Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович - Сатиры в прозе

о имени? Или есть невидимое, но крепкое некоторое звено, приковывающее мою судьбу к твоей, или ты подбросил в питье мое зелье, которое безвозвратно приворожило меня к тебе? Кажется, и не пригож ты, и не слишком умен; нет в тебе ни природы могучей, ни воздуха вольного; нищета да убожество, да дикость, да насилие... плюнул бы и пошел прочь! Ан нет, все сердца к тебе несутся, все уста поют хвалу твою! Странная какая-то творится тут штука; подойдешь к тебе поближе, вкусишь от винограда твоего - тошнит: чувствуешь, как въяве дураком делаешься: уйдешь от тебя - плачешь: чувствуешь, что вдруг становишься словно не самим собою!

  

  Отчего же несутся к тебе сердца? отчего же уста сами собой так складываются, что поют хвалу твою? А оттого, милый Глупов, что мы все, сколько нас ни есть, мы все плоть от плоти твоей, кость от костей твоих. Всех-то ты прикормил, всех-то ты воспитал, всех-то ты напоил от многообильных вод реки Большой Глуповицы, - как же нам не любить тебя? Это нужды нет, что иногда словно тошнит: тошнота-то, милый человек, ведь своя родная, прирожденная так сказать, тошнота! Ну, потошнит-потошнит, да и пройдет! Это нужды нет, что временем словно обухом по голове тебя треснет: обух-то ведь свой, глуповский обух, тот самый обух, который действует по пословице: "кого люблю, того и бью", - бери же его благоговейно в руки и целуй! Свое и бьет как-то не больно, и смердит не совсем чтоб неестественно! А все оттого, милый ты человек, что любовность везде воочию присутствует, что и сечем-то мы не зря, а тоже приговариваем: "Не груби, не балуй, сударь, сиди смирно, будь послушлив!"

  

  Многим это не нравится: многие предпочли бы, пожалуй, чтоб было поменьше любовности да побольше расчетливости в действовании обухом; для многих обух даже вовсе не составляет прелести... Дивлюсь развращенности вкусов и не возражаю! Но не могу, однако ж, умолчать, что я, с своей стороны, признаю мой Глупов всецело, со всеми его особенностями и даже с его собственным запахом. Какой же это был бы Глупов, спрашиваю я, если бы обитателей его не тошнило, если бы они не были слегка пришиблены? И были ли бы мы, сыны Глупова, так безмятежно благополучны, так отвратительно счастливы, если бы нам предлагали какие-то "проклятые" вопросы, если бы нас заставляли делать сочинения на темы вроде: "восход солнца в Глупове" или "сила любви к Глупову"?

  

  И какие могли бы мы дать ответы на вопросы, кроме того, что "ответов, по тщательному розыску, в городе Глупове не оказалось", или: "ответы были, но в пожар, случившийся в таком-то году, сгорели". А сочинения? Возьмем для примера хоть тему "восход солнца" - что такое восход солнца? Мы не знаем, восходит ли солнце и как восходит в городах Умнове и Буянове, а в Глупове это тот самый момент, когда, по преимуществу, сгущаются в жилых покоях ночные звуки - и больше ничего. Коли хотите, это определение голо и как-то пахуче-просто, но зато оно наглядно и точно, но зато тут ни одной черты нельзя ни убавить, ни прибавить. Об чем же тут сочинять? Или опять насчет любви - что такое любовь к Глупову? Откуда любовь? где ее седалище? за что любовь? почему любовь? А кто ж его знает, откуда, где, за что и почему! Любим - и все тут! Глупов, высиживая нас, не говорил, люби меня за то, что я, дескать, -

  

  Хорош, Пригож, Прекрасен суть, -

  

  а приказывал:

  

  Ах, люби меня без размышлений...

  

  (да и "ах" не говорил, а попросту выражался: "люби не люби, а подплясывай!") - вот мы и любим без размышления: родители любили, и мы любим!

  

  Что тут думать! я твоя, ты мой!

  

  Какие же тут могут быть еще сочинения?

  

  Повторяю: Глупов нравится мне всецело, со всеми особенностями. Я открыто, перед лицом целой вселенной, признаю себя гражданином Глупова и ничего-таки не стыжусь, потому что это дело уладили papa и maman, а я только с благодарностью принял его последствия. Я знаю Глупов, и Глупов меня знает, и мы любим друг друга, и мы счастливы! Мы взглянем друг на друга - и рассмеемся. "Ты чему, дурашка, смеешься?" - спросит меня Глупов. "А ты чему, тятька, смеешься?" - спрошу и я, в свою очередь. И оба удовлетворимся, и оба вздохнем легонько.

  

  Или опять: Глупов покажет мне палец - я зарадуюсь; я покажу Глупову палец - он зарадуется. "Ну, чему ты, дурашка, радуешься?" - спросит меня Глупов. "А ты чему, тятька, радуешься" - спрошу и я, в свою очередь. И опять оба довольны, и опять вздохнем легонько. Нет, воля ваша, а я именно счастлив, что papa и maman вздумалось в лице моем подарить Глупову лишнего гражданина!

  

  Und ich war in Arcadien geboren...

  

  Да, и я сын Глупова, и я катался как сыр в масле, что, как известно, и составляет настоящую, неподдельную глуповскую Аркадию. Я жил этой жизнью, я упивался производящим сгустение крови вином ее: нет того места в моем организме, которое не было бы всладце уязвлено тобою, о Глупов!

  

  Не верьте же, добрые мои сограждане, не верьте тому супостату, который станет внушать вам, будто я озлоблен против вас, будто я поднимаю вас на смех! Во-первых, я столько раз повторял вам: люблю, люблю и люблю, что сомнение в истинности моих чувств было бы даже обидно: не лгу же я в самом деле? А во-вторых, откуда возьму я злобы против того, что составляло и составляет основу моего существования? Откуда возьму я силы отречься от прошлого, которое, как коррозивный меркурий, проникает все поры моего настоящего? Успокойтесь же, глуповцы, и внимайте мне с благодушием!

  

  Если я посвящаю вам досуги свои, если я подношу вам свои сочинения, я делаю это потому, что желаю порадовать вас моими успехами, желаю, чтоб вы погладили меня по головке, чтоб вы сказали: вот, мол, какой у нас сынишка шустрый растет, книжки сам сочиняет! А если в этих книжках вы заметите что-нибудь... то, бога ради, не останавливайтесь на этой горькой мысли! верьте, отцы мои, что это только от усердия, что, в сущности, все мои усилия направлены только к тому, чтоб пощекотать у вас брюшко! В этом заключается вся моя претензия, и дальше ее я не иду.

  

  Да если бы я и хотел идти - кто меня пустит? Вы, глуповцы, народ хоть и смирный, но с другой стороны, и упрямый. Вы охотно допустите, чтоб кто ни на есть (разумеется, тот, кому на это право дано) собственноручно в вашей физиономии симметрию поправил, но не очень долюбливаете, когда кто-нибудь вам очень близко в душу заглянет, да, пожалуй, еще посягнет на ваше лучшее достояние - на ваш сон. Чего доброго вы соберетесь с силами, да и пожалуетесь!

  

  Итак, примите меня благосклонно и не думайте, что я домогаюсь чести быть вашим учителем! Я только заношу, что между вами происходит, я описываю ваши нравы и обычаи, ваши горести и увеселения, ваши досуги и сновидения, - сделайте же милость, почивайте себе с миром и не фискальте на меня!

  

  Я отнюдь не упрекаю вас за то, что вы не заводите в среде своей общества трезвости, и отнюдь не настаиваю на том, чтоб вы прониклись духом благодетельной устности! Я только заявляю, что в вас нет ни трезвости, ни устности, и даже не прибавляю от себя, нахожу ли этот факт печальным или радостным (откупщик находит его радостным). Сделайте же милость, не считайте меня зараженным каким-то и новым духом и не фискальте на меня! О новом духе, признаюсь вам, я даже понятия не имею. Слышал я, правда, как генерал Зубатов кому-то из приближенных говорил:

  

  - Толкуют там: новым духом веет! новым духом веет! Каким это новым духом, желал бы я знать! Только лакеи стали грубить, а то все остается по-старому.

  

  Итак, будем жить в мире и добром согласии. Пусть младшие уважают старших, а старшие утешаются младшими. Пусть старшие, взирая на младших, говорят: "Кость от костей моих", а младшие пусть отвечают: "Как прикажете-с!" Да не будет между нами ни раздоров, ни распрей, да не будет ничего подобного тому, что случилось намеднись за морями, в городе Буянове, где сын отцу в глаза сказал: "Не дури, тятька! разобью зубы!" Да не будет!

  

  

  ГОСПОЖА ПАДЕЙКОВА

  

  

  В конце не помню уж какого года, но только не очень давно, случилось происшествие, которое в особенности поразило умственные способности Прасковьи Павловны Падейковой.

  

  А именно, двадцатого ноября, в самый день преподобного Григория Декаполита, собственная, приданая ее девка Феклушка торжественно, в общем собрании всей девичьей, объявила, что скоро она, Феклушка, с барыней за одним столом будет сидеть и что неизвестно еще, кто кому на сон грядущий пятки чесать будет, она ли Прасковье Павловне, или Прасковья Павловна ей.

  

  О таковой, распространяемой девкой Феклушкой, ереси ключница Акулина не замедлила доложить Прасковье Павловне.

  

  Но прежде нежели продолжать рассказ, необходимо сказать несколько слов о героине его.

  

  Госпожа Падейкова - женщина лет сорока пяти и в целом околотке известна как дама, которой пальца в рот не клади. Оставшись после мужа вдовой в весьма молодых летах и будучи еще в детстве воспитана в самой суровой школе ("я тандрессов-то этих да сахаров не знала, батюшка... да!" - отзывалась она о себе в минуты откровенности), Прасковья Павловна мало-помалу приучилась к полной самостоятельности в своих действиях, что, однако ж, не мешает ей называть себя сиротою и беззащитною, в особенности если разговор коснется чего-нибудь чувствительного. В ее наружности есть нечто мужественное, не терпящее ни противоречий, ни оправданий. Высокая и плечистая, она сложена как-то по-мужски, голос имеет резкий и повелительный, поступь твердую, а взор светлый и до того проницательный, что, наверное, ни одна дворовая девка не укроет от него своей беременности. Прасковья Павловна вдовеет честно, то есть без малейшей тени подозрения насчет кучера Фомки или повара Павлушки, и потому в действиях ее царствует совершенное нелицеприятие, что бывает редко в тех случаях, когда сердце барыни, уязвленное поваром Павлушкой, невольным образом разделяет все его дворовые ненависти и симпатии. Приятно видеть, как она сама за всем присматривает, сама всем руководит и сама же творит суд и расправу, распределяя виновным: кому два, кому три тычка. Велемудрых иностранных очков она не носит и, будучи с детства поклонницей патриархального воззрения, с большою основательностью полагает, что ничто так не исправляет ленивых и не поощряет ретивых, как тычок, данный вовремя и с толком.

  

  - Не нужно только рукам волю давать, - говорит она соседям, приезжающим к ней поучиться мудрому управлению имением - а то как не наказывать - не наказывать нельзя!

  

  Понятно, что при такой самостоятельности действий, посреди общего, никогда не нарушаемого беспрекословия, поступок Феклушки должен был сильно взволновать Прасковью Павловну.

  

  - Кто тебя волтерианству научил? - спросила она Феклушку, поставив ее пред лицо свое и предварительным телодвижением дав ей почувствовать разницу между действительностью и утопией, - отвечай, кто тебя волтерианству научил?

  

  Феклушка сначала оробела, но потом пустилась в различные извороты и доложила барыне, что сам преподобный Григорий Декаполит являлся ей во сне и объявил безотменную свою волю, чтоб она на будущее время всякое кушанье серебряной ложечкой ела. Но Прасковья Павловна, хотя и была богомольна, не далась в обман.

  

  - Врешь ты, паскуда! - сказала она, - станет преподобный к тебе, холопке, являться!.. Сослать ее, мерзавку, на скотный двор!

  

  Сделавши это распоряжение, Прасковья Павловна, однако, не успокоилась.

  

  Переходя от одного умозаключения к другому, она весьма основательно пришла к убеждению, что все эти штуки исходят не от кого другого, как от садовника Порфишки, которого уж не раз и не два заставали вдвоем с Феклушкой.

  

  - Так вот они об чем шушукались! - сказала Прасковья Павловна, - позвать ко мне Порфишку!

  

  Порфишку привели. Должно быть, ему уже было приблизительно известно, в чем должен заключаться предстоящий с барыней разговор, потому что он стал перед Прасковьей Павловной с решительным видом и, заложив руки за спину, отставил одну ногу вперед. Прасковью Павловну прежде всего поразило это последнее обстоятельство.

  

  - Где у тебя ноги? - спросила она, подступая к Порфишке.

  

  - При себе-с, - отвечал Порфишка, решившись, по-видимому, относиться к барыне иронически.

  

  - Я тебя спрашиваю, где у тебя ноги? - повторила Прасковья Павловна, все решительнее и решительнее подступая к Порфишке.

  

  - Не извольте, сударыня, драться! - отвечал Порфишка, не смущаясь и не переменяя позы.

  

  Прасковья Павловна была женщина, и вследствие того имела душу деликатную. При виде столь дерзкой невозмутимости деликатность эта вдруг всплыла наверх и заставила ее не только опустить подъятые длани, но и сделать несколько шагов назад.

  

  - Долой с моих глаз... грубиян! - сказала она- не огорчай меня своим присутствием!

  

  Порфишка взглянул на барыню с какой-то грустной иронией, разинул было рот, чтоб еще что-нибудь высказать, но только пожевал губами и, вероятно, отложив объяснение до более удобного случая, вышел. Таким образом предположенное дознание не удалось. После объяснения этого Прасковья Павловна осталась в неописанном волнении. Надо сказать правду, что происшествие с Феклушкой вовсе не составляло для нее столь неожиданного факта, как это можно было бы подумать с первого взгляда. Давно уже по селам и весям носились слухи, бог весть кем и откуда заносимые, что вот-вот все Феклушки, Маришки, Порфишки и Прошки вдруг отобьются от рук, откажутся подавать барыне умываться, перестанут чистить ножи, выносить из лоханей и проч. Сначала Прасковья Павловна подозревала, что слухи эти идут от разносчика Фоки, который по временам наезжал в Падейково с разным хламом и имел привычку засиживаться в девичьей. Вследствие этого Фоке запрещен был въезд в деревню и в то же время приняты были и другие действительные меры к охранению нравственности дворовых. Но слухи не унимались; напротив того, как волны, они росли и высились, принимая, по обычаю, самые прихотливые и фантастические формы.

  

  То будто звезда на небе странная появилась: это значит - Маришка барыне хвост показывает; то будто середь поля мальчик в белой рубашечке невесть откуда взялся и орешки в руках держит и жалобненько так-то на всех глядит: это значит - Дмитрий-царевич по душу Бориса царя приходил; то будто Авдей-кузнец, лежа на печи, похвалялся: "мне-ста, да мы-ста, да вы-ста" и все в том же тоне. Очевидно, что есть что-нибудь, а если что-нибудь есть, то еще очевиднее, что надо принять против этого "что-нибудь" неотложные и решительные меры, надо подумать о том, каким образом встретить невзгоду так, чтоб она не застала врасплох.

  

  Но как ни усиливалась Прасковья Павловна, как ни изощряла свои умственные способности, однако ничего, кроме розги, выдумать не могла.

  

  "Так бы, кажется, и перепорола всех", - думала она по временам, и думала совсем не потому, чтоб была зла, а единственно потому, что смысл всех завещанных ей преданий удостоверял ее в том, что в розге заключается глубокое нравственно-дидактическое таинство.

  

  Поступок Феклушки и Порфишки окончательно расстроил ее.

  

  "Как! - думала она, тревожно расхаживая по зале, - какой-нибудь скверный холопишка смеет говорить со мною, отставивши ногу вперед!"

  

  В это время истопник Семка, полукалека, полуидиот, явился в комнату, неся на спине беремя дров, которые с грохотом рассыпались по полу.

  

  "Вот и этот, чай, барином будет!" - полупрезрительно, полуиронически сказала про себя Прасковья Павловна, останавливаясь перед Семкой.

  

  - Семка! скоро и ты, чу, в баря выдешь!

  

  Семка бессмысленно засмеялся и замотал головой. Прасковье Павловне показалось, что он уже сочувствует Феклушке и Порфишке.

  

  "Нет, видно, во всех этот яд уж действует!" - подумала она и вслух прибавила:

  

  - Что ж, хочется, что ли, Семка?

  

  Семка загоготал и утерся рукавом своей пестрядинной рубашки.

  

  - Вон, подлец! - крикнула Прасковья Павловна и вне себя выбежала в девичью.

  

  - Девки! сейчас все до одной молитесь богу, чтоб этого зла не было! - сказала она.

  

  Но не успели еще девки исполнить приказание ее, как к крыльцу подъехала повозка, запряженная тройкой лошадей. Оказалось, что приезжий был некто Гаврило Семеныч Грузилов, сосед Падейковой, служивший вместе с тем заседателем от господ дворян в М. уездном суде.

  

  Грузилов, хотя и находился в былые времена в военной службе, где, с божьею помощью, дослужился даже до прапорщичьего чина, но, за давно прошедшим временем, все, что было в наружности его напоминающего о поползновениях воинственности, улетучилось; и в нем, как он сам выражался, никаких военных аллюров не осталось, кроме некоторой слабости к старику-ерофеичу. Вообще, он принадлежал к числу тех благонравных мелкопоместных дворян, которые, в присутствии сильных и богатых помещиков, скромно жмутся в углу или около печки, заложив одну руку за спину, а другую приютивши где-то около пуговиц форменного и всегда застегнутого сюртука.

  

  - А, Гаврило Семеныч! откуда, сударь, пожаловал! - сказала Прасковья Павловна, идя навстречу входящему Грузилову, - а у меня, батюшка, здесь между девками вольность проявилась... констинтунциев, видишь, хочется! Вот я вам задам ужо констинтунциев!

  

  - Точно так-с, Прасковья Павловна, - осмелился заметить Грузилов, - точно так-с; нынче это промежду них модный дух... так точно, как бы сказать, между благородными людьми мода бывает!

  

  - Вот я эту моду ужо повыбью! - отвечала Прасковья Павловна и повела гостя во внутренние покои.

  

  - Я к вам, Прасковья Павловна, с дельцем-с, - таинственно проговорил Грузилов, едва держась на кончике стула и беспокойно поглядывая на полуотворенную дверь, мимо которой беспрестанно шмыгали дворовые девки.

  

  Прасковья Павловна изменилась в лице.

  

  - Что такое? - спросила она дрожащим голосом, уже предчувствуя беду.

  

  - Гм... точно-с... известие-с... до всех касающе... - пробормотал Грузилов, сам инстинктивно робея.

  

  - Да ты не гымкай, а говори, сударь, дело! - сказала с сердцем Прасковья Павловна.

  

  Грузилов снова с беспокойством взглянул на дверь, где, как ему показалось, торчали две женские головы, очевидно желавшие подслушать барский разговор.

  

  - Перметте... ле порт? - сказал он решительно, хотя до настоящей минуты отроду не выговаривал ни одного французского слова.

  

  - Ферме, - отвечала Прасковья Павловна.

  

  Грузилов припер дверь поплотнее.

  

  - Имею честь доложить, - сказал он вполголоса, - что на сих днях оно уж кончено, то есть решено и подписано-с!

  

  - Как решено? кем подписано? да говори же, сударь, говори!

  

  - Так точно-с; для них, можно сказать, все счастие составили-с!

  

  - Парле франсе, - сказала Прасковья Павловна, поднимаясь с дивана и подступая к Грузилову, - де ки, де ки саве?

  

  - Семен Иванович вчерашнего числа достоверное известие получили-с.

  

  Прасковья Павловна с глухим воплем опустилась на диван. Грузилов засуетился около нее.

  

  - Матушка Прасковья Павловна! - говорил он несколько ослабнувшим от страха голосом, - матушка, не сердитесь! бог даст, все по-прежнему будет!

  

  Прасковья Павловна, упершись в спинку дивана и зажмурив глаза, безмолвствовала.

  

  - Не прикажете ли из девок кого-нибудь позвать? - продолжал растерявшийся Грузилов.

  

  Но Прасковья Павловна по-прежнему безмолвствовала. Грузилов бросился к двери.

  

  - Ах нет! - вскрикнула Прасковья Павловна томным голосом.

  

  - Успокойтесь, матушка! - утешал Грузилов. - Семен Иванович сказывали, что все это только так-с, предварительно-с... для того только, чтоб французу по губам помазать... Да прикажите же, сударыня, девку-то позвать!

  

  - Ах нет, Гаврило Семеныч! - отвечала Прасковья Павловна, - зачем их беспокоить! бог знает, может быть, еще нам с тобой придется за ними ухаживать!

  

  - Уж это не дай бог-с, - уныло молвил Грузилов.

  

  - Нет уж, нет... нет, нет, нет! с нынешнего дня, с нынешнего дня!.. это! горько! - восклицала Падейкова, томно устремляя глаза к небу.

  

  - Успокойтесь же, матушка! - увещевал между тем Грузилов, - все это слух один-с... И в древности Сим-Хам-Иафет были-с, и на будущее время нет им резона не быть-с!

  

  - Нет, Гаврило Семеныч, - сентиментально продолжала Прасковья Павловна, - я вот как скажу: с нынешнего дня я всю мою надежду на бога возложила, - как он, царь небесный, положит, так пусть и будет... Только уж я в обиду себя не дам! - прибавила она совершенно неожиданно.

  

  Грузилов молчал.

  

  - Я еще давеча чувствовала, что готовится что-то ужасное! даже сон был какой-то странный... Всегда видишь во сне что-нибудь приятное: или по ковру ходишь, или по реке плывешь, или вообще что-нибудь на пользу делаешь, а нынче просто-напросто привиделось какое-то большущее черное пятно: так будто и колышется перед глазами! то налево повернет, то направо пошатнется, то будто под сердце подступить хочет...

  

  - Это точно-с, что сон несообразный, - заметил Грузилов, - а впрочем, не всегда сны вероятия достойны, сударыня! Не далеко искать, жена-покойница видела, примерно хоть нонче, будто, с позволения сказать, в грязи погрузла, ну и думали мы тогда, что это значит - наследство получить; ан, заместо того, она назавтра преставилась-с!..

  

  - Нет, Гаврило Семеныч, мой сон правду говорит... я это вижу! Ну что ж, и пускай все будут дворянками! Вот завтра позову всех, и Феклушку позову... ну, и скажу им: теперь, девки, уж не мне вами командовать, а вы командуйте мной! вы теперь барыни, а я ваша холопка! Только прелюбопытно это будет, Гаврило Семеныч, как это они за команду-то примутся? Ведь они это дело как понимают? По-ихнему, сидеть бы сложа руки, чтоб все это им даром да шаром... а того и не подумают, мерзавки, что даром-то и прыщ на носу не вскочит: все сначала почешется.

  

  - Это точно-с.

  

  - Поэтому-то я и говорю, что в этих случаях всего вернее на бога упование возлагать. Вот и давеча: точно меня в грудь кольнуло; сижу я одна и все говорю: "Что батюшка, царь небесный, захочет, то и сделает! мы ему не то что тела, а и души, и платье, и дом... и все, словом сказать, в безотчетность препоручить должны!" Так вот и говорю, и сама не знаю, что со мной сделалось, а только все говорю, все говорю! а в груди-то у меня так и колет, словно вот кто меня сзади подталкивает: смотри, дескать, все это не даром! сокрушат твое счастие! Так оно и случилось. Нет, Гаврило Семеныч, меня предчувствия никогда не обманывают... никогда!

  

  Очевидно, что Прасковья Павловна, незаметно для самой себя, понемногу вошла в тот фазис душевного состояния, когда постигшее человека несчастие мало-помалу отодвигается на задний план, а вперед выступает бесконечное самоуслаждение своими собственными соболезнованиями. Она, если можно так выразиться, смаковала свое горе, прислушиваясь к своим речам, и, внезапно вообразив себя чем-то вроде кроткой страдалицы, искренно начала чувствовать то приятное расслабление во всем организме, которое, как известно, предшествует всем подвигам самоотвержения.

  

  - Нет, видно, уж нам на роду так написано! - продолжала она, улыбаясь довольно ласково и трепля Грузилова по плечу, - видно, уж мы неугодны стали, а угодны стали холопки. Вон у меня их с тридцать в девичьей напасено: хоть всех делай дворянками... с богом! Так-то, Гаврило Семеныч, так-то, почтенный мой! возьмемся-ка мы с тобой за соху и станем землю ковырять! Что ж, ведь коли по правде говорить - хуже-то нам от этого не будет, еще для души что-нибудь полезное сделаем... А то это хозяйство да хлопоты - только грех с ними один!

  

  Грузилов усмехнулся; он сам начинал мало-помалу расплываться и сочувствовать идиллическому настроению души Прасковьи Павловны.

  

  - Это вы справедливо насчет греха изволили заметить, - сказал он, - грех точно есть-с, потому что в хозяйстве, дело известное, без того нельзя, чтоб без рук-с... Ну, и кровь от этого самого портится, а уж жизнь как сокращается, так это именно, можно сказать, как только бог по грехам нас поддерживает!

  

  - Ну, вот видишь ли! стало быть, и правда моя, что все это к нашему же добру ведет!.. Наймем вот у своих же крестьян землицы, да и станем жить да поживать... Конечно, тогда уж сладкого куска не требуй, а будь сыт, чем бог послал, - зато греха меньше будет! Вот мы служили-служили мамону, а что выслужили? Может, за мамон-то нас бог и наказывает!

  

  При слове "мамон" Грузилов вспомнил, что он еще не завтракал, но сказать об этом Прасковье Павловне не осмелился. С своей стороны, хозяйка умолкла и несколько минут сидела, потупивши голову и перебирая пальцами.

  

  - А мудреное будет дело-с! - сказал наконец Грузилов.

  

  Прасковья Павловна ожила.

  

  - Да уж так-то, сударь, мудрено, - сказала она, снова приходя в волнение, - что я вот думаю-думаю и никак-таки придумать не могу! И так прикинешь, и так повернешь - и все как-то ничего не выходит! Ну, ты возьми, сударь, подумай! Все, что ли, барями будут? Все, что ли, хорошие кушанья есть будут? Так ведь про них хорошего-то не напасешься - пойми ты это! Да опять и то: если бы и можно было доподлинно напастись, так ведь они, можно сказать, озорством все разбросают! Не то чтоб кротким манером сесть за стол да поесть чем бог послал - он, сударь, будет только глотку свою драть: подавай ему и того и сего, и индюшечку-то подай, и теленочка-то зарежь, и капустки-то наруби... да божье-то добро, вместо того чтоб в рот брать, он под стол да под лавку!..

  

  - Это истинно-с! Вот у меня кучер Прохор - изволите, чай, знать? - так он, коли хмелинка у него в голову попадет, так-таки никак в рот куском попасть не может, а все, знаете, мимо сует... презабавно на него в ту пору смотреть бывает!

  

  - Ну, вот видишь ли! а он теперь еще в страхе находится: что ж это будет, коли на него и страху-то уж не станет! У меня вот Семка-дурачок есть, так он даже и есть-то путем не попросит, коли посторонние не накормят... ну, и он, стало быть, барином сделается?

  

  - Да-с, это будет любопытно-с, - отвечал Грузилов, хихикнув от удовольствия.

  

  - Нет, ты не смейся! - сказала Прасковья Павловна строго, - это дело слез, а не смеха стоюще! Мое теперь дело сторона, а я больше об них жалеючи говорю. Ты возьми, сударь, то в расчет, что у них и натура так создана, что они больше, как бы сказать, к тяжелым трудам приспособлены, а не то чтоб к нежностям да к музыкам или там об душе что-нибудь побеседовать... Ведь это, значит, в них уж не человеческое, а релегеозное! Стало быть, если у них эти телесные упражнения отнять, что же из этого будет? одно забвение, и больше ничего!.. Ну, опять и то подумай: что ж, значит, мы, дворяне, после этого будем? Теперь, как у меня что есть, так всякий это видит, всякий, значит, и уважает меня как дворянку! А как ничего-то у меня не будет, кто же мне, как дворянке, уважение сделает? Ведь на лбу-то у меня не написано, что я дворянка! Что одета-то я почище - так нынче мещанки-то лучше дворянок еще одеваются! Всякий, значит, и скажет: какая ты дворянка! пошла, скажет, голубушка, прочь!

  

  Прасковья Павловна проницательно посмотрела в глаза Грузилову.

  

  - Вот и служили мамону, - сказала она, - вот и дослужились!

  

  При вторичном напоминании слова "мамон" Грузилову сделалось нестерпимо тоскливо. На этот раз он даже решился преодолеть природную свою робость и напомнить хозяйке об обязанностях гостеприимства.

  

  - Матушка Прасковья Павловна, - сказал он, заикаясь, - не соблаговолите ли... закусить что-нибудь?

  

  - Не знаю, сударь, не знаю, как теперь и приказывать! Попроси разве сам дворянок-то: может, и дадут, что-нибудь из милости! Я теперь и насчет себя ничего не знаю! будут они мою ласку помнить - ну, дадут что-нибудь: рыбки, что ли, солененькой, огурчиков, что ли! а не будут - и не евши день просижу... А уж перед холопками своими унижаться не стану!

  

  Однако ж ожидания Прасковьи Павловны не сбылись. И закуска, и вслед за тем обед были поданы, как обыкновенно, без всякого замешательства. Грузилов ел с величайшим аппетитом, хрустел зубами, щелкал языком и причмокивал губами. Нельзя сказать того же о Прасковье Павловне: она почти все время исподлобья следила за движениями лакея Федьки и вслед за каждым проглатываемым куском приговаривала: "Ну вот, может быть, и в последний раз так едим!" Иногда аппетит ее даже совсем пропадал, и она с досадой бросала на стол вилку и ножик и отодвигала от себя тарелку с непочатым еще кушаньем.

  

  - Прах побери, да и совсем! - восклицала она восторженно, - пусть все пойдет прахом; пусть все пойдет прахом!

  

  В этот же день, вечером, по отъезде Грузилова, когда девка Маришка доложила барыне, что постелька их уж готова, Прасковья Павловна взглянула на нее как-то особенно кротко и сказала:

  

  - Нет уж, Мариша, я разденусь сама! где мне тебя беспокоить... поди почивать! - Маришка остановилась в недоумении. - Или тебе меня жалко? - продолжала Прасковья Павловна, - ну, что ж, если у тебя такое доброе сердце, что ты хочешь раздеть свою барыню - раздень, я препятствовать не стану!

  

  Ночью привиделся Прасковье Павловне сон.

  

  Снилось ей, будто она пожалована в скотницы и доит преогромную корову. Только доит она и никак не может ее выдоить, а между тем сзади стоит Порфишка и приговаривает: "Доить тебе всю жизнь и не отдоиться, доить и не отдоиться!" Она будто бы хочет вскочить и замахнуться на Порфишку - не тут-то было: ноги словно приросли к земле, хотя самое ее так и подмывает, так и подмывает.

  

  - Это, матушка, значит, деньгам переводу не будет, - объяснила ей ключница Акулина, которой она имела привычку сообщать свои сны.

  

  - Ах, уж какие теперь, Акулинушка, деньги! - сказала Прасковья Павловна и потихоньку при этом вздохнула.

  

  Надо, однако ж, сознаться, что в девичьей не преминули воспользоваться нравственной переменой, происшедшей в Прасковье Павловне. По уверению Акулины, девки совсем от рук отбились, а Порфишка безвыходно поселился в девичьей и с утра до вечера тем только и занимался, что играл в гармонию и нашептывал девкам любезности, от которых они мгновенно шалели. Однако Прасковья Павловна только покачивала головой, когда ей докладывали обо всех этих беспорядках, и, не делая никаких распоряжений, уныло говорила: "Это еще что! дай сроку, и не то еще будет!" Одним словом, из прежней деятельной и бойкой барыни Прасковья Павловна превратилась в какую-то институтку-мечтательницу: по целым дням просиживала у окна, взглядывая в безграничную даль, и томно при этом вздыхала...

  

  Однажды ей доложили, что пришел староста.

  

  - Ну, что, Авенирушка, скажешь? - обратилась она к нему, - барыню, что ли, свою старую вспомнил?

  

  - Хлеб, сударыня, весь измолотили.

  

  - Ну, спасибо тебе, Авенирушка! спасибо вам, мои голубчики, что старую барыню не оставляете!

  

  - Куда завтра народ гнать прикажете?

  

  - А куда гнать? известно, куда нонче всех гнать велят!.. Нет, Авенирушка, я нонче приказывать не могу... приказывайте лучше вы мне!

  

  Авенирушка неосторожно осклабился; Прасковья Павловна, которая зорко за ним следила, заметила это.

  

  - Ты, кажется, смеяться вздумал? - спросила она его строго, - так я тебе еще докажу, подлец ты этакой, что значит барыню на смех подымать... вон с глаз моих, грубиян!

  

  - Я, сударыня, помилуйте... я ничего... как можно этакому делу смеяться! Этакому делу плакать должно!

  

  Прасковья Павловна несколько смягчилась.

  

  "Вот хорошие-то да благонравные все так говорят!" - подумала она.

  

  - Что же насчет барщины изволите приказать? - приставал староста.

  

  - Нет, Авенирушка, хоть я и знаю, что ты добрый, а приказывать не могу!.. Нет моих сил, Авенирушка!

  

  Очевидно, отношения ее с каждым днем становились тяжелее и натянутее. Самые ничтожные затруднения, которые в былые времена Прасковья Павловна разрешала одним взмахом руки, принимали теперь в ее воображении неприступные, чуть не чудовищные формы. Горькие, безотрадные мысли посещали ее голову во время безмолвного сидения у окна.

  

  "Как же теперь я кушанье сама себе готовить буду? - думала она, - я человек неженный..."

  

  Пробегал ли в это время мимо окна теленок, или петух, взобравшись на кучу навоза, громким голосом взывал к своим хохлатым подругам;

  

  "Стало быть, и это все - им! - думала Прасковья Павловна, -и теленочек, и курочка!"

  

  Проходила ли по двору девка Аришка, исправляющая в доме должность прачки, неся на плече коромысло, обремененное мокрым, сейчас только выполосканным, бельем:

  

  "Успокойся, милая! - думала сама с собой Прасковья Павловна, - успокойся, подлячка! не долго тебе мыть! скоро, очень скоро..."

  

  Но тут мысль ее запутывалась и, незаметно для нее самой, получала такие кудреватые разветвления, что не было никакой возможности уловить их.

  

  Даже преданная Акулина делалась в глазах ее чем-то вроде отогретой у пазухи змеи.

  

  - А ведь ты от меня сейчас же стречка дашь! - говорила она, когда Акулина, видя ее горесть и заботясь об ней, как о малом ребенке, приносила ей пирожка людского попробовать или соченька с молодым творожком отведать.

  

  - Христос с вами, сударыня! Куда мне, старухе, от вас зря бежать, ведь я вас еще эконьких знавала!

  

  Акулина отмеривала морщинистой рукой своей пространство на пол-аршина от земли.

  

  - Это нужды нет, что знавала! - продолжала неумолимая Прасковья Павловна, - я тебя насквозь, ехидную, вижу! Лучше, что ли, ты Феклушки-то?

  

  - Нашли с кем сравнить! ой, барыня!

  

  - А останешься, так еще хуже того будет! навяжетесь вы мне на шею, калеки да хворые! Чем бы за мной походить, ан еще я за вами ухаживать должна... чай, и Семка останется!

  

  - Покушайте-ка лучше, сударыня!

  

  - Вот видишь! видишь, как ты со мной обращаться стала! ну, смела ли бы ты прежде меня есть принуждать! Нет, всех, всех с глаз долой!

  

  Прасковья Павловна с негодованием отвергла подносимый ей жирный сочень, произнеся при этом следующие обидные слова: "Еще ядом, может, обкормить меня хочешь!"

  

  И все-таки я должен сознаться, что Прасковья Павловна была совсем не дурная женщина, и даже внутренне сама себе не верила, обвиняя Акулину в недостатке преданности, а тем более в злостном желании обкормить ее. Она вполне была убеждена, что Акулина была преданнейшим и безответнейшим существом, какое только могло выработаться на русской почве, под влиянием тех горьких отношений, которые некоторыми героями не без иронии называются патриархальными.

  

  Она действительно знала, что Акулина возилась с ней еще в ту радужную пору, когда она была "эконькой", и что с тех пор завязалась между ними та неразрывная связь, по свойству которой в глазах Акулины не было человека краше Прасковьи Павловны, а в глазах Прасковьи Павловны не было ключницы честнее и преданнее Акулины. Если и происходили у них иногда стычки по поводу некоторых весьма невинных вопросов, как, например, пролитого кваса, без вести пропавшего кусочка сахара, еще вчера вечером виденного на комоде, разбитой тарелки и т.п., и если Прасковья Павловна никогда не пропускала случая назвать Акулину старой воровкой и разорительницей, то последняя не только не обижалась этими импровизированными ласками, но, напротив того, считала бы, что в жизни ее нечто недостает, если бы их не было. Поэтому и настоящий казусный случай не только не изменил этих отношений, но еще более скрепил их. Нередко, когда барыня, безмолвствуя по целым часам и перебирая в уме своем все ужасы, которые представляло угодливое ее воображение, смотрела в окошко, Акулина потихоньку становилась в дверях ее комнаты и, пригорюнившись, смотрела на ненаглядную свою барыню.

  

  - Куда это она огурцы несет? Куда она огурцы несет? - вскрикивала Прасковья Павловна, заметив, что девочка Васютка воровски пробирается около забора, неся под фартуком деревянную чашку