Михайловский Николай Константинович - Г. И. Успенский как писатель и человек

nbsp;  

   * Письмо это, часто называемое у нас письмом к Михайловско­му, адресовано совсем не ко мне; это видно уже из того, что Маркс говорит в нем обо мне в третьем лице. Вероятно, он предполагал на­печатать его в "Отечественных записках" в виде письма в редакцию.

  

   огромного дела, мы не говорим и поэтому дела не дела­ем никакого. Как это письмо меня тронуло!"

   Задумывая, очевидно, в это же время новый ряд очерков, Успенский сообщает В. М. Соболевскому, что их будет три. Первый займется вопросом "что будет?" ("не "что делать?", не "как жить на свете?"-"этому уже не время",- прибавляет Успенский в скобках). Второй будет называться "что будет с фабрикой?". Третий -"что будет с бабой?". Во втором "будут со­браны все обещания "марксистов" о тех превосходней­ших временах, до которых должна дожить фабрика". В третьем будут представлены доказательства, что баба есть человек, который, "никоим образом не пропадет без мужика и все сделает и просуществует на белом свете одна и с детьми. Как и почему капитализм должен ее (пока!) в порошок растереть".

   "Я, право, устал. Но не в этой устали дело (курсив везде Успенского): дело в том, что я теперь поглощен хорошею мыслью, которая во мне хорошо сложилась, подобрала и вобрала в себя множество явлений, кото­рые сразу выяснились, улеглись в порядке. Подобно "Власти земли", то есть условий трудовой народной жизни, ее зла и благообразия, мне теперь хочется до страсти писать ряд очерков "Власть капитала". Два фельетона, которые вы напечатали, это только образчик того, что меня теперь занимает. Так вот мне и не хочет­ся теперь мучить свою голову, отрываясь от этой люби­мой мысли для нелюбимых, для работы из-за нужды. Если "Власть капитала"- название неподходящее, то я назову "Очерки влияний капитала". Влияния эти определенны, неотразимы, ощущаются в жизни неми­нуемыми явлениями. Теперь эти явления изображают цифрами - у меня же будут цифры и дроби превраще­ны в людей... Уверен, что ужасность их (этих явлений) будет понята читателями, когда статистические дроби придут к ним в виде людей - изуродованных и иска­леченных".

   План этот остался невыполненным, Успенский толь­ко приступил к нему ("Живые цифры"). Это с ним не раз случалось не только в последнее время, когда уста­лость все больше и больше одолевала его, а и гораздо раньше, в молодую пору пробуждения, а затем и рас­цвета его таланта. В предисловиях к первому и второму томам его сочинений первого издания и к первому тому павленковского издания он сам отчасти рассказал, как и почему это случалось. Всегда так или иначе дело бы­ло в разладе между категорическим императивом надо и либо его собственною неуравновешенностью, либо разными внешними обстоятельствами, обрывавшимися "ахинеей" и "чепухой". Между прочим, его в половине семидесятых годов очень занимала мысль о романе или повести, которую он уже принялся было писать, кото­рой и заглавие было придумано ("Удалой добрый мо­лодец"), но которой он так и не написал...

   Оригинал героя этого романа очень увлекал Успен­ского. Он писал мне:

   "Повесть, которую пишу,- автобиография, не моя личная, а нечто вроде Л[опатина]. Чего только он не видал на своем веку. Его метало из губернаторских чи­новников в острог на Кавказ, с Кавказа в Италию, прямо к битве под Ментоной, к Герцену, потом в Сибирь на три года, потом на Ангару, по которой он плыл ты­сячу верст, потом в Шенкурск, в Лондон, в Цюрих, в Париж. Он видел все и вся. Это целая поэма. Он зна­ет в совершенстве три языка, умеет говорить с членом парламента, с частным приставом, с мужиком, умеет сам притвориться и частным приставом, и мужиком, и неучем, и в то же время может войти сейчас на ка­федру и начать о чем угодно вполне интересную лек­цию. Это изумительная натура. Я и думать не могу охватить все это, но уголок я постараюсь взять в свою власть..."

   Этот Л. был одним из тех явлений, на которых от­дыхала душа Успенского ⁶⁰,- одним из тех, с которыми он чувствовал себя "искренней и сильней".

   Но мутные волны повседневной жизни скоро смыва­ли подобные "выпрямляющие", живительные впечатле­ния, которых так жаждала душа Успенского. А кроме того, случалось ему, конечно, и ошибаться, ожидая найти чистое золото там, где на деле оказывалась грязь. Вот, например, что он писал В. М. Соболевскому после поездки в Болгарию ⁶¹:

   "Только несколько дней, когда я чувствую себя не­много по-человечески. Болгарская поездка измучила меня нравственно до ужасной степени. Никогда в жиз­ни не был я в таком глубоком отчаянии, положительно не знал - что тут делать, то есть что думать! Всякая русская грязь, подлость... вся ложь полуславянофиль­ства, такая, как теперь в моде,- все это здесь восстало передо мной в подлинном виде, ошеломило меня, все мне припомнило, всю жизнь, все жертвы, все лганье, которое постепенно вкрадывалось в душу страха ради иудейского, все уступки совести, вплоть до последнего слова непротивления злу. Словом, положительно я за­дохнулся и изнемог от этого всего, что здесь на меня нахлынуло вдруг сразу. Не знаю и не уверен, чтобы вы нашли возможным печатать такие письма, как прила­гаемое. Но из него вы можете иметь понятие о красоте и приятности здешних впечатлений. Писать дипломати­ческие письма, из которых ничего не известно, я не мо­гу... Много, много в нас, русских, лжи въелось и вообще ничего радующего! Нехорошо, нескладно, неприятно, творится здесь дело неведомое буквально и ничего не обещающее в будущем. Хорошие слова - свобода, ра­венство - нечем наполнить ни нам, ни им. Все это здесь мыльные пузыри, которые когда лопаются, то пахнут гадко. Я стараюсь быть елико возможно бес­пристрастным, о Болгарии будет на основании болгар­ской прессы радикального лагеря, и вы увидите, как много уже в ней шарлатанства. Все это не второй, а сто второй сорт. Другое дело - народ. Он-то, его житье-бытье и обличитель всей этой скверности... Словом, не знаю, не знаю. Я буду писать, но, кроме глубочайшей скорби, ничего на душе нет от этой работы..."

   Измученный подобными впечатлениями и всякого рода житейской "ахинеей" и "чепухой", Глеб Иванович подумывал иногда усесться на месте, поступить на службу - на железную дорогу, в земство и т. п., имея постоянный заработок, работать в литературе спокойно, не разрывая свои произведения на клочки. Но это или совсем не удавалось ему, или удавалось очень ненадол­го. Дольше всего, кажется, он служил заведующим сельской ссудо-сберегательной кассой в Самарской гу­бернии. По-видимому, он этой службой был доволен - по крайней мере с точки зрения собранного им там ма­териала для литературной обработки. Иначе вышло с другой его пробой служебной деятельности. 11 сен­тября (все равно какого года) он даже с некоторым торжеством извещал меня: "Сижу в должности", а письмо от 1 февраля следующего года начинается словами: "Места у меня больше нет". И вот мотивы, изложенные в письме от 14 марта: "Место... я должен был бросить, и как ни скверно это в материальном от­ношении, но решительно не раскаиваюсь: подлые концессионеры глотают миллионы во имя разных шарла­танских проектов, а во сколько же раз подлее интелли­генция, которая не за миллионы, а за два двугривенных осуществляет эти разбойничьи проекты на деле там, в глубине страны? Громадные челюсти концессионеров ничего бы не сделали, ничего бы не проглотили, если бы им не помогали эти острые двухдвугривенные зубы, ко­торые там, в глубине-то России, в глуши, пережевыва­ют не повинного ни в чем обывателя. Я не могу быть в числе этих зубов; если бы мне было хоть мало-маль­ски покойно, я бы, может быть, и не так был чувствите­лен ко всему этому и, понимая, считал бы себя скоти­ной, но жалованье получал бы аккуратно. Но при том раздражении, которое временами (как в последний приезд в Петербург) достигает поистине глубочайшей невыносимости, я не могу не принимать этих скверных впечатлений с особенною чувствительностью. Место надо было бросать: все, там служащие, знают, что они делают разбойничье дело (будьте в этом уверены), но все знают, чем оправдать свое положение... а вот зачем литератор-то (каждый думает из них) тоже макает свое рыло в эти лужи награбленных денег - это уже нехо­рошо. "Пишет одно, а делает другое". Вот почему нуж­но было бросить их в ту самую минуту, как только стала понятна вся подлецкая механика их дела".

   Так метался этот великомученик правды. Под прав­дой они разумели не только истину, вследствие чего хо­тели доподлинно, путем непосредственного наблюдения знать, как живут люди на востоке и западе, на севере и юге, а и отсутствие внутреннего разлада в человеке. Не тиши и глади жаждали они, "ища по свету, где оскорбленному есть чувству уголок" ⁶². Его и вид стра­дания, горя, печали (как в "девушке строгого, почти монашеского типа" в "Записках Тяпушкина") радовал, если их носитель не допускал в свою душу ничего "неподходящего", то есть если его "размышления" и "поступки" находились в полном соответствии. Но не всегда находил он полное удовлетворение в такой гар­монии мнений, чувств и поступков. Так, в "Больной со­вести" он призадумывается, что, собственно, лучше - добродушие ли нашего солдатика Кудиныча, который, несмотря на это добродушие, в войнах с разными наро­дами перебил много, по его собственному сознанию, "хороших" людей, или, например, свирепая жестокость, с которою версальские воины расправлялись после франко-прусской войны с парижскими коммунарами. Он сначала иронически похваливает Кудиныча и проч., но затем как будто склоняется на сторону свирепых версальских убийц, потому что они поступали по со­вести, сами считали свои деяния справедливыми, пото­му что не было в них разлада между размышлениями и поступками. Но эта гармония, конечно, не удовлетво­ряет его, как удовлетворяет гармония всего существа девушки строгого, почти монашеского типа. В "За­писках маленького человека" Успенский, наслушав­шись разговоров "расколотых надвое" людей, говорит: "Все это надоело мне до такой степени, что я бог знает что бы дал в эту минуту, если бы мне пришлось увидеть что-нибудь настоящее, без подкраски и без фиглярства: какого-нибудь старинного станового, верного искрен­нему призванию своему бросаться и обдирать каналий, какого-нибудь подлинного шарлатана, полагающего, что с дураков следует хватать рубли за заговор от чер­вей,- словом, какое-нибудь подлинное невежество - лишь бы оно считало себя справедливым". Из этого не следует, однако, что старинный становой, подлинный шарлатан и подлинное невежество были для Успенского сами по себе привлекательны.

   Успенский питал условное почтение ко всякой гар­монии и безусловное отвращение ко всякой "расколо-тости". Этого-то и не поняла марксистская критика в его изображении "земледельческих идеалов"...

   И вот представьте себе этого человека с обнажен­ными нервами переживающим бред избиения всей семьи и всех друзей или собственного превращения в свинью. А между тем все эти ужасы, и еще большие, представляли собою только фантастически комбиниро­ванные и преувеличенные волнения, переживавшиеся Успенским и в здоровом состоянии. В корне Глеб Ива­нович и больной оставался тем же Глебом Ивановичем, каким мы его знали здоровым,- все так же возвышен­но настроенным, все так же занятым борьбой со злом и мраком, которая теперь только вся обратилась внутрь его собственной души, наконец даже все так же талант­ливым, потому что некоторые из его безумных фанта­зий поражают своей оригинальной красотой.

   Дневник д-ра Синани переполнен медицинскими по­дробностями, между которыми есть и физически не­чистоплотные, и в других отношениях неудобоназывае-мые. И, несмотря на это, читая дневник, вы все время находитесь в некоторой возвышенной сфере, обволаки­вающей, проникающей собою и преобразующей гряз­ные подробности,- они растворяются в ее чистоте.

   Читатель обратил, может быть, внимание на поми­нающуюся в дневнике монахиню Маргариту, которая помогала несчастному в борьбе с "Ивановичем". Эта мо­нахиня Маргарита играла вообще большую роль в его бредовых идеях. В дневник занесена, между прочим, следующая его запись: "Выход. Все колокола (сегодня воскресенье) прозвонили мне: Во время оно Глеб Ива­нович Успенский был вознесен на небеса во вселенную и был он здесь в образе монахини Маргариты в брат­ском союзе с иноком рабом божиим Глебом. Вселенная в небесах, я видел (дальше неразборчиво). А теперь он сидит за столом совсем..." На этом запись обрывается. Об этой монахине Маргарите он и мне много раз рас­сказывал, очень картинно описывая ее появление. Она посещала его еще в больнице д-ра Фрея, принося с со­бой утешение и ободрение. Никакой монахини Марга­риты он, кажется, не знал; по крайней мере я раньше никогда не слыхал от него этого имени. Это было чистейшее создание его больной фантазии. Несмотря на живописное изображение ее появления, наружности ее я так и не знаю; знаю только, что в ней были собраны и как-то спаяны все лучшие стороны всех лучших из­вестных ему женщин, причем он перечислял их по­именно.

   Надо заметить, что в здоровом состоянии Успенский был совершенно равнодушен к религиозным вопросам. Не то чтобы он не верил в бытие божие или в истин­ность христианских догматов или сомневался в них - просто он не останавливался на этих предметах. Неко­торых св. русских угодников он высоко чтил за то, что они "зоологическую правду" народной жизни старались поднять до высоты христианской морали. Особенно ему нравилась народная легенда о св. Николае Чудотворце и св. Касьяне ⁶³, первый явился к богу в грязной и изорванной одежде, потому что проводил время в труде, и за это бог предоставил ему много праздников в году; Касьян же предстал в новом и блестящем наря­де, и за это ему дан только один праздник в четыре го­да. Все это не имело никакого отношения к религиоз­ным догматам и обрядам. Но в больнице (в Колмовской уже) его охватило мистически-религиозное настроение, а затем он стал исполнять и церковные обряды. Дело началось на почве все той же внутренней борьбы с "Ивановичем".

   Временами Глебу Ивановичу становилось лучше. В дневнике д-ра Синани встречается, например, такая запись: "Продолжает писать. Читает, по-видимому, очень толково. Отзывы о писателях и т. д. отличаются обстоятельностью, уверенностью, знанием дела. Вооб­ще производит впечатление крайне отрадное. Что-то будет? Неужели Глеб Иванович поразит нас и попра­вится настолько, что будет даже писать по-прежнему? Я боюсь даже мечтать об этом". Но, очевидно, доктор мечтал, и оптимистический взгляд, хотя и очень редко, подсказывался не только объективными данными, а и любовным отношением врача к больному. Как бы то ни было, но больному становилось временами на­столько лучше, что он ездил, с провожатыми конечно, в Новгород, посещал там знакомых, бывал на зем­ских собраниях, отпускался к себе в Чудово, от­куда делал довольно большие экскурсии, ездил и в Пе­тербург. В большинстве случаев дальние поездки оканчивались худо. Вот несколько записей д-ра Си­нани:

   "24/IV (1893). Глеб Иванович сегодня отправился пешком в Чудово в сопровождении Степанова".

   "29/IV. Вернулся со мной обратно".

   "5/V. Выписался в Чудово. Сопровождает его Сте­панов".

   "9/VI. Сегодня пришлось привезти его обратно в Колмово. Жизнь в семье оказалась для него крайне неблагоприятною. С первых же дней совместной жизни с женой он разочаровался в одном из сильно занимав­ших его желаний... Под влиянием отчаяния он 11 мая сильно размозжил себе мягкие части темени камнем. Когда я приехал к нему, он сожалел, что он" так посту­пил, объяснил свой поступок кратковременным сумас­шествием и при этом, как бы в объяснение мотивов, приведших его в это состояние, проговорил следующую фразу: "Что же? Писатель я не писатель, отец я не отец - семью мою содержат другие, а не я, муж я не муж; никому я не нужен, а только в тягость". Чем дальше, тем больше было поводов для разочарований. Появились угрюмость, молчаливость, неудовлетворен­ность, досада на себя и на окружающих, раздражи­тельность. Появились дерганье себя за бороду, бормо-танье про себя фраз вроде следующих: "три тысячи в год", "Сашечка приедет", "пошел вон" и т. п., шушу­канье, выдыхание вроде свиста, встряхивание головой и т. п. насильственные движения, царапанье раны. На­конец стал себе наносить сильные удары по голове, по вискам, стремление размозжить себе голову палкою. Несколько дней тому назад еще можно было слышать такие фразы в его бормотанье: "Сашечка приедет", "надо жить", рядом со словами "пошел вон". Раздра­жительность дошла до того, что он стал покрикивать на окружающих, гнать вон жену и детей. Аффекты гнева все усиливались, бил себя, угрожал убить себя, убить наиболее близких ему членов семьи, раз они чем-нибудь ему противоречили. Сон стал плох, все требовал sulfo-nat, который, однако, мало ему помогал. То и дело уго­щал себя пощечинами. Уже он не слушался и меня. При мне сделал страшную сцену своей семье, гнал жену вон за то, что она вызвала меня, нагнал ужас на домашних; когда я объявил ему, что я его возьму обратно в Кол-мово, то он закричал и на меня и наконец стал гнать вон и меня, угрожая убить и меня, и детей, и себя. Само собой разумеется, что себе он наносил при этом отча­янные пощечины. Состояние его дома можно характе­ризовать в кратких словах таким образом: сознание яс­ное, бредовых идей незаметно, насильственные пред­ставления, насильственные действия, крайняя раздра­жительность, наклонность к аффектам гнева, переходя­щим сейчас же в нежность, ласку, самообвинение, но на очень короткое время; стремление к самоувечению, са­мобичеванию, недовольство собою, не исключающее досады на других, не исключающее протеста против других за неисполнение его желаний, угрозы им и даже готовность оскорбить их не только словами, но и дей­ствием. Замечательная память!"

   Однако в эту же июньскую поездку, а именно после прогулки из Чудова в Грузино, у него был момент необыкновенного блаженства, который он потом часто вспоминал. Б. Н. Синани записывает:

   "Воскресают воспоминания преимущественно тех сцен, которые доставляли ему чувство блаженства, восторга, например Маргарита, но особенно состояние того вечера после Грузина. Вернулся он тогда из Гру­зина с мрачными мыслями. Но вот ночью он стал испы­тывать удивительное явление превращения во всем те­ле. По всему телу стало разливаться, начиная с ног, как электрический ток, что-то хорошее, теплое. Он весь преобразился, он чувствовал себя счастливым, он вос­крес, он чувствовал себя так, как никогда за все свои пятьдесят лет. Он был совершенно чист, без пятнышка, совсем святой. Он должен был сохранить это состояние навсегда, навеки. Он должен был встать и пойти к же­не, но он этого почему-то не сделал. Продолжал ле­жать, и вот он стал чувствовать, как у него то там, то здесь потрескивает череп, настроение ухудшается, в го­лову забираются мрачные мысли. Трещал-трещал череп и дотрещался до того, что на следующее утро он стал разбивать его. Он не должен был этого делать, не дол­жен был предаваться отчаянию по случаю прохождения того удивительного состояния. Он ошибочно думал, что это состояние исчезло совсем. Оно не исчезло. Оно осталось в нем. Доказательство хоть то, что он вспоми­нает, и воспоминание вызывает в нем теперь то же со­стояние. Он верит, что будет испытывать это состояние все чаще и больше и что в конце концов оно в нем укре­пится и он окажется окончательно и навсегда воскрес­шим и как человек, и как писатель. И будет он чистым, святым, будет писать".

   Кроме постоянного, упорного сосредоточения мысли на необходимости и обязанности "окончательно вос­креснуть", Глеб Иванович употреблял и некоторые ме­ханические приемы для достижения этой цели. Между прочим, за время болезни у него развилась странная привычка постоянно что-то шептать про себя. Д-ру Си­нани он однажды объяснил, что при этом он "ведет борьбу с тьмою, не совсем еще исчезнувшею из его го­ловы". "В те моменты, когда он кажется окружающим странным, он ведет борьбу, он содействует упрочению своего воскресения, счастия. Когда другим кажется, что он свистит, дует и т. п., он делает свое дело в пользу искоренения дурного, мрачного, темного (точно опреде­лить не может) тем, что шепчет: "Честью и совестью". А когда он вскидывает голову, он как бы отмахивается от мрачного и шепчет: "Счастие". Теперь он убежден, что хорошее в нем не погибло, что оно восторжествует окончательно. "Добросовестность, говорит, никогда не исчезала у меня окончательно". Будет так, что в нем останутся только честь, совесть, любовь, счастие и т. п,, и он будет писать. По-видимому, он как бы то и дело производит над собою эксперименты самовну­шения". Однако иногда он прибегал и к более грубым средствам: колотил себя по голове с целью выбить от­туда дурные мысли...

   А затем его бредовые идеи окрасились мистическим цветом. Вот одно из его писем к жене: "Уверяю тебя, дорогая моя, горячая любовь к богу с каждой минутой охватывает меня все больше и больше. Величайшее счастье жить на белом свете, светлое далекое будущее обрадует всех, кто меня любит, кто возлагает на меня большие надежды. А я люблю всех и воскресаю в любви ко всем страждущим и обремененным" и т. д. Д-ру Синани он говорил в это время, что "воскрес в любви к богу. Бога,- читаем далее в дневнике,- понимает в пантеистическом смысле и примешивает к нему лю­бовь и бесконечность не то как атрибуты, не то как си­нонимы. Выходит поэтическое, довольно стройное ми­росозерцание, мало похожее на величавый слабоумный бред паралитика. Говоря о бесконечности, о мирах и т. п., прибавляет, что все это у него в голове, в голове его вселенная со звездами", и т. п. Еще далее он стал "ангелом господним всемогущим", стали ангелами и святыми все близкие к нему, и, даже пылая негодова­нием на Б. Н. Синани, он писал ему в такой форме: "Ангелу господню Борису. Позвольте просить вас на­писать мне, какая власть руководит вами надо мной, всемогущим ангелом-хранителем,- по власти господа бога или по вашему своеволию? Ангел господен Глеб".

   Надо, однако, иметь в виду следующую оговорку дневника: "Слова "гений", "ангел", даже "бог" и т. п. эпитеты, приписываемые им себе и близким ему лицам, вовсе не должны быть понимаемы как грубый бред вообще и как бред величия в частности. Сегодня, между прочим, он употребил слово "бог" в применении к крестьянину, причем, по обыкновению, не мог обой­тись без того, чтобы не назвать крестьянина по фами­лии (Угланов). Общий смысл его фантазии следующий: люди сотворены так, что в них заложены все основания к всестороннему совершенствованию, к высокому раз­витию их духовных (умственных, нравственных и эсте­тических) способностей до такой степени, что они могут подняться до степени ангелов и даже выше. Когда люди свободны от влияния насилия, порока земного, они спо­собны быстро развиваться духовно, подниматься все выше и выше к небесам, все больше и больше уподоб­ляться высшим небесным существам, принимать (ду­ховно) все высшие и высшие размеры. В то же время организация их (духовная) становится все сложнее, утонченнее, нежнее, чувствительнее. Для того чтобы удержаться на достигнутой высоте, необходимо, чтобы ничем не нарушалась полнейшая гармония в их орга­низации, необходимо, чтобы их нисколько не касалось влияние земного, порочного, насильственного. Чуть их коснулось что-нибудь низменное, они сразу начинают быстро терять свои небесные качества и принимают грубые формы и размеры земных существ, обыкновен­ных людей. Называя те или другие лица, приписывая им те или другие эпитеты, он, как видно, имеет в виду не конкретное их состояние в данную минуту, а их по­тенциальную способность".

   В этой мистически расцвеченной фантазии нетрудно усмотреть тот идеал, который манил к себе Глеба Ива­новича и в здравом состоянии, приближение к которому он видел в укладе мужицкой жизни, в Венере Милосской, в "девушке почти монашеского типа" и осуществ­ления которого в самом себе он так страстно желал. Оно наступило наконец, это осуществление, но уже в безумной фантазии. Да и то фантазия эта не раз раз­бивалась о страшные видения, в которых все близкие являлись или злодеями, разбойниками, развратниками, преступниками, или жертвами злодейств и преступле­ний; и сам он оказывался злодеем, разбойником (под некоторыми записками он так и подписывался: "Раз­бойник"), который убил или погубил, ограбил и т. п. всю свою семью, "зарезал свой ум, свою душу"...

   Но да идут мимо нас эти ужасы, доводившие стра­дальца до последних пределов отчаяния. Мне хочется вспомнить в заключение Успенского счастливым - насколько может быть счастлив несчастный, то есть в красивой, поднимающей больной дух фантазии.

   Это было в один из его приездов из Колмова в Пе­тербург. Он заезжал ко мне почти каждый день, а кро­ме того, я в этот же приезд видел его дважды в боль­ших собраниях, где он непременно хотел быть, несмотря на убеждения не ездить: на одном студенческом вечере в дворянском собрании и на большом обеде в ресторане (боюсь ошибиться, но, помнится, это был юбилей А. М. Скабичевского). На вечере молодежь, давно не ви­давшая своего любимца или даже только по писаниям знавшая его, окружила его густой стеной. Всегда за­стенчивый, тут он был особенно смущен, но вместе с тем приятно взволнован, взволнован так сильно, что его пришлось скоро увести. На обеде или, точнее, после обеда, когда встали из-за стола и разбились по кучкам, волнение его достигло высшей степени, сначала он что-то шептал, а потом стал громко и возбужденно говорить о том, что все присутствующие - ангелы, и опять при­шлось увести его. Ко мне он приезжал обыкновенно ве­чером и долго рассказывал о том, что с ним происходит и что еще будет происходить. Говорил, например, что видит на потолке или сквозь потолок звезды, и когда я спрашивал, отчего же я-то их не вижу, да и никто, кроме него, не видит, он отвечал: "Мне это дано".- "Почему же, Глеб Иванович, вам дано, а мне не дано, и такому-то, и такому-то не дано?"-"Потому что я много пережил, чего никто не переживал, ведь вы знаете, я сумасшедшим был". И затем шел художест­венный рассказ о монахине Маргарите, которая явля­лась к нему с утешением и поддержкой. Иногда разго­вор начинался с какой-нибудь текущей житейской темы или с воспоминания о ком-нибудь или о чем-нибудь, но быстро переходил к тем же звездам, видимым сквозь потолок, или к другим предметам, которые ему "дано" видеть и ощущать. Так, он много раз возвращался к своей способности летать. Он утверждал, что ему "дано" дышать не так, как дышим все мы, легкими: он дышит всем телом, у него и ноги наполнены воздухом, и ему ничего не стоит подняться за облака и "быстро-быстро" долететь до любой звезды. На выражение со­мнения он отвечал все тем же "мне дано", и дано имен­но за пережитые им страдания. Свою способность ле­тать он намерен был пустить в ход на благо всего чело­вечества, и, говоря об этом, он рисовал грандиозную картину: когда настанет время, он, видимо для всех, поднимется на воздух и облетит вокруг земного шара, и этот подвиг так поразит людей, что все насильники и злодеи устыдятся, а все униженные и оскорбленные воспрянут духом, и на земле наступит царствие божие... В промежутках разговора он что-то шептал, но я не мог разобрать ни одного слова. Прощаясь, он всегда обе­щал скоро опять приехать, потому что ему еще много надо мне рассказать, но рассказывал опять то же самое с легкими вариациями. У него я избегал бывать, чтобы не попасть как-нибудь не вовремя, а когда случалось, то слышал те же речи или, например, такие: возьмет, бывало, на руки своего младшего сына и предлагает мне убедиться, что в нем нет веса, потому что он - ан­гел... Ничто земное, низменное для него не существова­ло, он был весь в высших слоях духовной атмосферы и был счастлив - ненадолго...

  

  

  

  

   Впервые опубликована в качестве вступительной статьи к двух­томному собранию сочинений Г. И. Успенского (СПб., 1889. Изд. Ф. Ф. Павленкова), а затем в 1897 г. включена в пятый том сочинений Н. К. Михайловского.

   В 1902 г. Михайловский опубликовал статью "Материалы для биографии Г. И. Успенского (Рус. богатство. 1902. No 3, 4), которую и использовал для новой редакции статьи о Г. И. Успенском, предварявшей XII том Полного собрания сочинений писателя (Киев, 1904. Изд Б. К. Фукса). Печатается по тексту: Михайловский Н. К. Литературно-критические статьи. М., 1957.

  

   ¹ Имеются в виду писатели-разночинцы А. И Левитов (1835-1877), начавший печататься в 1861 г., H Г. Помяловский (1835-1863), опубликовавший в 1861 г. повести "Мещанское счастье" и "Молотов", Ф. М. Решетников (1841 -1871), издавший в 1864 г. по­весть "Подлиповцы", В. А. Слепцов (1836-1878), первый цикл очер­ков которого вышел в 1861 г., Н. В. Успенский (1837-1884), опубликовавший в 1861 г. первый сборник рассказов.

  

   ² ...отсутствие "выдумки", как говорил Тургенев...- Тургенев 2 января 1868 г писал Я. П. Полонскому: "Способности нельзя отри­цать во всех этих Слепцовых, Решетниковых, Успенских и т. д.- но где же вымысел, сила, воображение, выдумка где? Они ничего выду­мать не могут - и, пожалуй, даже радуются тому: эдак мы, полагают они, ближе к правде. Правда - воздух, без которого дышать нельзя, но художество - растение, иногда довольно причудливое, которое зреет и разливается в этом воздухе А эти господа - бессемянники и посеять ничего не могут" (Первое собрание писем И. С. Тургенева. СПб., 1884. С. 129).

  

   ³ Кипсек (англ.) - роскошное иллюстрированное издание.

  

   ⁴ ...комнаты "с небилью".- В 1863 г. А. И. Левитов в журнале "Библиотека для чтения" опубликовал цикл очерков под названием "Московские "комнаты снебилью"".

  

   ⁵ "До чего договорился Глеб Успенский"- так называлась статья Л. Е. Оболенского, опубликованная в "Рус. богатстве" (1883. No 7). Ранее с резко отрицательной оценкой произведений Успенского выступил, в частности, критик и публицист И. И. Каблиц (И. Юзов), писавший: "Какой умник г. Иванов! (Псевдоним Г. И Успенского - Б. А.). Как он просто и с какой легкостью понял неразгаданного до сих пор сфинкса - народ! С ним могут соперничать разные становые пристава, которые давно уже знают, что "наш народ - подлец" (Не­деля. 1878 No 9. Стб. 285). О полемике, развернувшейся вокруг деревенских очерков Г. И. Успенского, см. примеч. к полному собранию его сочинений (АН СССР. 1940 Т. 5. С. 425-468. В дальнейшем: Успенский Г. И.).

  

   ⁶ ...он же написал и "Защиту английского народа"...- Англий­ский поэт Д. Мильтон (1608-1674) выпустил в 1650 и 1654 гг. две книги под таким заглавием, в которых выступал поборником суверенитета английской республики.

  

   ⁷ Первый рассказ Успенского "Михалыч" был опубликован в приложении к журналу Л. Н. Толстого "Ясная Поляна" в 1862 г.

  

   ⁸ "Женский вестник" - журнал, издававшийся в Петербурге в 1866-1868 гг. Н. А. Благовещенским (1837-1889) и А К. Шелле­ром (Михайловым) (1838-1900).

  

   ⁹ Цитируется серенада Дон Жуана из драматической поэмы А. К Толстого "Дон Жуан" (1859-1960) и стих. Лермонтова "Когда волнуется желтеющая нива".

  

   ¹⁰ ...пейзажи Тургенева (над которыми... так злобно и ядовито насмеялся в "Бесах" чуждый пейзажу Достоевский)...- В романе "Бесы" Тургенев карикатурно изображен в лице писателя Кармазинова, читающего на литературном вечере свое произведение "Merci". Зачин и концовка этого произведения пародируют обращение Турге­нева к читателям в статье "По поводу "Отцов и детей"", в централь­ной части пародируются "Призраки" и "Довольно!". Об этом см.: Долинин А. Тургенев в "Бесах". В сб.: Ф. М. Достоевский. Статьи и материалы. Сб. 2. Л.; М., 1924. С. 119-136; Будано­ва Н. Ф. Достоевский и Тургенев. Л., 1987. С. 56-72.

  

   ¹¹ ...всякие "звуки сладкие"...- Имеются в виду заключительные строки стихотворения Пушкина "Поэт и толпа": "Мы рождены для вдохновенья/Для звуков сладких и молитв". После статей Д. И. Писарева, в которых резко отрицательно оценивалось творчество Пушкина, эти строки использовались для характеристики "чистого искусства", "изящной словесности" или "салонной литературы".

  

   ¹² Бегуны (странники) - одно из ответвлений раскола, возник­шее в последней четверти XVIII в. Основатель его Ефимий (?- 1792) учил, что в России властвует Антихрист, поэтому надо порвать все связи с обществом и уклоняться от всех гражданских повин­ностей. Михайловский мог знать эту песню по статье А. П. Щапова "Земство и раскол. Бегуны" (Время. 1862. No 11), в которой есть такие слова: "У меня ли во пустыне / Нету светлого-то платья. / У меня ли во пустыне / Нету светлые палаты".

  

   ¹³ Имеется в виду предисловие Успенского "От автора" к перво­му тому издания "Сочинений" 1883 г.

  

   ¹⁴ В пользовавшемся широкой популярностью памфлете "Менцель французоед" (1837) немецкий писатель и публицист Л. Берне (1786-1837) писал: "Ах! Они думают, что я пишу, как другие, чернилами и словами, но я пишу не так, как другие: я пишу кровью моего сердца и соком моих нервов, и у меня не всегда хватает духа собст­венной рукой причинять себе боль и не всегда хватает сил долго переносить ее" (Берне Л. Соч.: В 2-х т. Т. 1. СПб., 1896. С. 8).

  

   ¹⁵ Слова из стих. Некрасова "Памяти Белинского" (1853), впервые опубликованного под названием "Памяти приятеля".

  

   ¹⁶ ..."людей и нравов" (одно из заглавий Успенского)...- Впер­ вые под заглавием "Люди и нравы" в 1876 г. в "Отечественных за­ писках" были опубликованы очерки "Книжка чеков", "Неплательщи­ки" и др. В 1880 г. Успенский выпустил книгу "Люди и нравы совре­менной деревни".

  

   ¹⁷ Примеры сокращения Успенским юмористических эпизодов в своих произведениях см. в кн.: Ч е ш и х и н-В е т р и н с к и й В. Глеб Иванович Успенский. М., 1929. С. 266-273.

  

   ¹⁸ Он и теперь с понятной горечью вспоминает, что от этой опе­рации герои "стали только хуже..."- Во вступлении "От автора" ко второму изданию "Сочинений" (СПб., 1889) Успенский привел от­рывок из предисловия к первому изданию, заканчивающийся следую­щими словами: "При всем моем глубоком желании, чтобы пьяницы мои вели себя в дамском обществе поприличней, все они до невоз­можности пахли водкой и сокрушали меня. Но что же было делать? Я их умыл, и они стали только хуже, а правды в них меньше" (У с п е н с ки й Г. И. Т. 12. С. 400-401).

  

   ¹⁹ То есть повести Лермонтова без заглавия, впервые опубликованной в "Вестнике Европы" (1873. No 10), позднее названной "Ва­дим" по имени главного героя.

  

   ²⁰ Старинное деление Сен-Симона исторических эпох на органи­ ческие и критические...- Разделение исторических эпох на "органические", когда все объединены общими идеалами и общественный порядок не оспоривается, и "критические", когда все недовольны существующим порядком, нет общей веры и цели, а во всех областях жизни царит скептицизм, открывающий путь к новому творчеству, содержится в "Изложении учения Сен-Симона" (1829), предприня­том его последователями, прежде всего С. А. Базаром (1791 -1832). См.: Изложение учения Сен-Симона. М.; Л.: АН СССР, 1947. С. 180-186.

  

   ²¹ Имеются в виду знаки отличия, выдаваемые чиновникам за длительную "беспорочную службу".

  

   ²² Из стих. А. А. Фета (1843).

  

   ²³ ..."Один в поле не воин" Шпильгагена...- Роман немецкого прозаика и драматурга Ф. Шпильгагена (1829-1911) "В строю" был опубликован в журнале "Дело" в 1867 г. под заглавием "Один в поле не воин".

  

   ²⁴ Из стих. Некрасова "В больнице" (1855).

  

   ²⁵ "Лучше быть недовольным человеком, чем довольной свиньей, недовольным Сократом, чем довольным дураком..."-эти слова принадлежат английскому экономисту, публицисту и философу Д. С. Миллю (1773-1836). См.: Милль Д. С. Утилитарианизм. О свободе. Пб. 1866-1869. С. 23.

  

   ²⁶ ...и даже "презрительно и высокомерно относится к народу".- Распространенная в 80-е гг. точка зрения на творчество Успенского, особенно среди славянофилов. Например, рецензент газеты "Русь" писал: "Народ, каким его изображает Гл. Успенский, может возбу­дить отвращение, досаду, презрение, негодование - все что хотите, только не любовь" (1882. No 3. 16 янв.).

  

   ²⁷ ..."недоумение нулей, к какой пристать им единице".- Источ­ник цитаты установить не удалось.

  

   ²⁸ Я видел где-то такую карикатуру: лежит мужик, полураздав­ленный подобием земного шара ("земли"), а Успенский изо всех сил толкает этот шар вперед...- Михайловский вспоминает юмористический рисунок в кн.: Михневич Вл. Наши знакомые. Фельетон­ный словарь современников. СПб., 1884. С. 228 (рис. 55).

  

   ²⁹ В первой публикации этого очерка в журнале "Русская мысль" (1884. No 12) Успенский писал: "Г-н Потанин в сборнике "Вятская незабудка" рассказывает..." Включая очерк в собрание сочинений, Успенский снял упоминание о "Вятской незабудке", может быть, по­ тому, что этот сборник за 1878 г. был запрещен цензурой и уничто­ жен, но, возможно, и потому, что очерка такого содержания этно­ граф, фольклорист и публицист Г. Н. Потанин (1835-1920) в "Вятской незабудке" не публиковал. Эти колебания Успенского могут объясняться и тем, что содержание очерка он, вероятно, пересказы­вает не по первоисточнику, а по статье Н. К. Михайловского "Борьба за индивидуальность", где дается точное заглавие статьи Потанина -"От Новочеркасска до Казани" и указывается сборник, в кото­ром она помещена -"Первый шаг". (Казань, 1875.)

  

   ³⁰ На ней изображена девушка в очень простом платье, в пледе, в мужской шапочке...- Успенский имеет в виду картину Н. А. Ярошенко "Курсистка" (1883).

  

   ³¹ ...девушки строгого, почти монашеского типа.- Создавая этот образ, Успенский имел в виду прежде всего В. Н. Фигнер. См.: Успенский Г. И. Т. 10. Кн. 1. С. 606.

  

   ³² Брошюре П. К. Энгельмейера "Экономическое значение совре­ менной техники..." (М., 1887) посвящена статья Успенского "Не все коту масленица" (1888).

  

   ³³ На статье его, вызванной книгой г. Тимощенкова, нам надо остановиться. В ней очень много странного, об чем я здесь говорить не буду...- В очерке Успенского, в окончательном варианте, называвшемся " "Трудовая" жизнь и жизнь "труженическая"", была дана высокая оценка части книги Ив. Тимощенкова "Борьба с земельным хищничеством...", опубликованной в журнале "Новь" (1886. No 19- 22). После выхода отдельного издания книги со вступительной статьей А. Скабичевского Михайловский в журнале "Северный вестник" (1888. No 1,2) опубликовал две рецензии, где отрицательно отозвался как о книге, так и о вступительной статье.

  

   ³⁴ "Песнь о рубашке" Томаса Гуда...- Рефрен из этого стих. ("Шей, шей, шей...") английского поэта Т. Гуда (1799-1845), впервые опубликованного анонимно в 1843 г. в журнале "Панч" и переведенного на русский язык М. Л. Михайловым в 1860 г., цитируется в очерке Успенского.

  

   ³⁵ Кольцовская формула "слуга и хозяин"...- Имеются в виду слова из стих. Кольцова "Песня пахаря": "Весело на пашне! / Ну, тащися, сивка! / Я сам-друг с тобою, / Слуга и хозяин". Успенский неоднократно пользовался этой формулой и, в частности, в цикле очерков ""Мы" на словах, в мечтаниях и на деле": "Народный строй, напротив,- все хозяева, каждый хозяин сам себе, каждый слуга самому себе,- словом, каждый "слуга и хозяин" в одном лице, и все общество состоит из миллионов таких же вполне самостоятельных личностей" (Успенский Г. И. Т. 10. Кн. 2. С. 51).

  

   ³⁶ Впервые опубликована Михайловским в статье "Материалы для биографии Г. И. Успенского" (Рус. богатство. 1902. No 4). Текст ее см.: Успенский Г. И. Т. 14. С. 575-580.

  

   ³⁷ "Дм. Васин"- псевдоним дяди Успенского Д. Г. Соколова (?- 1904), опубликовавшего также воспоминания "Детство Глеба Ивановича Успенского" (Новости и бирж. газета. 1902. No 109).

  

   ³⁸ ...Б. Н. Синани... вел за время его болезни дневник...- опуб­ликован в "Летописях Государственного литературного музея" (М., 1939. Кн. 4. С. 515-597) с биографическим очерком доктора Б. Н. Си­нани (1851 -1920), написанным А. Б. Дерманом.

  

   ³⁹ Успенский родился 13 октября 1843 г.

  

   ⁴⁰ Сначала, в 1861 г., Успенский поступил на юридический факультет Петербургского университета, из которого в декабре этого же года был отчислен, так как университет был закрыт из-за студен­ческих волнений. В 1862 г. подал заявление в Московский университет, но платы за учение внести не мог.

  

   ⁴¹ В конце 1867 - начале 1868 г. определился новый состав ре­дакции и основной круг сотрудников журнала. Номинальным редак­тором остался А. А. Краевский, действительным же руководителем журнала и отдела поэзии стал Н. А. Некрасов, о