Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович - Сатиры в прозе

с солеными огурцами. - Акулька! мерзкая! так-то ты барское добро бережешь!

  

  Акулина опрометью бросалась из комнаты, чтоб накрыть виновную с поличным.

  

  - Ах нет! - кричала ей вслед Прасковья Павловна, - ах нет! оставь ее, Акулинушка! пусть их едят, ненасытные! пусть все прахом пойдет!

  

  И снова погружалась в мечтательность. В таких тревогах прошел целый месяц.

  

  Однако Прасковья Павловна с величайшим изумлением вдруг заметила, что в течение этого времени вокруг нее никаких существенных изменений не произошло. По-прежнему "девки-поганки" подавали ей умываться и оправляли ее постель; по-прежнему "Федька-подлец" чистил ножи, ставил самовары и подавал за обедом кушанья; по-прежнему Авенирушка каждый вечер являлся за приказаниями... Даже пассажей особенных не было, кроме нескольких краж огурцов да изредка раздававшихся робких звуков гармонии (что, впрочем, случалось и в прежнее время).

  

  Надо было истолковать себе это явление.

  

  Но и тут Прасковья Павловна никак не могла вывести свою мысль на прямую дорогу из круга сомнений и противоречий, в котором она упорно вращалась.

  

  "Нет, это они недаром! - думала она иногда, по-своему зорко присматриваясь и прислушиваясь ко всему окружающему, - это они нарочно смиренниками прикинулись!"

  

  И вместе с тем, следом за этою черною мыслью, возникала в уме ее другая, более утешительная: "А что, если Грузилов наврал? что, если ничего этого нет, и все это только звон и брех пустых и неблагонамеренных людей?"

  

  - Эти дворняжки кургузые только смуту заводят! ездят по соседям да только - тяф-тяф!..

  

  Чтоб положить предел этим мучениям, она решилась ехать в город к тому самому Семену Иванычу, в котором, по свидетельству Грузилова, заключался первоначальный источник, из которого струилось смутившее ее известие.

  

  Город, обыкновенно тихий до мертвенности, был как-то неестественно оживлен, когда в него въехала Прасковья Павловна: по улицам суетливо сновали и щегольские возки, и скромные, обтянутые рогожей баулы, и лихие сани, запряженные тройками, с гремящими бубенчиками и заливающимися колокольцами.

  

  Обстоятельство это не ускользнуло от внимания Прасковьи Павловны.

  

  "Ишь, черти, обрадовались!" - произнесла она медленно.

  

  И с этой минуты уже не сомневалась. "Как только я это увидела, - рассказывала она в тот же вечер Акулине, - что они, с позволения сказать, как черти в аду беснуются, так с той же минуты и положилась во всем на волю божию!"

  

  Однако с Семеном Иванычем повидалась, хотя бы для того, чтоб испить чашу горечи до дна. Семен Иваныч был всеми уважаемый в уезде старец и точно так же ненавидел этот яд, как и Прасковья Павловна. Сверх того, он имел еще ту особенность, что говорил картаво и невнятно, но взамен того умел мастерски свистать по-птичьи, подделываясь с одинаковым успехом и под щелканье соловья, и под карканье вороны. Старики свиделись и немножко взгрустнули; Прасковья Павловна даже прослезилась.

  

  - Сколько лет, сколько зим! - сказал Семен Иваныч, в грустном изумлении простирая руки.

  

  - И как все вдруг изменилось, Семен Иваныч! - отвечала Прасковья Павловна.

  

  Они сели друг против друга и несколько минут безмолвствовали, как бы боясь вымолвить тайное слово, обоих их тяготившее.

  

  - Правда? - произнесла наконец Прасковья Павловна.

  

  - Правда, - отвечал Семен Иваныч, поникая головой.

  

  Снова последовало несколько минут безмолвия, в течение которых собеседники, казалось, с усиленным вниманием прислушивались к бою маятника, в этот раз как-то особенно назойливо шатавшегося из стороны в сторону. Что слышалось им в этом несносном, мерном до тошноты "тик-так"? Слышалось ли, что каждый взмах маятника есть взмах, призывающий их к смерти? Чувствовалось ли, что кровь как будто застывает в их жилах, что во всем организме ощущается тупое беспокойство и недовольство?

  

  - Так прах же побери и совсем! - неожиданно вскрикнула Прасковья Павловна, шумно поднимаясь с места и с сердцем отталкивая свой стул.

  

  И кто бы мог подумать? она тут же начала упрекать Семена Иваныча, обвинять его в волтерианстве и доказывать как дважды два - четыре, что это он, своим поганым языком, все наделал.

  

  - Вам бы только те-те-те да та-та-та! - разливалась она, очень удачно передразнивая Семена Иваныча, - вам бы только сплетни развозить да слухи распускать - вот и досплетничались! Может быть, без ваших сплетней да шушуканьев и не догадался бы никто, и все было бы смирно да ладно!

  

  С этих пор спокойствие ее было окончательно нарушено. Всякое произнесенное при ней слово, улыбка, взгляд, движение руки, даже всякое явление природы - все мгновенно приурочивалось ею к одному и тому же вопросу, который всецело царил над всеми ее помышлениями.

  

  - Мутит, это, мутит все во мне! хоть бы смерть что ли, поскорей пришла! - жаловалась она беспрестанно, оставаясь наедине с Акулиной.

  

  - Что вы, что вы, сударыня! ведь ишь что выдумали! - урезонивала ее Акулина.

  

  - Да куда же я пойду! ну, говори, дура, куда я денусь-то! - тосковала Прасковья Павловна, - в богадельню меня не возьмут: я не мещанка! в услужение идти - сил моих нету! дрова колоть - так я и топора в руки взять не умею!

  

  - Чтой-то, господи! уж и дрова колоть! - возражала Акулина.

  

  - Нет, ты скажи, куда же я денусь! Ты вот только грубиянничать да отвечать мастерица. Я слово, а она два! я слово, а она десять! А ты вот научи меня, куда мне деваться-то? В скотницы, что ли, по-твоему идти?.. Так врешь ты, холопка! еще не доросла ты до того, чтоб барыне твоей в скотницах быть!

  

  Наконец пришла и весна. Обновилась ею вся природа, но не обновилась Прасковья Павловна. Таяние снега, журчание воды и постепенное обнажение полей - явления, обыкновенно столь радостные в деревне, - возбуждали в Прасковье Павловне досаду и озлобление, напоминая ей о приближающейся с каждым днем развязке.

  

  - Тай, батюшка, тай! - говорила она, смотря на снег, - авось времечко скорей пролетит.

  

  Прилетели скворцы. В этот год их было как-то особенно много, и мигом наполнились все скворечницы неугомонным и болтливым их населением.

  

  Прасковья Павловна, которая всегда питала к скворцам особенную нежность, на этот раз возненавидела их.

  

  - Болтайте, скворки, болтайте! - говорила она, - точно наши дворняжки! болты-болты, и нет ничего!

  

  Наконец загремел первый гром. Вся природа разом встрепенулась и ожила: зелень как-то гуще окрасила листву дерев и стебельки травы; растения разом вытянулись, цветы раскрыли свои чашечки, муравейки закопошились, засуетились взад и вперед по земле... Все кругом заблагоухало, все пришло в движение, все затрепетало каким-то сладостным, томительным трепетом...

  

  - Греми, батюшка, греми! - сказала Прасковья Павловна, услышав в первый раз этот призыв природы к жизни, - греми! гром не грянет, мужик не перекрестится!

  

  А тут еще и по дому неприятности беспрестанно выходят: то вдруг Надежка оказалась с прибылью, то Федька с пьяных глаз лег на горячую плиту спать... - Господи! Что же мне делать! что же мне делать! - тоскливо восклицает Прасковья Павловна, - ин, и впрямь умирать пора!..

  

  

  ЛИТЕРАТОРЫ - ОБЫВАТЕЛИ

  

  Пчелка златая! Что ты жужжишь? Все вкруг летая, Прочь не летишь?

  

  Конечно, вам случалось, читатель, пробегать в газетах и журналах последнего времени различные "голоса" из всевозможных концов России: и из Рязани, и из Елабуги, и из Астрахани, одним словом, отовсюду, где только слышится человеческое дыхание. Вы, вероятно, заметили также, что характер этих "голосов", "заметок", "впечатлений" и проч. совершенно не тот, каким отличались подобные же литературные произведения, еще столь недавно находившие себе убежище в "Московских ведомостях". В них уже не идет речи о том, что вчерашнего числа в городе N выпал град величиною с голубиное яйцо, но повествуется преимущественно о предметах, близко касающихся нашего умственного и гражданского развития, о граде же хотя иногда и упоминается, но вскользь, и единственно для того, чтоб заявить, что при единодушных усилиях местных полицейских властей и этот бич не мог бы иметь тех пагубных для земледельца последствий, с которыми он сопряжен в настоящее время. Не говорится в них даже и о том, что такого-то числа в городе Б., на бульваре, играла музыка белобородовского пехотного полка, а господа офицеры наслаждались благоприятною погодой и очаровывали дам своим благонравием; напротив того, если порою и встречается рассказ о каком-либо происшествии подобного рода, то музыка и самая погода являются здесь делом побочным; главные же усилия автора направлены к тому, чтоб заявить, что во время музыки произведен был скандал, причем прапорщик К*** ущипнул жену винного пристава ("не сын ли это вышневолоцкого готтентота?" - спрашивает анонимный корреспондент).

  

  Не знаю, как кого, а меня это явление очень радует. Как человек благонамеренный и современный, я с удовольствием взираю, как любезное наше отечество полегоньку выворачивается наизнанку. И не то чтоб мне нравился собственно процесс этого выворачивания, но я искренно убежден, что только благодаря ему наша изнанка в непродолжительном времени перестанет быть скверною и дырявою, какою была до сих пор, и с помощью соединенных усилий калужских, рязанских и астраханских корреспондентов заменится, хотя неизящною, но зато несокрушимою подкладкою из арестантского холста.

  

  И действительно, многие уже заявленные в этом смысле попытки самым отрадным образом убеждают меня, что если корни гласности горьки, то плоды ее отменно вкусны и сладки. Таким образом, например, следя за "голосами из Рязани", я с удовольствием вижу, что город этот решительными и быстрыми шагами изготовляется к совершенству. Там процветает женская гимназия; там открыты воскресные классы и публичная библиотека; там, в Зарайском уезде, благоденствовали общества трезвости, покуда известный публицист и либерал (по-русски: "свободный художник") Василий Александрович Кокорев (он же и местный откупщик) своими очаровательными манерами вновь не приковал мужичков к кабаку; там в недавнее время устроен бульвар в таком месте, где со времен Олега сваливался навоз ("куда же мы теперича навоз валить будем?" - спрашивают друг друга смущенные обыватели - не литераторы); там имеет быть выстроен, стараниями откупщика, каменный театр, и носятся даже слухи об устройстве водопровода... Отдыхая сердцем на этих утешительных известиях, я живо представляю себе и обывателей города Рязани, спешащих принесть свою лепту на общественное устройство, и душку-откупщика, устремляющегося выстроить не питейный дом, как бывало прежде, а храм искусств, в котором будут приноситься посильные жертвы Талии и Мельпомене! И все это без малейшего подзатыльника, без самоничтожнейшей административной затрещины; по одному только искреннему убеждению, что пора и нам... тово... тово воно как оно! И я невольным образом восклицаю: "Ах! если бы можно было умереть в Рязани!"

  

  Но если хороша Рязань, то не дурна и Калуга. И в ней с большим рвением принимаются за анализирование отечественных нечистот, и в ней болезненно звенит в воздухе вопрос о женской гимназии, и в ней идет усердная очистка улиц и деятельно освобождаются площади от наслоившегося на них навоза. Одним словом, все шло бы хорошо, если бы, несколько месяцев тому назад, не подпакостили шесть или семь молодых прогрессистов, которые, явясь пообедавши в театр, неизвестно почему вообразили себе, что пришли в баню и начали вести себя en consequence."Не дурно умереть и в Калуге!" - размышляю я, ибо надеюсь, что упомянутые прогрессисты потому только действовали столь бесцеремонно, что были пообедавши и что перед обедом они парни смирные.

  

  Меня до слез трогала полемика между селом Ивановом и Вознесенским посадом. "Коварные вознесенцы!" - восклицал я, читая статейку ивановского обывателя. "Да куда же, однако, вы лезете, ивановцы!" - думал я, с другой стороны, смакуя возражение обывателя Вознесенского. И я до сих пор не мог уяснить себе, в чем заключаются обиды и язвы, которыми преисполнен этот знаменитый спор двух муниципий, но лицам, имеющим чувствительное сердце, не советую читать относящиеся до него документы, так как чтение это может довести до идеи о самоубийстве.

  

  Вот сладкие плоды гласности! Подобно лире Орфея, она приводит в движение утесы, в гранитности которых никто доселе не сомневался, и заставляет плясать бессловесных, которые до настоящей минуты паслись по привольным равнинам обширного нашего отечества. Под влиянием тихого ее веянья умственные тундры наших бюрократов населяются цветами проектов и предположений, а сердца обывателей воспламеняются неутолимою жаждой просвещения и добровольных пожертвований. Под сенью ее весело засыпают все "Ивановы", "Батраковы", "Калужане", "Угличане", "Проезжие", "Прохожие" в сладком убеждении, что и они не бесполезные члены общества, что и им удалось пролить капельку в обширную лохань родного преуспеяния.

  

  И если противники гласности указывают мне на какой-то Краснорецк, где будто бы и до сих пор, подобно ветру пустынь, рыскает по улицам Рыков, сокрушая зубы попадающимся навстречу обывателям, то я отнюдь не смущаюсь этим обстоятельством. Во-первых, рассуждаю я, свету истины не суждено проникать с одинаковою легкостью во все закоулки земного шара, и если существуют на свете целые страны, погруженные в скверну исламизма, то почему же Краснорецку не быть погруженным в скверну зуботычин? Во-вторых, если Рыков и действительно не внемлет спасительным уветам гласности, то это составляет лишь частный случай, доказывающий, что голова Рыкова подобна каменоломне, для разработки которой потребен железный лом, а не гласность. И в-третьих, наконец, что значит мрачный скрежет зубов одинокого Краснорецка перед радостными кликами, раздающимися в пользу гласности в Пензе, Тамбове и других центрах отечественного просвещения?

  

  И, не обращая более внимания на унылый Краснорецк, я с сердечным замиранием жду каждого нового нумера "Московских ведомостей". Из них я узнаю, во-первых, что у нас, в городе Глупове, городничий совсем от рук отбился; на главной площади лежит кучами навоз; по улицам ходят стаями собаки, готовые растерзать всякого indiscret; в трактирах вонь и мерзость; торгующее сословие продает втридорога и притом дурной товар; в довершение же всего, на днях виден был на небе метеор, но никто не заблагорассудил обратить на него внимание, ибо купцы и мещане в это время уж спали, а городничий и прочие аристократы играли в карты. "Да, брат, плох ты! совсем, старик, плох! - обращаюсь я мысленно к глуповскому городничему, - пора бы тебе в отставку да с женой на печку спать!" Во-вторых, я узнаю, что в городе Нововласьевске был предложен обществу вопрос о женском училище, но общество оказало при этом не только равнодушие, но даже невежество, соединенное с тупоумием; городничий, как урожденный насадитель просвещения, простер было десную свою, чтоб учинить бородотрясение одному из ревнителей тьмы, но должен был остаться при одном намерении, ибо общество единодушно оскалило зубы. "Да, брат! - обращаюсь я мысленно и к нововласьевскому городничему, - лет шесть тому назад попытки твои, всеконечно, увенчались бы успехом: и бороды были бы вытрясены, и Нововласьевск не остался бы без просвещения, а теперь вот... ахти-хти-хти!" И еще, наконец, узнаю, что в окрестностях города Ляказина ухает в болоте какая-то птица; что крестьяне в один голос говорят, что это ухает леший и предвещает войну, а исправник и не думает об истреблении этих предрассудков, как будто бы это и не его дело!

  

  Прочитавши все это, я ощущаю спокойствие во всем моем организме. Я убеждаюсь до очевидности, что нет уголка на Руси, который не имел бы своего песнопевца, карателя пороков и оградителя чистоты и невинности; что десница его оградит меня в моих странствиях и удержит станционного смотрителя от отказа мне в лошадях, если сии последние действительно находятся налицо, а не в разгоне. Я сознаю себя безопасным; я чувствую, что могу жить и дышать свободно; что если кровожадный откупщик отпустит мне скверной водки, то не останется без обругания; что если ночью на улице нападут на меня собаки, то бдительный градоначальник выскочит из-за угла и не допустит растерзать меня; что если у меня в доме случится пожар, то местная пожарная команда распорядится мною и моим имуществом прежде даже, нежели я о том проведаю.

  

  Вот сладкие плоды гласности! - снова восклицаю и, полный прочитанного, спокойно засыпаю себе с "Московскими ведомостями" в руках, а во сне между тем бесчисленными группами восстают передо мной все новые и новые родные срамоты!

  

  Не могу до сих пор позабыть то ужасное, потрясающее действие, которое произвело в нашем родном городе Глупове получение первой обличительной статьи, направленной против нашего градоначальника. Погода в этот день стояла тихая и радостная; дороги были в самом исправном положении, и почта по этому случаю пришла необыкновенно рано, как бы сговорившись с редакцией "Московских ведомостей", чтоб сколь возможно неотложнее поразить наш город скорбью. Почтенный наш градоначальник, как нарочно, встал утром с постели правой ногой и, будучи в отличном расположении духа, отправился обрезывать сухие сучья у недавно посаженных им яблонь; супруга его, сидя на крылечке, варила варенье из только что поднесенной ей сочной и крупной клубники; маленький Коля и крохотная Ляля прыгали и резвились, поминутно перебегая от нежно любимой баловницы-матери к строгому, но справедливому отцу.

  

  - Мамаса! эту кубнику купец пьисьяй? - пищала суетливая, от природы наделенная замечательным хозяйственным взглядом Ляля.

  

  - А вцеласнее сено папасе Иван Фомич пьисьяй! - задумчиво рассуждал Коля, заглядевшись на вкусные пенки, накипавшие на варенье.

  

  - Мамаса! это за то, стоб папаса Андьюску ихнего высек? - допытывалась резвая Ляля.

  

  - Цыц, пострелята! - отозвался наш градоначальник, вслушавшись в долетавшие до него отрывки невинного детского разговора, - уйми ты их, сударыня! этак они, пожалуй, при губернаторе сдуру ляпнут!

  

  Одним словом, все здесь дышало идиллией, но не той приторно-сладкой идиллией, в которой действующими лицами являются разрумяненные пастухи и пастушки, а нашею родною, отечественною идиллией, которая преимущественно избирает себе убежище в самом сердце полиции (по пословице: "невинное к невинному льнет") и в которой замечается полное отсутствие барашков (барашки эти, в виде брюхастых купцов и изворовавшихся мещан, обыкновенно пасутся там, где кончается картина, а именно в глуповском гостином дворе), - одним словом, идиллией, в которой нередко слышатся доносящиеся с пожарного двора крики: "Ай, батюшки, не буду!"

  

  Но в мире всегда так бывает, что чем чище и непорочнее невинность, тем менее она приобретает прав наслаждаться плодами своей безукоризненности. Невинный ягненок едва успел подойти к ручью, чтоб утолить жажду, как на него уже наскакивает хищный волк и самым наглым образом придирается к нему, что он мутит воду ("а я совсем и не мутил!" - пищит ягненок). В реке Ниле беспечно купается бедный мальчик, а из-за камышей уже стережет его крокодил. В городе Нововласьевске некоторый фабрикант, благодетельствуя своим меньшим братьям, деятельно выкупает их на волю, как вдруг налетает на него бюрократ и как дважды два - четыре доказывает, что товаром сим спекулировать воспрещается ("Ваше превосходительство! позвольте мне двадцать тысяч на общеполезное устройство пожертвовать!" - как белуга ревет фабрикант, силясь освободить попавшую в капкан лапу. "Изволь, братец", - отвечает его превосходительство). Тем менее должен был ожидать себе от судьбы пощады наш градоначальник, который, несмотря на чистоту своих побуждений, все-таки был менее невинен, нежели упомянутые выше ягненок, купающийся мальчик и нововласьевский благодетельный фабрикант. И действительно, царствовавшая в городническом доме с утра идиллия была возмущена самым неожиданным образом, и крокодилом на этот раз явился уездный стряпчий.

  

  Стряпчий вбежал прямо в сад, как говорится, словно с цепи сорвался.

  

  - Необыкновенная вещь! удивительная вещь! - во все горло кричал он, еще издали махая только что полученным нумером газеты.

  

  У градоначальника во рту сделалось горько: ему представилось, что в руках у стряпчего указ губернского правления о предании его за невинность суду, и вдруг, не более как в несколько секунд, он пережил всю прежнюю жизнь свою.

  

  - Что такое? что такое? - мог он только проговорить, устремляясь навстречу гостю.

  

  - Вот уж подлинно гость хуже татарина! - ворчала между тем градоначальница, которая от испуга чуть-чуть не выронила из рук тазик с вареньем.

  

  - А вот-с, прочтите-с! - отвечал стряпчий, тыкая пальцем в одно место развернутого листа.

  

  В этом месте было изображено:

  

  "Что сказать вам о нашем городе? Несмотря на всеобщее стремление к преуспеянию, у нас оказывается полное равнодушие к общественным интересам, а в кругу наших аристократов только и слышатся что толки о вчерашнем преферансе. Грустно! За доказательствами, впрочем, ходить не далеко. В недавнее время был в нашем городе пожар; сгорели холостые постройки при доме мещанки Залупаевой, и как бы вы думали, кто последний явился на пожаре? Стыжусь за свой город, но из уважения к истине (amicus Plato, sed magis amica veritas) должен во всеуслышание объявить, что последнею прибыла наша пожарная команда, и притом прибыла в то время, когда пожар был окончательно потушен усилиями частных лиц. Говорят, будто городничий был в то время на пульке у одного из наших аристократов и не мог оторваться от интересной игры; говорят, будто и пожарная команда была занята совсем другим делом... Мало ли что говорят! Поневоле вспомнишь описанный в вашей многоуважаемой газете пожар в городе А**, во время которого начальник губернии действовал лично, и притом с таким самоотвержением, что у него обгорели фалды! А пора бы, кажется, и нам!

  

  Туземец".

  

  Когда наш градоначальник прочел эту рацею, окружающие предметы внезапно исчезли из глаз его, и воздух наполнился зелеными струистыми кругами, которые то отделялись друг от друга, то снова сплывались. За ними, словно сквозь дымку, виднелась черная пропасть, из которой грозилось губернское начальство. Уничтоженный и ошеломленный, стоял он, выпустив газету из рук и ухватясь за фалды. Конечно, в эту минуту он ничего так страстно не желал, как того, чтоб глупые его фалды сгорели дотла и он уподобился бы тому герою, который прославил собою город А**.

  

  - Что там за глупость еще написана? - вступилась градоначальница. - Ляля! подай-ка сюда газету!

  

  - Да-с, пощелкивают-таки нашего брата! - задумчиво заметил стряпчий, - эта гласность, доложу вам, словно тля: раз заведется, так и съест поедом человека дотла!

  

  - Да и вы хороши! разбежались с маху, точно и бог знает радость какую принесли! - колко отозвалась градоначальница. - Это все, я думаю, учителишки пакостят!

  

  Голос дорогой супруги возвратил градоначальника к сознанию горькой действительности, но этот возврат выразился в нем как-то беспорядочно.

  

  - Желал бы я! желал бы я! - вдруг вскрикнул он таким неестественным голосом, что стряпчий затрясся и побледнел как полотно, а дети в испуге заметались и, в довершение всего, разразились самым неистовым плачем.

  

  Вероятно, он имел намерение выразить этим восклицанием, что желал бы знать, кто был неизвестный составитель пасквиля, но по стиснутым кулакам можно было догадываться, что восклицание имело и другой смысл.

  

  - Я тебе говорю, что это учителишки пакостят! - отозвалась градоначальница, которая одна не потеряла присутствия духа.

  

  - Жив не хочу быть, коли не изуродую! - вопиял градоначальник.

  

  - А я бы на вашем месте презрел-с! - заметил стряпчий.

  

  - Нет, уж это аттанде! Истинным богом клянусь, что зубы в пепел обращу.

  

  - Еще неизвестно, как губернское начальство посмотрит! - благоразумно увещевал стряпчий, - с следующей же почтой запросца надо ожидать-с!

  

  - Ну что ж, я так и отвечу, что распоряжение сделано!

  

  - Ну да-с... а все-таки будто сомнительно! Нынче, Федор Ильич, пасквилянты-то не долу смотрят, а больше взодравши нос ходят! Я с своей стороны полагал бы не горячась, а исподволь... домашними средствами... через час по ложке...

  

  - А что ты думаешь? ведь Иван-то Пахомыч правду говорит! - заметила градоначальница.

  

  - Сквозь строй жизненных обстоятельств пропустить, - задумчиво пояснил свою мысль стряпчий, - чтоб человека сего, так сказать, постепенными и неторопливыми мерами огня и воды лишить... Так-то-с!

  

  - Понимаю, - отвечал градоначальник.

  

  - Например, если человек этот имеет привычку прогуливаться, можно неизвестных людей на него напустить, которые, будто пьяные, могут легонько бока ему помять, а потом скрыться-с!

  

  - Понимаю, - сказал градоначальник.

  

  - Ах, это бесподобно! - воскликнула градоначальница.

  

  - Или, например, Яшку-вора научить, чтоб он у того человека в квартире пошарил!

  

  - Понимаю!

  

  - Или, например...

  

  - Понимаю! - воскликнул градоначальник, переходя от уныния к восторгу и благодарно сжимая в руках своих обе руки стряпчего. - Анна Петровна! водки и закусить!

  

  - Так-то лучше будет! - задумчиво заключил стряпчий.

  

  Выпивши и закусивши, градоначальник наш, по обычаю, отправился пешком осматривать город, и глуповские мещане могли собственными глазами убедиться, что в лице его было что-то ангельское. В этот достопамятный день в городе Глупове не было разбито ни одной рожи, а торговля и промышленность внезапно процвели яко крин сельный. Пришедши в лавку мясника Брадищева и увидев, что мясо покрыто не холстом, а грязной рогожей, градоначальник не полез на хозяина, как озаренный, но кротко и учтиво сказал, что говядина, любезный мой, по Своду законов, должна быть чистым полотенцем покрыта. "Это не я, милый мой, говорю, а Свод законов!" - На такую речь Брадищев мог лишь выпучить глаза, как бы говоря ими: "Да что ж ты по зубам-то меня не бьешь?" - но и за всем тем градоначальник не воспользовался своим правом, а только вздохнул и отправился тихим манером в лавку мясника Усачева, где также действовал кроткими мерами убеждения.

  

  На возвратном пути из обзора встретился исправник, который, по всему было видно, поспешал к Федору Ильичу, чтоб поделиться с ним свежею новостью и сообща пособолезновать.

  

  - Скажите, какая новость! - крикнул он ему с дрожек, остановив на минуту ретивую пару кругленьких саврасок.

  

  Но Федор Ильич, не прекращая шествия, лишь улыбнулся кротко и махнул рукой.

  

  - Да стойте же! - закричал ему вслед исправник, - на пульке-то сегодня будете?

  

  Градоначальник остановился и несколько секунд пребывал в мучительной борьбе с самим собою.

  

  - Буду! - сказал он наконец решительно и плюнул при этом в сторону, как бы отбиваясь от дьявольского наваждения.

  

  - То-то же! - присовокупил с своей стороны исправник, - смотреть-то на них нечего!

  

  Вслед за тем встретился судья, который шел пешком и, по причине тучности, до того запыхался, что, ставши лицом к лицу с градоначальником, некоторое время разводил только руками. Федора Ильича несколько покоробило.

  

  - Скажите, какая новость! - проговорил между тем судья.

  

  - А вам что за дело? - со злобою отвечал городничий и, отвернувшись от судьи, пошел своею дорогой.

  

  Но не успел он пройти и десяти шагов, как из-за угла вскинулся на него почтмейстер.

  

  - Скажите, какая новость! - кричал он, как-то странно всхлипывая.

  

  - Эк вас, чертей, развозило! - процедил сквозь зубы градоначальник и потом, в свою очередь наскочив на почтмейстера, не без азарта спросил:

  

  - Позвольте, Иван Максимыч, вам что от меня угодно?

  

  - Помилуйте, Федор Ильич... я ничего-с... я собственно по чувству христианского человеколюбия-с...

  

  - Ну, так я вам вот что скажу: когда про вас будет в газетах написано, что вы на почтовых лошадях по городу ездите, что вы с почтосодержателей взятки берете, что вы частные письма прочитываете... тогда я вам крендель пришлю! А теперь прошу вас оставить меня в покое!

  

  Сказав это, градоначальник почти бегом добежал до дому, и только тогда отдохнул душой, когда взялся за скобку двери.

  

  Одним словом, в среде нашей уездной аристократии переполох был решительный. Каждый из членов ее счел нужным сойти в глубину души своей и проверить свою служебную и даже домашнюю деятельность. Оказалось, что дело совсем дрянь выходит. Почтмейстер простер свою щепетильность в этом отношении до того, что вдруг почувствовал, будто в квартире его пахнет чем-то кисленьким, и в ту же минуту приказал покурить везде порошками. Окружный начальник сначала храбрился и не прочь был даже посочувствовать неизвестному корреспонденту, но потом, пошептавшись о чем-то с исправником, вдруг побледнел и с этой минуты начал звонить во все колокола, что это ни на что не похоже и что этак, чего доброго, незаметно можно подорвать величественное здание общественного благоустройства. Один исправник остался совершенно равнодушен к общей тревоге и в этот же вечер, обыграв, по обыкновению, своих партнеров в карты, с самым убийственным хладнокровием произнес: "По мне, лишь бы выигрывать, а затем милости просим!.. хоть в каждом нумере!"

  

  Весть о посрамлении городничего дошла и до граждан города Глупова, но здесь эффект, ею произведенный, был совершенно особого рода. Прежде всех, как и водится, узнал городской голова, к которому прямо от городничего забежал стряпчий. Должно быть, рассказ стряпчего был особенно умилителен, потому что голова, слушая его, совсем растужился.

  

  - Ишь ты что! - сказал он, когда стряпчий кончил, - что ж теперича мне-ка делать?

  

  - Да надо бы... тово...

  

  - Опчество собрать, видно, надоть, - продолжал голова и жалобно вздохнул.

  

  - Общество не общество, а именитых.

  

  Голова вновь вздохнул.

  

  - Однако, как же это? - произнес он, - не в пример, значит, прочим?

  

  - Ну, так что ж такое?

  

  - Ничего-с... я так только - к примеру, что опчество собрать, видно, надоть... ничего-с, можно-с!

  

  На скорую руку были собраны в дом головы именитые, к которым хозяин держал речь.

  

  - Ну, именитые, - сказал он, - градоначальника нашего обидели... Бог грехам терпел, царь жаловал, губернии начальник благодарность объявлял, а пес борзой облаял... подиткось!..

  

  - Значит, смириться должен! - произнес один из именитых.

  

  - Это, Федор Афанасьевич, значит, для смирения ему бог послал, - произнес другой.

  

  - Божьи дела судить нам не приходится, - сказал голова, - а выражение от нас по этому случаю потребуется!

  

  Именитые переглянулись.

  

  - Что ж, именитые, почтить начальника в горести, по мере силы-возможности, есть каждого долг и обязанность...

  

  Молчание.

  

  - Итак, возблагодарим создателя! - произнес голова, вспомнив, что однажды начальник губернии именно этими словами кончил речь свою. Одним словом, совещание кончилось благополучно, и именитые вполне оправдали при этом звание граждан города Глупова, которое они с честью носили.

  

  И вот таким образом "Московские ведомости" сделались причиной, что наш градоначальник был в этом году лишний раз именинником.

  

  В этот же вечер, в трактире купца Босоногова, собрались всех шерстей приказные. Разговор, как и следовало ожидать, шел об афронте, полученном городничим, но все решительно терялись в догадках насчет сочинителя этого афронта. Спор шел горячий и оживленный; говорили и pro и contra; находились защитники и у городничего, но справедливость требует сказать, что большая часть спорящих оказалась приверженною благодетельной гласности.

  

  - Нельзя достаточно похвалить неизвестного корреспондента, - произнес секретарь уездного суда Наградин, - в настоящем случае он явил себя истинным гражданином.

  

  - Лихо откатал городничего! - отозвался столоначальник Благолепов.

  

  - Чего уж откатал! в самое рыло угодил! - присовокупил секретарь магистрата Столпников.

  

  - Не об откатании идет здесь речь, - заметил Наградин, - ибо статья написана без излишеств, и истина является в пристойном ей одеянии. Достохвально то, что неизвестный корреспондент отважился взять на себя защиту прав человечества против посягательства лица сильного и власть имеющего!

  

  - Не могу, однако ж, не сказать, что неизвестный поступил крайне неосторожно, - возразил секретарь полиции Попков, - ибо городничий, какой бы он ни был, все-таки установленная власть!

  

  - Патрона своего защищаете, почтеннейший!

  

  - Нет, не патрона защищаю, а сужу дело по существу!

  

  - Несть власть, аще не от бога! - вздохнув, сказал архивариус Пульхеров и как-то тоскливо заглянул в следующую комнату, где на большом столе, в симметрическом порядке, красовались графины с различными сортами водок.

  

  - Против этого не возражаю, но не могу от себя не заметить, что и в Писании не похваляются глупые девы, погасившие светильник; в настоящем же случае градоначальник наш едва ли не уподобился означенным глупым девам.

  

  При этих словах в залу трактира вошло новое лицо; при появлении его собеседники значительно переглянулись, как будто бы всех их озарила одна и та же мысль. И действительно, вошедший был не кто иной, как учитель глуповского уездного училища Корытников.

  

  - Иван Фомич! милости просим побеседовать! - радушно пригласил Столпников.

  

  Корытников был еще молодой малый, только что преодолевший трудности гимназического курса. Поселившись в Глупове с недавнего времени и имея слишком ограниченные средства жизни, он вообще редко показывался в обществе; но на этот раз почему-то нашел нужным изменить своей обычной нелюдимости и, войдя в трактир, обнаружил особенную потребность к душевным излияниям. Он выступал какою-то смелою, бойкою поступью, и все его молодое лицо как будто светилось улыбкою.

  

  - Что, господа, не о сегодняшнем ли нумере газеты рассуждаете? - спросил он.

  

  - Вообще о гласности, - отвечал Наградин, - желательно бы знать мнение ученого сословия на этот счет.

  

  - А что? ловко статейка написана? - спросил Корытников, которого, по-видимому, более интересовало впечатление, произведенное статьею, нежели отвлеченные рассуждения о последствиях гласности.

  

  - Нечего сказать, лихо откатал неизвестный! - отозвался Благолепов.

  

  - Угодил в самое рыло! - повторил Столпников, которому, очевидно, понравилось это выражение.

  

  Корытников, смеясь, пожал Столпникову руку.

  

  - Я, господа, так рассуждаю, что настоящее время - самое благоприятное для гласности! - сказал он, становясь в позу и незаметно впадая в дидактизм, - для России наступает, так сказать, эпоха очищения. Потребность очищения чувствуется повсюду; она разлита в воздухе; она проникает все слои нашего общества; она до такой степени присуща всем нам, что если я, например, встречаю на улице подлеца, то не могу воздержать себя, чтоб не высказать ему во всеуслышание, что он подлец!

  

  - Не будет ли слишком шибко? - возразил Попков, сомнительно посмеиваясь.

  

  - Нет, это будет только священною обязанностью со стороны каждого гражданина, сознающего свой долг в отношении к обществу! Я убежден, что если все мы будем так действовать и мыслить, то очевидно, что подлецам, негодяям и тунеядцам невозможно будет существовать на свете! Единодушия, милостивые государи! единодушия требует от вас страждущее общество, и вы сами изумитесь, как скоро и как естественно воцарятся на земле добро и истина!

  

  - И подлецов будут по рылу бить! Благолепов, весело подпрыгивая.

  

  - А учителя и архивариусы будут господствовать! - задумчиво заметил Пульхеров, почесывая себе коленки.