Толстой Лев Николаевич - Я. С. Лурье. После Льва Толстого

ого, что путь, предложенный Столыпиным, должен был привести к благотворным результатам, не существует, - кроме упомянутых рассуждений о путях исторического развития. История не знает эксперимента, и мы не можем определить, мог ли бы Столыпин осуществить свои реформы, и к чему бы это привело. Но мы знаем другое: реформы эти осуществлены не были - и отнюдь не из-за "именитых думских деятелей". Фактически, к 1911 г. Столыпин был отстранен царем от власти - отсюда и бездействие охранки, подставившей опального премьера под выстрел террориста. А в 1917 г. хутора, созданные в ходе столыпинской реформы (и прижившиеся лишь в некоторых губерниях), были уничтожены не "шашнями бесчестных политиканов", а массовым крестьянским движением. Поклонников Столыпина привлекают, видимо, не только умозрительные представления о возможных следствиях его реформ, но и самый облик "великого преобразователя". Человек с сильным характером и волей к победе - он выгодно отличался от таких нерешительных деятелей, как Николай II или Керенский. Но старшее поколение советских людей знало и других деятелей "с волей и характером", "великих преобразователей", к которым "крайне положительно" относились многие советские интеллигенты, верившие, что они понимали "психологию, настроения и чаяния народа" лучше, чем простые смертные. Да, они были жестоки, но произвели такие преобразования, которые были грандиознее столыпинских, и умерли в славе, оплаканные современниками. Ныне они не в почете - из-за бесчисленных жертв их деяний. Но прокляв людей, на счету которых миллионы загубленных жизней, должны ли мы поклоняться человеку, на совести которого лишь тысячи?

Толстой и "Вехи"

В 1909 г., за год до смерти Льва Толстого, в Москве был опубликован сборник "статей о русской интеллигенции", озаглавленный "Вехи". Сборник получил широчайший резонанс - вслед за первым изданием вскоре было выпущено второе, а затем еще четыре. Прошло семь-восемь десятков лет, и сборник этот, основательно забытый за прошлые десятилетия, вновь обрел популярность. Он стал восприниматься как пророчество о будущей революции, не услышанное современниками. "Пророческая глубина "Вех" не нашла... сочувствия читающей России, не повлияла на развитие русской ситуации, не предупредила гибельных событий..." - писал в 1974 г. Солженицын (*). (* Солженицын А. Образованщина // Из-под глыб. Сб. YMCA-PRESS, 1974. *) Сборник "Вехи" не принадлежал к числу тех книг, которые вплоть до эпохи "гласности" скрывались в недрах спецхрана и были доступны лишь особо доверенным лицам. В отличие от "Несвоевременных мыслей" Горького, писем Короленко и сочинений запрещенных авторов, сборник этот свободно выдавался читателям научных библиотек. Многие из них могли принять здравые мысли, содержащиеся в сборнике: замечания Б. А. Кистяковского об отсутствии правового сознания не только у властей, но и во всем русском обществе, справедливые указания (Н. А. Бердяев, С. Н. Булгаков, С. Л. Франк) на явное противоречие между детерминизмом социалистов и их верой в "прогресс, осуществляемый силами человека" (*). Однако нигде в сборнике "Вехи" мы не находим пророчеств о будущей революции. Авторы сборника действительно отрицательно оценивали русскую революцию, но это была уже прошедшая революция - 1905 года, а отнюдь не будущая. (* Вехи. М., 1909. С. 13, 36, 191. *) "Россия пережила революцию. Эта революция не дала того, чего от нее ожидали. Положительные приобретения освободительного движения все еще остаются, по мнению многих, и по сие время по меньшей мере проблематичными. Русское общество, истощенное предыдущим напряжением и неудачами, находится в каком-то оцепенении, апатии, духовном разброде, унынии. Русская государственность не обнаруживает пока признаков обновления и укрепления, которые для нее так необходимы, и, как будто в сонном царстве, все опять в ней застыло, скованное неодолимой дремой. Русская гражданственность, омрачаемая многочисленными смертными казнями, необычайным ростом преступности и общим огрубением нравов, пошла положительно назад...", - писал С. Н. Булгаков. Русская интеллигенция, которую авторы сборника считали главным творцом и виновником неудачи русской революции, по словам М. О. Гершензона, "не могла победить деспотизм: ее поражение было предопределено". "Реакция торжествует, казни не прекращаются - в обществе гробовое молчание..." - сетовал А. Изгоев. "Поражение русской революции и события последних лет - уже достаточно жестокий приговор над нашей интеллигенцией", - заявлял Б. Кистяковский (*). (* Там же. С. 23, 87, 92, 155. *) Что же дальше? После поражения революции 1905 г., полагали авторы "Вех", русская интеллигенция неизбежно должна отказаться от прежних революционных идеалов и сменить их на национальные и религиозные. "Русская интеллигенция, отрешившись от безрелигиозного государственного отщепенства, перестанет существовать, как некая особая культурная категория... В процессе экономического развития интеллигенция "обуржуазится", т. е. в силу процесса социального приспособления примирится с государством и органически-стихийно втянется в существующий общественный уклад... Может наступить в интеллигенции настоящий духовный переворот..." - предполагал П. Б. Струве (*). Еще конкретнее были пророчества М. Гершензона и А. Изгоева. "Теперь принудительная монополия общественности свергнута... - писал Гершензон. - Теперь наступает другое время, чреватое многими трудностями. Настает время, когда юношу на пороге жизни уже не встретит готовый идеал, а каждому придется самому определять для себя смысл и направление своей жизни, когда каждый будет чувствовать себя ответственным за все, что он делает, и за все, чего он не делает. Еще будут рецидивы общего увлечения политикой... Опять и опять будут взрывы освободительной борьбы, старая вера вспыхнет и наполнит энтузиазмом сердца. Но каждый раз после вспышки общество будет разоружаться, - только старые поколения нынешней интеллигенции до смерти останутся верными едино-спасающей политике. Над молодежью тирания гражданственности сломлена надолго... Юноша ближайших лет не найдет готового общепризнанного догмата; он встретит разнообразие мнений, верований и вкусов, которые смогут служить ему только руководством при выборе, но не отнимут у него свободы выбора..." Изгоев находил и конкретный идеал будущего развития России: "...быть может, самый тяжелый удар русской интеллигенции нанесло не поражение освободительного движения, а победа младотурок, которые смогли организовать национальную революцию и победить почти без пролития крови". (* Там же. С. 173. *) В примечании к этим словам Изгоев указал даже, что "история младотурок была и вечно будет ярким примером той нравственной мощи, которую придает революции одушевляющая ее национально-государственная идея..." (*) Увы, для того чтобы оценить "нравственную мощь" "национально-государственной идеи" младотурок, не понадобилось вечности. Она обнаружилась уже через шесть лет после выхода "Вех", когда организаторы "национальной революции" уничтожили полтора миллиона армян. (* Там же. С. 93-94, 124. *) Толстой привлекал внимание авторов сборника лишь в очень небольшой степени. Чаще всего он выступал в роли, которая ему вообще постоянно отводилась и отводится в публицистике, - в качестве двойника, своеобразного сиамского близнеца Достоевского; этому единому "Толстоевскому" приписывалась прежде всего ненависть к главному предмету обличения "Вех" - интеллигенции (*). Н. А. Бердяев, впрочем, отметил, что если Достоевский и был "величайшим русским метафизиком", то Толстой разделял свойственную интеллигенции "вражду к высшей философии" (**). (* Там же. С. 84, 164. *) (** Там же. С. 17-18. **) Странным образом составители сборника не заметили или не пожелали заметить одной из самых своеобразных и резких особенностей мировоззрения Толстого - решительного отрицания всякого национализма и даже патриотизма. Правда, статьи Толстого о патриотизме были изданы лишь за границей, а в России запрещены. Но авторы "Вех" были людьми европейски образованными, и им вполне доступна была литература, изданная за рубежом. Выступая прежде всего адептами "национальной идеи" и "государственности", осуждая интеллигенцию за непонимание всего величия этих идей, они упоминали "Чернышевского, старательно уничтожавшего самостоятельное значение национальной идеи" (*), но совершенно умалчивали о позиции Толстого в этом вопросе. (* Там же. С. 61. *) Без достаточного основания авторы "Вех" включали в число своих единомышленников и Чехова. Цитируя слова Чехова: "Я не верю в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, невоспитанную, ленивую..." - М. О. Гершензон не приводил его дальнейших слов: "Я верю в отдельных людей, я вижу спасение в отдельных личностях, разбросанных по России там и сям - интеллигенты ли они или мужики - в них сила, хотя их и мало..." (*) Общего понятия "интеллигенции", которым все время оперировали авторы "Вех", у Чехова вообще не было. (* Чехов А. П. Собр. соч.: В 12 т. М., 1964. Т. 12. С. 273-274. *) Сборник "Вехи" вызвал оживленную полемику. Одним из оппонентов "Вех" был Д. Мережковский, бравший под защиту русскую интеллигенцию. Возражая авторам сборника, обвинявшим интеллигенцию в "безрелигиозности", Мережковский заявлял, что "освобождение", которого добивается интеллигенция, "если еще не есть, то будет религией" (*). Однако мировоззрение Мережковского было во многом близко мировоззрению "веховцев". Как и авторы сборника, Мережковский считал необходимым для интеллигенции "религиозное сознание"; признавал он и то, что П. Струве называл "мистикой государства". (* Мережковский Д. Семь смиренных // Речь. 1907. 28 апр. *) В этом отношении позиция "веховцев" и Мережковского в равной степени противостояла позиции той весьма значительной части интеллигенции, которая, как Чехов (по его собственному признанию), утратила "свою веру" и смотрела "с недоумением... на всякого интеллигентного верующего" (*). Именно на таких позициях стоял один из наиболее последовательных критиков "Вех" - А. Пешехонов, для которого, как и для Чехова, существовала не интеллигенция вообще, а скорее люди, чье образование налагало на них определенные обязанности - учить школьников, лечить больных, двигать науку и т. д.: "Если интеллигенции не с чем сейчас идти к народу, то пусть она на его нуждах и потребностях сосредоточит хотя бы свое внимание: мысль не замедлит вскрыть, что от нее народу нужно. Да и сейчас много найдется, с чем можно и нужно идти к народу..." (**) (* Чехов А. П. Собр. соч. Т. 12. С. 495. *) (** Пешехонов А. В. На очередные темы // Русское богатство. 1909, No 5 С. 131. **) Как же отнесся к сборнику "Вехи" Лев Толстой? В апреле 1909 г. он получил этот сборник и с большим интересом прочел его, ибо предполагал найти там близкие ему идеи "о суеверии внешнего переустройства и необходимости внутренней работы каждого над собой". Но книга не только разочаровала, но и возмутила его. "Чего только там нет? И то, и то; а, наконец, не знаешь, чего они хотят", - отозвался о "Вехах" Толстой (*). "Внутренняя работа над собой", которую предлагал Толстой, рассматривалась им не как политическое, а как личное дело каждого человека - она всецело основывалась на последовательном соблюдении общечеловеческих нравственных законов, и прежде всего на Нагорной проповеди. Практически это означало полное отрицание всех государственных установлений. Но ни о чем подобном в "Вехах" не упоминалось. С. Булгаков призывал интеллигенцию уверовать в "мистическую жизнь церкви", но что это конкретно значило? Ходить в церковь, соблюдать обряды, заниматься богословием? О том, какие нравственные обязательства налагались бы на интеллигенцию, если бы она "стала церковной", он ни словом не упоминал. (* Яснополянские записки Д. П. Маковицкого. Кн. 3. С. 388. *) Почти сразу же после получения книги Толстой начал писать статью о ней, но не закончил ее и опубликовал лишь и форме интервью (*). Отталкивала его в "Вехах" как раз та черта, которая сближала составителей сборника с их оппонентом Д. Мережковским. И тот, и другие были прежде всего убеждены в колоссальной, решающей роли интеллигенции - отрицательной или положительной. "Худо ли это или хорошо, но судьбы России находятся в руках интеллигенции...", - писал Булгаков. "...Как высоко и значительно это историческое призвание интеллигенции, сколь огромна и устрашающа ее историческая ответственность перед будущим нашей страны, как ближайшим, так и отдаленным!" (**). Толстого возмущали такие рассуждения "об особой касте интеллигенции, выделяемой от всех остальных людей самыми теми людьми, которые принадлежали к этой касте". Смешным казался ему и искусственный язык сборника - употребление "мудреных, выдуманных и не имеющих точного определенного значения слов". Обыгрывая этот кастовый язык, Толстой писал (на основе точных цитат из сборника), что "носительница судеб русского народа уверена в своем призвании... проведения в толщу стомиллионного народа своих инсценированных провокаций, изолирующих процессов абстракции и еще какой-то философии, которая есть орган сверхындивидуальный и соборный, осуществляемый лишь на почве традиции, универсальной и национальной, или какой-то мистической церкви..." (* Спиро С. Лев Толстой о "Вехах" // Русское слово. 1909. No 114, 21 мая. С. 2. *) (** Вехи. С. 26. **) Кастовым позициям авторов "Вех" Толстой противопоставлял рассуждения своего старого друга, крестьянина Сютаева, и письмо другого крестьянина, как раз в то время полученное им: "Надо не делать другим, чего себе не хочешь... Люди так заблудились, что думают, что другие народы, немцы, французы, китайцы - враги и что можно воевать с ними..." (38, 285-290) (*). (* Очевидные разногласия Толстого с "Вехами" - непризнание Толстым роли интеллигенции как двигателя истории и отрицание им всякой "национальной идеи" - остались незамеченными Н. Полторацким, утверждавшим, что спор писателя с "Вехами" был "большим идейным и историческим недоразумением" (см. статью "Лев Толстой и "Вехи"" в сб.: Полторацкий Н. Россия и революция. Русская религиозно-философская и национально-политическая мысль XX в. Tenafly, N. J.: Эрмитаж, 1986. С. 74-102). *) Смысл этого противоставления понятен. Ни Сютаев, ни безымянный корреспондент Толстого не претендовали на определение исторических судеб России. Они решали нравственные вопросы для себя: "Все в табе", - говорил. Сютаев. Иной была позиция авторов "Вех". Им было свойственно отвергаемое Толстым "суеверие" устроительства. Уверенные в том, что "судьбы России находятся в руках интеллигенции", они полагали, что, убедив своих собратьев-интеллигентов осознать национально-государственные и религиозные идеи, они исправят ошибки тех, кто "делал революцию" 1905 года, и изменят ход русской истории. Именно в этом было главное разногласие Толстого с "Вехами". Тот же вопрос стал причиной полемики писателя с наиболее влиятельным из авторов сборника - П. Б. Струве.

Толстой и историческое предвидение

Воспринимая "роевое" историческое движение и нравственные принципы как параллельные и несводимые воедино линии, Толстой, естественно, разграничивал предвидение реальной истории и свое мнение о том, что следует делать людям. Не только Наполеон, но и Столыпин, и революционеры, и философствующие интеллигенты были в его глазах мальчиками в карете, дергающими за тесемки и полагающими, что они движут ее вперед. Но современники писателя видели в нем все-таки политическую фигуру: еретика, отлученного от церкви (еще в 1901 г.) и покушавшегося на устои государства, или, гораздо чаще, обличителя несправедливости и "учителя жизни". Первые писали ему, что он "подлый лгун, лицемер, английский прихвостин, жидовский наймит", обрезание которого "в еврейство совершил некто г. Булатович" и который действует "под суфлерство жидов и масонов" (38, 331 и 578). Вторые обращались к нему с извечным вопросом: "Что делать?" "Что же делать?" - так и называлась статья, написанная Толстым уже после первой русской революции - в 1906 г. Он рассказывал там о своих беседах с людьми - и не только с рабочими, высланными из Москвы, но и, что особенно поразило его, с крестьянином-революционером: "Это был уже не безработный мастеровой, как те тысячи, которые ходят теперь по России, а это был крестьянин-земледелец, живущий в деревне". И все они задавали, как и их враги-консерваторы, один и тот же вопрос: "Что же делать?" Что мог ответить на это Толстой? И в одноименной статье, и в многочисленных своих сочинениях тех же годов он фактически отвечал на другой вопрос: "Чего не делать?" Он объяснял, что люди не должны делать историю, ибо не могут быть убеждены, что их деяния вызовут ожидаемые ими последствия. Они не должны "во всяком случае посягать на свободу и жизнь друг друга. Если же хоть часть людей отказалась бы от такого посягательства, "то чем больше было бы таких людей, там все меньше и меньше становилось бы зла на свете..." (36, 363-371). Противопоставляя "борьбе силою и вообще внешними проявлениями" борьбу "одной духовной силой" (36, 158), Толстой исходил из стремления, высказанного им еще в 90-х годах, - "верить в то, что человеку, а потому и человечеству, как собранию людей, стоит только захотеть, чтобы с корнем вырвать из себя зло" (52, 31). В этом можно обнаружить те элементы утопизма, которые противоречили всей историософии Толстого, но были широко восприняты его последователями. Каким же образом возможно превратить индивидуальную волю человека в волю "человечества, как собрания людей"? В "войне и мире" Толстой отвергал мнение историков, полагавших, что "Общественный договор" Руссо породил Французскую революцию. Но если проповедь Руссо не была причиной революции во Франции, то могла ли проповедь Толстого вызвать революцию в России - и вдобавок ту мирную, ненасильственную революцию, о которой мечтал писатель? Проповедь Толстого имела широчайшее распространение, но последствия ее были совсем не такими, к каким он стремился. В феврале 1909 г. он признавался в записной книжке: "Главное же, в чем я ошибся, то, что любовь делает свое дело и теперь в России с казнями, виселицами и т. д." (57, 200), а в июне 1910 г. записал в дневнике: "Страшно сказать, но что же делать, если это так, а именно, что со всем желанном жить только для души, для Бога, перед многими и многими вопросами остаешься в сомнении, в нерешительности" (58, 65). Налицо было действительно противоречие, но причина его лежала не в нелогичности рассуждении писателя, а в объективной действительности. Ход исторического развития определяется интегрированием бесчисленного множеств "однородных влечений" людей, и изменить его не под силу ни одной человеческой личности, даже если эта личность - Лев Толстой. "Последствия наших поступков не в нашей власти. В нашей власти самые поступки наши", - написал Толстой в одной из своих последних статей (38, 94, 512). Тот же смысл имела и последняя запись в дневнике, сделанная уже на станции Астапово, за три дня до смерти: "Fais се que doit, adv" ("Делай то, что должно; будет то, что может совершиться" - 58, 126). Но этот взгляд, высказанный писателем во многих его сочинениях, начиная с "Войны и мира" и кончая последними статьями, все-таки остался непонятым. Не понял его и один из самых образованных критиков Толстого, специально занимавшийся вопросами социологии, - Петр Бернгардович Струве. Для Струве, как и для прочих "веховцев", Толстой прежде всего - религиозный мыслитель, носитель "религиозного отщепенства от государства" (*). "Монизм" Толстого, по мнению Струве, в том, что он "загипнотизирован всецело должным, точнее тем, что должно развиваться по нравственному закону"; сторонники такого "монистического" понимания общественной жизни факту "ни в каком случае не желают подчиняться; к факту как таковому они в высшей степени непочтительны" (**). (* Вехи. С. 162; ср.: Struve Р. В. Collected Works. V. VIII, N 376. Р. 133 *) (** Struve Р. В. Collected Works. V. VIII, N 378. P. 117-118. **) Насколько несправедлива была такая характеристика взглядов писателя, видно уже из переписки о Толстом между А. И. Эртелем (автором известного романа "Гарденины") и В. Г. Чертковым, которая была тогда же опубликована и которой Струве посвятил особую статью. А. И. Эртель писал, что "Толстой лишний раз и с необыкновенною силою вдвинул в общество сознание о Правде... Правда останется, и... сослужит свою великую службу. Л. Толстой потерпел фиаско в той части своей деятельности, которая задавалась целью создать и осуществить известный идеал, построить общество по образцу логических категорий... фиаско неизбежное, если учесть, что планы общественного устроения отнюдь не осуществляются одной теоретической работой мысли... а целой совокупностью общественных условий..." Чертков объяснял, что Толстой "не задавался никаким переустройством" и "отстранялся от всяких попыток в этом направлении". Когда Эртель заявлял, что жизнь людей видоизменяется "целою совокупностью исторических условий и сложных процессов общенародного сознания", он, по словам Черткова, лишь повторил "одну из заветных мыслей Л<ьва> Н<иколаеви>ча, выраженных в "Войне и мире" тогда, когда мало кто был с этим согласен..." (*) (* Письма А. И. Эртеля / Под ред. и с предисл. М. Гершензона. М., 1909. С. 215-216, 222. *) Замечание Черткова - одного из немногих современников, с достаточным вниманием прочитавших исторические главы "Войны и мира", П. Б. Струве отвел с чразвычайной легкостью, заметив, что толстовская идея исторической причинности есть "альфа и омега всякого исторического воззрения на жизнь обществ", есть "та же формула "исторического материализма, только шире развернутая" (*). Казалось бы, отметив это, бывший легальный марксист и автор первой русской социал-демократической программы мог бы задуматься над тем, что же все-таки означала эта формула для Льва Толстого и чем она отличалась от тех концепций "исторического воззрения на жизнь обществ", которые были связаны с определенными программами общественного устройства. Он заметил бы тогда, что признание исторической необходимости было у Толстого более последовательным, чем у других мыслителей (и в частности, в историческом материализме), и исключало всякое "устроительство" общества и утопизм. Струве, во всяком случае, должен был признать, что и Толстой понимал, что общественная жизнь зависит от исторических условий, и не мог "непочтительно" относиться к историческим фактам. (* Struve Р. В. Coilected Works. V. VIII, N 378. P. 117-118. *) Толстой читал переписку Эртеля, и ему было "неприятно" утверждение покойного о его "догматичной морали"; он прочитал также реплику Струве по этому поводу, найдя ее "глупой" (57, 70). Но Струве рассуждениями о переписке Эртеля не ограничился. В статье "Роковые противоречия", написанной в ответ на статью Толстого "Неизбежный переворот", он доказывал, что если Толстой призывает людей к моральному усовершенствованию, то ему не следует искать причину зла "в ложном и насильственном строе их жизни". Идея "внешнего переустройства жизни", к которому, по мнению Струве, склонялся Толстой, означала бы, что "великий переворот замены жизни насильнической жизнью мирной, любовной не только возможен, но и очень легок". По мнению самого же Струве, только признание того, "что люди живут дурно потому, что сами они дурны или плохи, соответствует религиозному пониманию жизни..." Другое же решение, "решение рационалистическое, несовместимо с религиозным пониманием жизни и роковым образом приводит к подмене задачи внутреннего совершенствования человека задачей внешнего устройства жизни..." "Люди... слабы. Когда я понял это... я перестал быть социалистом в обычном смысле, т. е. перестал верить в решающую силу "внешнего устроения" человеческой жизни, на основе ли проповеди, или насилия", - писал он (*). (* Ibid. N 381. Р. 216-220. *) Эти же мысли Струве, очевидно, развивал во время визита в Ясную Поляну летом 1909 г. Самым странным в его рассуждениях было то, что в них обоим полемистам приписывались роли, которых они никогда в жизни не играли: Толстому Струве приписывал не свойственную ему идею "внешнего устроения" жизни, а сам выступал в роли нравственно-религиозного проповедника. А между тем достаточно просмотреть статьи Струве, написанные в то же самое время, чтобы убедиться, что как раз он занимался в те годы "внешним устроением" жизни. Струве выступал за "национальный идеал и национальное сознание", за "великую Россию" (оговаривая, что представляет себе ее иначе, чем Столыпин), доказывал, что нет никакой опасности в патриотизме и национализме, но что национализм должен быть "открытым, завоевательным", "либеральным" и одновременно "консервативным империализмом", основанным на "органической гегемонии русской национальности". Струве заявлял, что "для инородческих племен России русская культура обладает гегемонией... в силу ее внутренней мощи и богатства". Он проповедовал "национальное русское чувство" и не советовал "хитрить с ним и прятать свое лицо". Он доказывал, наконец, что "Россия должна быть сильной для того", чтобы не возникла даже "тень" опасности нападения на нее (*). (* Ibid. N 372. Р. 194-2-06; N 377. Р. 380-383; N 387. Р. 32-36; N 388. Р. 42-46; N 399. Р. 174-175; V. IX, N 409. Р. 184-187; N 430. Р. 380. *) Гораздо труднее определить, в чем заключалось для Струве "религиозное понимание жизни". Для Толстого его "религиозное верование" означало полное отрицание насилия и, следовательно, предопределяло решительный и активный разрыв с государством и со всем обычным укладом; толстовцев арестовывали за отказ от военной службы, судили и ссылали. Толстого не арестовали, но лишь потому, что этому препятствовала его мировая слава. Но в чем выражалась религиозность Струве? В отличие от его соавтора по "Вехам", С. Булгакова, ставшего впоследствии священником, Струве был человеком сугубо светским, практическим политиком. В 1909 г. он считал еще "фантастическим" предположение о войне между Россией, Англией, Францией и Италией, с одной стороны, и Германией и Австро-Венгрией - с другой, но уже приветствовал сложившуюся к тому времени Антанту - спустя пять лет он занял активную позицию в войне, призывая к расширению границ, завоеванию проливов и т. д. (*). Конечно, Струве знал библейскую заповедь "не убий", знал Нагорную проповедь и идею непротивления злу насилием, но все эти заповеди он относил к некоему медленному и постепенному самовоспитанию человеческой личности; с его государственно-политическими идеями они никак не связывались. (* Ibid. V. VIII, N 375. Р. 196-199; V. XI, N 479. Р. 178-180. *) Во время свидания в Ясной Поляне Толстой, не любивший устных споров, не стал, очевидно, возражать своему собеседнику; он лишь отметил в своем дневнике, что Струве был "мало интересен" и "тяжел" (57, 115). Именно поэтому Струве вынес из этой встречи "единственное сильное впечатление", что его собеседнику было нечего сказать, ибо "Толстой живет только мыслью о Боге, о своем приближении к нему. Телесно он одной ногой в могиле... Душевно и духовно он там..." Так именно написал Струве в некрологе Толстого, вспоминая их встречу за год до смерти писателя (*). (* Ibid. V. VIII, N 403. Р. 130-132. *) Петр Бернгардович так и не узнал, по-видимому, что когда он писал этот некролог, в бумагах старика, которого он счел "ушедшим из жизни", лежал чрезвычайно острый полемический ответ на статью "Роковые противоречия", написанный в октябре 1909 г., но не законченный и не опубликованный. Толстой писал, что он прочел и перечел статью Струве, но "не мог даже понять, в чем г-н Струве видит противоречие" в его статье "Неизбежный переворот". Он действительно призывал к коренному изменению всего общественного строя, к "замене жизни насильнической жизнью мирной", но не исходил при этом из какого-либо конкретного плана общественного устроения - напротив, в статье "Неизбежный переворот" он признавал "удивительным суеверием" представление о том, что "одни люди не только могут, но и имеют право вперед определять и насилием устраивать жизнь других людей". Исходил же он из того, что уже "теперь... всякий человек, которого гонят на войну... знает, что те, против кого его гонят, такие же люди, как и он, так же обмануты своими правительствами... теперь же всякий рабочий считает правительство если не шайкой разбойников, то во всяком случае людьми, озабоченными своими интересами, а не интересами народа..." (38, 86-89). Толстой выражал в ответе Струве недоумение, почему тот приписывает ему взгляд на предстоящий переворот, как на "очень легкий", "и почему необходимо - как вероятно предполагает г-н Струве - непременно считать этот переворот не легким, но трудным?" (38, 338). Спор шел, в сущности, о перспективах исторического развития России. На первый взгляд, политическая программа Струве казалась куда более реальной, чем взгляды, которые развивал Толстой. "Великая Россия", отстаивающая свои державные интересы, реформированная по образцу западных государств (германскому или англо-французскому) - все это, если еще не существовало, то, очевидно, начинало существовать. Рядом с этим толстовские идеалы - отказ от армии, от сложившихся государственных форм - казались явной утопией. Но Толстой вовсе не хотел быть утопистом, как не хотел быть государственным реформатором. Никакой конкретной политической программы у него не было и быть не могло: он говорил не о том, что необходимо сделать, а о том, что соответствовало или не соответствовало нравственным принципам. Историческое движение было в его представлении стихийным массовым процессом, который ни он, ни какой-либо другой человек не мог по своему произволу изменить. Это не значит, что Толстой был "пассивистом" - противником всякой общественной деятельности (*). Он считал необходимым "бороться с правительством орудием мысли, слова, поступков жизни, не делая ему уступок, не вступая в его ряды, не увеличивая его силу" (53, 7), а если "нельзя у себя - за границей, как Герцен" (55, 255). Он помогал людям, отказывавшимся от военной службы, организовывал эмиграцию духоборов в Канаду, вместе с Короленко выступал против столыпинских казней. (* Так считал ряд авторов - от В. И. Ленина (Полн. собр. соч. Т. 48. С. 11-12) до американского исследователя В. Краснова (Krasnov V. Wrest- ling with Lev Tolstoy. War, Peace and Revolution in A. Solzhenicyn's New August Chetyrnadtsatogo // Slavic Review. 1986. V. 95, N 4. P. 708). *) Исторические прогнозы Толстого основывались не на том, что представлялось ему желательным, а на том, что он видел вокруг себя. Беседы с крестьянами и рабочими, о которых он писал в статье "Что же делать?", были его повседневным занятием. Он не пользовался еще системой нынешних социологических опросов, но ставил перед собой в значительной степени аналогичные задачи: пытался узнать мнения и настроения как можно большего числа людей. Такое общение приводило его к мысли, что столыпинское "успокоение" приведет к новой революции, ибо "сознание ненужности и преступности правительства будет делаться все яснее и яснее людям русского народа и сделается, наконец, то, что огромное большинство людей... не будет уже в состоянии повиноваться правительству..." {38, 168). Подыскивая название для статьи "Неизбежный переворот", Толстой думал и о таком его варианте: "Революция неизбежная, необходимая и всеобщая" (38, 509). И марте 1910 г. он писал: "Революция сделала в нашем русском народе то, что он вдруг увидал несправедливость своего положении. Это - сказка о царе и новом платье. Ребенком, к<оторый> сказал то, что есть, что Ц<арь> голый, была революция. Появил<ось> в народе сознание претерпеваемой им неправды... И вытравить это сознание уже нельзя" (58, 24). А в сентябре того же года, узнав об относительно мирной революции и Португалии, Толстой заметил: "У нас будет не португальская роволюция, если будет..." (*) (* Яснополянские записки Д. П. Маковицкого. Кн. 4. С. 360. *) В своих наблюдениях Толстой не ограничивался только Россией. У него были корреспонденты во всем мире - в Европе, в Америке и в Азии - и среди них - Мохандас Карамчанд Ганди. Он мог убедиться в том, что народы отнюдь не жаждут того "открытого, завоевательного" национализма, который привлекал Струве в Британском империи, что в мире становится все больше людей, которые, как и в России, не желают, чтобы их гнали на войну, и не верят своим правительствам. Спор между Толстым и Струве и подобными ему "консервативными либералами" был разрешен на практике. Прошло всего семь лет со дня смерти Толстого, и история показала, какой путь развития России оказался если не более "легким", то, во всяком случае, более реальным.

III. РЕВОЛЮЦИЯ И ИДЕИ ТОЛСТОГО

В феврале 1917 года революция, о которой постоянно думая Толстой и которой не ожидал ни один из политических деятелей, совершилась. Как же отнеслись к этой революции политики различных направлений? Ее приветствовали почти все, за самыми ничтожными исключениями. Струве и другие "веховцы" сразу же после революции стали издавать еженедельник "Русская свобода". В передовой статье Струве писал: "Произошло величайшее мировое событие. В кратчайший срок пал Николай Второй и в своем падении увлек за собой династию Романовых и Российскую монархию... Этот переворот, великий в своей быстроте и простоте, требует от нас действенного служения добру..." Ему вторил Бердяев: "...Русский народ доказал, что он великий народ и достоин великого будущего. На краю гибели, в положении безвыходном, совершил он самую бескровную и безболезненную из революций... И поразительно, как бесславно погибло старое, некогда священное царство - у него не нашлось ни одного рыцарского защитника..." (*) (* Русская Свобода. 1917. N 1. С. 1-5, 6-7. *) Сходными настроениями был охвачен и другой современник - последний секретарь Толстого Валентин Булгаков. Он писал о солдатах, примкнувших к революции: "...солдатами толпа прямо любуется. Любуюсь и я. Не впервые ли парод глядел на этих серых людей как на братьев своих?.. Но сегодня это чувство близости и единства охватило, несомненно, всех..." Булгаков зашел к Мережковским. "- А, вот посол Льва Николаевича! - приветствовали меня. - Ну что, каковы ваши впечатления от всего происходящего? - Да самые хорошие! Я, хоть и "толстовец", а все хожу и радуюсь... - А вы не боитесь, что немцы придут? - обратился ко мне с вопросом Д. С. Мережковский. - Нет, не боюсь. - Ах, ведь вы, "толстовцы", ангелы... Ангелы!" (*) (* Булгаков Вал. Революция на автомобилях. (Петроград в феврале 1917 г.) // На чужой стороне. 1924. No 6. С. 15, 25-26. *) Вопрос о войне не был случаен. Именно этот вопрос вскоре разделил русскую интеллигенцию на различные, противостоящие друг другу течения. Безусловными противниками войны были толстовцы. Уже в сентябре 1914 г. В. Ф. Булгаков составил воззвание "Опомнитесь, люди-братья": "Совершается страшное дело. Сотни тысяч, миллионы людей, как звери, набросились друг на друга... Весь образованный мир, в лице представителей всех умственных течений... дошел до такого невероятного ослепления, что называет эту ужасную человеческую бойню "священной", "освободительной" войной... Мечтают о разоружении, которое будто бы принесет война. Братья, не верьте этому! Ведь разоружить народы - значит для современных правительств то же самое, что уничтожить самих себя, потому что эти правительства держатся только благодаря государственному насилию... Как же они могут отбросить свою единственную опору - солдатский штык?!.. Наши враги - не немцы, а для немцев враги не русские и не французы. Общий враг для всех нас... - это зверь в нас самих" (*). Воззвание было подписано также Д. Маковицким, И. Трегубовым и другими. За составление и распространение этого воззвания Булгаков спустя месяц был арестован в Ясной Поляне. Толстовцы, уклонявшиеся от военной службы, подвергались более жестоким наказаниям, чем до войны. (* Булгаков Вал. Опомнитесь, люди-братья! М., 1922. С. 36. *) Левые социалистические течения также были против войны, но призывали к "миру без аннексий и контрибуций", считая неизбежным продолжение военных действий до тех пор, пока не удастся этот мир заключить (особой, как увидим, была позиция большевиков). Представители религиозно-философского направления в интеллигенции, те, кого В. Ф. Булгаков именовал "соловьевцами" (последователями В. С. Соловьева), стояли за войну до победы. "Ныне разразилась, наконец, давно жданная мировая борьба славянской и германской расы", - писал Н. Бердяев еще в 1915 году. "Славянская раса, во главе которой стоит Россия... идет на смену другим расам, уже сыгравшим свою роль... это - раса будущего" (*). Более сложной была позиция Д. Мережковского. Он отвергал "национальную гордыню" веховцев (**), но и сам призывал к победе "ноли кой армии русского народа" (***). Антивоенные настроения, все более усиливавшиеся в течение 1917 года, чрезвычайно беспокоили Бердяева и его единомышленников. И в журнальных статьях, и в особой брошюре Бердяев выступал против "бессмысленной фразы" "без аннексий и контрибуций" и доказывал, что "притязания великих национальностей, создавших великие государства и культуры, на государственное и культурное преобладание должны быть фактически признаны... как источник излучения света для малых и слабых... Колонии чувствуют неразрывную связь с Англией и любят ее..." В России также "реальный вес великоросса иной, чем белорусса, грузина или татарина... Украинское национальное самоопределение всегда было по природе своей не в меру раздутым провинциализмом... Мечтательный... интернационализм... обрекает нас на одинокий позор. Да не будет этого, да восстанет против этого русский народ, который спасал Россию в смутную эпоху и в Отечественную войну..." (****) (* Бердяев Н. Душа России. Л., 1990. С. 19. *) (** Мережковский Д. С. Невоенный дневник. Пг., 1917. С. 200-204. **) (*** Мережковский Д. С. Завет Белинского. [Б. м., б. г.]. С. 42-43. ***) (**** Бердяев Д. 1) Интернационализм, национализм и империализм. Пг., 1917. С. 15-27; 2) Положение России в мире // Русская Свобода, 1967. No 5. С. 11. ****) Он не восстал, а если и восстал, то совсем но так, как хотелось Бердяеву. К власти пришли не "мечтательные интернационалисты", призывавшие к "миру без аннексий и контрибуции", а большевики, выступавшие за поражение страны и "превращение империалистической войны в гражданскую". К концу 1917 года перестала существовать регулярная армия, разрушен был прежний государственный и судебный аппарат. Дальнейшие последствия этих событий были еще неизвестны современникам. Им бросалась в глаза прежде всего наступившая анархия, ассоциировавшаяся в их представлениях с толстовским анархизмом. Они не могли предвидеть, что люди, возглавившие большевистскую революцию, окажутся способными восстановить в ходе гражданской войны почти всю территорию Российской империи и создадут новую государственность - более могущественную, чем прежняя. Государство это сможет уничтожить не только господствующие классы старой России, но и тот класс, представителем которого считал себя Толстой, - крестьянство. Но все это было еще впереди. Однако и то, что произошло к концу 1917 года, требовало осмысления. Оно, естественно было разным у различных групп интеллигенции.

Представители религиозно-философского направления против Льва Толстого

Восторг "веховцев" перед русской революцией сменился разочарованием. В 1918 г. ими был составлен и даже доведен до корректуры новый сборник под заглавием "Из глубины", вышедший в свет в 1921 г., но почти не получивший распространения. Именно в сборнике "Из глубины" его предшественник, сборник 1909 г., был объявлен "призывом и предостережением" (*) и "Вехам" приписывалась та пророческая роль, которую усматривают в этой книге многие нынешние авторы. Едва ли это справедливо: как мы видели, ни о какой будущей революции в "Вехах" не говорилось - внимание автором было обращено к революции 1905 года и ее неудаче. Претензии на пророчество основывались, очевидно, на том, что авторы писали тогда о зловредной роли безнациональной и безрелигиозной русской интеллигенции; их не послушались, - из-за этого, по убеждению авторов сборника "Из глубины", и произошла новая революция. (* Из глубины. Сб. статей о русской революции. YMCA-PRESS, 1967. С. 25. *) Таким образом, "веховцы" и в 1918 г., как и десять лет до этого, были уверены в огромной, титанической роли русской интеллигенции как в "создании", так и в "разрушении" государства. Правда, к этому присоединялось теперь и осуждение русского народа: "...прославленный за свою преданность народ настолько показал свой реальный нравственный облик, что это надолго отобьет охоту к народническому обоготворению низших классов". Но народ все-таки только "исполнитель", орудие в руках какого-либо "направляющего и вдохновляющего меньшинства" (*). Ответственность за революцию поэтому должна быть возложена на образованное меньшинство. (* Там же. С. 185, 251, 314. *) Однако наряду с безнациональной интеллигенцией к этому меньшинству была отнесена в сборнике еще одна фигура, названная в статье Н. А. Бердяева "Духи русской революции" (напечатанной в 1918 г. не только в сборнике, но и отдельной журнальной статьей). Речь шла о Льве Толстом. "Русская революция являет собой своеобразное торжество толстовства..." - писал Бердяев. "Толстой был злым гением России, соблазнителем ее... Мировая война проиграна Россией потому, что в ней возобладала толстовская моральная оценка войны... Это Толстой сделал нравственно невозможным существование Великой России... Необходимо освободиться от Толстого как от нравственного учителя. Преодоление толстовства есть духовное возрождение России..." (*) (* Там же. С. 96-102. Ср.: Бердяев В. Духи русской революции. Рига, 1990. С. 24-28. *) Бердяев был не одинок. Сходные мысли высказывал тогда же прежний критик "Вех" - Д. С. Мережковский. В статье "Толстой и большевики", написанной во время гражданской войны и помещенной в сборнике "Царство Антихриста", Мережковский ставил вопрос: "С кем Толстой" - с белыми или с красными? "Толстой не с нами..." - заявлял он. "...Отрицание насилия отделяет Толстого от большевиков и от нас в одинаковой степени. Вопрос в мере: у большевиков насилие безмерное, а мы его умеряем... Ближе всего большевизм Толстому в эстетике и метафизике... Воля к дикости, воля к безличности... Большевизм - самоубийство Европы. Начал его Толстой, кончает Ленин... Русский большевизм - толстовское чистилище..." (*) (* Царство Антихриста. Munchen, 1921. С. 191-198. *) Заметим, что такую враждебность к Толстому обнаруживали не ретрограды, обличавшие его при жизни, а люди, выступавшие до революции как противники самодержавия. Чем же это объяснялось? При всех расхождениях Мережковского с "веховцами" их сближала, как мы уже отмечали, вера в решающую роль в истории идей и их носителей - интеллигентов. Идеи эти существуют как бы изначально, и их нужно лишь правильно понять и внушить народу. "Русская национальная мысль чувствует потребность и долг разгадать загадку России, понять идею России, определить ее задачу и место в мире. Все чувствуют в нынешний мировой день, что Россия стоит перед великими и мировыми задачами... Не может человек всю жизнь чувствовать какое-то особенное и великое призвание... если человек ни к чему значительному не призван и не предназначен. Это биологически невозможно. Невозможно и в жизни целого народа..." - писал Бердяев в 1915 г. (*), а в книге "Русская идея", подводящей итоги его размышлениям о России, он даже приписывал эту идею Богу, Создателю Вселенной: "Что замыслил Творец о России?" - спрашивал он (**). Таким же воплощением мировых идей - борьбы Христа с Антихристом - считал историю и Мережковский. (* Бердяев Николай. Душа России. Л., 1990. С. 3. *) (** Бердяев Н. Русская идея. YMCA-PRESS, 1971. С. 5. **) Исторические взгляды Толстого, его представление об историческом процессе как о "бессознательной, общей, роевой жизни человечества", зависящей от взаимодействия "однородных влечений людей", совершенно не принимались во внимание его обличителями. Для них он был только проповедником губительного "непротивления злу". Отсюда и странные упреки Бердяева Толстому в том, что он "отвергал историю" и учил "элементарно и упрощенно морализировать над историей и переносить на историческую жизнь моральные категории жизни индивидуальной" (*). Никогда Толстой не "морализировал" над историей. Он отвергал лишь бессмысленное преклонение историков и писателей перед деяниями "великих людей", не отвечавшими самым простым нормам человеческой морали. Высокие нравственные требования он предъявлял не истории, а конкретным людям, в том числе и государственным деятелям. Считая исторический процесс закономерным и не зависящим от воли отдельных лиц, Толстой отвергал всякое "суеверие устроительства" - как

  социалистическое,

  так

  и государственно-националистическое. Оппонентам его такое "суеверие устроительства" было весьма свойственно. Еще осенью 1917 г., до того как П. Б. Струве собрал сборник "Из глубины", он принимал в Ростове участие в создании Добровольческой армии. В 1920 г. он стал министром иностранных дел врангелевского правительства. Д. С. Мережковский вместе с Д. В. Философовым и 3. Н. Гиппиус во время русско-польской войны 1920 г. помогали формированию русских отрядов Савинкова и Булак-Балаховича в армии Пилсудского. (* Из глубины. С. 99; ср.: Бердяев Н. Духи русской революции. С. 25-26. *) Деятельность эта окончилась неудачей. Утверждая, что в русской революции нет "созидательных потенций", Струве еще в 1918 г. писал, что она "жалко неспособна и бессильна создать даже красную армию" (*). Предсказание это, как и многие другие, не оправдалось. Красная армия была создана, и она одержала победу над белыми. Струве и Мережковские оказались за пределами России; в 1922 г. за границу были высланы Н. Бердяев, С. Булгаков и С. Франк. (* Из глубины. С. 301. *) После окончания гражданской войны обличения Толстого как будто потеряли свою актуальность. В. А. Маклаков в юбилейной речи по поводу десятилетия смерти писателя заметил: "...говорить о каком бы то ни было сходстве между учением Толстого и большевиков значит ничего не понимать в этом учении... Мы все стоим по разным концам баррикады, но мы стоим по одну сторону не с Толстым, а с большевиками... Мы, противники большевиков, как и они сами, признаем, что бывают эпохи, когда насилие необходимо... Возьмите консервативные партии. Разве не говорили они, как Столыпин, когда им указывали на случайность, жестокость, несправедливость репрессий, что "когда горит дом, бьют стекла"..." А если это так, то Толстой "сказал бы нам... что не нам осуждать большевиков..." (*) (* Маклаков В. А. Толстой и большевизм. Речь. Париж, 1921. С. 6-9. *) Тем не менее и после 1921 г. в среде эмигрантов нашлись люди, склонные возлагать вину за революцию на Льва Толстого. (*) Одним из наиболее стойких защитников этой идеи оказалс