Меньшиков Михаил Осипович - Письма к русской нации

естьян в 1861 году, ни впоследствии Л. Н. Толстой не подарил им земли, а подарил ее своим детям вместе с другими огромными имениями и капиталами. За право на одно лишь издание сочинений Маркс предлагал Толстому 200 000 рублей; стало быть, если бы для великого писателя было легко отказаться от собственности, он мог бы выкупить Ясную Поляну у своей семьи одним почерком пера. Но если уж ему, великому нравоучителю, это трудно, стало быть, чувство собственности не такой пустяк, чтобы взять его да и вычеркнуть. Это инстинкт, у одних слабее, у других крепче - но, во всяком случае, не такой, от которого народ мог бы отказаться по команде правительства.

   Древняя власть, столь яростно атакуемая анархией, может одно напомнить последней: народ волен принять все утопии и осуществить все химеры, но лишь бы не делал при этом злодейств. Отказывайтесь от своей собственности, но не зарьтесь на чужую. Отказывайтесь от денег, но устраивайте обмен своего труда без преступлений. Правительство не обязывает никого иметь деньги. Отказывайтесь от брака - правительство не обязывает вступать в брак, оно лишь оберегает права жены и детей. Отказывайтесь, наконец, от Услуг власти - правительство не обязывает пользоваться его услугами. Пожалуйста, не обращайтесь к полиции, к войскам, к судам, к школам и пр. Если можете обойтись без них - чего же лучше! Но не мешайте ближним пользоваться теми порядками, которые для большинства вошли в плоть и кровь и сделались законами их природы. Для многих природа - вещь жестокая и нестерпимая, но "где был ты, когда Я полагал основания земли?" - мог бы сказать дух природы Толстому.

  

   Неужели серьезно г-н Мейерхольд¹ укоренился на императорской сцене? Недавно я в первый раз видел г-на Мейерхольда на субботнике Литературно-художественного общества. Я просто каменел от изумления: неужели это-то и есть знаменитый г-н Мейерхольд, актер, о котором столько кричали - правда, еврейские газеты? Неужели талантливая когда-то г-жа Комиссаржевская именно этого тощего, рыжеватого, некрасивого господина с шапкой курчавых волос сделала избранником своего вкуса, своей полубезумной любви к театру? Правда, г-жа Комиссаржевская рассталась наконец с г-ном Мейерхольдом, убедившись, что он губит ее театр, как пришлось ей расстаться с г-ном Флексером (Аким Волынский), который тоже тщился что-то сделать умопомрачительное на ее сцене. Но каким образом забракованный даже второстепенной сценой незначительный еврей вдруг выскочил в режиссеры Императорского Александрийского театра? Прямо чудеса творятся в нашем несчастном отечестве! В Петербурге говорят, что г-н Мейерхольд понравился всего лишь одной полковнице, и та сделала ему протекцию. Так неужели первый театр в России, наш национальный театр, в зависимости от вкуса какой-то штаб-офицерши, совершенно неизвестной отечеству?

   Дело, конечно, вовсе не в том, что г-н Мейерхольд еврей. Будь это гениальный человек, он мог бы быть готтентотом, и с этим все примирились бы. Но г-н Мейерхольд всего лишь несколько растрепанный, взбудораженный, нервно взвинченный, притом вполне посредственный представитель иудейской расы. Гениальные люди большая редкость, но даже талантливый был бы находкой - однако тут талантом даже не пахнет. Сужу по той лекции, которую весьма развязно прочел нам г-н Мейерхольд о "театре исканий". Господи, какая это была чепуха!

   Надо сказать, что субботники Литературно-художественного общества посещаются более или менее избранной публикой - писателями, художниками, театралами, людьми, знакомыми и с лучшей русской, и с европейской сценой. Иметь смелость выйти перед таким партнером с газетной статьей декадентского пошиба - одно это уже свидетельствует о бесталанности г-на Мейерхольда. Талант, когда не в ударе, молчит: он первый презирает свою случайную пустоту и страшится выносить ее на сцену. Не то - претензия, не то - подделка под талант. Подделка думает, что публика дура, не заметит подделки - стоит ошеломить ее какой-нибудь "Синей птицей", или сопоставлением Леонида Андреева с Гёте, или ловко закрученными фразами о новом, неведомом, небывалом, непостижимом искусстве "исканий".

   Как актера я совершенно не знаю г-на Мейерхольда: кажется, никогда не видал его ни в одной пьесе. В этом отношении я должен довериться вкусу Ю. Д. Беляева²; а он на днях писал следующее: "Актер г-н Мейерхольд преплохой. Эта фигура, эти жесты, этот голос! "Стоит древесно, к стене примкнуто"..." Вот отзыв нашего лучшего театрального критика. Но если так, если г-н Мейерхольд даже актер преплохой, то скажите, какими же неисповедимыми судьбами этот бесталанный еврейчик попал не только в актеры, но даже в режиссеры императорской труппы?

   "Как режиссер, - продолжает г-н Беляев, - он остался тем же, чем был у Комиссаржевской. Опять "стилизация", опять "статуарный" стиль и т. д. На казенной сцене видеть все это было неловко и... обидно. Ну как могут играть на Александрийском театре актеры, подобные Мейерхольду? Ведь все это могло быть терпимо и занятно в прошлогоднем "балаганчике" на Офицерской, но в академии русской драмы немыслимо присутствие картонного паяца".

   Приговор жестокий, не правда ли? И это приговор не профана в театральном деле. Далее Ю. Д. Беляев упоминает вскользь, что г-же Комиссаржевской пришлось "дезинфицировать" свой театр от "мейерхольдии". И вот эту "инфекцию", изгнанную из "балаганчика на Офицерской", гостеприимно приютила императорская сцена, театр Гоголя и Грибоедова! Как случилось это безобразие? Как вообще проникают пронырливые сыны Израиля в передний угол русской жизни - в литературу, в академию, в администрацию, до сенаторских и министерских постов включительно? Намек на это дает любопытный диалог, записанный г-ном Беляевым. "Директория прихоть, - говорит он, - посадила этого сверхрежиссера наставником "образцовых" русских актеров. Прошлой весной директор Императорских театров спросил меня:

   - Что вы думаете о Мейерхольде?

   - Думаю, что ваша попытка интересна. Мейерхольд дошел до предела, или, выражаясь несколько тривиально, стукнулся лбом о стену. Дальше идти ему некуда. Он может оказаться полезным и, во всяком случае, свежим человеком.

   - Я сам того же мнения, - сказал г-н Теляковский"³. Как вам нравится этот, может быть, решающий судьбу бездарного еврейчика разговор двух русских людей, серьезно заинтересованных в русской сцене? Эти русские люди убеждены, что декадентствующий г-н Мейерхольд дошел до чертиков, что "дальше ему идти некуда". Казалось бы, логический вывод тот, что г-ну Мейерхольду одно остается - уйти со сцены, со всякой сцены, даже с балаганчиковой, откуда его изгнали. Так было бы по европейской логике, берущей начало от Аристотеля. Но русская логика разрешилась чудесным решением: раз еврею идти некуда - пожалуйте на императорскую сцену. Раз он дошел до чертиков - стало быть, годится наставлять Давыдова⁴, Варламова⁵ и Савину⁶. Раз он "стукнулся лбом о стену" - стало быть, "может оказаться полезным и, во всяком случае, свежим человеком". На столь неожиданный вывод г-н Теляковский, кавалерист по профессии, ответил с великолепным глубокомыслием: "Я сам того же мнения". И затем, пропустив еврейчика на сцену, обоим русским людям, стоящим на страже русского театра, приходится ужасаться: и актер-то г-н Мейерхольд, оказывается, преплохой, и картонный-то он паяц, и древесно-то он, к стене примкнутое, и "инфекция", и режиссер невозможный. Но, спрашивается, о чем же вы раньше думали, господа славяне? Зачем же вы пропустили г-на Мейерхольда в театр? Вы ведь и раньше знали, что первая в России сцена, первая в славянстве (ибо все русское должно быть первым в славянстве), могла бы позволить себе роскошь обойтись без еврея, да притом завертевшегося "до предела" в попытках замаскировать свою бездарность...

   Об актере г-не Мейерхольде я не даю своего мнения, но что он неумен - об этом он сам кричал в течение всей своей лекции. Он удивительно напомнил мне другого крайне претенциозного и бесталанного еврея, г-на Волынского, известного когда-то критика Л. Я. Гуревич, издававшей "Северный вестник". Совершенно та же у обоих напруженность тощей еврейской мысли, тот же задор, то же выкручивание будто бы глубоких, а в сущности, убогих эффектов, то же погружение в пучины декадентской философии и парение на верхах упадочничества вообще. Впечатление шарлатанства и банкротства, тщательно скрываемого от одурачиваемой публики. Казалось бы, как иметь успех вот таким инородцам, ни в какой степени не Ротшильдам и не Рубинштейнам, а самым что ни на есть заурядным представителям юго-западных местечек? А между тем они имеют успех - и не только среди своего племени. Множество русских простаков протежируют этим господам - сажают их в красный угол, выводят в начальство, в критики и режиссеры, притом действительно крупных русских талантов... А уж один проскользнувший сын Иуды, будьте покойны, протащит за собой целый кагальчик обрезанных и выкрестившихся сородичей. Так глохнет русская жизнь, начиная с верхов ее. Так глохнут литература, наука, искусство, тронутое, как плесенью, нашествием постороннего русской жизни элемента...

  

   Слушая претенциозную лекцию г-на Мейерхольда и тщетно пытаясь найти хоть немножко смысла в ее напыщенной чепухе, я поглядывал на публику и думал: да, вот, казалось бы, и немудрящий еврейчик, а подите же - его слушает триста человек русской публики, притом сколько между ними больших известностей, людей в самом деле умных и талантливых. Далеко за полночь, и мы все, деловые люди, утомлены. Все мы ждем - чтобы освежить сердце - хоть нескольких минут искреннего и свежего таланта, который обещан программой, ждем очаровательного голоса, говорящего просто и правдиво то, что вечно, как вечна жизнь... И вместо того неумный еврей говорит, а умные россияне слушают, скрывая зевоту, да еще похлопают в конце лекции...

   "Театр исканий" - кажется, такова была мысль почтенного лектора. Пусть, мол, доживают свой век старички, все эти Варламовы, Давыдовы, Савины; на них г-н Мейерхольд согласен махнуть своей снисходительной рукой. Пусть доигрывают, как умеют, но новая жизнь, новое искусство, новые таланты должны иметь свой новый театр, театр исканий, театр поисков все новых и новых откровений и озарений, незнаемых переживаний и т. д. и т. п.

   Слушая все это, хотелось сказать г-ну Мейерхольду: судя по тому, с какой страстностью вы, евреи, вцепились в декаданс, в модернизм, в поиски нового, можно думать, что вы-то и есть настоящие авторы нынешней уродливой школы. Она недаром возникла во Франции, наиболее объевреенной стране Европы. Вы, номады, оторванные от территории, вечно кочующие среди народов, совершенно безотчетно внушаете нам кочевой образ духа. Вы постоянно чего-то ищете (чего? -добычи) и этой нервной, неутолимой страстью начинаете заражать и оседлые, органически сложившиеся народы. Начинает и между нами входить в моду глупая теория, будто удовлетворение на земле невозможно, будто условие совершенства - недовольство. Отрицание ради отрицания - это кажется умным, между тем ведь это явный психоз, мания мозгов, тронутых разложением. Как кочующий "вечный жид", дух человеческий будто тогда выполняет свое назначение, когда всем достигнутым пренебрегает и стремится к тому, чего нет. "И ничего во всей природе благословить он не хотел" - это будто бы красиво и сильно; на самом деле это довольно глупый дьяволизм, которого настоящее имя - вырождение. В силу объявленного как закон душевного неравновесия новый стиль во всем хорош лишь на один момент - пока отрицает старый, а затем сам подлежит отрицанию во имя новейшего, самоновейшего и т. д. Непрерывное разрушение будто бы составляет эволюцию природы, достижение сверхформ, сверхсовершенства, сверхбытия.

   На самом деле непрерывное разрушение есть просто скверный, болезненный инстинкт, сложившийся у племен, которые слишком долго задержались в стадии анархического быта. Некоторые арабские, сибирские, африканские племена, говорят, безусловно не способны к оседлому хозяйству; цыгане и в Америке остаются верными своей страсти - менять места. К таким же неспокойным племенам принадлежат евреи. Они со своей промышленностью, основанной на фальсификации, со своей торговлей, основанной на обмане, вносят постоянное разрушение во всякий общественный строй, и им кажется, что это разрушение есть миссия всего человеческого рода. Забавное заблуждение!

   Эволюция, может быть, закон природы, но достигается она не так, как проповедуют декадентствующие евреи. Она достигается не разрушением настоящего, а постепенным упрочением его, проявлением из грубых форм в более тонкие. Как глыба мрамора постепенно превращается в болванку, которая становится все более и более похожей на фигуру человека, пока не принимает окончательной, богоподобной красоты, так вся жизнь, все искусство: оно эволюционирует, не разрушая своего содержания, а высвобождая его от излишнего. Но и в самой жизни, и в театре, как в живописи или скульптуре, есть предел, где следует остановиться: "Мгновенье, остановись! Прекрасно ты!" - как говорил Фауст. Идти далее этого предела значит не продолжать эволюцию, а разрушать ее. Психопатические "искания" все новых и новых форм, "мозговых спиралей", "стилизаций" и пр. показывают просто, что действительное совершенство - плод гениального прозрения - не по мозгам г-дам Флексерам и Мейерхольдам. Они подпрыгивают до простоты природы и, чувствуя, что падают, хотят уверить публику, что поднимаются. Это совершенно в еврейском характере - выдавать низкое за высокое и наоборот.

   Арийская психология, пока она не сбита с толку развязными кочевниками, совсем другая. Эллинский, германский, славянский эпос - полюбуйтесь, какое это величавое удовлетворение, какое упоение бытием! <...> Древним арийцам не было нужды вдаваться в вечные "искания": что-то важное и нужное ими было навсегда найдено, как у Праксителя его фигура Киприды. Здоровая, крепкая, сильная, красивая порода людей чувствовала в самой себе достигнутую правду природы, и ощущение этой правды давало счастье. Остановившись на том, что естественно и казалось законченным, древние наши предки не отрицали жизни, не презирали настоящего, а, напротив, чувствовали к нему благоговейное восхищение. Блаженными и благостными казались боги (уже позднее, под восточными влияниями, образ их был искажен поэтами), священными казались предки, царственным - свое племя, идеальными - свои торжественные обряды, прекрасным казался мир, освещенный солнцем, и в этой радости уравновешенного бытия какие же могли быть "искания" и какая потребность в мозговых "спиралях"? Когда ариец находил что-либо нехорошим, он просто, без всяких исканий, бросал нехорошее и переходил к лучшему. Понятие же о лучшем возникало одновременно с понятием о нехорошем. Без наморщивания бровей, без прикладывания пальца ко лбу здоровые люди предоставляют процесс совершенства самой природе.

   Кочевники не понимают, как иначе просуществовать, если не метаться по земной поверхности и не разыскивать свою добычу. Оседлые же народы веками воспитаны в уверенности, что они обеспечены самой природой. Их оберегает промысл - вечная земля, которая никуда не бежит из-под их ног и требует упорного труда над ней. Над ними вечное небо, которое тоже никуда не бежит и требует лишь приспособиться к его очень правильному обороту явлений. Оседлые народы единственно способны эволюционировать, потому что они благородно-консервативны. Они одни в состоянии накапливать в себе постоянство жизни вместо кочевой растраты ее. Они одни способны грубые стихии и силы формировать в определенные и законченные формы. Таков жизнерадостный и сильный дух арийцев, первых пахарей земли. Прочтите богатырские былины, вспомните Микулу Селяниновича - вот человек русского духа. Похож ли он хоть в малой степени на человека "исканий"? Уверяю вас, у него все, что нужно, было найдено. А вот теперешние наши просветители, г-да еврейчики, из всех сил стараются помочь нам растратить - не найти, а путем "исканий" именно размотать наше Древнее наследие...

  

  

   1 февраля

   Юноша двадцати трех лет успел написать громадную по объему книгу, о которой говорят теперь во всем свете, - и затем покончил с собой. Не правда ли, какая драма! Юноша - еврей, Отто Вейнингер¹. Книга его, чудовищная во всех отношениях, - "Пол и характер". Чудовищная она по величине, по страшному грузу знаний, в нее вложенных, по цинизму темы, по молниям правды и свинцовой туче предвзятости, которой она полна. Насквозь еврейская, эта книга тяжелая, смутная, нервная, трагическая и фальшивая. Никто никогда не высказывал такого бешеного презрения к женщине, такой злобы к очарованию женственности, такой гадливости к тому, что составляет тайну романа. Никто еще не привлекал в качестве палачей над "прекрасной половиной" человеческого рода столько книжного знания и столько молодого невежества. Женоненавистник Шопенгауэр - образец галантности в сравнении с юношей Вейнингером, так печально покончившим с собой. Что особенно трагично: юноша писал о предмете, не успев лично познакомиться с ним. Можно ли в двадцать лет пережить и перечувствовать всю природу женщины и крайне сложных отношений к ней? В книге незрелого еврейчика чувствуются следы полового психоза, крайней расстроенности, раздерганности воображения под гнетом, может быть, слишком раннего и слишком грубого опыта. Как бы оскорбленный в святыне нежных чувств, автор пламенно негодует и мстит природе, которая, однако, едва ли в чем повинна. Книга вышла, во всяком случае, замечательная. Автор сделал грустную рекламу ей, убив себя. В довершение всего за не совсем приличную по теме книгу ухватились юркие соотечественники автора, и она сделалась предметом издательской спекуляции. У нас около имени Отто Вейнингера сразу собралась кучка пишущих евреев: г-н Лихтенштадт перевел ее, г-н Файнштейн просмотрел в качестве доктора-венеролога, г-н Ашкинази читал корректуру (о чем тоже объявлено) и, наконец, сам Аким Волынский (Флексер) "внимательно проредактировал" перевод, о чем с комическою важностью он предупреждает публику. Книге предшествует, как водится, пухлая и скучная статья самого великого Акима.

   В целом книга Вейнингера не настолько интересна, чтобы говорить о ней. Научность ее отдает студенчеством, философия - половой психопатией. Любопытнее всего взгляд Вейнингера на евреев как на психологический тип. Здесь не лишенный таланта автор всего, конечно, сведущее. Он сам был еврей и, вероятно, всю свою недолгую жизнь достаточно вращался в еврейской среде. В национальном вопросе самочувствие и самосознание - показатель гораздо более важный, чем нахватанные из медицинских диссертаций гипотезы. Нет сомнения, что каждый еврей бесконечно заинтересован страшным до сумасшествия вопросом: что же такое еврейство? Если для христиан, просыпающихся в антисемитизме, это роковая проблема, как для чахоточного - запятые Коха, то и для самих этих запятых, для еврейства, внедрившегося в ткань народов и грызущего ее, их природа сплошная драма и в будущем - смертный приговор. С чахоточным ведь в гроб кладут и миллиарды запятых, остановивших жизнь.

  

   Еврей Вейнингер считает еврейство низшим и крайне опасным человеческим типом. Еврейство, по его словам, антропологически родственно с неграми и монголами. Недаром еврейство родилось на пороге трех материков: белое, желтое и черное перемешано в их теле и душе до какой-то не совсем чистой смеси. "На нефов указывают так часто встречающиеся у евреев вьющиеся волосы, на примесь монгольской крови - чисто китайская или малайская форма лицевой части черепа, которая часто встречается среди евреев и которой всегда соответствует желтоватый оттенок кожи". К этому монголовидному типу в еврействе, сказать кстати, принадлежит знаменитый Азеф. Вейнингер рассматривает еврейство как особый характер, полагая, что к нему могут при надлежать люд и разных рас. Не ускользнуло от внимания автора, что "более выдающиеся люди среди арийцев были почти всегда антисемитами (Тацит, Паскаль, Вольтер, Гердер, Гёте, Кант, Жан Поль, Шопенгауэр, Грильпарцер, Вагнер и др.)". Это "объясняется тем, что они, как более содержательные, понимают еврейство лучше, чем другие люди". Однако самых жестоких антисемитов можно найти лишь среди евреев. Когда в людях этой расы просыпается человеческое самосознание, оно вступает в непримиримую борьбу с еврейским самосознанием. Природа воскресшая неизбежно борется с искусственным уродством. "Антисемитизм еврея доказывает, что никто, знающий еврея, не ощущает его как предмет, достойный любви, - даже сам еврей". По оригинальному мнению Вейнингера, "всемирно-историческое значение еврейства состоит именно в том, что оно постоянно доводит арийца до сознания самого себя". "Благодаря еврею ариец знает, что ему надо беречься еврейства как некоторой возможности, заложенной в нем самом". Чахотка действительно напоминает человеку о драгоценности здоровья, о необходимости беречь себя. Подобно крестьянину, который часто идет в баню потому только, что его "вошь одолела", ариец вспоминает о своей независимости, лишь попав в иудейские лапы. Просыпающийся во всем свете антисемитизм есть просыпающийся страх за жизнь, чувство боли от накопившейся на теле паразитной дряни. Еврейство опасно тем, что принадлежит (в глазах Вейнингера) к низшему человеческому типу - к женскому. У евреев, как у женщин, нет влечения к серьезной собственности, например к земельному хозяйству. Евреи испортили арийский социализм. Мысль Оуэна, Карлейля, Рескина, Фихте подменена коммунизмом Маркса. Марксизм (в противоположность Родбертусу) совершенно чужд государственности. "Государство есть совокупность целей, которые могут быть осуществлены лишь соединением разумных существ. Но этот-то кантовский разум, по-видимому, и отсутствует у еврея..." Еврейского государства, по мнению Вейнингера, никогда не существовало и быть не может. Сионизм обречен на печальный неуспех. Еврейству единственно, что сродни, - это анархия и коммунизм. "Если еврей чужд государственности, то это одно уже указывает на то, что у него, как и у женщины, нет личности". "Как не существует в действительности достоинства женщин, - говорит Вейнингер, - так же мало мыслимо представление о еврейском "gentleman". Настоящему еврею недостает того внутреннего благородства, из которого вытекает достоинство собственного и уважение чужого "я". Не существует еврейского дворянства, и это тем замечательнее, что у евреев в течение тысячелетий действует интеллектуальный подбор..." "Несмотря на полную несоизмеримость еврея и аристократичности, он отличается чисто женской погоней за титулами. Ее можно поставить на одну доску лишь с его чванством, объектом которого может служить ложа в театре или медные картины в салоне... У еврея совершенно отсутствует гордость предками, не чуждая даже плебею-арийцу. Прошлое еврея на самом деле совсем не прошлое для него, а всегда только - его будущее".

  

   Вейнингер смеется над мыслью, будто дурные качества евреев привиты к ним гонениями. Уже в семье Авраама и Иакова обман и подделка сложились как характерная черта этой расы. Еврей, что касается тяжких преступлений, менее преступен, чем арийцы, но он "аморален", он "никогда не бывает ни очень добрым, ни очень злым; по существу своему он ни то ни сё, но, скорее всего, он низок". У евреев нет идей ни ангела, ни дьявола, ни неба, ни ада. Отсюда отсутствие страха перед демоническим принципом.

   Что безусловно чуждо как женщине, так и еврею, это - величие, величие в любом направлении. (Прошу читательниц не забывать, что все эти дерзкие мысли не мои, а цитируемого автора. Что касается взглядов на женщин, я далеко с ними не вполне согласен.) Но проследим дальше эту еврейскую самоанафему. "В еврее добро и зло еще не дифференцировались друг от друга". У евреев нет святых. Евреи живут не как свободные, державные, выбирающие между добродетелью и пороком индивидуальности, подобно арийцам. Это - "слитный пласмодий". В своей солидарности евреи защищают не личность, а все еврейство. Одна из органических особенностей еврея - сводничество. "Еврей всегда сладострастнее, похотливее, хотя обладает меньшей половой потентностью... Только евреи бывают бракопосредниками... Нет народа в мире, где так мало женились бы по любви, как у евреев, - лишнее доказательство бездушия всякого абсолютного еврея". У евреев - полное непонимание всякого аскетизма. Главная задача нравственного закона у евреев - "множиться", как у представителей низших органических существ. Еврей - разрушитель границ, прямая противоположность всего аристократического. Еврей - прирожденный коммунист и всегда хочет общности. Неуважение к определенным формам при сношениях с людьми (еврейская наглость), отсутствие общественного такта вытекают у него из того же источника. Еще задолго до разрушения Иерусалимского храма народ еврейский избрал диаспору как свой естественный образ жизни - расползающегося по всей земле, подавляющего всякую индивидуализацию корневища. Сионизм хочет осуществления чего-то нееврейского. Чтобы созреть для сионизма, евреи должны сначала преодолеть свое еврейство. Бессознательно каждый еврей ставит арийца выше себя. Единственное решение еврейского вопроса - индивидуальное высвобождение каждого еврея из его еврейского духа, из еврейского типа души. "В христианине заложены гордость и смирение, в еврее - заносчивость и низкопоклонство. Там - сознание и самоуничижение, здесь - высокомерие и раболепие.

   С полным отсутствием смирения связано у еврея непонимание идеи милости. Из его рабской природы вытекает его гетерономная этика. Его Декалог, за послушное выполнение чужой воли обещающий благоденствие на земле и завоевание мира, - самый безнравственный из законодательных сводов всего мира. Отношение к Иегове, перед которым еврей ощущает страх раба, характеризует еврея как существо, нуждающееся в чужой власти над собою. О божественном в человеке, о том, что понимали под божественным Христос, Платон, Экгард и Павел, Гёте и Кант, - еврей ничего не знает". "Все, что в человеке есть божественного, - это его душа, но у абсолютного еврея нет души". Отсюда отсутствие у евреев веры в бессмертие. У них нет и настоящей мистики, кроме самого дикого суеверия и истолковательной магии (каббала). Еврейский монотеизм является скорее отрицанием истинной веры в Бога. "Одноименность еврейского и христианского Бога есть величайшее поругание последнего. Еврейский монотеизм - не религия чистого разума, а скорее суеверие старых баб - из грязного страха".

  

   Еврей быстро превращается в материалиста и отрицателя. Чувство раба естественно сменяется дерзостью. Именно евреи в христианстве вносят материализм в духовную жизнь - в религию, философию, науку. Еврейство в музыке достаточно рассмотрено Вагнером. "Еврей не благоговеет перед тайнами, ибо он нигде не прозревает их. Его старания сводятся к тому, чтобы представить мир возможно более плоским и обыкновенным... чтобы убрать с дороги вещи, которые и в духовной сфере мешают свободному движению его локтей"; "Антифилософская наука в основе своей есть еврейская наука". Евреи потому склонны к материализму, что "их богопочитание не имеет ни малейшего родства с истинной религией. Ревностнее всего они накинулись на дарвинизм и на смехотворную теорию происхождения человека от обезьяны. Этим же влечением к материи объясняется то, что химия в значительной мере в руках евреев. Растворение в материю, потребность все растворить в ней предполагает отсутствие умопостигаемого "я" и, по существу, является потребностью еврейской". Отсюда же их приверженность к аллопатии в медицине. В еврейской науке и философии недостает элемента поэзии, столь свойственного арийцам. "Нецеломудренное хватание тех именно вещей, которые ариец в глубине души всегда ощущает как Провидение, появилось в естествознании лишь с евреем. Отсутствием глубины объясняется, почему из среды еврейства не вышли истинно великие люди, почему еврейству отказано, как и женщине, в высшей гениальности". "Самый выдающийся еврей последних девятнадцати веков, обладающий гораздо большим значением, чем лишенный почти всякого величия поэт Гейне, - это Спиноза". Но и он, по мнению Вейнингера, до чрезвычайности раздут: "Чрезмерная переоценка его объясняется тем случайным обстоятельством, что это был единственный мыслитель, которого более внимательно читал Гёте". "Для самого Спинозы не было никаких проблем: в этом и виден настоящий еврей. Систему Спинозы ни в каком отношении нельзя назвать философией мощного человека: это затворничество несчастливца, который ищет идиллию и, однако, на деле к ней не способен, как человек, абсолютно лишенный юмора". Евреизм Спинозы сказывается в непонимании идеи государства, в приверженности к теории Гоббса ("война всех против всех"). Что гораздо больше свидетельствует о низком уровне его философских взглядов - это его полное непонимание свободы воли: еврей всегда раб и, стало быть, детерминист. Нет более глубокой противоположности, как между Спинозой и его несравненно более значительным и универсальным современником - Лейбницем.

   Чтобы покончить с единственно выдавшимся за девятнадцать веков евреем-философом, Вейнингер категорически утверждает, что "гением Спиноза не был". В истории философии "нет другого столь бедного мыслями и столь лишенного фантазии философа... Отношение Спинозы к природе было необыкновенно пустым". В течение всей жизни он никогда не столкнулся с искусством.

   Нельзя не согласиться с этой характеристикой действительно вне всякой меры раздутого еврейского философа. А как, сказать кстати, с ним носились у нас в еврейских кружках еще недавно! Как усердно переводили и с какой помпой издавали г-да Волынские и Гуревичи "своего собственного" великого человека! Чтобы приподнять хоть еще на вершок сомнительное величие, с наивной гордостью выписывали, например, что это был не просто Спиноза, а "де Спиноза"...

   Я далеко не окончил характеристики еврейства по Вейнингеру, прошу позволения к этому вернуться. К сожалению, несколько сумбурный и многословный язык Вейнингера затрудняет мысль его, часто очень верную и всегда искреннюю. Если она дает впечатление фальши, то как всякая предвзятость. Я вовсе не рекомендую названной еврейской книги - она не из тех, что изысканному читателю дают радость мысли. В литературном отношении это плохая книга, но в ней затронуты такие темные и нервные вопросы и корни духа прослежены в таких тайных извивах, что здоровая голова не потерпит, конечно, ущерба, пропустив через себя этот идейный хаос. Возвращаюсь к автору, которого невольно жаль.

   Вот поистине человек трагический в наш, по-видимому, столь плоский век. Неизвестно, отчего он сгубил себя, но весьма возможно, от отчаяния в том, что он - еврей. Неабсолютному еврею, а может быть, с арийской примесью проснуться в величественном арийском гуманизме и ощутить в самом существе своем, в крови, в нервах нечто глубоко себе противное, от чего хочется отречься навеки, - в самом деле, можно пустить себе пулю в лоб! В смерти еврейского юноши Вейнингера, перед своим гробом проклявшего еврейство, намечается мрачное будущее этого племени. Войдя в ткани арийских обществ, евреи безотчетно грызут и губят их. Но если они не успеют умертвить питающую их среду, если когда-нибудь примут искренно арийский дух, то погибнут сами - от моральной пытки, от самоанафемы.

  

   1 марта

   Позвольте докончить характеристику еврейской расы, сделанную евреем Отто Вейнингером. Из всех арийцев по характеру всего ближе евреи к англичанам, но "еврей лишен социальных задатков", тогда как англичанин обладает ими в высокой степени. Еврей "безгранично изменяем". "Большой талант евреев к журнализму (Вейнингер мог бы прибавить: к скандальному и бесчестному журнализму, ибо что касается честной и порядочной печати, в ней евреи совсем бездарны и неизменно проваливают свои издания), подвижность еврейского духа, отсутствие природного самобытного умственного склада - разве это не дает возможности высказать о евреях следующее: они ничто и именно потому могут стать всем? Еврей - индивидуум, но не индивидуальность. Весь обращенный к низшей жизни, он не ощущает потребности бессмертия. Он непричастен высшей, вечной жизни. В еврее прежде всего заключается известная агрессивность. Самодеятельно он приспособляется к каждой обстановке и к каждой расе, подобно паразиту, который на каждом теле, на котором он живет, становится другим и так изменяется наружно, что его можно принять за новое животное, тогда как он остался тем же". Активность евреев Вейнингер не отрицает, но "у них активность совсем особого рода, не та, которою отличается самотворческая свобода высшей жизни".

   "Глубже всего познается еврейская сущность в иррелигиозности еврея. Еврей есть ничто в глубочайшей своей основе именно потому, что он не верит ни во что". Не правда ли, как это далеко от ходячего представления о евреях как религиозном народе? Вейнингер утверждает, что "еврей совсем не верит, не верит в свою веру, сомневается в своем сомнении... Он никогда не относится к себе серьезно, поэтому у него нет серьезного отношения и к другим людям. Внутренне очень удобно быть евреем, и за это удобство приходится платить некоторыми внешними неудобствами. Как символично в еврее отсутствие всякой почвенности, его глубокое непонимание землевладения и то предпочтение, которое он отдает движимой собственности. С этим же у него связано и отсутствие глубокого ощущения природы. Еврей никогда на деле не считает что-либо настоящим и нерушимым, священным и неприкосновенным. Он везде фриволен, надо всем он острит. Ни одному христианину он не верит в его христианство, и уж конечно никогда не поверит он в искренность крещения еврея".

   К слову сказать, этим и объясняется то, что евреи относятся к выкрестам как к своим людям, продолжая их поддерживать и пользуясь взаимной поддержкой. Выкресты - авангард еврейства, только переодетый для более удобного проникновения в христианство.

   "Еврей не реалистичен, - продолжает Вейнингер, - его нельзя назвать настоящим эмпириком. Еврей не верит в знание, но в то же время он и не скептик, ибо так же мало убежден в истинности скептицизма". Многие христиане питают к еврейству суеверное уважение, как к колыбели своей религии. Но проницательные знатоки еврейства давно подметили, что у евреев нет и никогда не было настоящей веры. "Еврей, - говорит Вейнингер, - неблагочестивый человек в самом широком смысле. Еврей не мечтателен, но, в сущности, и не трезв, не экстатичен, но и не сух. Если он не способен ни к низшему, ни к высшему духовному опьянению, если для него столь же чужд алкоголизм, сколь недоступен всякий высший восторг, то это еще не значит, что он холоден, что он достиг спокойствия. От теплоты его несет потом, а холод его дает туман. Его самоофаничение становится всегда худосочием, его полнота - одутловатостью. Даже отважившись на полет в безграничное воодушевление чувства, он никогда не поднимается выше патетического. Хотя его не влечет желание поцеловать весь мир, он все же остается навязчивым по отношению к этому миру. Еврей ощущает свое неверие как свое превосходство над другими. У еврея нет никакого рвения к вере, и потому еврейская религия - единственная, не вербующая прозелитов. Человек, перешедший в иудейство, является для самих евреев величайшей загадкой и вызывает недоумевающий смех".

   Евреи, прибавил бы я к этому, уважают не веру свою, а прикрываемую верой породу. Обратно другим народам, распространяющим свой культ, евреи оберегают его от проникновения чужой крови. Евреи выдают дочерей за христиан, но почти никогда не женятся на христианках. Им выгоднее, чтобы окружающие их народы были не евреями, а лишь объевреенными духовно, и этого им удается достигать иногда блистательно. Психология некоторых христианских партий (например, у нас - кадетской) вполне еврейская.

   Молитва еврея, говорит Вейнингер, "формальна, лишена внутреннего пламени". Еврейская религия - историческая традиция, в центре которой стоит переход через Красное море, завершается в благодарности убегающего труса мощному избавителю. Еврей - иррелигиозный человек, далекий, насколько это возможно, от всякой веры. Всякая вера героична, еврей же не знает ни мужества, ни страха - этих чувств угрожаемой веры. О, если бы еврей был хоть честным материалистом, хоть ограниченным поклонником идеи развития! Но он не критик, а лишь критикан. Он не скептик типа Декарта, он человек абсолютной иронии - типа Гейне. Преступник также не благочестив и не держится Бога, но он и падает при этом в бездну, ибо не может стоять рядом с Богом. Ухитриться сделать и это - вот удивительная уловка еврейства. Поэтому преступник всегда полон отчаяния, еврей - никогда. Он совсем не настоящий революционер, ибо откуда он взял бы силу и внутренний размах восстания? Он только разъедает и никогда в действительности ничего не разрушает. Психическое содержание еврея отличается двойственностью или множественностью. У него всегда есть еще одна возможность, еще много возможностей там, где ариец необходимо решается на что-нибудь одно. Эта внутренняя многозначность, эта бедность в том "бытии в себе и для себя", из которого только и может вытекать высшая творческая сила, определяет еврейство. Ни с чем еврей не может воистину отождествить себя, ни в одну вещь не может вложить всю свою жизнь... Так как он не являет собой никакого утверждения, то кажется сметливее, чем ариец. Еврей эластично увертывается от всякого гнета. Простота есть качество абсолютно не еврейское. Еврей не поет. Не из стыдливости не поет он, а потому, что он не верит своему пению. Непосредственного бытия он не понимает, и стоило бы ему запеть, как он почувствовал бы себя смешным и скомпрометированным. Может быть, поэтому, прибавлю я, существует множество еврейских певцов и певиц по ремеслу и почти совсем нет между ними великих певцов.

   Нельзя сказать, чтобы характеристика евреев Вейнингером была яркой, но он и сам чувствует, "как трудно определить еврейство. У еврея нет твердости, но также и нежности - скорее он жесток и мягок. Он не отесан, не тонок, не груб, не вежлив. Он не царь и не вождь, но и не ленник, не вассал. Что незнакомо ему совсем - это способность переживать потрясения, но так же мало присуще ему и равнодушие. Ничто для него не самоочевидно, но так же чуждо ему и истинное изумление. Он смешон, как студент-корпорант, но из него не выходит и хороший филистер. Он не меланхоличен, не легкомыслен от всего сердца". Именно всего-то сердца у еврея и нет, а как бы обрезанное со всех сторон. "Не веря ни во что, он поэтому и бежит в царство материального. Только отсюда и вытекает его жадность к деньгам. И все же он даже и не настоящий делец. Все "нереальное", "несолидное" в поведении еврейского торговца есть проявление еврейского существа, лишенного всякой внутренней тождественности". Это как бы состояние добытая, отсутствие какой-либо убежденности и неспособность к какой бы то ни было любви и жертве. Эротика еврея сентиментальная, юмор его - сатира. Усмешка, которая характеризует еврейское лицо, - то неопределенное выражение лица, которое выдает готовность на все согласиться и предполагает отсутствие уважения человека к самому себе.

  

   "То, - продолжает Вейнингер, - что на веки вечные останется недоступным настоящему еврею: непосредственность, милость Божья, глас трубный, мотив Зигфрида, самотворчество, ощущение: я есмь. Еврей поистине является "пасынком Божиим" на земле: на деле не существует ни одного еврея-мужчины, который, хотя бы и смутно, не болел бы своим еврейством, то есть в глубочайшей своей основе - своим неверием". Вопреки мнению, будто христианство есть продолжение еврейства, Вейнингер видит в них "величайшую, неизмеримую противоположность. Христианство есть высший героизм, еврей же никогда не бывает единым и цельным. Поэтому он - трус. Герой - его крайняя противоположность. Христос преодолел в себе сильнейшее отрицание - еврейство - и тем самым создал сильнейшее утверждение - христианство как самую крайнюю противоположность еврейству. С появлением Христа из еврейства исчезает возможность величия: людей, как Самсон и Иашуа, самых нееврейских людей в старом Израиле, еврейство уже не могло с тех пор произвести. Христианство и еврейство всемирно-исторически обусловливают друг друга как утверждение и отрицание. Одна возможность - Христос, другая возможность - еврей. Христианство есть абсолютное отрицание еврейства. Ничего нет легче, как быть евреем, ничего нет труднее, чем быть христианином. Еврейство есть та бездна, над которой возведено христианство, - вот почему еврей и является самым сильным страхом и самым глубоким отвращением арийца". Вопреки Чемберлену², утверждающему, что Христос был не еврей, а ариец, Вейнингер думает, что Христос именно потому должен был быть евреем, чтобы преодолеть в Себе самое низкое состояние человеческой природы. "Еврейство, - говорит Вейнингер, - было личным наследственным грехом Христа; Его победа над еврейством есть то, чем Он возвысится над Буддой, Конфуцием и всеми остальными. Христос - величайший человек, ибо Он сразился с величайшим противником. Быть может, Он единственный еврей, Которому удалось одержать победу над еврейством: первый еврей был и последним, ставшим в полном смысле этого слова христианином". Согласно этой мысли, ближайший основатель новой религии должен опять-таки пройти сначала через еврейство, ибо оно именно есть то, что люди должны победить в себе и от чего отречься. Смысл мессианизма именно в этом. "Избавитель еврейства - это избавитель от еврейства... Существование еврейства метафизически не имеет иного смысла, кроме одного: служить подножием для основателя религии".

   Я извлек почти все существенное из статьи Вейнингера. Несчастный автор, застрелившийся, написав свой отзыв, может быть, сам вел эту страшную борьбу в себе, то есть, чувствуя в себе еврея, преодолевал его. Может быть, неуспех в борьбе, посильной, по его словам, только для Христа, и повел к печальной развязке. Статью Вейнингера о евреях следует понимать как предсмертную исповедь, касающуюся самого глубокого, самого тайного и незамолимого греха.

   Мы, арийцы, какой бы страх и отвращение ни чувствовали перед паразитным племенем, все-таки не можем внутренне понять его так, как может сам еврей. И вот это понимание, вынесенное наружу, оказывается ужасным. Оно несравненно неблагоприятнее для еврейства, чем все, что думают о евреях самые крайние антисемиты. Еврейская печать вопит как ужаленная каждый раз, когда в независимой русской печати раздаются предостережения против опасной расы. Нас обвиняют в "человеконенавистничестве", когда мы осмеливаемся сказать о евреях немножко правды. Но в еврее антисемиты ненавидят вовсе не человека, а именно еврея, и ненавидят именно за то, что он недостаточно человек. Только то человеческое, что есть в еврее, и позволяет терпеть его, но нехватка этой человечности внушает в высшей степени справедливый страх. Еврей, по исповеди самих евреев вроде Вейнингера, неполный человеческий тип, недоразвившийся или остановившийся в своем развитии, сбившись в сторону паразитизма. В области вырождения и человеческих рас встречаются те же явления, что в мире животных. Возьмите собаку и гиену. Может быть, потому и существует с незапамятных времен отвращение собак к диким представителям своей же породы, что недоразвившийся, низший тип действительно опасен для высшего. Помимо соперничества за добычу смешение с низшей расой роняет совершенство высшей, растрачивает многовековые драгоценные приобретения ее типа. Еврей опасен для арийца не только тем, что в качестве паразита присасывается к жизненным источникам и вытягивает его соки. Правда, одно уже это угрожает худосочием и истощением, но еще тягостнее то, что, входя в арийское общество, еврей несет с собой низшую человечность, не вполне человеческую душу. Все то высокое, чем гордится христианская цивилизация, - гениальность, героизм, религиозное вдохновение, честь и совесть - все это портится примесью низших еврейских качеств, как если к дорогому вину подлить дешевого. Евреи фальсифицируют не только товары и продукты, они фальсифицируют самое общество христианское, постепенно заменяя его поддельным. Гениальность подменяется шарлатанством, героизм - идеями всепрощения и равноправия, религиозный восторг - скептической усмешечкой, честь и совесть - толкованиями свободы, которая будто бы разрешает все. Захватив вследствие преступной слабости христианских правительств нервные центры общества - печать, кафедру, судейскую трибуну, сцену, евреи ведут широчайшую пропаганду своей пониженной человечности и погружают арийское общество в опасный гипноз. Если вы спросите, как это люди низшей расы могут захватить все центральные места среди высшей, я не стану ссылаться на мышей или саранчу: бесконечно низшие, чем саранча, организмы напали, например, на Петербург, и вот каждый день в течение многих месяцев возят на кладбище покойников. Совершенство племени, как тонкость художественного произведения, не обеспечивает жизни, а скорее наоборот. Нашествие евреев на христианский мир именно потому дает им шансы на победу, что они - низший тип, который выживает там, где более высокий существовать не может. Собака - благородное животное и действительно друг человека, но дайте ей "полноправие" в своей квартире - она довольно быстро уронит ваши условия жизни до своих. Вам придется бежать из квартиры в то время, когда "друг человека" будет чувствовать себя недурно. Посейте вместе с пшеницей сорные травы. Не пшеница заглушит их, а наоборот. Вопреки решительно всем народам на земле, которые все имеют черту оседлости - государственную и этнографическую границу, евреи одни не хотят признавать черту оседлости. Они одни хотят безвозбранно кочевать по земному шару, не имея определенной территории. Они одни, признавая себя строжайшей из национальностей, притязают на право жить среди других племен и захватывать их жизненные средства. Если бы еще евреи были высшей расой, то можно бы надеяться, что опасность еврейства исчезнет вместе с растворением их в арийском море. Но так как это раса низшая (по уверению не одного Вейнингера, а многих мыслителей), то желать еврейского растворения не приходится. Напротив, самое искреннее и честное слияние евреев с индогерманцами представляет страшнейшую из угроз. Вместе с паразитной кровью своей евреи внесут разрушение в самый тип арийца, понизят те его благородные свойства, которыми он возвысился среди народов. Примесь еврейской крови уже вела к гибели не один народ. Китай еще существует, Япония - благоденствует, а современники их - Вавилон, Персия, Египет давно исчезли, то есть исчезли именно те страны, где евреи в плену и путем эмиграции жили веками, размножаясь до того, что наводили страх на царей. "Евреи рассеяния" заразили собой все пространство Римской империи. Христиане первых веков были евреи - и Рим пал. Внедрившись в Испанию в одном конце Европы и в Хазарское царство - в другом, евреи подготовили падение обеих стран, как впоследствии подготовил