Толстой Лев Николаевич - Я. С. Лурье. После Льва Толстого - Книги

Я. С. Лурье. После Льва Толстого
--------------------------------------

Date: июль 2002

Изд: Лурье Я.С. После Льва Толстого. Исторические воззрения Толстого и проблемы XX века, СПб., "Дмитрий Буланин", 1993

OCR: Адаменко Виталий (adamenko77@mail.ru) --------------------------------------

Вопросы философии истории, поднятые Толстым, не утратили актуальности в наш век. Главный урок, который можно извлечь из печального опыта XX в., заключается в том, что попытки "делания истории", основанные на любой социальной или национальной догме, губительны. В жертву таким попыткам не должны приноситься нравственные принципы человечества.

ПОСЛЕ ЛЬВА ТОЛСТОГО

Исторические воззрения Толстого и проблемы XX века

ОТ АВТОРА

Работа над этой книгой была начата еще в 1978 году, в бытность мою научным сотрудником Института русской литературы (Пушкинский Дом) Академии наук (ср.: Русская литература. 1978. No 3; 1989. No 1). С благодарностью вспоминаю научные консультации покойной Елизаветы Николаевны Купреяновой. Основная часть книги написана в стенах Института имени Дж. Кеннана (Kennan Institute For Advanced Russian Studies), входящего и состав Интернационального центра имени Вудро Вильсона (The Woodrow Wilson Center) в Вашингтоне (США). Выражаю глубокую благодарность директору Кеннан-Института доктору Блэру Рублу (Blair A. Ruble), заместителю директора доктору Марку Титеру (Mark H. Teeter), директору Вильсон-Центра доктору Ч. Блитцеру (Charles Blitzer), а также всем коллегам, которые своим вниманием и заботой способствовали моей работе. Я. С. Лурье С.-Петербург, январь 1993 г.

ВВЕДЕНИЕ

- Вот умрет Толстой и все к черту пойдет! - говорил он не раз. - Литература? - И литература. Это слова Чехова, приведенные в воспоминаниях Бунина. (*) (* А. П. Чехов в воспоминаниях современников. М., 1986. С. 490. *) Небольшой любитель теоретических рассуждений, Антон Павлович и в этом случае выражал свою мысль сугубо лапидарно. Интереснее всего в этом разговоре, пожалуй, последние слова Чехова. Если бы речь шла только и прежде всего о литературе, его мысль не казалась бы парадоксальной. Такого писателя, как Толстой, Россия иметь не будет - может быть, целый век. Но Чехов назвал литературу лишь во вторую очередь: "И литература". Что же означают его слова? Безмерно высокую оценку личности Толстого, веру в то, что авторитет "Льва Великого", как именовал Толстого Стасов, может спасти страну от катастрофы, падения "к черту"? Пожалуй, это слишком гиперболично для Чехова, не любившего стасовского пафоса и преувеличений. Неизбежная и не столь уж далекая смерть яснополянского старца (кстати, пережившего Чехова шестью годами) означала в его глазах, скорее, конец эпохи, воплощением которой был в его понимании Лев Толстой. Что же это была за эпоха, и как она воспринималась людьми нового века? Одна особенность уходившего в прошлое времени ощущалась этими людьми особенно резко. Это рационализм, вера в человеческий разум, унаследованная от Просвещения, но еще более укрепившаяся в "век пара". Рационализм был одной из характернейших черт толстовского мышления. Это не значит, конечно, что на рациональных посылках основывались все его убеждения, взгляды и пристрастия. Толстой был религиозен - во всяком случае, большую часть своей жизни. Его художественные вкусы были субъективны. Люди, не разделявшие верований и взглядов Толстого, возражали ему, - но это были не споры, а простое противопоставление различных взглядов. Атеист мог не принимать веры и Бога, ортодоксальный христианин - противопоставлять толстовскому христианству веру в догматы и обряды; Стасов, любивший Шекспира и не ценивший Гомера, не соглашался с Толстым, чьи оценки были противоположными. Но ясно, что логический спор во всех этих случаях был просто невозможен: для него не было общих исходных посылок. Совсем иначе обстояло дело с логическим развитием взаимно принятых различными сторонами позиций. Этические принципы Толстого имели своим источником Библию: моисеево десятословие (прежде всего - "Не убий"), ветхозаветную заповедь "Возлюби ближнего своего, как самого себя" (Левит, XIX, 18) и, в особенности, евангельский завет непротивления злу насилием. Эти слова Толстой понимал прямо и буквально. Его оппоненты, стоя теоретически на тех же религиозных позициях, отвергали такое понимание, считая видимо, что библейские заповеди имеют не прямой, а какой-то иной - символический или иносказательный - смысл. Но почему их нужно было толковать таким образом? Для Толстого это было неприемлемо. Даже в "Исповеди", даже в своих религиозных сочинениях он писал, что если требования его ума не беспредельны, то все же они правильны - "без них я ничего понять не могу": "Я хочу понять так, чтобы всякое необъяснимое положение представлялось как необходимость разума же, а не как обязательство поверить..." (*) Рационализм Толстого отразился и в "Плодах просвещения", обретших ныне, в дни воскресшего повсеместно увлечения парапсихологией и телепатией, новую актуальность, и в сцене причащения в "Воскресении". Рационализм предопределил резкое неприятие Толстым мистических сочинений и "видений" Владимира Соловьева, несмотря на то что нравственные поиски философа были во многом близки писателю (**). (* Толстой Л. Н. Полн. собр. соч.: В 90 т. М., 1928-1958. Т. 23. С. 37 и 57 (далее ссылки на это издание приводятся в тексте в скобках: том и страница). *) (** Маковицкий Д. П. Яснополянские записки. Кн. 1 // Литературное наследство. Т. 90, кн. 1. М., 1979. С. 399. Ср.: Лекция Вл. С. Соловьева о религии. Из цикла "Чтение о богочеловечестве", 10 марта 1878 г. (см.: Литературная Россия. 1976. No 16). Полемике с Толстым В. Соловьев посвятил книгу: Соловьев В. Три разговора о войне, прогрессе и конце всемирной истории, со включением краткой повести об Антихристе и с продолжениями. 2-е изд. 1901. С. 1, 64, 114-115, 123, 194-195. **) У Чехова толстовский рационализм, как и вообще рационализм XIX века, едва ли вызывал отрицательное отношение - скорее, он мог ему сочувствовать. Но такое мировоззрение было совершенно неприемлемо для философов и писателей первых десятилетий XX в. - "серебряного века", как они его называли. "Я никогда не сочувствовал толстовскому учению. Меня всегда отталкивал грубый толстовский рационализм... Он согласен принять лишь разумную веру; все, что кажется ему в вере неразумным, вызывает в нем протест и негодование... Толстой остался "просветителем". Вся мистическая сторона христианства... вызывает в нем бурную реакцию просветительского разума..." - писал Н. А. Бердяев. (*) (* Бердяев Н. А. Собрание сочинений. Т. 3. YMCA-PRESS, 1989. С. 112-113. *) "Легкомысленную грубость русского нигилиста шестидесятых годов" усматривал в Толстом и Д. Мережковский. Отвергая "живое тело христианства - таинства и обряды", Толстой, по словам Мережковского, падал "хуже, чем в бездну, - в яму при большой дороге, по которой ходят все..." Особенно раздражало автора "Христа и Антихриста" почитание Толстым "здравого смысла", который, по мнению Мережковского, можно пускать в заветные "области человеческого духа" "только для того, чтобы он здесь подчищал, подбирал, отворял и затворял двери, словом прислуживал, но только не приказывал..." (*) (* Мережковский Д. С. Толстой и Достоевский. СПб., 1902. Т. 2. С. 203-228. *) В спор о "здравом смысле" чета Мережковских пустилась даже во время поездки в Ясную Поляну. Вот как вспоминала этот спор Зинаида Гиппиус: "Мы говорили, конечно, о религии, и вдруг Толстой попадает на свою зарубку, начинает восхвалять "здравый смысл". - Здравый смысл - это фонарь, который человек несет перед собою. Здравый смысл помогает человеку итти верным путем. Фонарем путь освещен, и человек знает, куда ставить ноги. Самый тон такого преувеличенного восхваления "здравого смысла" раздражает меня, я бросаюсь в спор, почти кричу, что нельзя в этой плоскости придавать первенствующее значение "здравому смыслу", понятию, к тому же весьма условному... и вдруг спохватываюсь. Да на кого это я кричу? Ведь это же Толстой..." (*) (* Гиппиус 3. Живые лица. Воспоминания. Тбилиси, 1991. С. 156-158. *) Если во время разговора с Толстым Зинаида Николаевна и спохватилась, то лишь ненадолго. Толстовский "фонарь здравого смысла" отвергался людьми XX века постоянно - и в годы первой мировой войны, и во время революции, и при наступлении европейского фашизма. Если мир в этом столетии и не пошел "к черту", как предсказывал Чехов, то не раз он оказывался близким к этой перспективе. Что же значат сегодня идеи Толстого, и в частности, его отношение к государству, ко власти, к историческому процессу? Предлагаемая книга - попытка ответить на этот вопрос.

I. ИСТОРИЧЕСКИЙ "АТОМИЗМ" В "ВОЙНЕ И МИРЕ"

В 1906 г. в письме к одному из своих друзей и помощником П. И. Бирюкову Толстой вспоминал, что "отрицательное отношение к государству и власти" окончательно сложилось у него под влиянием казни народовольцев в 1881 г. (которой он пытался воспрепятствовать), но что "началось это и установилось в душе давно, при писании "Войны и мира" и было так сильно, что не могло усилиться, только уяснялось..." (76, 114). На первый взгляд такое сближение впечатления от казни 1881 г. с писанием "Войны и мира" кажется неожиданным. "Война и мир" вовсе не воспринимается теперь как сочинение противогосударственное. Напротив, в представлениях многих читателей "Война и мир" - прежде всего эпопея, посвященная Отечественной войне, защите русского государства от завоевателей. Но только официозные писатели, вроде Леонова и Федина, декламировали об описанном Толстым "былинном поединке русских с многоязычной наполеоновской Европой", но даже такой независимый человек, как эмигрант М. Осоргин, писавший во Франции во время гитлеровской оккупации, именовал "Войну и мир" "библией русского патриотизма". (*) (* Леонов Л. Собр. соч. М., 1962. Т. 8. С. 399. Ср.: Федин К. Собр. Соч. М., 1962. Т. 9. С. 30-31; Осоргин М. А. Мысли о Толстом // Russian Liteгагу Triquarterly. Ann Arbor, 1982. V. 17. P. 199. *) Для того чтобы понять слова Толстого в письме Бирюкову, необходимо обратиться к историческим главам романа.

Историческая концепция в первой завершенной и в окончательной редакции романа

В 60-х годах, когда Толстой писал "Войну и мир", он был в тесной связи со славянофилами, чье влияние на свое "духовное направление" он отмечал и впоследствии. Близок он был и к таким консерваторам, как М. Погодин и М. Н. Катков. Обращение к теме Отечественной войны было при таких настроениях вполне естественным. Явный перелом в мировоззрении Толстого обозначился уже в процессе написания "Войны и мира" (первоначально еще не имевшей этого названия); это особенно бросается в глаза при чтении глав, посвященных 1812 году (начало шестой и седьмой частей первоначальной редакции). Возражая Б. M. Эйхенбауму и другим авторам, считавшим, что Толстой начал писать роман как "хронику дворянской жизни", и лишь потом придал ему форму исторической эпопеи, Э. Е. Зайденшнур отметила, что уже первая редакция последней части романа (доведенная до конца 1812 года) - "многоплановое произведение", где "в историко-философских рассуждениях голос автора уже звучит громко и отчетливо". (*) (* Зайденшнур Э. Е. 1) "Война и мир" Л. Н. Толстого. Создание великой книги. М., 1966. С. 66; 2) Как создавалась первая редакция романа "Война и мир" // Первая завершенная редакция романа "Война и мир". М., 1983. С. 9, 47, 53. (Литературное наследство. Т. 94). *) Текст первой завершенной редакции, ныне полностью опубликованный, действительно содержит ряд положений исторической философии Толстого, однако они еще не приведены в систему. Первоначальная редакция второй половины романа, посвященной 1812 году (начиная с части, которая была обозначена сперва как шестая), была написана Толстым уже после того, как была сдана в "Русский вестник" и стала публиковаться его первая половина, озаглавленная "1805 год". Шестая часть начинается перепиской Наполеона и Александра весной 1812 г., далее следует первое в романе рассуждение об исторической необходимости: "Обыкновенно думают, что чем больше власти, тем больше свободы. Историки, описывая мировые события, говорят, что такое событие произошло от воли человека - Кесаря, Наполеона, Бисмарка и т. п., хотя сказать, что в России погибло 100 000 людей... потому что так хотел один или два человека, так же бессмысленно, как сказать, что подкопанная (гора) в миллион пудов упала потому, что последний работник Иван ударил под нее лопатой. Наполеон не привел в Россию Европу, но люди Европы привели его за собой... Отчего мы не говорим, что Аттила повел свои полчища, а уже понимаем, что народы шли с востока на запад, но не понимаем этого в новой истории...>" (14, 12). (*) (* Первая завершенная редакция... С. 577. *) Тема исторической необходимости развивается далее в седьмой части, где описывается сражение за Смоленск. Эта часть начинается словами: "Что должно было совершиться, то должно было совершиться" - и далее Наполеон и Александр, думавшие, что это они начали войну 1812 года, сравниваются с лошадью, вращающей колесо: "Лошадь, поставленная на покатое колесо рушилки, думает, что она совершенно свободно... идет потому, что ей хочется взойти наверх, так точно думали все те неперечисляемые лица, участники этой войны... Такова неизменная судьба всех практических деятелей, и тем несвободнее, чем выше они стоят в людской иерархии, чем выше, тем более они связаны, чем круче колесо, тем быстрее и несвободнее идет лошадь..." (14, 59-60) (*). Далее следуют общие рассуждения о необходимости и свободе человека, о порочности всякой войны. Вновь возвращался к той же теме Толстой в описании Бородинского сражения, опровергая "в кровь и плоть перешедшее убеждение о гениальности полководцев": "Действия Наполеона к Кутузова в Бородинском сражении были непроизвольны и бессмысленны". Вновь повторив эту фразу в конце главки, Толстой прибавил, что "историки под совершившиеся факты подвели хитросплетенные доказательства предвидения и гениальности полководцев, которые из всех непроизвольных орудий мировых событий были самыми рабскими и непроизвольными деятелями", и заключал: "...образцы героической истории" ("Ромулы, Киры, Кесари") "для нашего человеческого времени... не имеют смысла" (**). Об этом же в дальнейшем повествовании говорит и князь Андрей Пьеру, утверждая, что для того, чтобы быть "главнокомандующим", "нужны не достоинства, а отсутствие честных свойств и ума", "нужно быть ничтожеством..." {14, 112-113) (***). (* Там же. С. 627. *) (** Там же. С. 674. В Полном собрании сочинений этот фрагмент не опубликован. **) (*** Там же. С. 688-689. ***) Такие же сомнения в "глубокомысленности" военного командования высказывал Толстой и в связи с описанием действий русской армии после отступления Наполеона из Москвы: "Бенигсен подкапывался под Кутузова, Кутузов под Бенигсена... Наконец явился гордый Лористон с письмом от Napoleona... Все боялись, как бы не изменил Кутузов. Но Кутузов как всегда отложил все, отложил и Лористона... Французы побежали стремглав и удивлялись, что их не всех забрали, потому что они уже не могли драться по-прежнему. Не забрали же их всех потому, что Кутузов поручил дело Бенигсену, и потому, чтобы подкатить Бенигсена, не дал ему войск, но и кроме того, опоздал - и оттого, что вне цепи, в целом помещичьем доме был кутеж у Шепелева... Все были хорошие генералы и люди, и рука бы не поднялась рассказывать их пляски и интриги, но досадно, что сами они писали державинским слогом о любви к царю и отечеству и т. п. вздор..." (14, 155-156) (*). (* Там же. С. 722. *) Но в первой завершенной редакции эти рассуждения не были еще объединены в некую единую концепцию. Только в окончательной редакции вслед за рассказом о Бородинском сражении был написан раздел (ныне первый раздел третьей части третьего тома), где ставился вопрос о "законах исторического движения", и весь роман в целом был завершен Эпилогом, содержащим развернутое изложение толстовской философии истории. Изменилась характеристика Кутузова, ставшего для Толстого воплощонием полководца, не "делающего" историю, а подчиняющегося ее движению. Мы не можем сказать, когда именно завершилась эта эволюция во взглядах Толстого. Но предпосылкой ее несомненно была та особенность толстовского мышления, о которой шла речь во введении к настоящей книге. "Одни люди в большинстве случаев... в поступках своих подчиняются чужим мыслям - обычаю, преданию, закону; другие же, считая свои мысли главными двигателями своей деятельности, почти всегда прислушиваются к требованиям своего разума и подчиняются ему..." - писал Толстой в "Воскресении" (32, 369). Сам он принадлежал именно к этой второй категории людей. Уже в первой завершенной редакции романа, говоря о фланговом марше русской армии, погубившем, по мнению историков, Наполеона после ухода из Москвы, Толстой писал, что понять глубокомыслие этого марша весьма трудно "для человека, не принимающего все на веру и думающего своим умом" (14, 154). (*) Как и почему начинаются войны? Почему в одних случаях власть может заставить людей подчиниться ее повелениям, а в других - не может? Решать все эти вопросы Толстой стремился не на основе общепринятых мнений, а исходя из "требовании своего разума". В 1868 г. Толстой писал М. П. Погодину, что его "взгляд на историю" - "плод всей умственной работы" его жизни и составляет "нераздельную часть того миросозерцания, которое Бог один знает, какими трудами и страданиями выработалось во мне..." (61, 195). (* Там же. С. 721. *)

Восприятие критикой исторической концепции романа

Вышедшая в свет в 1869 г. "Война и мир" имела большой читательский успех, но успех этот явно не распространялся на исторические отступления в романе. В отступлениях этих критики усматривали черты "фатализма" и "мистической философии". Отрицательно отнеслись к историческим рассуждениям в романе Тургенев, Флобер, Г. Джеймс. Упреки, высказанные Толстому, были крайне противоречивы: наряду с обвинением в "мистическом фатализме" его упрекали также в следовании популярной в то время книге Г. Бокля "История цивилизации в Англии" - книге отнюдь не мистической. Толстой пытался было ответить на эти упреки. В одном из корректурных вариантов последних частей книги он писал: "Во всех без исключения письменных и изустных критиках на 4-й том "Войны и мира" (3-й том окончательной редакции. - Я. Л.) мне было замечено, что... все что я излагал... - давно не только всем известно, но даже давно оставлено и ныне уже не в моде, что это мистическая, фаталистическая, боклевская школа истории. К несчастию, несмотря на то, что прежде чем излагать такие, как мне казалось, странные и противоречащие общему взгляду мысли, я перечитал много, я не нашел нигде этой мистической или какой другой школы, на которую мне указывают. Еще к большему несчастию, ни один из тех критиков, которые говорили мне, что это давно известно, не указали мне на те сочинения, в которых я мог бы найти это давно известное" (14, 415). Однако вставка эта не вошла в текст книги - возможно, Толстой пришел к выводу о бесполезности подобных разъяснений. Историческим главам "Войны и мира" не посчастливилось и в последующие времена. Большинство читателей их пропускают или наскоро проглядывают, торопясь вернуться к основным героям романа; вторую чисть Эпилога, выходящую за рамки сюжета, читают немногие. К философии истории Толстою исследователи и критики обращаются в основном в книгах, посвященных всему творчеству писателя или "Войне и миру" в целом, а также в отдельных статьях (*) - ни одной монографии о его исторических воззрениях не существует. Обширнейшая критическая литература о Толстом, вышедшая в свет за 120 с лишним лет со дня публикации романа, не сведена в единую международную библиографию. Авторы, пишущие на эту тему, ссылаются обычно на монографию Б. Эйхенбаума 1931 г. (**) и на статью И. Берлина 1951-1953 гг. (***); высказывания других исследователей остаются, как правило, неизвестными их коллегам. (* Кареев Н. И. Историческая философия в романе Л. Н. Толстого "Война и мир". СПб., 1888 (оттиск из журнала: Вестник Европы. 1887. No 7); Лазерсон М. Философия истории "Войны и мира" // Вопросы обществоведения. 1910. Вып. 11. С. 155-158, 162-164, 171, 182-188; Рубинштейн М. Философия истории в романе Л. Н. Толстого "Война и мир" // Русская мысль. 1911. Июль. С. 80-90; Перцев В. Философия истории Л. Н. Толстого // "Война и мир". Сб. памяти Л. Н. Толстого. М., 1912. С. 136-142; Арденс Ник. (Апостолов Н. Н.). К вопросам философии истории в "Войне и мире" Л. Толстого // Учен. зап. Арзамас, пед. ин-та. 1957. Вып. 1. С. 35, 72; Oulianoff N. Tolstoy's Nationalism // Review of National Literatures. 1972. III. P. 103: Бочаров С. Роман Л. Толстого "Война и мир". 3-е изд. М., 1978. С. 28; Дьяков В. А. Л. Н. Толстой о закономерности исторического процесса, роли личности и народных масс в истории // Вопросы истории. 1978. No 8. С. 27-39; Seeley F. F. Tolstoy's Philosophy of History // New Essays on Tolstoy. Cambridge Mass., 1979. P. 179-190; Гулыга А. Искусство истории. М., 1980. С. 241-253; Morson G. S. Hidden in Plain View. Narrative and Arcative Potentials in "War and Peace". Stanford, 1987. P; 84-92, 116-120; Rosen N. Notes on War and Peace // Tol- stoy Studies Journal. 1990. Vol. III. P. 109-113. *) (** Эйхенбаум. Б. М. Лев Толстой. Л.; М., 1931. Кн. 2: 60-е годы. С. 317-397. **) (*** Berlin I. The Hedgehog and the Fox // Berlin I. Russian Thinkers. London, 1978. P. 22-50. Первоначально статья была опубликована под заглавием "Lev Tolstoy's Historical Scepticism" (Oxford Slavonic Papers. 1951. Vol. II. P. 17-54); переиздана под нынешним названием в 1952 г. ***) Историки уделяли мало внимания историческим взглядам Толстого; обычно о них писали литературоведы и публицисты. Две явные логические ошибки бросаются в глаза в большинстве критических высказываний на эту тему. История не знает эксперимента; мы не можем повторить то или иное историческое событие с иными участниками и посмотреть, что из этого получится. Но людям, рассуждающим об истории, чисто кажется, что они-то уж знают, какую роль сыграло то или иное историческое лицо и почему его действия привели к успеху или неудаче. Сразу же после выхода в свет "Войны и мира" военный историк М. Богданович советовал Толстому взять "на себя труд внимательно проследить сношения... императора Александра I и Наполеона" - тогда "он убедился бы, что на такой исход имели первостепенное влияние личные качества обоих государей и ближайших к ним лиц..." (*) А три четверти века спустя Р. Кернер, споря с Толстым, обращался к событиям начала XX столетия и писал: "...Мы знаем теперь, без малейшего сомнения, что Александр III имел немало шансов изменить ход событий и это же мог бы сделать Николай II, но они следовали линии мрачного Победоносцева" (**). Действительно ли мы это знаем? Решить такой вопрос без экспериментальной проверки невозможно. (* М. Б. Что такое "Война и мир" графа Л. Н. Толстого? // Голос. 1868. No 129. С. 2. *) (** Kerner R. J. Tolstoy's Philosophy of History // University of California. Chronicle. 1939. P. 45. **) Но кто же должен доказывать в данном случае свои утверждения? Вторая логическая ошибка людей, убежденных в важном значении тех или иных исторических деятелей, заключается в забвении принципа, сформулированного еще в римском праве и имеющего, очевидно, и общее логическое значение: обязанность (бремя) доказательства (onus probandi) лежат на том, кто утверждает, а не на том, кто отрицает. Не тот, кто ставит под сомнение роль Наполеона или других деятелей в исходе событий, должен доказывать свое негативное мнение, а тот, кто утверждает ее значение. Но почитатели "великих людей" этого не делают, да и не могут (из-за недоступности экспериментальной проверки) сделать. Спор между теми, кто приписывает историческим деятелям важнейшую роль, и теми, кто сомневается в этом, мог бы вестись в ином направлении, - в зависимости от того, каким более общим вопросом намерен заниматься данный историк. "Биографии Наполеонов, Екатерин со всеми подробностями придворной сплетни" могут представлять интерес сами но себе (скажем, для романистов типа Дюма или их почитателей), но полагать, что они "служат выражением жизни народов", писал Толстой, - "очевидная бессмыслица" {12, 311). Толстого интересовало, "какая сила движет народами", но вместо ответа на этот вопрос он находил у историков сообщения, что "Наполеон был очень гениален, или то, что Людовик XIV был очень горд..." (12, 300). Спор может идти лишь о том, какая точка зрения более последовательна, менее противоречива, дает ли она достаточное или неполное объяснение фактов, и т. д. Однако авторы, отвергавшие взгляды Толстого, как правило, не вникали во внутреннюю логику его рассуждений. Они просто исходили из того, что роль "великих людей" и правителей в истории "общеизвестна", а всякие сомнения отвергали как ненужное оригинальничанье, как экстравагантные взгляды великого писателя. Толстому приписывалось и отрицание причинности в истории, и следование философам, признававшим закономерность исторического процесса, - Гегелю или Боклю; его упрекали не только в крайнем рационализме, но и в иррационализме, в элементарных логических ошибках и в "диком и безрассудном" экстремизме его логики. Не пытаясь понять систему рассуждений Толстого, критики чаще стремились найти истоки его заведомых заблуждений. Именно так рассуждали наиболее влиятельные авторы, разбиравшие философию истории Толстого, - Б. Эйхенбаум и И. Берлин. Б. Эйхенбаум считал, что философия истории Толстого зародилась в "кружке архаистов, непосредственно связанных со славянофильством", была направлена против "разночинцев-"реалистов" с их дарвинизмом" и "была, конечно, антиисторична" (*). И. Берлин, призывавший рассматривать исторические доктрины Толстого так же серьезно, как Толстой хотел их представить читателям, склонен был, однако, видеть в них воззрения, проливающие свет скорее "на одного гениального человека, чем на судьбу всего человечества". Вслед за А. Сорелем И. Берлин считал важнейшим источником мировоззрения Толстого взгляды противника рационализма XVIII в. Жозефа де Местра (**). Р. Сэмпсон справедливо заметил в связи с этим, что если мы хотим серьезно рассматривать "вклад человека в весьма важную проблему", странно подходить к ней только с точки зрения "того света, который она проливает на автора, но не того света, который сам автор хотел пролить на проблему" (***). (* Эйхенбаум Б. Лев Толстой. Кн. 2. С. 340-341, 355-357, 375. *) (** Berlin I. The Hedgehog and the Fox. P. 29-32, 43, 49-50, 56-79. Ср.: Sorel A. Tolstoi historien // Lectures historiques. Paris, 1894. P. 269-274; ср. также: Haumant Е. La culture francaise en Russie. Paris, 1910, P. 490-492. **) (*** Sampson R. V. The Discovery of Peace. London, 1973. P. 1-2. ***) Далеко не все критики, писавшие о "Войне и мире", отвергали философию истории Толстого. Значительный вклад в понимание этой философии внесли В. Ф. Асмус, А. А. Сабуров, Е. Н. Купреянова, Р. Сэмпсон, Дж. Ралей, Э. Веселек (*). (* Асмус В. Ф. Причина и цель в истории по роману Л. Н. Толстого "Война и мир" // "Из истории русских литературных отношений XVIII - XX в. М.; Л., 1959. С. 199-210; Сабуров А. А. "Война и мир" Льва Толстого. Проблематика и поэтика. М., 1959. С. 277-287; Купреянова Е. Н.: 1) Эстетика Льва Толстого. М.; Л., 1966. С. 194-199; 2) О проблематике и жанровой природе романа Л. Толстого "Война и мир" // Русская литература. 1985. No 1. С. 162; Sampson R. V. The Discovery of Peace. P. 125-167; Raleigh J. H. Tolstoy and the Ways of History // Towards a Poetics of Fiction / Ed. by М. Spilka. Bloomington, 1977. P. 211-214; Wasiolek E. 1) The Theory of History in War and Peace // Midway. 1968. 9. P. 117-135; 2) Tolstoy's Major Fiction. London, 1978. P. 112-127. *) Однако наблюдения этих и ряда других авторов не были еще сведены в какое-либо систематическое изложение взглядов Толстого на исторический процесс. Конечно, описание этой системы, предлагаемое здесь, будет неизбежно схематичным, ибо оно не может включить весь комплекс рассуждений из соответствующих глав "Войны и мира", но оно все же может быть полезным.

Историческая необходимость: Толстой, Гегель и Бокль

Важнейшая мысль Толстого, с которой он начинает повествование о войне 1812 года, заключается в том, что историческое событие является следствием совпадения бесконечного множества причин. "Без одной из этих причин ничего по могло быть. Стало быть, причины эти - миллиарды причин - совпали для того, чтобы произвести то, что было... Для того, чтобы воля Наполеона и Александра (тех людей, от которых, казалось, зависело событие) была исполнена, необходимо было совпадение бесчисленных обстоятельств, без одного из которых событие не могло бы совершиться. Необходимо было, чтобы миллионы людей, в руках которых была действительная сила, солдаты, которые стреляли, везли провиант и пушки, чтобы они согласились исполнить эту волю единичных и слабых людей, и были приведены к этому бесконечным количеством сложных, разнообразных причин... Человек сознательно живет для себя, но служит бессознательным орудием для достижения исторических общечеловеческих целей..." (11, 5-6) (*). Может ли такое воззрение рассматриваться как фатализм (в котором часто обвиняли Толстого)? (* "Война и мир" в составе Полного собрания издавалась дважды - в 1930-1932 гг. и в 1940 г. При пользовании т. 11 в издании 1940 г. (и его фототипическом воспроизведении 1992 г.) к приведенным нами номерам страниц следует прибавить 1-3. *) В наброске предисловия к "Войне и миру" Толстой писал, что "фатализм для человека такой же вздор, как произвол в исторических событиях" (13, 56). В окончательной редакции мы читаем: "Фатализм в истории неизбежен для объяснения неразумных явлений (то есть тех, разумность которых мы не понимаем)" (11, 6) - т. е. неизбежен, пока мы не понимаем причин исторического процесса. Не определяются ли исторические "общечеловеческие цели" высшим существом - Провидением? В первоначальной редакции, сравнивая Наполеона и Александра с лошадью, вращающей колесо, Толстой упоминал "высшего машиниста", заставлявшего русских военачальников соединиться только под Смоленском (*). Но в той же редакции, в рассуждении, предшествовавшем рассказу о начале войны 1812 года, Толстой толковал "слова Соломона" "сердце царево в руце божьей" (Экклесиаст, IX, 1) в том смысле, что "царь - есть раб истории, стихийного события, и у него произвола менее, чем у людей" (**). В окончательной редакции слова о "высшем машинисте" были исключены, а вслед за словами "царь - есть раб истории" сама история определялось как "бессознательная, ровная жизнь человечества" (11, 5-6). (* Первая законченная редакция... С. 632. *) (** Там же. С. 578. **) Еще более последовательно высказана идея исторической необходимости в Эпилоге романа. "Есть законы, управляющий событиями, отчасти неизвестные, отчасти нащупываемые нами. Открытие этих законов возможно только тогда, когда мы вполне отрешимся от отыскания причин в воле одного человека, точно так же, как открытие законов движения планет стало возможно только тогда, когда люди отрешились от представления утвержденности земли" (12, 66-67). Эта мысль о законах истории была важным уточнением положения об "исторических, общечеловеческих целях", которым подчиняются все (в том числе и "великие") люди. Появление этого мотива в последних частях книги не осталось незамеченным современниками. "На месте предвечного определения мы с удивлением видим законы истории, эти pia desideria Бокля!.. - писал критик Н. Ахшарумов. "Что это за метаморфоза? спрашивает мы себя. И неужели автор воображает, что это одно и то же?" (*)" В построении Толстого эти понятия действительно имели сходный, почти тождественный смысл (**). (* Ахшарумов И. "Война и мир", сочинение гр. Толстого. Т. V // Всемирный труд. 1869. No 3. С. 69. *) (** Ср.: Raleigh J. H. Tolstoy and the Ways of History. P. 220. **) Признание закономерности, неизбежности исторических событий - т. е. то, что обычно определяется как исторический детерминизм, - сближает философию истории Толстого с философией Гегеля (*). Но еще существеннее различия между ними. Остановимся пока на одном из них: подчинив историю Мировому разуму, Гегель, однако, сделал его воплощением "всемирно-исторических индивидуумов", отводя им (например, Наполеону) важнейшую роль в истории. Преклонение перед государственной властью и ее носителями, свойственное Гегелю и ортодоксальным гегельянцам, было совершенно чуждо Толстому. Взгляд на исторических деятелей как на героев, одаренных "особой силой души и ума и называемой гениальностью", абсурдна, "ибо, не говоря о людях-героях, как Наполеон, о нравственных достоинствах которых мнения весьма противоречивы, история показывает нам, что ни Людовики ХI-е, ни Меттернихи, управлявшие миллионами людей, не имели никаких особенных свойств силы душевной, а, напротив, были по большей части нравственно слабее каждого из миллионов людей, которыми они управляли". Не убедительно и представление, что "власть есть совокупность воль мисс, перенесенная выраженным или молчаливым согласием на избранных массами правителей". "Если власть есть перенесенная на правителя совокупность воль, то Пугачев есть ли представитель воль масс?" - спрашивал Толстой. "Если не есть, то почему Наполеон есть представитель? Почему Наполеон III, когда его поймали в Булони (когда он был еще претендентом на престол Луи Бонапартом. - Я. Л.), был преступник, а потом были преступники те, кто его поймал?.. При международных отношениях переносится ли воля масс народа па своего завоевателя? Воля массы русского народа была ли перенесена на Наполеона во время 1809 года, когда наши войска в союзе с французами шли воевать против Австрии?" (12, 308-314). (* Ср.: Рубинштейн М. Философия истории в романе "Война и мир" // Русская мысль. 1911. Июль. С. 97; Скафтымов А. Образ Кутузова и философия истории в романе Л. Толстого "Война и мир" // Русская литература. 1959. No 2. С. 81-87; Громов П. О стиле Льва Толстого. "Диалектика души" в "Войне и мире". Л., 1977. С. 374-385, 426-434. *) Все эти вопросы - в частности вопрос о Пугачеве - были весьма многозначительны. Перед нами, очевидно, отправной момент тех размышлений, которые дали основание Толстому много лет спустя говорить, что его "отрицательное отношение к государству и власти" началось и установилось в душе при написании "Войны и мира". Никакого благоговения перед гегелевскими "всемирно-историческими" личностями, носителями власти Толстой не испытывал. "...В исторических событиях так называемые великие люди суть ярлыки, дающие наименование событию, которые, так же, как ярлыки, менее всего имеют связи с этим событием" (11, 7). А отсюда и противопоставление, данное в Эпилоге, истории "отдельных лиц" истории "всех, без одного исключения, всех людей, принимавших участие в событии" (12, 305,405). Интерес Толстого к "истории всех", к массовым процессам, сближал его не с Гегелем и гегельянцами, а с Г. Боклем. О влиянии "Истории цивилизации в Англии" Г. Бокля на "Войну и мир" писали не раз. Однако Б. Эйхенбаум отрицал это влияние, заявив, что Бокль для Толстого - "источник второстепенный и нехарактерный"; к мнению Эйхенбаума присоединились и другие авторы (*). Однако Толстой высоко ценил Бокля, характеризуя его как историка, стоящего "ближе всех к истине" (15, 222). Сущность этой истины заключалась, по мнению Толстого, в представлении об изменяемости мира и изменении человеческой личности, об их подчинении определенным объективным законам. "С тех пор, как сказано и доказано, что количество рождений или преступлений подчиняется математическим

законам

что известные географические и политико-экономические условия определяют тот или иной образ правления... с тех пор уничтожились в сущности те основания, на которых строилась история", - писал Толстой (12, 339), и это его замечание прямо перекликалось с идеями Бокля, начавшего "Историю цивилизации в Англии" рассуждениями о том, что статистика убийств и самоубийств свидетельствует о закономерности исторических процессов (**). Развивая далее эту мысль, Толстой указывал, что "если такой-то образ правления установился, или какое-то движение народа совершилось вследствие таких-то географических, этнографических или экономических условий, то воля тех людей, которые представляются нам установившими образ правлении или возбудившими движение народа, уже не может быть рассматриваема как причина" (12, 340). (* Эйхенбаум Б. Лев Толстой. Кн. 2. С. 325. Ср.: Sampson R. V. The Dis- covery of Peace. P. 116; Morson G. S. Hidden in Plain View. P. 85. *) (** Бокль Г. История цивилизации в Англии. СПб., 1906. С. 9-15. **) Но отдавая должное Боклю, как историку нового направления, Толстой все же расходился с ним в вопросе, который казался ему особенно важным. Развитие истории определялось, по представлению Бокля, прогрессом научных знаний, и главными двигателями ее в его глазах были ученые и изобретатели. Толстой справедливо усматривал в этом отказ от идеи исторической необходимости, введение субъективного, оценочного подхода к истории: "Бокль противуречит более других, и попытки признания необходимости невозможны, п<отому> ч<то> есть идеал и п<отому> осуждение, и п<отому> признание свободы" (13, 48), - писал он в одном из набросков эпилога. "...Видя перед собой кажущиеся неразрешимыми трудности описания масс, следуя старым преданиям истории и не желая отказаться от права оправдывания и осуждения исторических деятелей, историк в ответ на вопросы человечества о законах видоизменения масс, продолжает отвечать описанием исторических деятелей, которыми одни признают царей и министров, а Бокль, стоящий ближе всех к истине, но потому более всех противуречивый - цивилизаторов человечества" (15, 222). В этом случае Бокль оказывался еще более непоследовательным, чем историки, приписывавшие решающую роль власти и ее носителям. При всей его условности, понятие власти, указывал Толстой, "есть единственная ручка, посредством которой можно владеть матерьялом истории при теперешнем ее изложении, и тот, кто отломил бы эту ручку, как то сделал Бокль, не узнав другого приема обращения с матерьялом, тот только лишил бы себя последней возможности обращаться с ним" (12, 305). Толстой вовсе не отрицал значение власти в историческом процессе. Совершенно неправ поэтому Ф. Сили, усматривающий, в рассуждениях Толстого очевидные "логические и фактические ошибки": Толстой, по мнению критика, отрицал роль власти, смешивая понятие "причины" как "достаточного условия" с понятном "причины" как "необходимого условия". В действительности, указывает Ф. Сили, власть и приказ правителя не являются "достаточными условиями" для осуществления историчесского события, ибо нужна еще корреляция с другими факторами, но они являются "необходимым условием", без которых событие не может произойти (*). (* Seeley F. F. Tolstoy's Philosophy of History. P. 182. *) Но Толстой, вопреки Ф. Сили, считал власть как раз единственной силой, "заставляющей людей направлять свою деятельность к одной цели" (12, 304-305). Возражая "историкам культуры" (например, Т. Боклю), думавшим, что история управляется "идеей", он писал: "Возможно понять, что Наполеон имел власть, и потому совершилось событие... но каким образом книга "Contrat Social" ("Общественный договор" Руссо. - Я. Л.) сделала то, что французы стали топить друг друга, - не может быть понято без объяснения причинной связи - этой новой силы с событием" (12, 203). Власть, по Толстому, - необходимое условие совершения событий, "самая сильная, неразрываемая, тяжелая и постоянная связь с другими людьми", но она же "в своем истинном значении есть только наибольшая зависимость от них" (16, 16). Почему в одних случаях носитель власти достигает успеха, а в других - терпит неудачу? Почему происходят войны, революции, движения масс, почему иногда они побеждают, а иногда нет? Именно такие проблемы стремился решить Толстой, обращаясь к истории. Но Ф. Сили явно не понял стремления писателя ответить на эти "проклятые вопросы". Не принял взгляда Толстого на роль и значение власти и автор, гораздо более сочувственно отнесшийся к его философии истории, - Г. Сэмпсон. Р. Сэмпсон одобряет отказ Толстого от культа "великих людей", его утверждение, что они - лишь "ярлыки, дающие наименование событию", он видит в этом "Коперниканскую революцию" в понимании истории. Но почему происходят войны и другие исторические события? Ответ Сэмпсона на этот вопрос однозначен. Причина их - "любовь к власти, существующая в человеческой душе", "воля к власти внутри человека". Объяснение это представляется автору настолько ясным и исчерпывающим, что он усматривает некое противоречие в том, что Толстой видит порочность войны и вместе с тем признает ее историческую обусловленность (*). Аналогичные поправки к толстовской "определенной и конструктивной" теории исторического процесса предлагал еще до Р. Сэмпсона Ч. Морган. Он считал, что Толстой впал в ошибку, не сумев "уяснить разницу между группами, которые несут зло, и группами, которые несут благо" (**). Вопрос, поставленный Толстым, - почему побеждают то одни, то другие группы, почему власть в одних случаях оказывается всемогущей, а в других бессильной, - у обоих авторов остался без ответа. (* Sampson R. V. The Discovery of Peace. P. 125, 157, 166-167. *) (** Morgan Ch. Reflection in a Mirror. N. Y., 1945. P. 202-209. **) Необходимость доведения анализа до конца - главное условие объяснения исторических процессов. Толстой пояснил эту мысль на таком примере. "Идет паровоз. Спрашивается, отчего он движется? Мужик говорит: черт движет его. Другой говорит, что паровоз идет оттого, что в нем движутся колеса. Третий утверждает, что причина заключается в дыме, относимом ветром. Мужик неопровержим: он придумал полное объяснение. Для того чтобы его опровергнуть, надо, чтобы кто-нибудь доказал ему, что нет черта, или чтобы другой мужик объяснил, что не черт, а немец движет паровоз... Но тот, который говорит, что причина есть движение колес, сам себя опровергает, ибо если он вступил на почву анализа, он должен идти дальше и дальше: он должен объяснить причину движения колес. И до тех пор, пока он не придет к последней причине движения паровоза, к сжатому в паровике пару, он не будет иметь права остановиться в отыскании причины... Единственное понятие, которое может объяснить движение паровоза, ость понятие силы, равной видимому движению. Единственное понятие, посредством которого может быть объяснено движение народов, есть понятие силы, равной всему движению народов" (12, 304-305). Что же это за "сила", "последняя причина", "пар" историческою движения? Ответ на этот вопрос несколько раз дается в романе. Ход мировых событий "зависит от совпадения многих произволов людей, участвующих в этих событиях" - читаем мы в третьем томе (11, 219). Как отметила Е. Н. Купреянова, в "Войне и мире" историческое событие (например, сражение под Аустерлицем) "есть равнодействующая разнонаправленных воль, образующая, по Толстому, историческую необходимость, слагающуюся из бесконечно малых элементов свободы, отпущенных каждому из участников описанных исторических событий. И поэтому никакая индивидуальная воля - Наполеона, Александра и любого другого лица, стоящего у кормила власти, - не может быть действительной и единственной причиной того или иного исторического события, необходимость которого обуславливается действием всех стихийно творящих его "человеческих масс". Но стихийно не в смысле бессознательно, как это обычно трактуется, а в смысле стихийно складывающегося исторического результата вполне сознательных, но различных, противоречивых личных устремлений и именно поэтому не совпадающего ни с одним из них" (*). (* Купреянова Е. Н. Эстетика Льва Толстого. С. 199; ср. С. 194. *) Замечания эти верно, на наш взгляд, характеризуют взгляды Толстого на причинность в истории. Но и Е. Купреянова, как и другие авторы, не уделила достаточного внимания одному очень важному понятию в системе рассуждений писателя.

"Дифференциал истории"

Третью часть третьего тома романа Толстой начал с pacсуждения о понятии бесконечно малых, позволяющих математике решить известный "софизм древних, состоящий в том, что Ахиллес никогда не догонит впереди идущую черепаху, несмотря на то что Ахиллес идет в десять раз быстрее черепахи: как только Ахиллес пройдет пространство, отделяющее его от черепахи, черепаха пройдет впереди его одну десятую этого пространства; Ахиллес пройдет эту десятую, черепаха пройдет одну сотую и т. д. до бесконечности... Бессмысленность решения (что Ахиллес никогда по догонит черепаху) вытекала из того только, что произвольно были допущены прерывные единицы движения, тогда как движение и Ахиллеса

Толстой Лев Николаевич - Я. С. Лурье. После Льва Толстого

Я. С. Лурье. После Льва Толстого

ОГЛАВЛЕНИЕ