Лесков Николай Семенович - Мелочи архиерейской жизни

сельскому необразованию и в голову не приходит показать свою важность, как умел это сделать, например, расхваленный "образцовый священник" петербургской Знаменской церкви, Александр Тимофеевич Никольский. Этот "образцовый священник", как повествует изданная о нем похвальная книга, в похожих обстоятельствах упорно отказался помолиться над незамужнею родильницею. (Имя этой злополучной петербургской дамы, занесенное в записи о. Никольского, _целиком пропечатано_ его усердными друзьями.) Он не только отказался идти к родильнице на двукратное приглашение, но не сдался в этом ни консистории, ни своему епископу. Это ему и поставлено в заслугу, хотя в деле этой дамы или девицы не только преосвященный митрополит Исидор, но даже его консисторские чиновники, конечно, были несравненно снисходительнее и человеколюбивее о. Никольского. Ему, очевидно, помешала его слишком большая начитанность: "представитель нового типа" уперся в своем противлении потому, что знал сочинения Василия Кесарийского, где вычитал, будто "молитва назначена только для родильниц, состоящих в честном браке и в законе". Осуждать "представителя нового типа" не будем: известно, что "многие книги в неистовство прелагают" (Деян., XXVI, 24) и за то "мертвецы суд приимут от написанных в книгах" (Апок., XX, 12). {Драгоценнее всего то, что о. Никольский вел это дело, пока добился себе порицания; но зато он и даму подвел под "епитимию по 22 правилу Василия Великого"... (Прим. автора.)} Только, к счастию нашему, обыкновенные наши священники, "семинарские простецы", не имеющие широкой известности "представителей нового типа", мало знают отеческие писания, в которых весьма легко запутаться. Зато они бывают проще и покладливее, что нам, при наших строгих на все правилах, весьма необходимо. Они у нас в своей священной простоте молятся над всякою родильницею, которая их позовет, и даже совсем как бы "не доверяют", что есть рождения незаконные. Может быть, это и большой грех, как настаивал на том о. Никольский, но надо надеяться, что бог простит им этот грех их неведения, а духовное начальство, как видно из книги об отце Никольском, давно этой ошибки духовенству в фальшь не ставит. А посему, читатель, если вы имеете неосторожность разделять довольно общее мнение, будто наши епископы по собственной охоте стремятся отяготить лежащие на нас бремена тяжкие и неудобоносимые, то поверьте, что это неосновательно. Поверьте, что, может быть, ни в какой другой русской среде, особенно в среде так называемых "_особ_", вы не встретите такого процента людей светлых и вполне доброжелательных, как среди епископов, которые, к сожалению, большинству известны только с сухой, официальной их стороны. Человек же, как известно, _наилучше познается в мелочах_.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

  Показав отношение одного архиерея к мирянам, находившимся в затруднении по случаю расторжения их брака, я теперь покажу другого архиерея и других мирян в еще более трудном и строгом моменте в брачном деле.

  В некотором большом городе жил и теперь живет крупный чиновник, H. A. E-в, человек почтенных лет, но с юношеским сердцем. Н. А. Е-ва любили все, кто его знал, и не любить его было трудно, так как он чрезвычайно обязательный и милый добряк. У него только два порока, или две слабости, из коих одну можно ему поставить даже и в добродетель: он большой _хлопотун_. Всю свою жизнь он за кого-нибудь просил или за кого-нибудь ручался, кого-нибудь вызволял из разного рода напастей, получая за это сам нередко более или менее чувствительные неприятности. Великое множество разнообразных несчастливцев считает его своим благодетелем, а он скорбит, что не может вызволить всех, потому что фонды его понизились и курс пал. Его беспрестанные за всех просьбы и поруки одним наскучили, а у других потеряли вес и значение. Лядащая мораль наших прожженных дней такой сердечной докуки не терпит и не переносит.

  В городе этого чудака прозвали: "Мать Софья о всех сохнет", а в семейном кружке его зовут - "_дядя Никс_", и мы удержим для него это последнее имя в нашем рассказе.

  Дядя Никс был женат первым браком очень рано, на девице очень хорошего семейства, из рода владетельных князей К- Он был как нельзя более счастлив в этом браке, - жена его разделяла общую к нему симпатию и уважение и нежно его любила, но счастие их было непродолжительно: молодая женщина умерла родами, оставив мужу маленького сиротку.

  Вдовец очутился в грустном и трудном положении - один с маленьким ребенком, которого ни за что не хотел отдать из дома. Но бог о добрых людях печется: семья покойницы, принимая живое участие в осиротевшем добряке, прислала к нему пожить и заняться им и ребенком младшую сестру умершей - тоже недавно потерявшую мужа, молодую и очень симпатичную женщину, имевшую о ту пору двадцать два или двадцать три года и двух своих сироток, которых она тоже привезла к дяде Никсу.

  Прекрасная вдовица обладала душою самою нежною и была религиозна. Она имела весьма разностороннее образование и довольно замечательный музыкальный талант, а дядя Никс, вдобавок ко всему о нем сказанному, был "поэт в душе" и любил музыку.

  Вдовцы зажили дружно, душа в душу: дитя одного нашло в тетке нежность утраченной матери, а дети другой обрели в попечительности дяди Никса самого заботливого отца.

  Сводная семья в самое короткое время совсем слилась воедино, как родная, и глубокий траур, который все носили в этом милом _живом доме_, скоро совсем утратил свой суровый характер. Его как бы забыли замечать.

  Целую зиму все знакомые люди охотно хаживали посидеть вечерок у дяди Никса и охотно предпочитали его тихие вечерки всяким иным, более шумным собраниям. Но вдруг, под исход великого поста, приятные беседы расстроились. Причиною тому было, что хозяйка стала часто прихварывать, и хотя болезнь никому не казалась опасною, но она как-то сверх меры озабочивала всегда милого и веселого дядю Никса.

  Грубые мужчины, по своей тяжеломысленности, не знали, как объяснить и чему приписать эту непостижимую и грустную перемену, но всепроницающие очи и всезнающий ум женщин скоро разгадали тайну и объяснили ее кратким определением: милый дядя Никс, по женским приметам, очень основательно утешился.

  Утешительница была в положении, которое не могло оставаться без компрометирующего ее вдовство результата.

  Все это происходило в то недавнее безалаберное, но живое время, когда мы, по выражению нынешних безнатурных благоразумцев, "_захлебывались либерализмом_", или, попросту сказать, бурлили, не зная сами, "что льзя, и то, чего не можно".

  В том из "больших центров", где невзначай произошел такой случай с утешительною дамою, это неведение ходило бесшабашными волнами и проницало всю глубь нашего мелкого житейского моря, которое не хитро на глазомер взять от гребня его валов до самого дна. И на высоте и в преисподних творились разные чудеса. О том, как околесили маленькие люди, мы более или менее знаем, а что в этом же роде натворено людьми высших положений, это еще едва-едва вылезает на свет. Во главе местной администрации нашего "центра" тогда стоял высокородовитый генерал, самой необъятной непосредственности. Его непосредственность была так велика, что он, например, мог судить о книгах, не читая их, н притом судить очень оригинально. Так, например, выдавая себя другом литературы, он говорил, что запретил бы только одну вышедшую тогда книгу, - именно: "Историю конституций" А. В. Лохвицкого, но и то запретил бы ее потому, что "все это уже старо и узко". В государственном устройстве сановник метил гораздо дальше, чем брала эта книга. В семье он желал видеть, чтобы дети росли на свободе без всякого "воспитания", и достиг этого вполне в своих собственных детях, _таскающих_ его имя где попало и с кем попало. Между множеством анекдотов его административной свистопляски были известны его слова, что он "не только терпеть не может низкопоклонников, но даже _любит, чтобы ему грубили_".

  Находились люди, которые пробовали доставлять ему такое удовольствие, и, к чести его сказать, он _иногда_ сносил это довольно терпеливо. Впрочем, после стал обижаться. Но еще более, чем грубиянов, он любил людей _неподзаконных_, то есть таких совершенных людей, которые любят становиться выше закона, будучи сами себе закон. В таких людях на Руси, как известно, недостатка кет, и сам высокий сановник тоже был из таких совершенных людей; но он заблуждался, думая, что таковы же и все остальные современные ему правители отдельных частей управления. Особенно же он ошибался в местном владыке, которого всегда очень хвалил, говоря:

  - Cest un brave homme, y него нет ni foi, ni loi. {Это смелый человек; у него нет ни веры, ни закона (франц.).} Что касается архиерейской foi, то этого высокого вопроса мы поверять не будем, но что до loi, то на этот счет генерал ошибался и получил за то распеканцию.

  Узнав как-то от состоявших при его важной особе сплетников по особым поручениям об анекдоте, случившемся при утешении дяди Никса его свояченицею, генерал сейчас же его пожалел, назвал pauvre diable'м {Бедняк (франц.).} и возымел намерение уладить это дело.

  - Что же такое, что она сестра его жены? Это не беда... Ведь та, первая ее сестра, уже умерла?

  - Умерла, - отвечают.

  - Ну, а умерла, так эта и должяа занять ее место. Она кто такая урожденная?

  - Такая-то.

  - А сестра ее?

  - То же самое.

  - А он какой урожденный? Ему назвали фамилию.

  - Ну вот, видите: у них совсем и фамилии разные. Это можно. Что такое за важность!

  - Конечно, - говорят, - но по-нашему, по-православному...

  - Ах, полноте, пожалуйста, что это такое за православие и в чем оно состоит, я не знаю, кроме как "Господи помилуй", да "Тебе господи с подай господом". Но я знаю, что это можно, потому ведь та его жена уже умерла. Так или нет?

  - Так.

  - Ну, и можно. Если бы они обе живы были, - ну, тогда, конечно... могли быть соображения, ну, а теперь... Скажите ему, чтобы он мне повинился и попросил помочь, - я очень рад и сам съезжу к нашему бонзе. Старик мне те откажет, - сейчас подмахнет разрешение.

  Кто-то выразил было некоторое сомнение насчет такой податливости владыки, но правитель совсем обелил его преосвященство.

  - Полноте, пожалуйста; я, - говорит, - вам ручаюсь, что он ни во что не верит и не имеет ni foi, ni loi.

  Близкие последствия показали, что оба эти мнения о владыке были неверны.

  Генерал взялся за дело не только с ловкостью, но и с отвагою настоящего военного человека.

  Горячность его была такова, что он, при первом же свидании с дядей Никсон, сам расспросил его в шутливом тоне: "как это вышло?" - и, узнав о справедливости смущавшего Никса анекдота, сразу же его ободрил.

  - Вы не смущайтесь, - сказал он, - все это в наше время сущие пустяки. Теперь, когда, можно сказать, уже никто из порядочных людей не живет с своими женами, на эти дела смотрят иначе. А вы, если хотите еще держаться старины, чтобы надевать "узы Гименея", так можете свободно жениться вторым браком на сестре вашей жены. Зачем и не побаловать даму: они ведь только егозят, будто стремятся к свободной любви, а в самом деле - все очень любят выходить замуж. Им это нравится: "закон принимать", - точно они все кухарки. Ну, да это ваше дело. Женитесь, я вас благословляю; и сегодня же съезжу к нашему бонзе и привезу вам от него разрешение. Он на этот счет бесподобен: что вам нужно, все разрешит.

  Дядя Никc не отказал генералу в праве ходатайствовать, и тот поскакал с этим полномочием к владыке, но оттуда возвратился чрезвычайно скоро и такой рассерженный, что сразу же начал перед дядею Никсом бранить "бесподобного" _толстоносым невежею, тупым бонзою и упрямым козлом_.

  - Никогда себе этого не прощу, что взялся с ним об этом говорить, - пылил генерал. - Помилуйте, я всегда был уверен, что он прекрасный старик, что у него ni foi, ni loi, a он, выходит, прехитрый мужичонко! Он все от меня выслушал и улыбался, а потом вдруг давай ахать:

  "Ай-ай-ай! - говорит, - какое ужасное дело! Беременна родная сестра его жены. Боже, какая безнравственность!"

  Я хотел в шутку - говорю:

  "Ну, полноте, ваше преосвященство: что за важность !"

  А он скроил этакую благочестивую мину и отвечает:

  "Как что за важность! Ай-ай-ай! Беременна... родная сестра его жены... и он хочет на ней жениться... на родной сестре своей жены... И вы, верховный сановник и правитель, изволите сообщать об этом мне, вашему епархиальному архиерею, и требуете, чтобы я вам дал на это разрешение! Ай-ай-ай! Ай-ай-ай! Как вы могли за это взяться!"

  Я говорю:

  "Просят меня, ну и я прошу".

  "Да помилуйте, мало ли о чем иногда просят! Нет, это ужасно, ужасно, ужасно! Я, разумеется, не удивляюсь вашей всем известной доброте, притом же, хотя вы и должны знать законы, но вы в военной службе служили и законов не изучали".

  Я говорю:

  "Черт их знает, - я их действительно не знаю!"

  "Ну, - он говорит, - это вас, конечно, и извиняет, но тот, кто вас об этом просил, не извинителен. Удивляюсь, много удивляюсь, как он, зная законы, мог решиться позволить себе беспокоить особу столь высокого, как вы, звания такою беззаконною просьбою! Статочно ли это, чтобы вы, в вашем положении, просили меня, архиерея, разрешить известному человеку жениться на родной сестре его покойной жены! Ай-ай-ай! Надо его пощунять, да, пощунять его, пощунять. Пожалуйста, ко мне его пришлите, - пришлите: я его у себя сам погоняю. Ишь какой дерзкий, как он смел вас так подводить под такую глупость! Пришлите! Этого без штрафа оставить нельзя".

  И, передав с точностию речь архиерея, сановник отмахнул по-военному рукою и добавил:

  - Так вот, что теперь изволили заварить, то и извольте расхлебывать: отправляйтесь к нему и извольте объясняться с ним сами, а я более - пас. Да-с, я нас, пас, хоть бы у вас не одна свояченица, а полный дом женщин сделались беременными.

  Переконфуженный дядя Никс попробовал было отговориться, что уже лучше, мол, все это бросить и не просить и не ехать объясняться, но сановник был не так настроен.

  - А нет-с, покорно вас благодарю, - отвечал он, - нет-с, извините, ведь это я тут замешан, а я не хочу, чтобы это на мне и оставалось. Начали, так надо доделывать. Он теперь еще, пожалуй, пойдет рассказывать, что я приезжал по такому делу... Нет-с, вы начали - вы и кончайте: извольте ехать, да-с, и даже немедленно извольте ехать. Завтра именно извольте ехать и объясняйтесь с ним как знаете, только чтобы я тут был ни при чем. Он мне, может быть, сто раз повторил, чтобы вас прислать, и я вас посылаю, да, сейчас извольте ехать, сейчас!

  - Завтра, - говорит дядя Никс.

  - Нет-с, сейчас, сейчас, сию минуту! Я имею основание не хотеть, чтобы такое скандальное дело за мною числилось, и я вас прошу, я вам, наконец, _приказываю_ от этого скандального дела меня очистить.

  Дядя Никс насилу мог отпроситься отложить свою явку владыке до завтра. Он провел самую беспокойную ночь, скрывая от семейных причину своей тревоги, но открыл ее одному из близких друзей и все у него допытывался мнения, как тот думает: "съест или не съест его завтра разгневанный епископ?"

  Но вопрошаемый знал об этом столько же, как вопрошавший, и рассуждал, что "пожалуй, съест, а пожалуй, и не съест".

  Шутя, они даже по пальцам гадали, но ничего не угадали; раз выходит, что съест, а другой - не съест.

  Не добьешься толку: ворожба тайных дум освященного лица не раскрывала. Так, ничего не зная, что будет, дядя Никс на следующий день, в подходящий час, отправился с стесненным сердцем к его высокопреосвященству, от которого ожидал услыхать невесть какие неприятные для себя напрягай и строгости.

  Архиерей не забыл о дяде Никсе и даже, вероятно, ждал его. По крайней мере, как только его ввели в зал и доложили о нем, владыка сам распахнул двери гостиной и приветливо заговорил:

  - Прошу покорно, добро пожаловать, добро пожаловать. Сердечно рад вас видеть.

  И, усадив дядю Никса на диван, он продолжал в том же мягком и приветливом тоне:

  - Давно и очень давно желал с вами познакомиться. Много наслышался о вас хорошего. Благо тому, о ком так говорят, как о вас, особенно у нас, где ни за ум, ни за доброту хвалить не любят.

  Дядя Никс кланяется, а архиерей продолжает:

  - Мало у нас, очень мало умных, и еще менее добрых и благонамеренных людей на общественной деятельности, а вы не такой, не такой... Да, вы не недотрога.

  Дядя Никс опять кланяется, а архиерей снова продолжает:

  - Я давно интересовался вашими хлопотами о народном образовании. Могу сказать, не для вида одного занимаетесь, а действительную пользу делаете. За это вам за наш бедный темный народ поклон до земли. Но вы ведь, кроме того, и еще во многих комитетах.

  - Точно так, ваше преосвященство.

  - Усердны, очень усердны.

  - Что делать, избирают.

  - Да, да, где ни прочитаю, все вы сидите. Хвалю, очень хорошо, очень хорошо делают, что такого доступного добру человека избирают. Ну и что же у вас, например, по такому-то комитету делается?

  Дядя Никс опять отвечает. А владыка далее любопытствует: как идут дела в третьем, в пятом и в десятом из тех бесчисленных комитетов, при посредстве которых таким живым ключом кипит наша смелая и оригинальная административная деятельность.

  Дядя Никс обстоятельно, по всем пунктам, удовлетворил любознательность владыки и успел ему показать в этом разговоре свою сведущность, искреннее добросердечие и приятный ум. Владыка с удовольствием его слушал и не раз принимался похвалять словом.

  - Одобряю вас, весьма одобряю.

  А потом и сам высказал (несколько замечаний, поразивших гостя не только своею глубиною и меткостью, но и благородным свободомыслием, в котором, впрочем, у русских людей не бывает недостатка, пока они не видят необходимости согласовать свои слова с делом.

  Дядя Никс, конечно, знал эту черту наших нравов и не обольщался ее проявлениями у владыки.

  "Знаю я вас, - думал он, - широко ты, брат, расписываешь в том, что до тебя не касается, а небось, в чем дело к тебе клонит, так ты мне жениться не позволил, а про закон запел, да вот и о сю пору все виляешь, а о моем деле ни слова не говоришь!"

  А владыка как бы прочел эти мысли на его лице и говорит:

  - Ну, приятно, очень мне приятно было с вами побеседовать, а теперь позвольте же мне, ваше превосходительство, опросить: что такое у вас дома случилось неловко по женской части?

  - Да, владыка... извините, что я осмелился...

  - Сшалили?

  - Виноват, владыка.

  - Да, вчера князь налетел с этим на меня, как с ковшом на брагу, - говорит, что будто вы его просили со мною на этот счет переговорить. Да ведь он на гулянках много празднословит, - я, признаюсь, ему не поверил.

  - Нет, это точно так, владыка.

  - Вы его просили?!

  - Просил, владыка.

  Владыка пожал плечами и закачал головою.

  - Для чего же вы это сделали?

  Дядя Никс молчал.

  - Ведь вы, кажется, без шуток... имеете _серьезное_ намерение жениться на сестре вашей покойной первой жены?

  - Да, то есть... я имею это желание, я имею в этом нужду... потому что у меня есть сиротка, который в этой женщине только мог бы найти вторую мать, но если это нельзя...

  - Позвольте, позвольте, вы совершенно справедливо и совершенно основательно судите: действительно, кто же сироте по женской линии ближе тетки; но ведь такой брак у нас недозволителен.

  - Я думал, что как у всех других, например у католиков и у лютеран, это не считается препятствием, так, может быть, теперь уже и у нас...

  - Нет, опять позвольте... Во-первых: что такое значит это ваше "_теперь_"? В рассуждении духа времени - это так, но в рассуждении правил соборных постановлений это "_теперь_" и тогда и всегда будет одно и то же. Указываете, что у инославных это позволяется, но ведь мы с вами не внославные, а православные, и, родясь в лоне православной церкви, должны знать, что этого нельзя. Зачем же вы о такой невозможности просите?

  - Извините великодушно, владыка; я вижу, что сделал непростительную глупость, и умоляю вас, не гневайтесь и простите.

  - Простить - извольте, прощу, потому что просящему прощения и бог прощает, а извинить - не извиню. Другому, менее вас умному человеку, я охотно бы это извинил, но вам не могу. Как, помилуйте, возможно, чтобы по этакому деликатному делу прислать ко мне, монаху, этакого бесстыжего петуха, который и без того везде орет во все горло, что у меня нет ни foi, ни poi (sic), и давно на грудь мне наступает, чтобы я закона не почитал. Помилуйте вы меня! Да к чему же мне это, и для чего нам, бедным людям, такая роскошь? Я ведь не в корпусе на Садовой улице учился, а Эврипида читал:

  

   Nam si violandum est jus, regnandi gratia

  

   Violandum est, aliis rebus pietatem colas.

  {* Ибо если есть у тебя право нарушать закон, нарушай его для того, чтобы царствовать, а в прочих случаях будь благочестеи (лат.).}

  Нарушить закон "_для того, чтобы царствовать_", - это и умные люди делали, но нарушать его для того, чтобы один действительный штатский шалун с моего разрешения на своей свояченице женился, это уже никакого резона нет.

  Владыка встал с места и подал руку дяде Никсу, но не выпустил ее, а тепло придержал своею другою рукою и добавил:

  - Нет, напрасно вы, напрасно прямо сами ко мне не пожаловали: я бы вам разрешения, разумеется, все равно не дал, но зато прямо бы вам объяснил, что вам мое разрешение вовсе и не нужно.

  - А без разрешения ничего нельзя сделать, владыка.

  - Да и я бы так думал, но мне говорили, что именно _так только и можно_, как вы сказали: "без разрешения". Я не знаю, где это, но только не раз слыхал, будто тут есть такие попы, что за пятьсот рублей вас не только на свояченице, а хоть на родной матери перевенчают. Нам ведь этого в точности не доведут, но вам-то, чай, скажут. Для чего же при таких танкостроителях в эти дела епископов путать, да еще через важных русских либералов это делать? Помилуйте... Сей род самый опасный и ничим же изымается; с "ими надо очень, очень опасливо: они сами подзадорят да сами же первые и выдадут хуже школьников. До свидания. Поеду вашему покровителю визит отдать.

  - Сделайте милость, владыка, посетите его: он рад будет.

  - Знаю... Чудак! а то подумает, что я на него сержусь, и "предупреждать" пойдет повсюду. Свистун, а мужик добрый. Будьте покойны; я сейчас ему либерального елея на самый главный винтик капну и до дна его смаслю. Бог с ним. Таких разболтаев тоже надо беречь. Он еще, может, пригодится вам на всякий случай. Храни бог доноса, тогда умом уж ничего не возьмешь, а этакой цыцарь как раз "цыц" и выхлопочет... Прощайте, и желаю вам счастливого успеха.

  Гость тронулся, но хозяин его опять придержал и добавил:

  - А говорят, если здесь неустойка, то к единоверам в Молдавию хорошо съездить: там будто, говорят, никаких затруднений не знают - за деньги эти православные молахи и валдахи не только на матери, а даже и на отце родном женят. Невероятно, а впрочем, чего на свете не бывает! Прощайте!

  С тем дядя Никс и вышел от владыки, а через неделю после этого разговора он уже был обвенчан со своею свояченицею, и притом даже несколько меньше, чем за пятьсот рублей, и в Молдавию не ездил.

  Читателя может поинтересовать: как все это сделалось и как это вообще делается? А потому я в конце моих очерков расскажу, что мне на этот счет известно, теперь же еще два последние портрета.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

  В Москве за несомненное рассказывают следующий характерный случай, имевший место с одним полицейским генералом у покойного митрополита Филарета Дроздова.

  Генерал, обязанный блюсти благочиние столицы, не всегда хорошо знал пределы своей власти и, случалось, вмешивался куда не следовало. На это иногда жаловались или пробовали дать ему сдачи собственными средствами, но, к общему огорчению, все это выходило малоуспешно. Генерал же от ряда таких беспрестанных удач делался смелее, и без оглядки "забывая задняя - на передняя простирался", и в таком неуклонном стремлении наскочил на митрополита Филарета.

  Случай этот возник с следующего повода. Довелось беспокойному генералу быть на чьих-то похоронах или по другому какому случаю заглянуть в одну из приходских церквей столицы, где его превосходительство не ждали и служили попросту, "как для христиан", то есть пели кое-как "олилюй и господи помилюй". Служение генералу страшно не понравилось - особенно со стороны козлогласующих певцов.

  Разумеется, все это могло быть совершенно основательно, потому что в приходских церквах Москвы служение часто бывает поистине _ужасное_, - что и отталкивает в значительной мере раскольников, любящих уставное пение н чтение истовое. Генерал счел, что все это надо исправить, и обозначил в самом вежливом письме к митрополиту Филарету, которое и было послано по адресу без лишнего раздумья. Отправляя такое послание, генерал, конечно, был как нельзя более доволен собою, потому что делал владыке сообщение, которое того не могло не интересовать, так как касалось самых живых вопросов церковного благочиния. Генерал, знавший, быть может, очень многое в петербургском свете, - откуда недавно пришел, - не знал вовсе неприступной щекотливости того лица, к которому ои обращался, и за то поплатился очень досадительным уроком.

  Митрополит Филарет, получив генеральское письмо, возымел себя совсем не так, как предполагал и неверно рассчитывал автор. Указание на то, что где-то в московской церкви не благочинно служат и не хорошо поют, обидело владыку; он усмотрел в этом дерзость. Такие вещи он если и терпел, скрепя сердце, от Андрея Николаевича Муравьева, то это была милость без образца, и затем он уже никак не хотел этого терпеть ни от кого другого - тем более от человека военного и занимающего полицейский пост. В его глазах это имело такой вид, как будто полиция начинает вмешиваться в церковное дело, для которого в Москве не упразднена еще своя настоящая власть, сосредоточенная в крепко ее державших руках митрополита Филарета.

  И вот владыка, отложив письмо на угол стола, переслушал все другие поданные ему в этот день бумаги, - а потом, отпуская секретаря, указал на генеральское послание и сказал своим бесстрастным и беззвучным голосом:

  - Это положить в конверт... и надписать генерал-губернатору.

  Секретарь спросил, как отправить, - то есть при какого содержания письме или бумаге? Но митрополит был недоволен этим расспросом и отвечал:

  - Без всякой бумаги, послать просто.

  Так и было послано.

  Дело родилось и назревало в тиши, но вдруг и забурлило.

  Генерал-губернатор (который именно, я этого не знаю), {Во всяком случае это не был Закревский, которому представлялось, что митрополит Филарет сочинил и велел читать в церквах молитву об избавлении Москвы от лютого положения, то есть от управительства Закревского. Об этом было официальное дознание, память 6 котором уберег будущему историку митрополит Исидор. См. список рукописей, пожертвованных высокопреосвященным Исидором Петербургской духовной академии. {Прим. автора.)} вскрыв поданный ему конверт и достав оттуда генеральское письмо к митрополиту, стал искать в пакете какого-нибудь препроводительного писания от самого владыки. По всему он имел основание предполагать, что такое писание непременно есть, но его, однако, не было. Тогда родилось другое, тоже весьма естественное в сем случае предположение, что препроводительное писание, по недосмотру или иной какой оплошности секретаря, не положено в конверт и осталось где-нибудь в митрополичьей канцелярии.

  Поэтому генерал-губернатор пометил на письме карандашом: "оправиться у секретаря, где бумага, при которой прислано".

  Справка была сделана немедленно, и притом не письменная, а личная, через посредство одного из чиновников генерал-губернаторской канцелярии. Но тот, побывав с пакетом у митрополичьего секретаря, привез назад этот пакет без всякого восполнения и притом с странным ответом, что никакого препроводительного письма от митрополита не будет.

  Опять доложили генерал-губернатору, и опять отряжен старший по чину и званию посол с посольством, имевшим прямою целию узнать: "что его высокопреосвященству угодно?" Но это новое посольство было не удачнее первого: не легко секретарь поддался просьбе спросить владыку: "что ему угодно?" через посылку упомянутого письма, да не привело ни к чему и вопрошание.

  Филарет посмотрел на секретаря долгим, укоризненным взглядом и тихо молвил:

  - Мне ничего не угодно.

  Он был всеблажен и вседоволен, а в гражданской канцелярии генерал-губернатора от всего этого смущение только возрастало. По чиновничьему скудоверию, там находили невозможным удовлетвориться таким безмятежным ответом и считали неотразимо нужным добиться: для чего вседовольный владыка прислал это письмо и чего ему хочется? Делая такие и иные соображения, нашли наконец, что удивительное событие это всех более обязан разъяснить не кто иной, как сам полицейский генерал, который заварил всю эту кашу, бог знает зачем и для чьего удовольствия.

  И, как это часто водится, прежде чем хваткий генерал успел показаться и дать какие-нибудь разъяснения об этом беспокойном обстоятельстве, про самое обстоятельство уже меньше говорили, чем про его вздорливый нрав и его зливость, с которою он беспрестанно надоедает то одному, то другому, то пятому и десятому. И всем уже становилось радостно и мило, что вот таки он нарвался. И с чем пристал? "Не хорошо поют!" Да ты регент, что ли, - тебе какое дело? Не нравится - выйди, не слушай, ступай к цыганам, там хорошо поют. А чего лезть, зачем надоедать?.. Ведь это не какой-нибудь простой митрополит, а Филарет; он тайны знает; его боятся... Его только тронь, так и сам не обрадуешься. Вот и наскочил, - так тебе, сорванцу, и надо! Радовались не только люди русские, которым, по справедливому замечанию Пушкина, "злорадство свойственно", но даже некий немецкий чиновник, имевший за свою солидность особый вес у начальства. Он ведал это дело, и он же сказал о нем: "нашла коза на камень", и с этою немножко измененною русскою пословицею сделал такое обобщение, что быть за все в разделке самому беспокойному полицейскому генералу.

  Так и сталось.

  Во утрий день, когда полицейский генерал стал в урочный час по обычаю перед генерал-губернатором, сей последний сразу сморщился и заговорил скороговоркою и в недовольном тоне:

  - Очень рад вас видеть... Вчера, почти только что вы от меня уехали, я получил конверт от митрополита. Вот он: возьмите его, пожалуйста; он здесь прислал ко мне ваше письмо, и кто его знает: зачем он его прислал? Я посылал узнавать, но ничего не узнали... Столкновение с ним всегда чрезвычайно неприятно... Кончите это, пожалуйста, как-нибудь сами.

  Генерал сконфузился, и даже не да шутку, но подбодрился и, чтобы выдержать спокойный тон, спрашивает:

  - Что же... мне самому прикажете съездить?

  - Как хотите... Да впрочем, я не знаю, как же иначе, лучше съездите.

  - Хорошо-с, я сейчас съезжу и сейчас же заеду вам сказать, если угодно.

  - Пожалуйста... Как-нибудь...

  - Да ведь это такие пустяки!

  - Ну, однако... все-таки... пожалуйста, кончите и заезжайте.

  Генерал поехал, но неудачно: вместо того чтобы получить возможность успокоить начальника, он заехал с самым коротким, но неприятным ответом, что митрополит его _не принял_.

  - Ну вот видите!

  - Да он, говорят, действительно болен.

  - Положим, а все-таки неприятно. Вы уже сделайте милость... постерегите... когда он выздоровеет.

  - Непременно-с, непременно.

  - Вы там... келейника...

  - Да... я уже все сделал и _просил_.

  (Вот он уже начал _просить!_)

  - Но и сами... наведайтесь, когда он может.

  - Я заеду, заеду.

  Он два раза повторил свое "заеду", а довелось ему заехать несколько раз, потому что владыка все недомогал, а генерал-губернатор скучал, что это еще не разъяснено и не кончено.

  Генералу это так надоело, что он говорил, будто уже "готов хоть пять молебнов у Иверской отпеть, лишь бы отвязаться от этого письма и от всей этой истории". И бог, который, по изъяснению Иоанна Златоустого, "не только деяния приемлет, но и намерения целует", - внял нужде утесненного этими событиями генерала и воздвиг владыку с одра болезни. Под вечер одного дня дали генералу с подворья весть, что владыке лучше, а на другой день, едва его превосходительство собрался на Самотек, как через подлежащих чинов полиции пришло дополнительное известие, что Филарет нынче утром раненько совсем выехал на лето за город к Сергию и затем в Новый Иерусалим.

  Крепкий, непокладистый человек был генерал, но это уже и его вымотало. Теперь хоть и не говори ни слова, а отправляйся туда же вслед за ним к Сергию и в Новый Иерусалим. А примет ли еще он там? - это опять бог весть. Скажут: устал с дороги, отдохнуть нужно, беспокоить не смеем; "ли говеет, к причастию готовится; или с отцом наместником заняты... Да вообще конца нет претекстам. И это такому-то человеку, который и сам кипит и любит, чтобы вокруг него все кипело и прыгало!..

  Черт знает, что за глупое положение, и все из-за чистейших пустяков, и притом в правде, потому что служение он видел нехорошее, пение безобразное и хотел обратить на это внимание, так как это у него в городе.

  Генерал давно уже был не рад, что он все это поднял: крепкий и крупный во всех своих неразборчивых поступках, он ослабел и обмелел от этой святительской гонки, которая так не так, еще пока и до объяснения не дошла, а уже внушала ему необходимость известной разборчивости. Даже ухарская бодрость его подалась и спесь поспустилась до того, что он стал панибратственно спрашивать людей малых: как они думают, что лучше - немедленно ли ему ехать вслед за владыкой или подождать- пусть он отдохнет, начнет служить, и тогда... прямо к обедне, да от обедни под благословение, - подделаться на чашку чаю и объясниться.

  Как мышь могла оказать великую услугу льву, так и тут случилось нечто малопозволительное: у мелкого человека нашлось ума и сообразительности больше, чем у крупного.

  Малый советник сказал, что прямо от обедни генералу к митрополиту являться нехорошо, раз - потому, что его высокопреосвященство в такую пору бывает уставши, а во-вторых, что и дело-то требует свидания тихого и переговора с глаза на глаз, "чтобы если и колкость какую выслушать, то по крайней мере не при публике".

  Это было первое упомянутие о колкости, но оно было принято без удивления и без спора. Очевидно, все иначе и думать не хотели, что без колкости дело обойтись не может. Вопрос мог быть только в том: какая?

  - У него ведь это все применяется, - говорили советники, - что простецу, что ученому, что духовному, а что военному человеку... Особенно ученым строго; он вон иерея Беллюстина вызвал, посмотрел на него, да опять пешком в Калязин прогнал.

  - Господи!.. это черт знает что такое... И что за мысль попа пешком гонять!

  - А-а, он ученый, статьи пишет.

  - Да хоть бы и какие угодно статьи писал, все же ведь он не скороход или не пехотинец.

  - А Голубинского еще хуже: прямо по руке ударил; он к ученым лют.

  - Ну а к военным каков, а? Собеседники плечами пожали и говорят:

  - Про военных не знаем; военных, пожалуй, не смеет.

  - Ведь не может же он меня заставить идти от Сергия пешком за покаяние - а? что? Я его не послушаю: сяду, да я уеду... что?

  - Да, конечно нет: не смеет.

  - Еще бы! пускай попов гоняет, а я не поп.

  На самом же деле все это приводило генерала в большую нервность, и он, волнуясь, кипятился и попеременно призывал то бога, то черта, не зная, к кому плотнее пристать.

  - Господи, что такое!.. черт бы все это драл... С коронованной особой, кажется, легче бы объясниться!

  Но малый советник, до беседы с которым генерал не напрасно унизился, вывел его на хороший путь: он присоветовал генералу "сочинить" к владыке письмо и "noискательнее" просить его высокопреосвященство дозволить представиться по нужному делу, "когда он прикажет". И при всех этих варварских фразах о сочинении, искательности и приказании особенно настаивал, чтобы последняя фраза была употреблена в точности.

  - А то иначе, - говорит, - он прошепчет секретарю: "напиши, я готов выслушать", а когда и где - опять не доберетесь. Нет, уж лучше пусть "прикажет".

  Генерал, в досаде, уже ни за что не стоял и готов был испросить себе и "приказание", но только "сочинять" ему не хотелось.

  - Сделайте милость, - говорит, - черт бы все это побрал... Господи! напишите, пожалуйста, как это по-вашему нужно, я все подпишу.

  - Нет, - говорят, - тут нельзя "подписать", а надо своею рукою написать, или переписать, да еще почище - хорошенько.

  - Да у меня, - говорит, - почерк скверный.

  - Надо постараться.

  - Ах ты господи!., ну да черт с ними, со всеми этими делами; сочините мне, пожалуйста, я перепишу.

  И он сдержал свое слово - переписал. Он взял черновое домой и хотя вначале сильно его критиковал и называл "хамским", но дома переписал его сполна и очень хорошо: буквы были все аккуратно дописаны, строчки прямы, - очевидно, выведены по транспаранту, а внизу подпись со всяким почтением, покорною преданностью, поручением себя отеческому вниманию и архипастырским молитвам и просьбою о его владычном благословении. Словом, сделано как подобает.

  Письмо, в видах наибольшей аттенции, а может быть, и ради вернейшего получения скорого ответа, послано не по почте, а с нарочным, из сорока тысяч курьеров, готовых скакать во все стороны по манию каждого начальника в России.

  Ждут ответа. Ждет сам генерал, поминая то бога, то черта. Ждут и его подчиненные, которым казалось, что он им уже "протопотал голову вдоволь".

  Здесь, среди этих форменных людей, в которых, несмотря на всю строгость их служебного уряда, все-таки билось своим боем настоящее "истинно русское сердце", шли только тишком сметки на свойском жаргоне: "как тот нашего: вздрючит, или взъефантулит, или пришпандорит?"

  Слова эти, имеющие неясное значение для профанов, - для посвященных людей содержат не только определительную точность и полноту, но и удивительно широкий масштаб. Самые разнообразные начальственные взыскания, начиная от "окрика" и "головомойки" и оканчивая не практикуемыми ныне "изутием сапога" и "выволочки", - все они, несмотря на бесконечную разницу оттенков и нюансов, опытными людьми прямо зачисляются к соответственной категории, и что составляет не более как "вздрючку", то уже не занесут к "взъефантулке" или "пришпандорке". Это нигде не писано законом, но преданием блюдется до такой степени чинно и бесспорно, что когда с упразднением "выволочки" и "изутия" вышел в обычай более сообразный с мягкостью века "выгон на ять - голубей гонять", то чины не обманулись, и это мероприятие ими прямо было отнесено к самой тяжкой категории, то есть к "взъефантулке". Владыка, однако, не мог же иметь такого влияния, чтобы "сверзнуть" генерала или сделать ему другую какую-нибудь неприятность, а он просто его не более как "вздрючит", но, конечно, в лучшем виде.

  Посол возвратился на другие сутки. Ему довелось переночевать у Сергия, но зато он привез ясный ответ на словах, что его высокопреосвященство может принять генерала.

  - Когда же?

  - Когда угодно.

  - Я поеду завтра. Так и решено было ехать завтра. Генерала проводили, и когда поезд отъехал, то, смеясь в кулак, проговорили:

  - Напрасно ты, брат, перемены белья с собой не захватил.

  Между тем, ко всеобщему удивлению, генерал возвратился в Москву раньше вечера и был очень жив, скор и весел. Он тотчас же поспешил успокоить генерал-губернатора, что они с митрополитом объяснились, и дело это теперь кончено.

  - Я доказал ему, что я прав, и он согласился и просил вам кланяться.

  Тот был доволен, но подчиненные, которым никак не хотелось такого окончания, не верили, чтобы дело обошлось без вздрючки. Краткое сказание: "я доказал ему, что я прав, и он согласился", малодушным людям казалось как-то неподходящим. Выходило это как-то очень уж кратко и не имело на себе, так сказать, никакого облика живой правды. Как он это доказывал, что поп дурно служил и дьячки нехорошо пели? Разве попа и дьячков туда тоже выписывали? Нет, этого не было и не могло быть, во-первых, потому, что это дало бы делу такое положение, что митрополит все-таки придал какое-нибудь значение письму генерала, а во-вторых, этого не могло быть просто потому, что владыка не знал, когда прискачет к нему генерал с своим объяснением. Не мог же он содержать при себе упомянутого попа и дьячков, про всякий случай, по вся дни. Да и все это было бы совсем не по-филаретовски. Нет, молодшие люди имели крепкое подозрение, что генерал митрополиту ничего не доказывал, потому что ему еще никто никогда не доказал ничего такого, что он сам не хотел считать доказанным, а просто генерал вытерпел у него неприятную минуту, но как ею кончается вся эта долгая возня, то он и рад, и опять прыгает и носится. А доказать митрополиту