Михайловский Николай Константинович - Г. И. Успенский как писатель и человек

ние душевного равновесия, которое достигается со стороны совести, то есть при помощи лишений и отказа от всего яркого и цветного. Как бы то ни было, но это большой пробел в деятельности Успенского. Мы еще встретимся с этим обстоятельством ниже, а теперь, возвращаясь к прерванному разговору о покаявшемся Петре Васильевиче ("Хочешь-не-хо­чешь"), я замечу следующее. Аскетизм Петра Васильевича, на котором отдыхает, наконец, глаз художника, оскорбленный зрелищем неуравновешенности, отнюдь не имеет созерцательного характера. Это не тот аскет, который залезает на столб или удаляется в леса и бо­лота и там, никого не видя, только сокрушается о своих грехах. Он аскет деятельный, постановивший себе за­дачей служить ближнему делом: он лечит больных и учит ребят. Это важно заметить для дальнейшего.

   Как бы ни было успокоительно для глаза, ищущего гармонии, зрелище того душевного равновесия, которо­го достиг Петр Васильевич, но это во всяком случае ис­ключительное явление. Это, пожалуй, тоже своего рода "новый человек". Правда, указан и назван путь, кото­рым он добрался до своего пьедестала - путь страда­ния. А все-таки Петр Васильевич на пьедестале стоит, на возвышении, недоступном большинству. Глаз, оскорбляемый неуравновешенностью, может на нем только временно отдохнуть и затем по необходимости должен перейти к явлениям более обыденным и опять оскорбляться и опять искать гармонии.

   Успенский отправился с своими поисками в деревню. Это как раз совпало с усиленными литературными тол­ками о народе, в которых Успенский занял совершенно оригинальную позицию. Он ушел в деревню все с той же преследующей его мечтой найти отдых глазу, оскор­бленному неурядицей, бестолковостью и противоречи­востью явлений жизни. При этом была, очевидно, и на­дежда, что там, в деревне, где жизнь сравнительно не сложна, где поярковая шляпа, вымазанная коровьим составом, до которой едва дострадался Петр Василье­вич, есть вещь вполне обыкновенная; что там легче найти равновесие между нравственными понятиями и фактическим строем жизни, между потребностями и способами их удовлетворения, между словом и делом. Разное, однако, ожидало его там, и он, с свойственною ему нервною торопливостью и искренностью, предавал тиснению все, что он видел, думал, чувствовал. Тут бы­ли и разочарования, и радости. Не раз сбегал он из де­ревни то в Европу, чтобы его там "выпрямила" Венера Милосская, то в ту же Европу, чтобы посмотреть, как живут люди, хорошо ли, худо ли, но вполне сознатель­ною жизнью, то к далеким кавказским сектантам, то к измученным русскою болезнью совести добровольцам в Сербию, но все-таки возвращался все в ту же дерев­ню, и опять искал там, и мучился, и радовался. Так как одно время литературные толки о народе вызвали было в обществе некоторое движение в направлении к дерев­не, то Успенский и эти попытки сближения с народом ввел в круг своих наблюдений и размышлений. Люди искренней мысли всегда высоко ценили деревенские впечатления Успенского, ибо они, по своей необык­новенной правдивости, всегда заслуживали по крайней мере быть принятыми к сведению при обсуждении жи­вого дела. Но ко всякому живому делу пристраиваются разные узколобые доктринеры и кляузники, стремящи­еся омертвить его и тем низвести до своего уровня. Та­ким не могла нравиться деятельность Успенского, слишком для них живая и смелая. Они решительно те­рялись - какой, собственно, ярлык на него навесить, а ярлыков собственного изобретения у них было много: не то "народник", не то только "народолюбец", не то еще какой-то и даже "презрительно и высокомерно от­носится к народу" ²⁶. Это не было скромное и естест­венное "недоумение нулей, к какой пристать им едини­це" ²⁷. Нет, нули, круглые нули комически негодовали, что к ним не пристают действительные величины. Ус­пенский оставался, конечно, все тем же Успенским и шел своей мучительно трудной дорогой. Я не буду следить за всеми перипетиями его поисков идеала в де­ревне и остановлюсь только на нескольких крупных чертах.

   Между прочим, Успенский пришел к парадоксаль­ному, по-видимому, выводу, что в народной среде (а может быть, и не в ней одной) улучшение матери­ального положения не только не ведет к действительно­му благосостоянию, а, напротив, губит людей, опусто­шая их нравственно, а затем приводя к вящему разо­ренью. Мысль эта его очень занимает: он развивает ее и в нескольких отдельных очерках (например, "Пере­стала!", "Взбрело в башку" и проч.), и в единственном своем более или менее законченном произведении "Власть земли", и в статьях "Без своей воли", "Из раз­говоров с приятелями", составляющих как бы после­словия к "Власти земли". Отсюда, на поверхностный взгляд, могут быть сделаны некоторые крайне удиви­тельные заключения, отнюдь не мирящиеся с общим характером деятельности Успенского. Но приглядев­шись ближе, увидим прежде всего, что Успенскому не до эффектных парадоксов. Он пристально вглядывает­ся в поразившее его явление, ищет его смысла и произ­водит эту операцию не в кабинете, в тиши которого можно расположить свои наблюдения и выводы в стройную систему, а, так сказать, на людях: вы видите не только результаты работы, а и процесс ее. Об этом, впрочем, уже говорено выше, и если я теперь возвра­щаюсь к этому обстоятельству, так только для того, чтобы иметь право для объяснения истинного смысла вышеприведенного парадоксального вывода по-своему располагать разные отдельные места сочинений Успен­ского.

   В очерке "Без своей воли" записаны разговоры трех приятелей. Один из них, только вернувшийся из какой-то поездки, передает, между прочим, слышанный им рассказ о том, что народился антихрист. Народился он не у нас, а в "каком-то особом царстве". Вот как будто бы было дело.

   Нанялся к некоему князю повар и тотчас же начал всячески угождать и делать добро остальной прислуге. Слухи об его доброте стали распространяться и дошли до самого князя, который полюбил его, а этою любовью повар воспользовался опять-таки на благо разных об­ращавшихся к нему за помощью бедных, простых лю­дей. Со всех сторон валил к нему черный народ с своим горем и нуждой, и все получали помощь, всем он вы­хлопатывал у князя кому что нужно. Так дело и теперь стоит: повар все благодетельствует и помогает просто­му бедному люду. Но лет примерно через двадцать про­изойдет следующий случай. Надо заметить, что благо­детельный повар никогда не снимает с рук белых пер­чаток. И вот князь созовет к себе в гости "прочих всех китайских и эфиопских князей", и будет им служить повар в белых перчатках. Гости -"князья и разные султаны"- заинтересуются этим и попросят князя-хо­зяина, чтобы он приказал повару снять белые перчатки. Князь прикажет, но повар дважды откажется испол­нить приказание, и только когда князь в третий раз с гневом прикажет, повар с гневом же сорвет белые перчатки. Тогда все князья и султаны увидят, что повар есть антихрист: на одной руке у него окажется копыто, на другой - когти. Все князья и султаны в ужасе раз­бегутся, в том числе и хозяин. Народ, помня благодея­ния повара, выберет его князем, но вместо ожидаемых милостей он с первого же дня обнаружит необузданную жестокость. В особенности плохо придется тем, у кого руки окажутся "чистыми, нежными, без мозолей, то есть без этих копыт и когтей". Чтобы спастись от гибе­ли, все белоручки начнут хвататься руками за землю, начнут рыть ее и все-таки будут гибнуть. А так как и у мужиков мозоли будут проходить (от хорошей жизни, которую антихрист устроил им, будучи поваром), то вслед за белоручками, уничтоженными по повелению антихриста, станут уничтожать и обелорученных му­жиков. Потом начнется пожар земли, воскресение мерт­вых, страшный суд.

   Один из собеседников, выслушав этот рассказ, за­мечает, что "эту легенду об антихристе он на своем веку слышал несчетное число раз; антихрист всегда является в ней в разных видах, но всегда решительно, во всякой из легенд, он ознаменовывает свое пришествие добрыми делами. Он всегда завоевывает симпатии народа, делая ему приятное, облегчая ему жизнь... Почему же зло, гибель, несчастие и вообще последние дни, кончину ми­ра народ полагает после того, как будут необыкновенно легко исполняться все желания, снимутся все тяготы?"

   Признаюсь, я никогда не слыхал такой русской ле­генды об антихристе. Полагаю, что она не коренного русского происхождения. Она невольно напоминает следующее иранское сказание. После тысячелетнего царствования Иема, в течение которого люди были так счастливы, что не знали даже голода и жажды, на пре­стол вступил нечестный Дахака. Сам Ариман поступил к нему на службу в виде повара. Повар этот стал по­степенно приучать Дахака к мясной пище. До тех пор люди питались только растительной пищей, а тут стали есть сначала яйца, потом птиц, потом говядину. Дахак был очень доволен гастрономическими нововведениями, но когда однажды повар Ариман поцеловал царя в оба плеча, то из тех мест, куда пришлись поцелуи, выросли две змеи, а повар исчез. Змей отрезали, но они опять выросли, и опять, и опять. Тогда повар вновь появился, но уже в виде врача, и посоветовал кормить змей чело­веческим мозгом. И т. д. История кончается благопо­лучно - низвержением Дахака и торжеством добра.

   Я не знаю, родственно ли это сказание с легендой об антихристе, приводимой Успенским, фактически. Но они родственны по содержанию; и не только потому, что там и тут воинствующее злое начало - антихрист и Ариман - принимает обличье повара, а и потому, что там и тут повар является источником удовольствия, на­слаждения, которое оказывается, однако, пагубным. Но в иранском сказании двусмысленный характер благо­деяний злого начала раскрывается яснее. Дело не в благодеяниях вообще, а специально в предоставлении новых наслаждений, дотоле народу неизвестных, при­чем, может быть, имеет значение и то, что наслаждения эти низшего порядка - гастрономические. Иранское сказание видит торжество зла не в том, что "будет не­обыкновенно легко, исполнятся все желания, снимутся все тяготы", а в том, что водворится роскошь, люди за­хотят лишнего, того, что прежде было им даже неиз­вестно. Это гораздо проще и понятнее, но, может быть, та же мысль лежит и в основании легенды об анти­христе, только замаскированная. Если бы это последнее могло быть доказано, то стало бы вместе с тем понятно, что постоянно звучащей в Успенском аскетической струне симпатична легенда об антихристе: в ней ведь та же струна звучит. Но, как уж было замечено выше, близкий сердцу Успенского аскетизм отличается де­ятельным характером. Он сам слишком впечатлителен и деятелен, чтобы другим рекомендовать и себе позво­лить спокойное созерцание, хотя бы возможность его и была достигнута отрешением от всего "лишнего" и от всякого греха, с этим "лишним" связанного. А это об­стоятельство вносит в аскетическую программу такую огромную поправку, что в известном смысле она даже перестает быть аскетическою.

   В очерке "Перестала!" Михайло говорит, что "нам свою мужицкую силу нельзя по ветру распускать, нам нужна запряжка, чтобы дохнуть некогда было". Это Михайло говорит, умудренный горьким опытом и полу­чив "просияние своего ума" от калашницы Артамонов-ны, которая вновь наладила его разбитую было семей­ную жизнь. Артамоновна вот как допекала Михайлу и его жену: "Глупый ты, безбожный и безрассудный балбес! До чего ты довел свою жену и до чего сам себя произвел? Не дурак ли ты? Хотел прожить с женой весь век за самоваром; думал ты, дурак, что будет она тебе благодарна, ежели ей только чай с сахаром пить, а никакого беспокойства не иметь? Куда ж она силу-то свою денет, подумал ли ты? Ведь у ней, у жены-то твоей, на четырех баб силы-то хватит, а ты думаешь чаем ее отпоить?.. И этакую-то золотую бабу ты, бал­бес, думал на всю жизнь оставить без затруднения? Почему же ты не делаешь ей в жизни затруднения? Ведь она всего хочет, понимаешь ли ты? Ей всего нуж­но. А ты самоваром хочешь отбояриться?" Жена Ми­хайлы тоже получает от Артамоновны наставление: "А ты-то, балалайка бесструнная, что думала? Ты бы хоть мужу на портянки холста наткала, так и то бы тебе потрудней было, повеселей. Ах вы глупые, бессовест­ные! Задумали без крестьянского хомута век вековать!"

   Итак, между словами "потрудней" и "повеселей", выражающими, по-видимому, такие резко отличные по­нятия, может быть поставлен знак равенства. Итак, на человека должно быть навалено столько работы, чтобы ему "дохнуть некогда" было. Тогда и только тогда на­станет мир в его душе, но не на почве отречения от ра­достей жизни; напротив, тут-то и достигнется настоя­щая радость, и человек, который "всего хочет", которо­му "все нужно", "все" и получит. Михайло и его жена в очерке "Перестала!" не исключительные какие-нибудь явления. Совершенно как у Михайлы, у Ивана Босых во "Власти земли" расстройство материальное, рас­стройство семейной жизни и всякое другое пошло "от легкой жизни". Так и народ понимает дело, как видно из легенды об антихристе. Нужен труд, ужасно много труда, так чтоб "дохнуть некогда" было, по выражению Михайлы.

   Как раз под этим заглавием: "Дохнуть некогда"- у Успенского есть превосходный очерк, одно из лучших его произведений по яркости фантазии, по богатству юмора, по ясности мысли, по редкой для него худо­жественной законченности. В этом очерке усиленный труд, труд почти каторжный и во всяком случае такой, что "дохнуть некогда", представляется уже в совер­шенно другом освещении. Он является здесь источни­ком не мира душевного, а, напротив, вечной тревоги. Михайло, Иван Босых и другие подходят к самому краю пропасти или ввергаются в нее "от легкой жизни", и спасение их в труде до предела, "дохнуть некогда". Судебный пристав Апельсинский, исправник Арапкин, смотритель маяка и другие, фигурирующие в очерке "Дохнуть некогда", становятся героями мучительных драм, напротив, именно потому, что заглавие очерка приходится им по шерсти; их гибель именно в нелегкой жизни, они уж никак не поставят знака равенства меж­ду словами "потрудней" и "повеселей". Значит, есть труд и труд; труд благотворный для трудящегося и труд губительный; труд, прекращающий мучительную драму всяческого расстройства, и труд - источник этой дра­мы. Постараемся рассмотреть эти два типа драмы от­дельно; постараемся, потому что Успенский сам часто их сопоставляет, не легко обойти эти авторские со­поставления.

   В деревне происходят разные непорядки. Это ни для кого не тайна. Благонамеренные люди разных оттенков знают и причины этих непорядков, лежащие в эконо­мических условиях. Знает их и Успенский, знает, конеч­но, лучше многих рассуждающих об этом предмете. Но его интересует главным образом не эта сторона вопро­са. Magenfrage, как сказал бы немец, поднимается для него до степени Seelenfrage, или, как выражается он сам, вопрос "народного брюха" до степени вопроса "народного духа". "Земля" есть не только источник му­жицкого пропитания, но и главнейший фактор, опреде­ляющий все миросозерцание крестьянина и весь его житейский обиход. "Брак, семья, народная поэзия, суд, общественные работы и т. д., и т. д." - все стороны на­родной жизни проникнуты влияниями земледельческого труда. И эта-то "власть земли" как всеопределяющий фактор установляет гармонию в народной жизни, гар­монию, до которой нам, разрываемым на части и собст­венною совестью, и внешними условиями своего су­ществования, как до звезды небесной далеко. Из этого не следует, однако, чтобы все было благополучно в на­родной среде.

   Я видел где-то такую карикатуру: лежит мужик, по­лураздавленный подобием земного шара ("земли"), а Успенский изо всех сил толкает этот шар вперед ²⁸, на мужика, с очевидною целью окончательно его расплюс­нуть. Карикатура имеет свои условные права, и в дан­ном случае, может быть, она и не вышла за пределы этих прав. Но надо все-таки понимать, что для Успен­ского "потрудней" значит "повеселей", по крайней мере в применении к мужику. Не раздавить мужика трудом хочет он, а, напротив, предоставить ему весь простор жизни, который, дескать, наилучше обеспечивается земледельческим трудом. Некоторым из своих действующих лиц Успенский разрешает говорить на эту тему вещи с известной точки зрения абстрактно справедли­вые, но фактически несколько рискованные. В очерке "Овца без стада" один "молодой, необыкновенно та­лантливый мальчик" с азартом утверждает, что мужик есть счастливейший из людей, потому что он благодаря характеру своего труда живет полною и вполне уравно­вешенною жизнью. "Участь мужика-крестьянина не только не печальна, но решительно отрадна сравни­тельно с бесчисленными профессиями, на которые рас­кололся род человеческий". Мужик делает "все сам" и потому "все сам знает, решительно все... просто-таки все знает, да и шабаш!" И т. д., и т. д. Все это говорит "молодой, необыкновенно талантливый мальчик". Со­беседники же находят, что это лишь талантливая "ил­люстрация к мужику", что мужик тут "хорошо разри­сован", хотя признают, что кое-где, изредка и отдель­ными чертами, эта "иллюстрация" осуществляется и в действительной жизни. В "Разговорах с приятелями" Протасов утверждает уже не так решительно, как упо­мянутый "мальчик": "Уравновешенность духовной и физической деятельности, встречающаяся в нашем крестьянстве, в счастливых случаях, в полной чистоте и совершенстве, делает его поистине образцом того, к чему должен стремиться так называемый прогресс". А когда Успенскому, как во "Власти земли", приходит­ся говорить лично от себя, то он выражается еще скромнее и трезвее. Он, например, пишет и подчеркива­ет: "В строе жизни, повинующейся законам природы, несомненно и особенно пленительна та правда (не справедливость), которою освещена в ней самая ни­чтожнейшая жизненная подробность". Успенский знает и от людей не скрывает, что в народной среде соверша­ются возмутительные по своей жестокости вещи, но они совершаются с чистою, спокойною совестью: "Все они, с точки зрения миросозерцания, воспитанного неизмен­ными законами природы, окажутся неизбежными, а люди, совершившие их, чистыми сердцем, как го­луби".

   Может ли глаз, оскорбленный дисгармоническими явлениями и жаждущий видеть хоть какую-нибудь гар­монию, успокоиться на этой, как говорит сам Успен­ский, "зоологической", "лесной", "звериной" "правде"? Она ведь представляет полную уравновешенность по­нятий и поступков, в ней нет места "больной совести" и другим болезненным продуктам нарушенной гармо­нии? Отдохнуть глаз может, но успокоиться - нет. И вот почему: "Так как этот труд весь в зависимости от законов природы, то и жизнь его (мужика) гармонична и полна, но без всякого с его стороны усилия, без вся­кой своей мысли. Вынуть из этой гармонической, но подчиняющейся жизни хоть капельку, хоть песчинку, и уже образуется пустота, которую надо заменить своей человечьей волей, своим человеческим умом, а ведь это как трудно, как мучительно!" ("Без своей воли"). Зна­чит, уже тем нехорошо зоологическое, лесное равнове­сие, что оно неустойчиво. Оно может непоколебимо простоять сотни лет, но может и рухнуть в один день, если из него будет вынута хоть капелька, хоть песчинка. А разных случайностей, способных вынуть эту песчин­ку, не оберешься. Вот, например, история, рассказан­ная в очерке "Не случись". Просто весна ранняя вста­ла, "никогда старики такой ранней весны не видывали". Вследствие этого и весенние работы необычно рано кончились, и пришлось перед Петровым днем две неде­ли необычного досуга, которого решительно девать не­куда. Разыгрались люди, да в игре-то и убил человек нечаянно родного отца, а потом и острог, и обнищание, и сестра от нищеты "гулять" пошла. Целая огромная драма. Есть и другие случайности, которые уже ни в какой связи с явлениями и законами природы не со­стоят, а между тем благодаря им "народная масса по­минутно выделяет из себя массу хищников, кулаков, мироедов" ("Из деревенского дневника"). Благодаря частью этим хищникам, а частью бедам стихийным, вроде сибирской язвы, погиб и Иван Босых во "Власти земли". Сунулся было Иван служить на железную до­рогу; и отлично, казалось бы, вышло: тридцать пять рублей в месяц жалованья, а работы мало, да и то "легкой". Но эта-то "легкая жизнь" и вынула песчинку из гармонического мужицкого существования. Там ра­бота тяжелая, но в ней душа участвует: человек делает дело ему близкое, надобность которого ему совершенно понятна; он живет в своем труде, а не добывает только при помощи его средства к жизни; он связан с этим трудом всем существом своим. Всей этой полноты и гармонии существования Иван Босых не мог, конечно, найти на железной дороге, где он был лишь одним из колес огромного механизма, до целей и смысла которо­го ему не было никакого дела. Вследствие этого и его собственная жизнь потеряла всякий смысл, он стал пьянствовать, безобразничать, и все от "легкой жизни". Совокупность подобного рода драм от легкой жизни и приводит к легенде об антихристе и к общему тезису, что в мужицком быту облегчение существования ведет к гибели. Тезис, по-видимому, глубоко пессимисти­ческий. Но, поставленный в надлежащие рамки, он не заключает в себе решительно ничего пессимистическо­го. Он только ставит перед нами новый вопрос: как со­хранить гармонию мужицкого существования, но вместе с тем поднять зоологическую, лесную правду до степени правды человеческой и тем самым создать рав­новесие устойчивое? Для этого, очевидно, надо отнюдь не "капельки" и "песчинки" вынимать из лесной правды, а сразу поднять ее на высшую ступень, сохраняя ее гармонический строй. В старину это делали святые угодники. Не отрывая человека от земледельческого труда, не нарушая его многосторонних связей с землей, они, проповедуя истины христианской нравственности, старались поднять зоологическую правду на степень божеской справедливости. Ныне эта высокая обязан­ность лежит на интеллигенции, ибо и святые угодники были интеллигенцией своего времени. Мы должны их взять за образец для своей деятельности. Они, не нару­шая коренных основ земледельческого быта, не боялись внесть в неприготовленную, по-видимому, среду луч­шее, высшее, до чего додумалось и дострадалось чело­вечество - христианскую истину. Они не думали, что людям, которые "звериным обычаем живяху", надо "пережить весь смрад развалившегося мира, прежде чем вкусить христианство",- они знали, что "зверино­му обычаю незачем переживать всевозможные благо­образные изменения этого обычая, раз уж есть нечто лучшее, высшее всего этого звериного благообразия. Они взяли то лучшее, что только выстрадало челове­ческое сердце, взяли христианство, и притом в самом строгом, неподслащенном виде". Так и мы должны по­ступать. Коренные основы земледельческого быта, гармония земледельческого труда должна быть для нас неприкосновенною; но мы должны внести в нее свет ра­зума, свет истины, лучшей, высшей, несомненнейшей, какую мы знаем или можем знать. Но беда в том, что, независимо от недостаточности нашего сходства со святыми угодниками в смысле самоотвержения и пре­данности идее, мы еще "роемся в каком-то старом национальном и европейском хламе, в европейских и на­циональных мусорных ямах".

   Для пояснения этих последних слов читатель найдет во многих местах сочинений Успенского иллюстриро­ванные размышления о европейской и русской жизни и параллели между ними. Успенский одинаково чужд и национального мистицизма и самохвальства, с одной стороны, и преклонения перед Европой - с другой. Это тоже один из пунктов, перед которым с разными вывер­тами недоуменно останавливаются узколобые доктри­неры и кляузники. Успенский, вместе с многими благо­мыслящими и любящими свою родину людьми, верит, что в нашей жизни есть задатки великого исторического будущего и великого счастия. Но это только задатки, представляющие случай неустойчивого равновесия и потому требующие оплодотворения сознательной идеей. Предоставленные на волю стихийных истори­ческих сил в качестве "национальных особенностей", они съедят сами себя и разовьются именно в те евро­пейские порядки, которые так презренны и ненавистны мистикам национализма. Это уже и делается теперь, и чем дальше, тем быстрее. Европейские же порядки, полные всякого блеска и красоты, но и глубочайших страданий, должны быть для нас, в смысле руководя­щих начал, только готовым, даровым резервуаром ис­торического опыта. Мы имеем полную возможность черпать из этого резервуара без всякого пристрастия в какую бы то ни было сторону, то есть без нелепых восторгов перед всем европейским и без столь же неле­пого презрения ко всему европейскому. Нам незачем проделывать весь скорбный и трудный опыт европей­ской истории, раз уж он там проделан и раз сама евро­пейская мысль, признав ошибки прошлого, додумалась до чего-то лучшего и высшего, чем наличные европей­ские порядки. Но эту выстраданную Европой мысль мы должны чтить и именно ею оплодотворить те стихийные задатки величия и счастия, какие у нас имеются. "Смотри в оба"- так можно бы было формулировать эту точку зрения, одинаково свободно относящуюся к европейским и русским порядкам. Смотри в обе сто­роны, ибо там и тут есть нечто ценное, и смотри в оба, ибо в огромной сложности общественной жизни легко затерять это ценное, что должно быть дороже зеницы ока...

   Я стараюсь следить за разбросанною по сочинениям Успенского мыслью независимо от разных случайных ее уклонений. Уклонения эти определяются свойствами впечатлений, получаемых автором. Надо помнить, что он своими боками отдувается за каждый свой идейный шаг. Непосредственные впечатления, то радостные, то мрачные, носят его по волнам житейского моря. При его склонности торопливо, тут же на месте теоретизи­ровать эти впечатления, и именно в направлении их гармоничности или негармоничности, конечно, возмож­ны разные ошибки: он иногда радуется тому, что ока­зывается при ближайшем рассмотрении фикцией или иллюзией, и приходит в отчаяние от того, что вовсе уже не так страшно. Но в общем мысль его всегда удиви­тельно верно направлена к добру и правде. Никогда не впадает он, например, в те заблуждения принципиаль­ного характера, которые свойственны многим и многим, бездарным и даровитым, крылатым и бескрылым писа­телям, уделяющим свое внимание народу. Еще недавно у нас много писалось о народе. До такой степени много, что стали даже раздаваться негодующие голоса, что, дескать, "от мужика в литературе проходу нет". Оценке этого негодования Успенский посвятил очерк "Наконец, нашли виноватого", очень злой и раздраженный. С его точки зрения, народу уделялось не слишком много, а, напротив, слишком мало внимания. Если зарождение и распространение "новой мысли" связано с освобож­дением крестьян, то понятно, что эта новая мысль пове­лительно требует нарочитого внимания к судьбам на­рода. Если многомиллионная масса русского народа несет в себе великие задатки чистой совести и духовной гармонии, то понятно, какой огромный интерес для вся­кого мыслящего человека лежит в этом пункте. Но, ис­ходя из этих или подобных упований, иные спешили сделать из народа - из конкретного народа, каков он есть сию минуту во всех исторических осложнениях представляемой им идеи - какого-то идола и стукали лбом перед этим идолом. Для умов ленивых и узких это, конечно, легче, чем критически разбираться в сложных явлениях жизни. От такого идолопоклонства Успенский был гарантирован помимо всего прочего уже самою жизненностью своей работы: слишком тяжелы и болезненны были многие вынесенные им из деревни впечатления и слишком смел и правдив был он сам, чтобы сотворить себе кумира. Давая злую отповедь тем, кто жаловался, что в литературе от мужика проходу не стало, он искал и находил в народе и драгоценное зерно и негодную шелуху. Этого мало. Само по себе идоло­поклонство просто глупо, но у нас оно одно время всту­пило в союз с элементами прямо нравственно безоб­разными.

   Между прочим, под покровом толков о народе про­исходила самая гнусная, самая возмутительная травля на интеллигенцию, а вместе с нею и на просвещение во­обще. Точно стая собак накинулась на этого лежачего, и были тут представители, кажется, всех возможных пород, так что странно даже было их видеть соединен­ными в одну стаю. Дело шло не об наличном составе нашей интеллигенции, не об уличении ее в таких-то и таких-то недостатках и слабостях, каковое уличение естественно предполагало бы призыв к иной, лучшей деятельности. Нет, предполагалось просто упразднение интеллигенции якобы для того, чтобы очистить место мужику, земледельцу. Это не мешало, конечно, госпо­дам упразднителям продолжать издавать газеты, пи­сать статьи и книги, вообще делать то самое дело, упразднение которого оказывалось столь необходимым, и это придавало несколько комический характер позор­ной травле. Как раз около этого времени Успенский, при всем своем увлечении идеалами земледельческого труда, отводил, как мы видели, интеллигенции высокую миссию, такую высокую, что выше пожалуй что и не выдумаешь.

   Значит, не в одном земледельческом труде спасение. Есть и еще какие-то виды деятельности, нужные, по­лезные, ценные и, быть может, столь же способные установить или восстановить душевное равновесие.

   В одном провинциальном издании известный путе­шественник Потанин сообщил ²⁹, что в некоторых де­ревнях Вятской губернии принято за правило в тех семьях, где не родилось мальчиков, а одни девочки, не­которых из этих девочек прямо посвящать с раннего детства мужскому труду, причем даже имена таким женщинам-мужчинам даются мужские: Елизавета пре­вращается в Елисейку. Это сведение привлекло к себе внимание Успенского. "Елисейки - это удивительно красивые существа,- говорит он (в "Мечтаниях").- Елисейка - ни мужчина, ни женщина и в то же время женщина и мужчина вместе, в одном лице - это зерно чего-то вполне совершенного". Совершенство, точнее - зерно совершенства, состоит в том, что в Елисейках нет или предположительно не должно быть утрированного развития "женственности" и "мужественности", какое мы видим обыкновенно вокруг себя, а специально жен­ские и специально мужские черты гармонически слива­ются в них в одно целое, уравновешивая друг друга. Принимая в соображение некоторые общие взгляды Успенского, можно бы было думать, что эта гармония мужских и женских качеств окажется исключительно принадлежностью крестьянского, земледельческого бы­та. Однако это не так.

   В "Разговорах с приятелями" идет, между прочим, речь об одной картине. На ней изображена девушка в очень простом платье, в пледе, в мужской шапочке, с подстриженными волосами; она идет по улице, только и всего ³⁰. Но, по словам рассказчика, в ней необык­новенно привлекательны "чисто женские, девичьи черты лица, проникнутые на картине, если можно так выра­зиться, присутствием юношеской, светлой мысли... Главное, что особенно светло ложится на душу, это то, что прибавившаяся к обыкновенному женскому типу - не знаю, как сказать - мужская черта, черта светлой мысли вообще (результат всей этой беготни с книжка­ми и т. д.) не приклеенная, а органическая... Это-то изящнейшее, не выдуманное и притом реальнейшее слитие девичьих и юношеских черт в одном лице, в одной фигуре, осененной не женской и не мужской, а "человеческой" мыслью, сразу освещало, осмыслива­ло и шапочку, и плед, и книжку и превращало в новый, народившийся, небывалый и светлый тип".

   В очерке "Выпрямила!" читатель найдет востор­женные страницы, посвященные статуе Венеры Милос-ской. В свое время многие были удивлены этими вос­торгами. И в самом деле, на первый взгляд они, каза­лось бы, совсем не идут к Успенскому, так аскетически холодно относящемуся к "искусству", к художествен­ности, ко всякой красоте. Успенский, столь сердито, при случае, настаивающий на водворении мужика в лите­ратуре, обыкновеннейшего серого мужика, и вдруг - Венера Милосская! Однако Успенский остается здесь все тем же Успенским и ни на единый волос не изменяет своему всегдашнему, задушевному. Прежде всего он замечает у Венеры Милосской "право, сказать совестно, почти мужицкие завитки волос по углам лба". В от­личие от всех других Венер, тут же, в Лувре, и в других местах стоящих, Венера Милосская совсем не есть оли­цетворение "женской прелести". Напротив, художник для создания этой "каменной загадки" "брал то, что для него было нужно, и в мужской, и в женской красо­те, не думая о поле, а пожалуй, и о возрасте". Венера Милосская есть "человек", идеал человека в смысле гармонического сочетания отдельных человеческих черт, разбросанных ныне как попало и куда попало. Художник хотел познакомить человека "с ощущением счастия быть человеком, показать всем нам и обрадо­вать нас видимою для всех возможностью быть прекрасными". Достойно внимания, что в памяти Тяпушкина ("Выпрямила!" есть "отрывок из записок Тяпушкина") образ Венеры Милосской, виденной им за две­надцать лет перед тем, возник не сразу.

   Ему предшествовали два как бы подготовительные воспоминания. Во-первых, вспомнилась ему деревен­ская баба, которую он когда-то видел во время сеноко­са. Баба была самая обыкновенная. Но - вся она, вся ее фигура, с подобранной юбкой, голыми ногами, крас­ным повойником на маковке, с этими граблями в руках, которыми она перебрасывала сухое сено справа налево, была так легка, изящна, так жила, а не работала, жила в полной гармонии с природой, с солнцем, ветерком, с этим сеном, со всем ландшафтом, с которыми были слиты и ее тело, и ее душа (как я думал), что я долго-долго смотрел на нее, думал и чувствовал только одно: "Как хорошо!"

   Затем вспомнилась Тяпушкину другая фигура - фигура девушки строгого, почти монашеского типа" ³¹.

   "Глубокая печаль, печаль о не своем горе, которая была начертана на этом лице, на каждом ее малейшем движении, была так гармонически слита с ее личною, собственною ее печалью, до такой степени эти две пе­чали, сливаясь, делали ее одну, не давая ни малейшей возможности проникнуть в ее душу, в ее сердце, в ее мысль, даже в сон ее чему-нибудь такому, что могло бы "не подойти", нарушить гармонию самопожертвования, которую она олицетворяла,- что, при одном взгляде на нее, всякое "страдание" теряло свои пугающие сторо­ны, делалось простым, легким, успокаивающим и вместо слов: "Как страшно!"- заставляло сказать: "Как хорошо! Как славно!"

   Мне кажется, что одно это сопоставление Елисейки, девушки в пледе, Венеры Милосской, бабы на сенокосе, девушки строгого, почти монашеского типа, сопостав­ление, наполовину самим Успенским сделанное, свиде­тельствует, что его восторги перед Венерой Милосской не представляют чего-нибудь побочного или случайно­го Художник огромного дарования, с огромными за­датками вполне гармонического творчества, но разо­рванный частью внешними условиями, частью собст­венною впечатлительностью, страстным вмешательст­вом в дела сегодняшнего дня,- он жадно ищет глазами чего-нибудь не разорванного, не источенного болезнен­ными противоречиями, чего-нибудь гармонического. И вот после долгой муки искания - вздох облегчения: "Ах, славно! Ах, хорошо!" Страдания, на которые идет девушка строгого, почти монашеского типа; каторжный труд, на который осуждена Елисейка или баба на сено­косе; лишения и оскорбления, которым может подвер­гаться девушка в пледе,- все это ничего, все это даже хорошо и весело, потому что сюда вложена вся душа, целиком. "Ах, хорошо! Ах, славно!.." Но без страданий, без лишений и такого труда, чтоб было "дохнуть неког­да", это высокое душевное равновесие возможно только в далеком будущем или в качестве слабо мерцающего идеала, намек на который дает "каменная загадка" Ве­неры Милосской. Измученный художник с благодар­ностью склоняется к подножию "каменной загадки" с "почти мужицкими завитками волос в углах лба...". Наверное, никто, кроме Успенского, так не восторгался Венерой Милосской.

   Но хотя у Венеры Милосской и мужицкие завитки волос, а ясно все-таки, что душевное равновесие, гар­мония жизни достигается не одним земледельческим трудом. Мы уже имели этому примеры в деятельности святых угодников, в роли, отводимой интеллигенции; видим теперь в девушке с пледом и в девушке строгого, почти монашеского типа. Во всех этих светлых образах есть какая-то аскетическая, если не прямо страдаль­ческая черта, соответствующая тому труду "дохнуть некогда", который сдерживает равновесие в мужицкой жизни. Успенский с особенною любовью останавлива­ется на тех подвигах святых угодников, которые сопря­жены с лишениями, унижениями, оскорблениями; свет­лый образ девушки монашеского типа тоже подернут "страданием". Венера Милосская - та не страдает, но это потому, что она - не живая, а каменная, она - провозвестник и символ будущего, а в настоящем такой нет. В настоящем тернии так или иначе непременно об­вивают гармонические явления. Правда, как труд му­жика есть не только труд, а и веселье ("потрудней - повеселей"), так и страдания девушки монашеского ти­па не заключают в себе ничего "пугающего", и не "страшно" глядеть на нее, а "хорошо". Но все-таки это страдание...

   За последнее время Успенскому случалось, однако, иногда до такой степени воспрянуть духом, что практи­ческое решение "каменной загадки", то есть достиже­ние полной гармонии жизни без единой черты хотя бы и не пугающего страдания, представляется ему совсем не за горами, а где-то очень близко. Замечательно, что эти уже чисто-начисто радостные мысли вызывались в нем не его собственными непосредственными житей­скими впечатлениями, а книгами. Так, с почти детскою радостью встретил он брошюру г. Энгельмейера "Эко­номическое значение современной техники" ³², обещаю­щую экономическую гармонию как результат дальней­шего развития техники. Так, с тою же радостью при­ветствовал он книгу г. Тимощенкова "Борьба с земель­ным хищничеством". На статье его, вызванной книгой г. Тимощенкова, нам надо остановиться. В ней очень много странного, об чем я здесь говорить не буду ³³, но много и ценного и во всяком случае очень для Успен­ского характерного. Характерно уже самое заглавие статьи: "Трудовая жизнь" и "труженичество". Этими двумя терминами обозначаются те два вида труда, из которых один животворит, а другой губит, один искоре­няет житейские драмы, другой - нарождает. В фан­тастическом повествовании г. Тимощенкова Успенского прельстило то, что некоторое крестьянское семейство достигло высшей степени материального благосостоя­ния, буквально миллионных богатств, но при этом - удержалось на той же крестьянской трудовой почве и стало сеять кругом себя добро, вместо того чтобы по­вторить обыкновенную историю "мужика с деньгами", то есть кулака. Как удалось крестьянскому семейству невинность соблюсти и капитал приобрести, это другой вопрос, которого мы касаться не будем. Но, во всяком случае, на миллионных богатствах этого семейства, с точки зрения Успенского, нет печати антихриста в смысле вышеприведенной легенды: не зло, а добро проистекло из полного материального благосостояния. Понятна страстность, с которою Успенский ухватился за этот случай, раз он в него поверил... Но для нас в этой статье особенно важно отграничение "трудовой жизни" и "труженичества". Это отграничение вполне примыкает к прежним работам Успенского. Но на этот раз, когда в его уме мелькнула мысль о возможности материального благосостояния без антихристовой пе­чати, он решительно вычеркивает из своей программы всякую аскетическую струю. Если он и прежде несколь­ко подрывал эту струю размышлениями о том, что "потрудней - повеселей", то теперь он уже вот как ре­шительно выражается: "В трудовой жизни важен и ну­жен вовсе не гнет труда, не тяжесть его, не лишения, с ним сопряженные, ни даже "смирение", которое у нас также еще непонятно зачем пристегивают к понятию о трудовой жизни, а только жизнь, исполненная разно­образнейших впечатлений, жизнь, дающая работу для всей широты требований духовной и физической приро­ды человека. Только поэтому и важна трудовая, народ­ная, земледельческая жизнь и основанный на ней строй народной общественной трудовой жизни, а вовсе не се­рые щи, не доски вместо постели, не смирение и униже­ние и вовсе не то только, что выражается словами: "сам своими руками". Швея, фигурирующая в "Песне о ру­башке" Томаса Гуда ³⁴, работает столько же, как и па­харь, фигурирующий в песнях Кольцова, им обоим "дох­нуть некогда", но около первой сгустились облака го­ря, страдания, скорби, а около второго - сколько све­та, тепла, радости. Он живет "трудовой жизнью", она -"труженица". И этого не надо, то есть тружени­чества-то, не надо страданий, лишений, скорби, тяготы. Нужна, возможна и уже существует жизнь "вовсю", широкая жизнь, полная наслаждений, хотя и полная труда. Это - жизнь земледельца, "народный быт", ко­торому противопоставляется "культурный быт", где нет настоящей трудовой жизни, а есть только "тружени­чество"...

   А девушка в пледе? а девушка строгого, почти мо­нашеского типа? Разве они земледелием занимаются? А между тем они не "труженицы" в неприятном смысле этого слова, потому что, глядя на них, человек говорит: "Ах, хорошо! Ах, славно!" С другой стороны, хотя зем­ледельческий быт, несомненно, представляет известные гарантии для гармонического сочетания "разнообразнейших впечатлений" и полноты жизни, но разве уж так резко отличается по существу иной батрак земледелец от швеи Томаса Гуда? Кольцовская формула "слуга и хозяин" ³⁵, как всякому хорошо известно, не есть не­пременная принадлежность земледельческого быта, ибо и там возможен "пахарь-слуга", нанятый за деньги со­вершенно так же, как нанята швея, кормилица, ходатай по делам и т. д.

   Все они живут своим трудом, но все делают чужое, лично им не нужное дело, в которое они поэтому не мо­гут вложить душу свою, не могут связать с ним свое духовное существование в одно гармоническое целое, так, чтобы ничему "неподходящему" просто места не было. Ясно, что спасение не в земледелии, что, впрочем, сам Успенский очень хорошо знает, как видно из пре­дыдущего изложения. Пусть мужик остается на земле, и великое преступление совершают те, кто так или ина­че, прямо или косвенно гонят его с земли. Пусть садят­ся на землю те "культурные" люди, которые чувствуют себя для этого призванными и способными. Пусть са­дятся настояще, вполне или с тою осторожностью, с ка­кою присел на землю граф Л. Толстой (говорю: "с осторожностью", потому что хотя граф и пашет собственноручно, но неурожай, градобитие, скотский падеж, военная повинность, подати и прочие источники разорения настоящего земледельца не подорвут благо­состояния и счастия его и его семьи и не внесут в их жизнь никакой драмы) Пусть в более или менее от­даленном будущем прилив культурных людей на землю достигнет огромных размеров. Но, по крайней мере сейчас, первая стадия упорядочения, уравновешения гармонизации жизни культурных людей должна не в этом состоять.

   В "Записках маленького человека" автор, приведя несколько разговоров, случайно услышанных им на па­роходе, тоскливо замечает: "Все это надоело мне до та­кой степени, что я бог знает что бы дал в эту минуту, если бы мне пришлось увидеть что-нибудь настоящее, без подкраски и без фиглярства, какого-нибудь старин­ного станового, верного искреннему призванию своему бросаться и обдирать каналий, какого-нибудь подлин­ного шарлатана, полагающего, что с дураков следует хватать рубли за заговор от червей - словом, какое-нибудь подлинное невежество, лишь бы оно считало се­бя справедливым".

   Как видите, это все тот же вздох по гармонии, по равновесию: пусть глазу предстанет что-нибудь гнусное и возмутительное, но пусть оно по крайней мере само себя считает справедливым, так чтобы не было разлада между мыслью и делом, между понятиями и поступка­ми. Если бы, однако, такое равновесие гнусности дей­ствительно предстало, то Успенский, конечно, на нем не успокоился бы, во-первых, потому, что это - гнусность, а во-вторых, потому, что это равновесие неустойчивое: рано или поздно, но "болезнь мысли", "болезнь серд­ца", "болезнь совести" подточит его. По крайней мере в этом уверен Успенский. И затем должна наступить драма. В очерке "Дохнуть некогда" собрана целая кол­лекция драм из культурного быта, по обыкновению сложенных из комических подробностей, и я не хочу пе­реизложением или даже только перечислением их осла­бить в читателе горькое наслаждение прямого знаком­ства с этими страницами. Подчеркну только конец пья­ной речи следователя, который то называет себя "под­лецом", то утверждает, что в нем "бог есть" и что не затем он учился в университете, чтобы делать бессмыс­ленное и жестокое дело. "Позор, стыд, срам!"- вос­клицает он и в пьяном азарте требует себе "лаптей", вероятно как искупление и залог новой жизни. Если подвести итог всем глубочайшим драмам, собранным в этом очерке, то окажется, что все они коренятся в одолевающем героев сознании, что они делают не­нужное, бессмысленное дело. Они, неоспоримо, живут собственным и крайне тяжелым трудом, им действи­тельно "дохнуть некогда". Но в то время как для Ми­хайлы и его жены (в "Перестала!") эта формула явля­ется спасительною, здесь, напротив, около нее-то и густится и кристаллизуется драма. Это натурально: там душа вложена в труд, здесь она находится где-то совсем в стороне и оттуда, со стороны-то, праздная, шлет язвительные укоры за свою праздность. Если бы это были люди не трудом живущие, а какими-нибудь доходами с капитала или рентой, они могли бы, может быть, просто купить пропитание для души в виде раз­ного рода развлечений. Но наши герои -"труженики", им "дохнуть некогда", они всю свою жизнь не живут, а только добывают средства к жизни. Это - те же швеи Томаса Гуда, которым сказано: шей, шей, шей! Спра­шивается, как быть этим подлинно несчастным людям, в драматическом положении которых возможны и комические, и прямо непривлекательные черты, но не