчал, потому что боялся, что отпущу глупость, вроде следующей: "Да, подлинно доисторические времена", и тем напомню старику его действительно преклонные лета, что не всегда бывает приятно. Жандр особенно любил говорить о всем, что относится к 14 декабря. Видимо, что он всем этим происшествиям сочувствует и судит о них, зная всю подноготную, как человек умный и благородный, то есть осуждает их.

  - А вот я вам расскажу, как развивались перед 14 декабря партия аристократическая и партия либеральная. Всем известна история дуэли между Черновым и Новосильцевым. До такой степени общество было настроено в смысле идей демократических и революционных, что все было против аристократии, которая, как плющ какой-нибудь около дерева, всегда и всюду вилась около престолов. Отец Чернова был генерал-майор; у него было семь сыновей и одна дочь. Я знавал ее, она была очень хороша, можно сказать, красавица. Новосильцев влюбился и, уже сосватавшись и бывши женихом девушки, так что он ездил с ней вдвоем по городу, должен был изменить по воле строгой и безумной матери своему слову; она не позволила сыну жениться, потому что у Черновой имя было нехорошо - Нимфодора, Акулина или что-то вроде этого. Из-за этого вышла дуэль. Старик генерал Чернов сказал, что все его семь сыновей станут поочередно за сестру и будут с Новосильцевым стреляться и что если бы все семь сыновей были убиты, то будет стреляться он, старик. Дело совершилось так; Новосильцев стрелялся с старшим Черновым. Оба были ранены насмерть. Новосильцев умер прежде Похоронный поезд его, как аристократа, сопровождало великое множество карет, - поверить трудно; это взбудоражило все либеральные умы; решено было, когда Чернов умер, чтобы за его гробом не смело следовать ни одного экипажа, а все, кому угодно быть при похоронах, шли бы пешком, - и действительно страшная толпа шла за этим хоть и дворянским, но все-таки не аристократическим гробом - человек 400. Я сам шел тут. Это было что-то грандиозное.

  Однажды Жандр спросил меня:

  - Читали вы когда-нибудь донесение Следственной комиссии?

  - Никогда его даже и не видывал.

  - Как жаль! Оно у меня было и куда-то запропастилось: ведь у меня такое множество всяких бумаг. Эта вещь, кажется, была писана для надувательства почтеннейшей публики, как будто публика - дитя. Однако знаете ли, что в обществе была некоторая надежда, что Николай простит или хоть не так тяжко накажет главных лиц заговора. Я в это не верил, - Николай никогда не прощал, и он их преспокойно повесил. В тот самый день, когда их повесили, некоторые из близких мне людей видели отца Рылеева. Он был весел. Вот, стало быть, как сильна была надежда... За верность этого факта я вполне ручаюсь.

  - Где их вешали?

  - В Петропавловской крепости.

  - Вы были на этой человечественной церемонии, Андрей Андреевич?

  - Нет, не был. Греч был. Церемония эта началась в 5 часов утра, и к 6-ти все было уже кончено. Потом этих несчастных положили в лодку, прикрыли чем-то, отвезли на один пустынный остров Невы - Голодай, где хоронятся самоубийцы, и там похоронили. Мы на этот островок ездили...

  - Что же вы там нашли?

  - Ничего, кроме кустов, - никаких следов могил, только тут какой-то солдатик шатался... Мы его расспрашивать не стали.

  - Да, - повершил я нага разговор, - и бысть тогда же речено про царя Николая:

  

   Недолго царствовал, да много куролесил,

  

   Сто семь в Сибирь сослал да пятерых повесил.

  

  

  

  

   VIII

  Первое знакомство с Сосницким. - Воспоминание о помощи Грибоедова Сосницкому лекарствами и его визитах в 1815 году. - Случай при чтении у Н. И. Хмельницкого "Горя от ума" ее автором. - "Липецкие воды". - Гостеприимство и товарищество Сосницкого.

  Утром 3 мая (1858), часов около девяти, отправился я к Сосницкому, живущему неподалеку от меня - около Большого театра, на Екатерининском канале.

  Через служанку подаю хозяину следующую записку: "Д. А. Смирнов, владимирский дворянин, племянник знаменитого Грибоедова, желает иметь честь познакомиться с И. И. Сосницким".

  - Пожалуйте.

  Почти у самых дверей передней встречает меня старик довольно высокого роста, седой, с живыми глазами и очень подвижными чертами лица.

  Я рекомендуюсь. Он говорит обычное: "Очень рад с вами познакомиться", но говорит это как-то непринужденно и особенно свободно. Я сразу вижу, что с этим человеком тоже как-то свободно... Но, боже мой, что это за любопытный человек! Это - живой архив и русского театра, и даже, частью, русского общества.

  - Вы знали, Иван Иванович, дядю моего лично?

  - Грибоедова-то? Еще бы... Я вам скажу, что я был ему одно время очень обязан. Когда он вышел в отставку из военной службы (это было в 1815, кажется, году) {38}, я был тогда молодым человеком, жил в казенном доме и. заболел. Грибоедов посещал меня очень часто, привозил мне лекарства, и все на свой счет.

  - Грибоедов был вообще очень доброго характера.

  - Да, но он бывал иногда строптив и вообще резок. Хотите, я вам расскажу один случай, бывший у меня именно перед глазами?

  - Сделайте милость.

  - Это было в 1824 году. Грибоедов приехал в Петербург с первыми актами своей комедии, слух о которой Уже ходил в народе. Раз встречается он у меня с известным комиком Хмельницким. Тот говорит: "Александр Сергеевич, познакомьте меня с вашей комедией, о ней говорят". Грибоедов согласился. "Приезжайте ко мне обедать, тогда и почитаем. Я соберу несколько человек общих добрых приятелей". Назначили день и час, и несколько человек собралось у Хмельницкого. Там были: Василий Каратыгин, Соц, я, другие, и в том числе некто Василий Михайлович Федоров, человек очень умный образованный, автор нескольких слезных и чувствительных драм, которые были когда-то во вкусе и духе своего времени и над которыми Федоров сам же смеялся первый, от души и очень остроумно. Грибоедов приехал, привез с собой свою рукопись, и так как ее переписывал какой-то канцелярский чиновник, почерком казенным, крупным, то рукопись была довольно толста. Грибоедов положил ее на стол в гостиной. Федоров подошел, взял в руки тетрадь да и говорит:

  - Эге! Таки увесисто. Стоит моих драм.

  - Я глупостей не пишу, - резко и с сердцем отвечал Грибоедов, видимо обидевшийся.

  - Александр Сергеевич, я тут больше подшутил над собой, чем над вами, стало быть, больше обидел себя, а не вас.

  - Да вы и не можете меня обидеть.

  Резкость этого тона на всех нас, а особенно на хозяина, подействовала как-то неприятно. Мы старались, что называется, "сгладить" все это происшествие, - но не тут-то было: Грибоедов уперся, и в нем, видимо, оставалось неприязненное чувство к Федорову.

  Когда мы отобедали, подали кофе, Хмельницкий обратился к Грибоедову со словами:

  - Теперь, Александр Сергеевич, можно бы, кажется, начать чтение?

  - Я не буду читать, пока этот господин будет здесь, - отвечал Грибоедов, указывая на Федорова.

  Федоров, видимо, переконфузился.

  - Александр Сергеевич, - сказал он, - я, ей-ей, не думал вас обидеть.

  - Да и не можете, я вам это уже говорил.

  - Но видимо, что слова мои вам неприятны.

  - Приятного в них, точно, ничего нет.

  - Если вам неприятно, то я прямо прошу у вас извинения.

  - Не нужно. А читать при вас я не буду.

  - Так, стало быть, мне остается только уйти, чтобы не лишать других удовольствия слышать ваше сочинение.

  - И благоразумно сделаете.

  Федоров ушел. Через час времени Грибоедов начал чтение. <...>

  Сосницкий принял меня так просто, прямо и радушно, как я и выразить не могу.

  - Пожалуйста, приходите ко мне запросто обедать; у меня простой русский стол, милости просим.

  Разумеется, что я не отказался.

  Я забыл вот что. Когда я проходил с хозяином ряд комнат (Сосницкий живет по-барски, как немногие в Петербурге), мне в одной комнате бросился прямо в глаза портрет М. С. Щепкина. "А, - подумал я, - это отлично хорошо рекомендует хозяина, как человека: стало быть, тут нет соперничества, а товарищество".

  В среду - это будет 7 мая - пойду обедать к Сосницкому.

  

  

  

  

   IX

  Мнение автора о ценности записок по театру И. И. Сосницкого и М. С. Щепкина. - "Липецкие воды". - Печатная война из-за них. - Стихи Грибоедова по этому поводу. - Нападки М. Н. Загоскина на Грибоедова в "Северном наблюдателе". - "Лубочный театр". - Отказ печатать эти стихи и 1000 списков их. - Поездка автора к Сосницкому в Павловск 3 июня 1858 года. - Хлебосольство Сосницкого. - <...>

  Несчастная и продолжительная болезнь моя мне, по всему, очень много напортила и напутала. Не успел я прочесть всего по Публичной библиотеке, хотя это все было бы, может быть, просто уже роскошью. Но главное - напортила и напутала она мне именно в отношении к Сосницкому, потому что мне удалось видеть этого чрезвычайно замечательного человека только два раза - при приезде да при отъезде моем. Сосницкий, как я очень справедливо написал как-то жене, живая летопись не только русского театра, но в некоторой, разумеется, степени и русского общества. Сколько поколений, сколько идей, стремлений, верований, наклонностей общественных, сколько замечательных людей прошло перед его глазами! Он и Щепкин - да это два сущие клада. Говорят, что Щепкин написал записки, но хочет, чтобы они были изданы после его смерти, а Сосницкий, верно, ничего не написал, потому что сам мне признавался, что ленив до крайности... Притом же жизнь артиста, даже в нашей смиренной верноподданнической России - жизнь по преимуществу свободная, веселая, живая, решительно антипатичная всему, что отзывается пером, терпеньем, кабинетным трудом. Когда этим господам писать? Им надо или играть, или гулять... Иапиши и издай свои записки Сосницкий - он бы решительно обогатился: эту любопытную книгу, которая как бы ни была плохо написана, но по своему общественному социальному характеру была бы гораздо любопытнее "Семейной хроники" иди "Первых годов Багрова-внука" Аксакова, раскупили бы нарасхват.

  Сосницкий в молодости своей принадлежал не к сценической, а к балетной труппе, - он танцевал. На драматическую сцену выступил он в первый раз в "Липецких водах" князя Шаховского. Я где-то записал, что в наше время трудно и поверить тому огромному успеху или уяснить себе разумно причину такого успеха, который имела в свое время эта из рук вон плохая комедия Шаховского. Это совершенно справедливо. Сосницкий объясняет причину ее успеха тем, что тут Шаховской подобрал все молодых, новых и свежих артистов и что при представлении ее в первый раз была оставлена натянутая, декламаторская дикция, которой придерживались даже и в комедии. Нет, этого мало. Видно (т. е. не видно, а надо думать), что комедия затронула какие-нибудь общественные интересы или интересные общественные личности (как при этом слове не вспомнить Жандра), потому что произвела такой фурор, такие горячие партии pro и contra, такую забавную печатную и письменную войну, поконченную стихами Грибоедова, которые хоть и не вполне, но прочел мне С. Н. Бегичев. Они называются "Приказ Феба". Феб, которому из-за "Липецких вод" порядочно надоели, объявляет,

  

   Что споры все о "Липецких водах"

  

   (В хулу и похвалу, и в прозе и в стихах)

  

   Написаны и преданы тисненью

  

   Не по его веленью.

  Вот как далеко зашло общ