Лесков Николай Семенович - Мелочи архиерейской жизни

нение особенно раздражительно выразилось в последнее время, то есть именно в то время, когда представительство церкви, по-видимому, как будто начало сознавать необходимость не раздражать более против себя русское общество, и без того раздраженное до весьма искренней неприязни к духовенству.

  Новый повод к самым сильным раздражениям был дан в 1878 году, и причиною к нему было так называемое в газетах неожиданное "фиаско брачного вопроса в св. синоде".

  Синодальные суждения по этому _ноющему_ вопросу русской жизни далеко не вполне известны всему обществу, которое должно было довольствоваться только краткими "резюме", а в них для него не было ничего утешительного. Люди, несчастливые в браке, опять остались в безотрадном и безвыходном положении - тянуть целую жизнь тяжкое и неудобоносимое бремя несносного сожительства при взаимных неладах и ненависти. Выходы остались прежние: или смерть, или клятвопреступническая процедура нынешнего развода, или преступление вроде того, какое нам являет судебная хроника в харьковском деле об убийстве доктора Ковальчукова. Желать смерти даже ненавистного человека отвратительно; искать союза с клятвопреступниками, содействие которых необходимо при нынешних законах о разводе, не менее отвратительно и притом стоит очень дорого. Это возможно только людям богатым, а семейное счастие желательно и потребно каждому, - бедному оно даже нужнее, чем богатому. Третий способ разделаться с ненавистным союзом есть преступление, на которое, к счастию человечества, способны очень немногие относительно всего числа несчастливых супругов. Далее, выходя из всякого терпения, люди, при какой-нибудь доле благоразумия, предпочитают то, что, по господствующим понятиям, хотя и составляет позор, но при всем том дает людям какой-нибудь призрак семейного счастия: у нас все более и более распространяется безбрачное сожительство поневоле. Люди эти несут некоторое тяжкое отчуждение и, страдая от него, конечно не благословляют и никогда не благословят тех, кого они считают виновниками своих несчастий, то есть защитников тягостнейших и невыносимых условий нерасторжимого брака при несходстве нрава и характеров.

  Понятно, что когда, при таких обстоятельствах, обществу стало известно, что брачный вопрос, поднятый в синоде по почину бывшего об. - прок. гр. Толстого, лица светского чина, "потерпел полнейшее фиаско" по неподатливости лиц чина духовного, то это не содействовало притуплению чувства раздражения, питаемого многими против епископов, но, напротив, рожон, против которого решились прать представители церкви, еще более обострился. Послышались речи памятные и страшные, которые можно извинить только тем состоянием ужасной намученности, от которой впадали в отчаяние люди, потерявшие в этом "фиаско" всякую надежду поправит свою несчастную жизнь. Говорили: "Наши епископы верно, сами хотят доводить нас до клятвопреступиичества и даже до преступлений еще более тяжких! Пусть же будет так, но тогда мы знать не хотим этой церкви, у которой такие жестокие предстоятели".

  И было это раздраженное, но неосновательное слово так внятно и так жестоко, что оно, кажется, должно бы проникнуть и за те высокие стены, которыми ограждали себя неподатливые устроители этого фиаско. И было бы непонятно и ужасно, как этот стон не тревожил их сна и не вредил их аппетиту, если бы... _если бы они могли поступить иначе_. Но дело именно таково, что при данном ему направлении они, _как люди духовного чина_, не могли поступить иначе: они не могли руководиться ни чувствами, ни логикою явлений, которые решительно становят нас на сторону лиц, считающих пересмотр и реформу брачного вопроса в России настоятельно необходимыми. Их действиями правила и должна была править логика иных начал, от которых они не могли и не могут вступить своею властию. Но общество наше, или вовсе не знающее церковной истории, или знающее ее только по учебникам, одобренным св. синодом, никаких подобных вопросов не может здраво обсуждать, а умеет только раздражаться. Оно _так воспитано_.

  Но здесь не место разбирать интереснейший и самый животрепещущий брачный вопрос, с непостижимым и, можно сказать, предосудительным равнодушием оставляемый нынче без внимания нашей печатью. {Очень замечательно, что печать довольно усердно и довольно основательно трогала этот вопрос, когда он совсем не циркулировал в правительственных сферах (см. статьи г. Филиппова в "Современнике") ; но когда вопрос поступил на очередь и подлежал решению, печать не оказала ему сравнительно самой малой доли того внимания, на которое надлежало бы, кажется, рассчитывать в интересах общества. Потеря от этого для общества произошла большая. Конечно, нет никакого основания думать, что даже самая энергическая поддержка со стороны печати могла изменить сущность решения, которое можно было предвидеть и которое не могло быть иным при данном этому делу направлении. Но печать, несомненно, могла придать вопросу всю важность его общественного значения и указать другие основания, на коих вопрос о браке может быть и должен быть рассмотрен в сферах, властных дать ему исход более надежный и более удовлетворяющий положению самому мучительному и невыносимому. Печать в этом случае не была связана ничем, кроме разве изобилия более интересных материалов, постоянно накопляющихся в деловых портфелях русских редакций. Мне, однако, достоверно известно, что лучший компромисс, при котором можно было ожидать самого удовлетворительного решения нашего брачного вопроса, был предложен не публицистами и не юристами, а епископом Филаретом Филаретовым (ум. в Риге), очень умное неофициальное заявление которого обер. - прокурору Д. А. Толстому, к сожалению, оставлено без внимания. Не мудрено, что, когда мучительный вопрос о брачной реформе снова появится на сцене, это резонное мнение будет уже слишком прочно позабыто и дело опять пойдет не лучшим путем и опять завалится в долгий ящик. (Прим. автора.)} Тронув его, надо тронуть очень большую и важную материю, для чего потребовалось бы не только много времени и места, но и много знания и обстоятельности, а моя задача иная, более легкая и более общая. Я не пишу исследования причин фиаско брачного вопроса в св. синоде в 1878 году и не обязан представлять критике воззрений, руководивших устроителями этого фиаско. Я хочу только показать живыми очерками архиерейских отношений к людям, страдавшим от пут этого рокового вопроса, что об архиереях несправедливо заключать по этому "фиаско". Многие (если не все) епископы в душе совсем не так жестки и бессердечны, как это думают озлобленные мученики семейного ада, и я приведу тому небезынтересные и характерные примеры в наступающих рассказах. Они, как я надеюсь, могут показать, что нашим архиереям вовсе не чужды доходящие до них скорби мирских человеков, нуждающихся в милосердном снисхождении к их брачным затруднениям. Мы увидим, что архиереи иногда делают для облегчения этих затруднений не только все, что могут, но даже порою идут в своем соболезновании гораздо далее.

  Первый случай какого рода я знаю в моем собственном родстве.

  Некто А. Т<иньков>, довольно родовитый и крупный помещик О<рлов>ской губернии, был женат на своей кузине. Несмотря на их непозволительный по степени родства брак, они были обвенчаны и жили так благополучней как будто на союз их самым законным образом низошло самое полнейшее божеское благословение, которого, казалось бы, ничто не в состоянии нарушить. И муж и жена были известны за очень хороших людей, каковыми, ве роятно, считал их и местный преосвященный Поликарп очень строгий монах и чудак, но очень добрый человек неоднократно посещавший супругов Т-вых в их родовом селе Х<омут>ах, на берегу реки Оки. У Т-вых было несколько детей, и вдруг над ними грянул гром, и притом что называется, грянул не из тучи, а из навозной кучи. Божие благословение, благоуспешно призванное на это семейство церковью и, видимо, на нем опочившее, захотел снять и снял пьяный дьячок. Это был изрядный забулдыга, который повадился ходить к А. Т. "скучиться", то есть просить у него то дровец, то соломы. Он страшно надоедал этим попрошайством, которое вдобавок обратил в промысел: что выпрашивал, то не довозил до дому, а переводил в кабаке на вино.

  Узнав об этом, Т. прекратил отпуск дьячку яровой соломы, и когда тот опять стал докучать и попал под руку во время крайней досады, причиненной прорвою мельничной плотины, то Т. прогнал его не совсем вежливо и, по былой дворянской распущенности, не прядал этому особенного значения. Велика ли важность велеть людям вытолкать пьяного дьячка из дому? Но дьячок был на сей раз с амбициею: он почел причиненную ему обиду за важнее и отметил за себя знатно и чисто по-дьячковски.

  Неделю или две спустя после этого домашнего события в селе X-х Т. получил от домашнего секретаря покойного еп. Поликарпа приглашение немедленно пожаловать в город к владыке по самому важному делу.

  Таинственное дело это был донос, присланный обиженным дьячком, на незаконность брака Т-ых, повенчанных в недозволенной степени родства.

  Еп. Поликарп вызвал Т-ва только для того, чтобы сообщить ему об этом неприятном событии, которого архиерей никак не мог оставить без последствий, и рекомендовал Т-ву по дружбе спешить в Петербург, где назвал дельца, способного уложить все дело о расторжении брака "под сукно, до умертвия".

  Т. запасся знатною и, по его соображениям, достаточною для удовлетворения дельца суммою, простился с детьми и с опечаленною женою и прикатил в Петербург.

  Я его постоянно видел у себя в эту пору и знаю все перипетии дела до мельчайших подробностей. Оно началось, как говорят, "с удавки". Хорошо аттестованный преосвященным Поликарпом делец даже и состоятельному Т-ву приходился не под силу. Не за то, чтобы опровергнуть донос и утвердить брак двоюродного брата с сестрою, а только за то, "чтобы уложить дело до умертвкя", он, не обинуясь, запросил русскую сказочную цену "до полцарства" и ни о чем меньшем не хотел и разговаривать. "Полцарства" - это был его прификс.

  Дело это происходило лет двадцать пять - двадцать шесть тому назад, и учреждение, от которого оно зависело, было не в нынешнем составе; но, однако, уже и тогда в нем появлялись новые отважные люди, заменившие старинных подьячих, бравших "помельче да почаще". Преосвященный Поликарп, конечно, и не знал этого нового типа облагороженных взяточников, перед которыми прежние "хапунцы аки бы кроткие агнцы". Притом же делец стоял на почве законности и, стало быть, мог никого не бояться. Что было делать? "Отдать до полцарства", как он просил с остроумною шутливостью, конечно было жалко, да и жирно. Это составляло тысяч около тридцати. Но остановиться на одних переговорах и не дать этих денег значило явно погубить дело самым решительным и притом безотлагательным способом. Делец слыл за человека сколько смелого и ловкого, столько же корыстолюбивого, злого и мстительного.

  Все это Т-в соображал и обсуждал, бродя целых три месяца в Петербурге, между тем как в О<рле> дело его было уже решено как нельзя для него хуже.

  Думал, думал бедный Т-в и, наконец, истерзанный мучениями жены и раздраженный тоскою и огромными упущениями по хозяйству, решился дать алчному чиновнику "до полцарства". Но как такой наличной суммы у помещика в руках не было и реализовать ее тогда было еще труднее, чем нынче, делец же был, разумеется, человек осторожный и не шел ни на какие сделки, а требовал наличность, то ввиду всего этого Т. послал жене распоряжение немедленно запродать все свое имение приценившемуся к нему богачу M-ву, а деньги доставить как можно скорее в Петербург для вручения их дорогому благодетелю.

  Молодая дама, конечно, не прочь была исполнить требование мужа, но, по свойственной большинству дам бережливости, не могла расстаться с своим добром, по крайней мере хоть не оплакав его. Ей хотелось спасти свой брак, но нестерпимо жаль было сразу лишиться - "до полуцарства".

  И вот, по непростительному, но опять весьма свойственному некоторым дамам радикализму, расстроенной молодой женщине вдруг стало представляться, что вся эта игра не стоит такой дорогой свечки.

  "Бросить все, да и конец сразу со всеми дьячками и попами и теми, кто еще их повыше", - вот что внезапно пришло ей в ее расчетливую головку.

  Она с большим трудом удержалась отписать в этом тоне мужу и еще с большим усилием заставила себя ехать в г. О. с тем, чтобы начать там переговоры о желании продать родовое имение, которое злополучные супруги надеялись передать детям.

  В горе, почти близком к отчаянию, прибыла Т-ва в О. и послала человека за некиим "Воробьем", мещанином, исполнявшим тогда в этом городе всякие маклерские комиссии, но посол не застал знаменитого "Воробья" дома; огорченная же дама, чтобы не сидеть одной вечер с своим горем, вздумала проехать к кому-нибудь из своих посоветоваться. Но дело было летом, когда О., представлявший тогда, по выражению близко знавшего его романиста, "дворянское гнездо", был пуст: вся его родовая знать жила в эту пору в своих маетностях, и советоваться было не с кем, с местными же деловиками дама не хотела говорить, да и не видала в том никакой для себя пользы.

  В таком положении, грустная и одинокая, не видя ни в ком из людей помощи и защиты, она вспомнила о самом последнем помощнике, призываемом как бы из-за штата, - она вспомнила о боге. Мысль отдать праздный и тяготящий своею пустотою час молитве показалась ей такою утешительною и счастливою, что она немедленно же привела ее в исполнение.

  Случай благоприятствовал молитвенному настроению огорченной дамы: в то самое время, как она пожелала обратиться к "последнему защитнику", в церквах ударили ко всенощной, и люди потянулись к храмам. В это время в О. была "болезнь на людях", и все население города было настроено построже, почутче и побогобоязнее. Т-ва вспомнила об уютном уголке в домовой церкви преосвящ. Поликарпа и немедленно же отправилась туда "выплакаться: не просветит ли бог, что ей сделать?"

  Таковы, по ее собственным словам, были ее мысли, которым она намерена была просить услышанкя.

  Вздумано и сделано: Т-ва приехала в монастырь и застала домовую церковь довольно отдаленного архиерейского дома почти совсем пустою. Всенощную служил простой иеромонах, а архиерея не было видно: как после оказалось, он стоял у себя в комнате, из которой, по довольно общему архиерейским домам обычаю, было проделано в церковь окно, занавешенное голубою марлею.

  Т-ва стала на колени в уголке, за левым клиросом, и молилась жарко, сама не помня откуда взяв для своей молитвы слова:

  "Боже! по суду любящих имя твое, спаси нас!"

  Иного она ничего не могла ни собрать в своем уме, ни сложить на устах и, как ветхозаветная Анна, только плакала и шептала:

  - Спаси нас, по суду любящих твое имя, - я в том была услышана.

  Выплакавшись вволю, молодая женщина даже не заметила, как окончилось служение и немногие богомольцы, бывшие в церкви, стали выходить. И она встала с колен и хотела идти вон, но вдруг к ней подходит архиерейский служка и от имени владыки просит .ее завернуть на минутку к преосвященному Поликарпу.

  Т-за почитала о. доброго Поликарпа и в другой раз была бы рада его зову, но теперь она чувствовала себя слишком расстроенною и отказалась.

  - Поблагодарите владыку, - сказала она, - я очень бы рада услыхать его слово, но я очень, очень расстроена...

  И она пошла далее, но не успела сделать несколько шагов, как ее снова остановил запыхавшийся келейник и говорит, что владыка потому-то и просит ее к себе, что он видел в окно, как она расстроена.

  - Их преосвященство и сами не совсем хорошо себя чувствуют, - добавил келейник, - желудком недомогают, но они непременно хотят говорить с вами.

  Дама подумала, что архиерей, может быть, скажет ей что-нибудь полезное по ее делу, и пошла за провожатым.

  Едва она вошла в зал, как тотчас была встречена самим архиереем, который ласково протягивал ей обе руки.

  Наблюдая бедную женщину в церкви и заметив ее сильное расстройство, он, очевидно, и сам растрогался.

  - Что за горе печальное с вами? - заговорил преосвященный участливо, переводя даму в гостиную, где усадил ее на диван и, приказав подать чай, попросил гостью рассказать "все по порядку".

  Дама рассказала все, что мы уже знаем из верхних строк нашего повествования.

  Архиерей закачал головою, встал и молча начал ходить.

  Пройдясь несколько раз по комнате, он остановился перед гостьею и произнес:

  - Дорого.

  - Ужасно, владыка.

  - Дорого... очень, весьма дорого!

  - И посудите, владыка, где же я могу так скоро взять столько денег? - продолжала сквозь слезы дама.

  - Где взять столько денег? Негде взять столько денег! Нет, это дорого.

  - Но что же делать, владыка? Я должна исполнить, что приказывает муж...

  - Должны, должны исполнить; мужняя воля прежде всего для хорошей жены... Но только очень дорого!

  - Но как же нам быть, владыка?

  - Как быть, как быть? Право, не знаю, как вам быть, - но только это дорого.

  - Я уже не знаю, что и предпринять...

  - Да и не мудрено... Ишь как дорого!

  - Не подадите ли вы, владыка, какого-нибудь совета?

  - Да какие же мои советы? Я ведь вот указал на этого деловитого мужа, думал, хорошо выйдет, а он, видите, как дорого. Нет, вам надо с кем-нибудь из умных людей подумать.

  - Но когда думать, владыка, и где этих умных людей теперь искать?

  - Да, это правда: умные люди везде редки, - а у нас даже очень редки, и кои есть еще, очень извертелись и на добро не сродни. Ишь как дорожится... подай ему "до полуцарства". А самому с чем оставаться?

  - С половиною только, владыка.

  - Как говорите?

  - Я говорю: самим нам придется оставаться с половиною.

  - С половикою-то это бы еще ничего...

  - Как ничего?

  - Так, половины вашей еще бы, пожалуй, достаточно, чтобы поднять детей на ноги, но... Вы, право, лучше бы обо всем этом с каким-нибудь умным человеком поговорили: умный человек мог бы вас одним словом на полезное наставить.

  - Ах, боже! да где я его сейчас возьму, владыка, такого умного человека? вы же сами изволите говорить, что они очень редки.

  - Правда, правда, умные люди очень редки, но всетаки они есть где-нибудь в черном углу.

  - Я не знаю, куда за ними - в какой угол метаться?.. Да и в моем теперешнем положении, я думаю, и никакой умник ничего для меня полезного не скажет, кроме как: вынь да положь деньга, сколько требуют-,

  - Ох, не говорите этого; умник не то скажет.

  - Право, то же скажет, владыка.

  - Нет, умник иначе скажет. Дама посмотрела на архиерея и думает: "Что же это, твое преосвященство хитрит или помочь мне хочет", - и спрашивает его:

  - А например: какое "одно слово" мог бы мне сказать умный человек?

  - Умный человек умно и скажет.

  - Да, ваше преосвященство, но что же бы он мог мне сказать? Какое он может знать "одно слово"?

  - Ну, ведь это вам у него надо спросить.

  - Да, но вы предположите, что я его спросила и жду его ответа... Что же он мне проговорит? Вы простите меня, ваше преосвященство, я так растерялась, что совсем бестолковая сделалась, и думаю, что в помощь мне никакой мудрец ничего изречь не может.

  - Да, конечно, с вас требуют очень дорого, но мудрец все-таки мог бы порассудить...

  - Но что же такое, владыка, он будет рассуждать?.

  - Что такое? Ну, например, будем говорить так...

  - Я вас слушаю, владыка,

  - Если он мудр и к тому же добр и сострадателен...

  - Добр и сострадателен, как вы, владыка.

  - Нет, не так, как я, а гораздо меня более, то... отчего бы ему, например, не рассуждать так...

  - Как же, как, владыка? - вопросила нетерпеливая дама.

  - Ну, положим, хоть вот как, - продолжал с расстановками архиерей, - положим, что он, как умник, мог бы знать, как этого петербургского жадника безо всего оставить: он бы вам это ясно и вывел, а вы бы и успокоились.

  Т-ва заплакала.

  - Ах, бедная! Но чего же вы плачете?

  - Владыка! вы ко мне немилостивы, это вы делаете, что я плачу.

  - Я это делаю! но чем я это делаю?

  - Конечно, вы, владыка! Я и так исстрадалась, но уже привыкла к мысли, что нам нет спасения, а вы оживили во мне надежду, а не хотите сказать, что же мне может присоветовать очень умный человек?

  - Ну вот! разве я это знаю.

  - Знаете.

  - Да откуда же я знаю?

  - Знаете.

  Дама улыбнулась, и архиерей тоже.

  - Позвольте, - сказал он, - я уже давно ни с одним умным человеком не говорил, но разве для вас... переговорить.

  - Ах, переговорите, владыка! - воскликнула, всплеснув руками, дама и хотела броситься целовать его руки.

  Архиерей ее удержал, посадил опять на кресло и молвил:

  - Переговорить... да... переговорить... надо бы переговорить, но только...

  На этом слове он неожиданно сморщился и сказал:

  - Ну, извините, пожалуйста, я должен вас на минутку оставить...

  С этим он повернулся к гостье спиною и быстрою походкою удалился в свои внутренние покои, откуда через неплотно притворенную дверь послышалось торопливое щелканье повернувшегося в пружинном замке ключа, и затем все стихло.

  Молодая дама внезапно очутилась в полном недоумении: она решительно не могла понять, что так неожиданно отозвало от нее доброго и, по-видимому, принимавшего в ней живое участие архиерея. Но, к счастию ее, в эту минуту появился келейник с подносом, на котором стояли две чашки чаю, сухари и варенье.

  - Куда вышел владыка? - спросила тихонько дама; но келейник, несмотря на то, что имел в ухе серебряную сережку, сделал вид, будто не слышит.

  - Где теперь владыка? - переспросила гостья. Келейник более не отмалчивался, но, в тоне вопрошавшей, так же тихо ответил:

  - Извините - этого я объяснить вам не могу.

  - Но, однако, он дома?

  - О, совершенно дома-с. Они скоро выйдут.

  И, как бы для большего успокоения гостьи, что внезапно покинувший ее хозяин действительно скоро вернется, - служитель его преосвященства поставил на стол большую голубую севрскую фарфоровую чашку, из которой архиерей всегда кушал, и сам скрылся.

  Дама снова осталась одна, но уже гораздо в более оживленном настроении. Ей, во-первых, думалось, что архиерей выйдет или не с пустыми руками, а с нужными ей тысячами, которые и предложит ей немедленно взаймы, или же он принесет ей то "одно слово" умного человека, которое может обуздать и сделать безвредным петербургского жадника.

  Конечно, вынести деньги было бы всего лучше, да притом к всего легче, так как, по мнению наших дам, у всех архиереев десятки и даже сотни тысяч всегда так и лежат готовые, на всякий случай, в шкатулке: стоит только его преосвященству щелкнуть ключом, опустить туда руку, вынуть пачки да отсчитать, - вот и дело в шляпе. Ключом уже она сама слышала как его преосвященство щелкнул, а теперь он, очевидно, занят только отсчитыванием - поэтому келейник и не смел сказать, где владыка находится и чем он занят, - но сейчас он отложит, сколько ей нужно, денег и придет прежде, чем остынет чай в его севрской чашке. Конечно, ей будет немножко совестно брать, но что делать? - если он предложит ей, она, хоть это и конфузно немножечко, все-таки возьмет, а потом она ему отдаст. Какая же в этом беда?

  И вот даме стало все легче и легче смотреть на свет и думать о своем деле. Легкий, игривый ум ее теперь уж только для забавы занимался разгадкою, какое это могло быть "_одно слово_", которое стоило только сказать - и все дело поправится. Разумеется, архиерей только для политики отсылал ее расспрашивать о таком слове умного человека, а в существе никакой другой человек тут не нужен, потому что владыка сам и есть человек умный и нужное гостье магическое слово он сам же и знает. Конечно, может быть ему нельзя, неловко выговорить это слово по его монашеским обетам или по чему-нибудь другому, но надо его к этому вынудить: надо вырвать у него это слово или _подловить_ его на слове, как был подловлен известный своею тонкостью министр, которого она видела в театре, в прекрасно исполняемой Самойловым пьеске "Одно слово министру". Она вспомнила и Самойлова и то слово, которое он так художественно ловит. В пьесе это слово было: "_молчать_", - но какое же должно быть то слово, не в театральной пьесе, а в русском деле "о расторжении незаконного брака и о прекращении безнравственного сожительства"? Это, конечно, не мешает знать.

  И только что отвлеченная всем этим дама немножко порассеялась и даже утешилась, до слуха ея долетела опять звучная пружина замка какой-то отдаленной двери какого-то таинственного архиерейского покоя, и преосвященный Поликарп, с несколько изменившимся и как бы озабоченным лицом, появился на пороге. Он шел медленно и, конечно не без причины, держал свою правую руку за пазухою видневшегося из-под черной рясы шелкового коричневого подрясника.

  Нечего было сомневаться, что он бережет тут отсчитанные им деньги.

  Милой даме, имеющей _общие_ понятия об архиерейских богатствах, конечно и в голову не приходило, что преосвященный Поликарп, как о нем говорили, "был не богаче церковной мыши": этот архиерей был до такой степени беден, что сам занимал у своих подчиненных по "четвертной ассигнации".

  Но в таком случае, что же он так бережно нес в руке, спрятанной за пазуху? Неужто "одно слово умного человека"? Но где же он нашел так скоро этого умного человека? Или у него есть свой "черный угол", где такой человек спрятан? Но тогда зачем же он посылал ее разыскивать умного человека, если такой, как Святогоров конь, у него всегда наготове под замком, удила грызет и бьет от нетерпенья копытом об измрамран пол?

  Все это было невыразимо любопытно и раздражительно.

  Преосвященный молча сел к столу, положил себе в свою голубую чашку ложечку варенья и молча же начал се долго и терпеливо размешивать.

  Вежливая гостья не прерывала хозяина - она только искоса поглядывала на него, стараясь проникнуть, принес ли он ей нужные для взятки деньги, или он принес только одно могучее слово очень умного человека, с которым, как ей казалось, владыка удалялся для совещания.

  И ей было крайне досадно на застенчивость архиерея, который, очевидно, был чем-то смущен и как бы не решался возобновлять прерванного разговора,

  Она допила свою чашку, поставила ее на стол и сделала решительное движение, как будто готовясь встать и распроститься.

  Архиерей это заметил и, тронув ее слегка за руку, произнес:

  - Не торопитесь.

  Она осталась. Владыка опять мешкал, работая в чашке ложечкою, и, наконец, отпив чайку, начал, покряхтывая и морщась:

  - Все так и идет, поветриями... то такая болезнь, то другая... У меня на сих днях проездом из Петербурга генерал был... тоже дела имеет и тоже досадует и жалуется: "совсем, говорит, умные люди у нас переводятся; прежде будто были, а потом стало все менее и менее, и теперь совсем нет". Как бывает годами от ветров неурожай на груши или на яблоки, так теперь недород на умы. Отчего бы это?

  - Я не знаю, владыка.

  - И я не знаю. Я ему только сказал, что неужели уже мы стали такое сплошь дурацкое соборище? "Не встречали ли, говорю, хоть проездом кого потолковее?" - "Да удивительно, говорит: едешь по дорогам, беседуешь, все будто умные люди - обо всем так хорошо судят, а дойдут до дела, ни в ком деловитости нет". Вот не в том ли, говорю, и есть наше поветрие, что деловитые-то умы у нас все по путям ходят, а при делах заместо них приставлена бестолочь?

  - К чему же это мне, владыка?

  - А к тому, что умных людей действительно остается искать только в глупом месте, куда мы их забили, точно какую непотребность. Вот отчего все и трудно и нудно.

  Архиерей опять остановился, а дама обнаружила новое намерение встать, но он придержал ее.

  - Это очень дорого с вас хотят, - заговорил владыка.

  - Уже мы в этом, ваше преосвященство, согласились. Но как это ни дорого, а все-таки я понимаю так, что надо скорее давать деньги.

  - Из чего же это явствует?

  - А из того, что нет другого спасения.

  - Да; а в этом-то разве есть спасение?

  - Мм... по крайней мере обещают, тогда как, - добавила она, улыбнувшись, - вы, владыка, даже не хотите мне сказать, что думает о моем несчастии очень умный человек.

  Архиерей поглядел на нее с некоторым недоумением и в свою очередь спросил:

  - Кого вы под сим разумеете?

  Дама пошла на риск и ответила напрямик, что она говорит о том, с кем владыка выходил поговорить, оставляя ее в своей гостиной.

  Архиерей посмотрел на нее еще с большим недоумением, но потом сию же минуту улыбнулся, махнул рукою и заговорил:

  - Ах, так вы об этом!.. Куда я выходил... а что же? Пусть так. Ну, извольте: я от вас не скрою, что оный умник думал. Он тех мыслей, что деньги, разумеется, пустяки, помет в сравнении с семейным счастием, но для иной свиньи и помета жалко. По его мыслям, деньги давать не следует, ибо через то ваше семейное спокойствие не устроится.

  - А как же оно может устроиться?

  - Это другой вопрос.

  - Но умный человек, может быть, и об этом вопросе, имеет мысли?

  - Имеет.

  - И как же он рассуждает?

  - Сократически.

  - Помилуйте, владыка: что же? Я ничего в этом не понимаю. Сократ был философ, а я простая женщина.

  - Это ничего не значит, Сократа все понимать могут.

  - Ну, позвольте - я попробую.

  - Извольте. В мыслях умного человека предлагается такое суждение, как я сказал, почти в сократической форме. По какому поводу возникла вся эта история, простирающаяся ныне до половины вашего царства?

  - Она возникла потому, что я и мой муж между собою двоюродные брат и сестра.

  - Изрядно сказано: иначе она не могла возникнуть. Но если бы об этом никто не доносил, то не могла ли бы эта история не подниматься?

  - Конечно, она никогда бы не поднялась.

  - Да, возможно допустить, что она не поднялась бы, хотя это всегда подвержено случайности.

  - Какой, например?

  - Такой, например, что кто-нибудь из родственников вашего мужа после его смерти мог претендовать на родовое наследство и доказывать незаконность вашего брака.

  - Нам это и в голову не приходило.

  - Верю. Теперь, продолжая держаться того же сократического метода, основательному человеку представляется нужным определить: не был ли причиною всего донос?

  - Да, разумеется донос, владыка! Я не знаю даже, зачем на этом так долго путаться?

  - Позвольте, позвольте! Причиною был донос - и кем же сделан тот донос?

  - Вы отлично изволите это знать: донос сделан дьячком.

  - Дьячком! Действительно, донос сделал дьячок. Но человеку рассудительному может прийти в голову: одни ли только дьячки способны делать доносы, или же этим могут заниматься и другие?

  - Разумеется, не одни дьячки, ваше преосвященство, могут доносить. Вы все это изволите знать.

  - Верно, так: я это знаю; но дело не во мне. Умный человек далее судит: доносы могут делать не одни дьячки, а кто же еще может делать доносы?

  - Разные гадкие люди.

  - Гадкие... - вам непременно хочется назвать их "гадкими"... Что же... конечно... разумеется... но, может быть... гм!.. дело ничего не потеряет, если мы нравственную оценку доносчиков отбросим. Для умного человека достаточно просто установить тот факт, что доносы могут делать _разные люди_. Согласны ли вы с ним на этот счет?

  - С кем, владыка?

  - Как - с кем?., ну, с этим человеком, который так рассуждает?

  - Да, я с ним во всем согласна.

  - Прекрасно! Теперь, если так, - рассмотрите же с ним: не следует ли допустить, что в числе различных людей, способных делать доносы, могут быть и некоторые пономари?

  - Конечно, допускаю, владыка.

  - Прекрасно! Но как вы думаете: не могут ли делать доносы также я некоторые дьяконы?

  - Верно, могут и дьяконы.

  - Могут; но проследим далее. Если это могут делать дьяконы, то уверены ли вы, что это совершенно не по силам иным священникам?

  - Ах, им все по силам! {Ниже мы будем иметь случай убедиться, что рассуждавших таким образом архиерея и даму нельзя винить в голословности и пристрастии. (Прим. автора.)}

  - И им это по силам, - так. Ну теперь, выше восходя: что же вы скажете об иных отцах благочинных? Не благонадежны ли и они в рассуждении способностей доносить?

  - То же самое скажу и о них, ваше преосвященство.

  - Выше отцов благочинных нам подниматься уже не для чего. Уяснив себе все сказанное, толковый человек знает, что доносы могут поступать не от одного дьячка, а еще и от дьякона, и от попа, и от благочинного. Теперь обследуем другую сторону. По каким побуждениям сделал свой донос дьячок?

  - Ему понадобился воз соломы; он пришел не вовремя, ему не дали; он рассердился и донес.

  - Так; а не допускаете ли вы возможности, что пономарю может когда-нибудь понадобиться воз мякины, дьякону воз ухоботья, попу и отцу благочинному - возы овса и сена, да еще мешок крупчатки?

  - Это все возможно, владыка.

  - Да, сведущему человеку может показаться, что все такие случайности возможны, и он смотрит, какое каждое из них может иметь для вас последствие.

  - То же самое, к какому привел донос дьячка.

  - Вы хорошо судите, очень хорошо судите. Следовательно, если дьячок достигает "даже до полуцарства", то того же самого могут достигнуть и поп и дьякон?

  - Все равно.

  - И всякий так должен судить, что это все равно; ну, а в вашем царстве сколько половин?

  - Конечно, две только.

  - Непременно две. Каждому известно, что во всяком целом бывают только две половины. Как же тогда быть, если половины всего две, а охотников уничтожить их множество? Не опасно ли, что таким образом из всего целого для себя не останется ни одной половины?

  - То есть как это, владыка?..

  - Да так; это человеку деловитому очень просто представляется. Если дьячков донос обойдется до полуцарства, и вы не успеете отдохнуть, как на вас уже пономарь донесет, - подавай другую половину. Отдадите, а затем, когда дьякон съябедничает, вам уже и давать больше нечего. Так или нет?

  - Совершенно так, владыка.

  - Думается, что так, потому что третьей половины уже нет; и тогда что же? Тогда сукно-то вскроется, и все, под него упрятанное, выскочит на свет. И не будет тогда у вас ни всего царства, ни законнобрачия, которого вас лишают доносы. А посему благоразумный человек думает: не лучше ли сберечь себе по крайней мере свое царство и притом не повреждать с ожесточением нравов ближних!

  - Каких же это ближних, владыка?

  - А духовенства.

  - Помилуйте, они так сформированы, что мы ничего не можем повредить в них!

  - Очень многое; увидав такую доходную статью, они станут еще более искушаться в доносах и во всем сами себя превзойдут.

  - Ах, что мне до них!

  - Да, это вам, светским людям, нипочем, но обстоятельные люди сана духовного так судить не могут. О нас ныне никто не печется, и потому наш долг самим предусматривать вредное и полезное и оберегать свое звание от искушений. Поверьте мне, что настоящий умный человек непременно вам это скажет. Пощадите, господа, бедное русское духовенство: дайте ему, если имеете милость, сенца и соломки, но сделайте милость, не давайте ему повода думать, что вы его на какой-нибудь случай боитесь. Пожалуйста, их к этому не поваживайте!

  - Да позвольте, что мне до них за дело, владыка?

  - Как что? Разве вы не русская?

  - Русская я, русская, - я это знаю, но потому-то я и не хочу ни о ком думать, а только боюсь доносов.

  - А вы их не бойтесь.

  - Да как же их не бояться?

  - Так, не бойтесь; разве вы не знаете, что кто холеры не боится, того сама холера боится?

  - Но ведь, однако, нас с мужем по доносу развели.

  - Ну и что же: какая от сего беда?

  - Та, что детей наших признали незаконными.

  - А хуже этого что?

  - Что же еще хуже, владыка? Я уж и сама не помню, что я там читала: вы ведь сами изволили это утвердить.

  - Утвердил, согласился - не мог не согласиться: решенье по закону правильно.

  - Ужасно, ужасно!

  - Да то-то: что же такое?

  - Там что-то еще "предать покаянию", "возбранить безнравственное сожительство"... Одно слово страшнее другого.

  - Да, вы правы, страшные слова, страшные слова, а вы им... не того...

  - "Не чего", владыка?

  - _Не доверяйте_.

  Дама поняла, что _это_ и есть _одно слово умного человека_, и спросила:

  - И это все?

  Но архиерей вместо ответа опять сморщился, задвигал рукою, которая была у него под рясою, и проговорил:

  - Да, уж извините... я должен уйти... опять поветрие.

  И с этим он быстро убежал, даже не затворив за собою двери. Очевидно, что на этот раз он особенно спешил уединиться с "умным человеком".

  Верно или нет поняла молодая дама _одно слово_ своего епископа, но только она не возвратилась в дом свой, в деревню, а прикатила прямо в Петербург и потребовала от мужа подробного объяснения о ходе дела.

  Тот ей рассказал.

  - Ну так это все надо бросить, - решила дама.

  - Как бросить? - удивился муж.

  - А так, что теперь на нас донес дьячок, и за это мы отдадим половину состояния; потом на нас донесет дьякон, и мы должны будем отдать другую половину; а после донесет поп, и нам уже и давать будет нечего. И тогда нас разведут, и дети наши будут и без прав и без состояния. А потому надо сберечь им что-нибудь одно. Надо дорожить существенным: сбережем им состояние.

  - А права?

  - Они их получат по образованию.

  - А мы сами?

  - Что же о нас?

  - Мы не будем более мужем и женою.

  - Мы будем тем, чем мы есть друг для друга и для наших детей, к которым нам пора возвратиться.

  - Но... меня все тревожит...

  - Что тебя еще тревожит?

  - Что о нас будут говорить? Тебя будут называть не женою моею, а...

  Но дама не дала мужу договорить тяжелого слова: она закрыла его губы своею ручкою и с доброю ласкою проговорила:

  - Мы будем этому _не доверять_.

  Муж поцеловал ее руку, и оба они обняли друг друга и заплакали слезами, в которых смешались и горе и радость.

  Так эта Ева без больших затруднений склонила своего Адама "_не доверять_" тому, что о них писали в губернских и столичных инстанциях, и оставила петербургского жадника без куша. Полцарства своего они никому не дали и ныне сидят на нем и преблагополучно господствуют. Их, разумеется, развели, и подписку с них взяли, и покаяние их, где надо, значилось. Все меры к прекращению их безнравственного сожительства были приняты, все страшные слова проговорены и прописаны, но разведенные супруги, держась совета, который ими, может быть, неверно и понят, все-таки никаким этим страстям "не доверяли" и поныне не доверяют, и бог их на доброй русской земле терпит. Семья их и до сих пор сохраняет свой прежний счастливый состав и мирное благоденствие, а недоверие их имеет столько заразительного, что все, их знающие, продолжают их посещать по-старому и даже сами совершенно не доверяют, что тут что-либо кем-нибудь изменено. Словом, все, что где-то, когда-то было постановлено об этих супругах, общественным доверием не пользуется. Только дьячка, по доносу которого возникла эта поучительная история, преосвященный Поликарп убрал в другое место, прежде чем сам скончался от того самого поветрия, которое мешало его этюдам в сократической форме. Одно, что изменилось, это то, что с тех пор разведенная семья увеличилась несколькими детьми, но это никому не мешает: местный сельский батюшка, в своей деревенской простоте, приходит их и молитвовать и крестить. Его