Главная » Книги

Толстой Лев Николаевич - Я. С. Лурье. После Льва Толстого, Страница 6

Толстой Лев Николаевич - Я. С. Лурье. После Льва Толстого


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10

из этих размышлений: "Мне кажется, что первым должным делом следует признать необходимость объединения интеллектуальных сил старой опытной интеллигенции с силами молодой рабоче-крестьянской интеллигенции". Любопытно, что все эти статьи были напечатаны в "Новой жизни" в мае-июне 1918 г., т. е. буквально накануне закрытия этой газеты как контрреволюционной (*). (* Несвоевременные мысли. С. 235-236, 250, 265. *) Мысль об исторической неизбежности победы большевиков была не чужда и Короленко. Но, по мнению Короленко, русский народ "заслужил большевиков" своим долготерпением в годы царизма, благодаря чему революция совпала со временем войны и приобрела столь жестокие формы. Горький же искал причины жестокости в неких общих свойствах русского народа и русского крестьянства, отрицательное отношение к которому сложилось у него еще до революции, когда крестьяне сожгли кооператив, основанный им совместно с народником М. Ромасем. Именно эту мысль развивал Горький в статье "О русском крестьянстве", опубликованной уже в Берлине, после того как он уехал заграницу. Как и всякое обобщение такого масштаба, идея исторической вины целого народа и целого класса была крайне сомнительной, и, что особенно опасно, в ней ощущалось стремление снять вину с большевистской власти: "Когда в "зверстве" обвиняют вождей революции - группу наиболее активной интеллигенции, я рассматриваю это как ложь и клевету... или... как добросовестное заблуждение... Тех, кто взял на себя каторжную, Геркулесову работу очистки Авгиевых конюшен русской жизни, я не могу считать "мучителями народа", с моей точки зрения они - скорее жертвы" (*). Однако Ленин и его сподвижники издавали приказы о преследовании инакомыслящих, запрете свободного слова, о массовом терроре и, следовательно, несли полную ответственность за "зверства". (* Горький М. О русском крестьянстве. Берлин, 1922; перепечатано в: Огонек. 1991. No 49. С. 12. В том же номере "Огонька" помещен полемический ответ Б. Можаева Горькому - "Я теряюсь". Возмущение Можаева законно, но самый характер этой посмертной полемики не представляется удачным. Вместо того чтобы указать на бессмысленность таких огульных обвинений, Можаев ссылается на то, что многие из большевистских вождей не были русскими, и т. д. Трудно согласиться и с предложением Можаева исключить Горького из "школьных программ" за "преступления против своей нации" и "над родом людским" (там же. С. 13). Если применить такие репрессии к автору "Детства" и "В людях", то не придется ли исключать из программ и другого классика, утверждавшего, что не война, а "долгий мир зверит и ожесточает человека", и отвергавшего "буржуазные нравоучения" о "пролитой крови" (см. выше, с. 33) ? А ведь он был великий писатель. *) Горький, впрочем, был далеко еще не готов к примирению с большевиками. Уже после своего отъезда за границу он сделал попытку предотвратить расправу над эсеровскими вождями, которых коммунисты (в переговорах с представителями двух социалистических Интернационалов) обещали не предавать смертной казни и которых они после позорной судебной комедии все же осудили на расстрел. Горький обращался к западному общественному мнению, привлек к защите эсеров Анатоля Франса, но успеха не достиг: приговор был не отменен, а лишь отсрочен исполнением (до совершения кем-либо террористического акта против советских властей). Именно спор из-за этого приговора и был причиной травли Горького в советской печати и прекращения его связей с Лениным (*). Столь же сильное впечатление произвел на Горького и полученный им циркуляр Крупской местным библиотекам, в котором им предлагалось исключить из своих фондов "устаревшие" и "контрреволюционные" книги, в том числе сочинения Льва Толстого, Канта, Шопенгауера и др. Горький собирался в связи с этим отказаться от советского гражданства - собирался, но так и не сделал этого (**). (* Serge Victor. Memoirs of a Revolutionary, 1901-1941. L., 1963. P. 164; Wolfe B. D. The Bridge and the Abyss. P. 148-149. *) (** Ходасевич В. Ф. Некрополь. С. 248-253. Ср.: Wolfe В. D. The Bridge and the Abyss. P. 143-144. **) История дальнейших взаимоотношений писателя с коммунистической властью хорошо известна. До 1931 г. Горький жил за границей, в Италии, но сотрудничество его с советской печатью становилось все более широким. В 1928 и 1929 гг. он приезжал в СССР; посетил Соловки и заявил, что этот лагерь не имеет ничего общего с царскими тюрьмами, ибо "здесь жизнью трудящихся руководят рабочие люди", а "рабочий не может относиться к "правонарушителям" так сурово и беспощадно, как он вынужден относиться к своим классовым, инстинктивным врагам, которых - он знает - не перевоспитаешь". Что касается "классовых врагов", то это "худая трава, которую из поля вон выбрасывает справедливая рука истории" (Горькому были показаны лишь "контрреволюционеры эмоционального типа", монархисты, а "партийные люди" - эсеры и меньшевики - на всякий случай "переведены куда-то") (*). Далее последовали: "Если враг не сдается - его уничтожают", журналы "Наши достижения", "СССР на стройке", книга о Беломорканале, "История гражданской войны", в 1934 г. - 1-й съезд писателей, породивший "социалистической реализм" - эту "трагедию бессмыслицы", по выражению польского философа. Впрочем, Горький в 30-х годах был уже узником: он находился под фактическим домашним арестом, под ежедневным, тщательным надзором шефов НКВД и ушел из жизни перед "большими процессами" - видимо, смерть его была вызвана не естественными причинами, а опасением, как бы он вновь не вспомнил старое и не стал заниматься "чепухой, пустяками", как оценивал Ленин его ходатайства об арестованных. (* Горький М. Собр. соч.: В 18 т. М., 1963. Т. 11. С. 309, 315. *) Почему так случилось? Почему человек, всю жизнь боявшийся "испортить биографию" честного писателя, завершил ее так печально и страшно? Важную роль сыграл здесь опыт пребывания за границей в 1921-1931 гг. Колебания значительной части эмиграции между совершенно безнадежной идеей восстановления монархии, западным и "восточным (советским) фашизмом" отталкивали Горького от большинства эмигрантов. В конце концов он все-таки выбрал "восточный фашизм", убедив себя при этом в том, что это вовсе не фашизм. От своего заявления, что "пролетариат никого и ничего не победил", сделанного после Октябрьской революции, он теперь отказался и увидел в советской системе ту самую "диктатуру политически грамотных рабочих в тесном союзе с научной и технической интеллигенцией", о которой он мечтал в 1918 г. В этом самообмане немалую роль сыграла одна особенность характера Горького, которую отмечали общавшиеся с ним люди, - предпочтение навеянного человечеству "золотого сна" тяжелой и неприятной правде. "Я искреннейше и непоколебимо ненавижу правду", - заявил он однажды (*). (* Ходасевич В. Ф. Некрополь. С. 253, 273. *) Но была и другая причина - более важная. Принцип Толстого и Короленко: "Делай, что ты должен делать, и пусть будет, что будет" - далеко не оптимистической принцип. Он основан на признании сугубо ограниченных возможностей отдельного человека перед лицом истории. Но вести тяжкую, самоотверженную борьбу без надежды на существенное изменение окружающей жизни нелегко. Ведь и Толстому хотелось "верить, что человеку, а потому и человечеству, как собранию людей, стоит только захотеть, чтобы с корнем вырвать из себя зло", и он с большой болью признавал в 1909 г. несбыточность этой надежды (52, 31; ср. 57, 200) Горький же предпочел "тьме низких истин" "возвышающий обман". И заплатил за это не только жизнью, но и посмертным бесчестием.

    Толстовцы и большевики

Как же относились к революции прямые единомышленники Толстого - те, кто называл себя толстовцами? Прежде чем попытаться ответить на этот вопрос, следует отметить, что самые понятия "толстовства" и "толстовцев" далеко не однозначны. Толстой решительно настаивал на том, что никакого собственного учения у него нет: он лишь призывает к соблюдению нравственных заповедей Христа, высказанных в евангелиях. Конечно, он очень хотел бы "верить в то, что человеку, а потому и человечеству, как собранию людей", удастся "с корнем вырвать из себя зло". Но никаких конкретных путей к воздействию на волю человечества он не указывал: любая волевая попытка изменить ход исторического движения грешила бы "суеверием устроительства". Лучше других современников Толстого понимал сущность его взглядов Владимир Григорьевич Чертков - он еще в 1909 г. заявлял, что "одной из заветных мыслей" Толстого была идея зависимости общественной жизни людей от совокупности "исторических условий и сложных процессов общенародного сознания". Именно отрицание каких бы то ни было "коллективных выступлений" побудило Черткова отказаться от подписания булгаковского обращения 1914 г. "Опомнитесь, люди-братья", хотя идеям этого обращения он сочувствовал и даже помогал составлять его. Чертков, долголетний секретарь Толстого Н. Н. Гусев (которого в последний год жизни писателя сменил В. Булгаков), Александра Львовна Толстая - все эти близкие Толстому люди стремились прежде всего к широкой публикации толстовского наследия, только в 1917 году освободившегося от цензуры. Впервые в России были изданы запретные прежде статьи против патриотизма и ряд религиозно-философских статей, не пропускавшиеся цензурой тексты "Воскресения". Печатание сочинений Толстого осуществлялось издательством "Задруга"; было создано Общество изучения и распространения творений Толстого. При участии В. Г. Черткова, А. Л. Толстой и др. начало готовиться полное собрание сочинений писателя. Революция не только сделала возможной публикацию запрещенных прежде сочинений. Она открыла путь и для свободной деятельности тех, кто считал, что идеи Толстого можно осуществлять совместными усилиями "собрания людей". Толстовцы группировались вокруг Общества истинной свободы в память Толстого, Вегетарианского общества и других подобных организаций. Как и Булгаков, люди эти безусловно отвергали войну. Идеи братания между русскими и немецкими солдатами, идеи, обычно связываемые в представлениях историков с 1917 годом и интернационалистской пропагандой, возникали у них еще до Февральской революции. В своих воспоминаниях будущий активный толстовец Я. Д. Драгунский рассказывал о том, что попытки братания делались еще в 1915 г. и жестоко пресекались командованием (*). Февральскую революцию толстовцы приветствовали. Не были они и противниками Октябрьского переворота. Будущие деятели этих коммун - И. П. Ярков, В. В. Янов, Я. Д. Драгунский, Б. В. Мазурин, С. В. Троицкий - сочувствовали большевикам: они приветствовали братания на фронте, конфискацию земель у духовенства и помещиков (**). Более сложной была позиция людей, близких к Толстому. В. Ф. Булгаков в докладе "Лев Толстой и наша современность", опубликованном Обществом истинной свободы, писал: "Свобода, в смысле жизни по совести, для народа непосредственно связывалась с желанием прекратить братоубийственную войну. Большевики поняли это лучше, чем близорукие представители первого Временного правительства. Русский народ поверил большевикам... Но тут русский народ сделал маленькую историческую ошибку: он, вместо того чтобы, раз освободившись от этого правительства, остаться свободным и перестать подчиняться всякому правительству, посадил себе на шею большевиков и тем самым приготовил себе новую петлю... Толстой отрицательно смотрел на всякое правительство, на всякую власть... И нужно сказать, что так называемая рабоче-крестьянская власть большевиков не представляет в этом отношении никакого исключения... Это одно из самых грубых, жестоких, деспотичных правительств, которые видела не только русская, но и мировая история. Смертная казнь, да еще без суда, без разбора дела, снова стала обыденным и бытовым явлением, как во времена царского режима... Только раньше вешали, а теперь "ставят к стенке", и, живи этот старик, может быть, ему пришлось бы сказать: "Поставьте и меня"..." Но в том же докладе В. Булгаков заявил своим слушателям: "Если среди вас есть враги большевиков, то я должен сказать, что я и не с ними и что домогательства противоположной стороны мне одинаково чужды..." (***) Примерно такие же взгляды высказывал в то время и другой секретарь Толстого, Н. Н. Гусев, в статье "За кого бы был Лев Толстой" (****). Осенью 1919 г., когда Деникин, наступавший на Москву, был недалеко от Тулы, организованное в поместье Толстого общество "Ясная Поляна" намеревалось обратиться к красным и белым с просьбой, чтобы Ясная Поляна была объявлена зоной, находящейся вне военных действий (*****). (* Воспоминания крестьян-толстовцев. 1910-1930-е годы. М., 1989. С. 337-338. *) (** Поповский М. Русские мужики рассказывают. Последователи Л. Н. Толстого в Советском Союзе. 1918-1977. London, 1983. С. 59, 67. Воспоминания крестьян-толстовцев. С. 16, 104, 108, 347-348. **) (*** Булгаков В. Лев Толстой и наша современность (о путях к истинному возрождению). М., 1919. С.10-11, 13. ***) (**** Гусев Н. За кого был бы Лев Толстой // Голос Толстого и Единение. 1919. No 12. Ср.: Поповский М. Русские мужики рассказывают. С. 64. ****) (***** Толстая Александра. Проблески во тьме. Вашингтон, 1965. С. 27. *****) Заслуживают внимания в связи с этим два воззвания, написанные В. Г. Чертковым и П. И. Бирюковым как раз осенью 1919 г. и обращенные к английскому общественному мнению. Они были озаглавлены "Save Russia (Спасите Россию)". Оба автора одобряли выход России из войны в 1917-1918 гг. "Наши трудящиеся массы совершили одно из тех исторических деяний ("achievements"), значение которых для будущего всего человечества настолько всеобъемлюще, что оно едва ли может быть оценено нынешним поколением. Два года назад русский народ, у которого свирепствовавшая тогда всемирная бойня вызывала отвращение и физическое изнеможение, отказался от всякого дальнейшего участия в ней. Оставив фронт и решительно вернувшись в свои дома, русские солдаты продемонстрировали всему миру, что война может быть остановлена народами независимо от их правительств, путем простого неповиновения. Миллионы человеческих личностей, которых русское правительство привыкло рассматривать как простое "пушечное мясо", неожиданно обнаружили, что под гипнотическим влиянием церкви и государства они окончательно утратили свой здравый смысл. Неслыханной до того формой самопроизвольной демобилизации русский народ ввел в дальнейшую историю войн новый фактор, с которым отныне нужно будет считаться", - писал Чертков. Он полагал даже, что пример, поданый русским народом, "в большой степени содействовал прекращению европейской войны", что сходное поведение немецких солдат побудило Германию сдаться. Бирюков брал под защиту Брестский мир: "В ваших глазах это было преступление, задевающее ваше достоинство. Для них это был героический акт, равного которому не было в истории. Перед лицом наступления могущественного противника народ и его правительство, обессиленные, прекратили войну и, сложив оружие, открыли мирные переговоры, приглашая вас сделать то же. Но вы ответили на это лишь презрительным молчанием. С того времени в каждом случае, когда это казалось возможным, вплоть до последней резолюции Петроградского совета, русское правительство не переставало предлагать умиротворение, но вы отвечали им танками и другими орудиями разрушения. Почему?" (*) (* Save Russia. A Remarkable Appeal to England by Tolstoy's Executor in a Letter to his English Friends by V. Tchertkoff. London, 1919. P. 3, 16-17. *) Чертков заявлял, что в ходе революции русский народ осуществил такие преобразования, о которых только мечтали самые смелые европейские реформаторы: "Земельная проблема была решена полным уничтожением помещичьей собственности и передачей земли в распоряжение тех, кто обрабатывает ее своими руками. Церковь отделена от государства. Интересы трудящихся классов, по крайней мере в принципе, ставятся а первое место, и рабочие теоретически признаются хозяевами страны". "Не будучи ни "большевиком", ни сторонником какой-либо насильственной власти", Чертков отвергал "сатанинскую внутреннюю войну", свирепствовавшую в стране, и "искусственное и насильственное вовлечение в эту войну наших новых поколений и вообще большой части населения, никак в ней не заинтересованного". Он осуждал "иностранные силы, которые путем поддержки, прямой или косвенной, оказываемой некоторым из воюющих сторон, продлевают эту братоубийственную бойню". И Чертков, и Бирюков призывали "братьев рабочих" помешать своим правительствам осуществлять "любое вмешательство, открытое или замаскированное", в дела России (*). (* Save Russia. P. 8-9, 14-17. *) С обеими воюющими сторонами, участвующими в гражданской войне, сподвижникам Толстого приходилось сталкиваться прежде всего при попытках красных и белых мобилизовать толстовцев в армию. После Февральской революции Временное правительство признало права тех, кто по нравственным соображениям отказывается взять в руки оружие, и амнистировало лиц, осужденных по таким обвинениям при царе. Большевики не сразу решились отказаться от этого решения. В конце 1918 г. был подготовлен, а 4 января 1919 г. утвержден декрет об освобождении от военной службы лиц, не приемлющих ее по религиозным соображениям. Право возбуждать ходатайства о таком освобождении предоставлялось "Объединенному совету религиозных общин и групп", возглавляемому В. Г. Чертковым. Первое время это право признавалось и красными, и белыми, но затем оно стало нарушаться обеими сторонами. Уже в декабре 1919 г. советские карательные органы расстреляли за отказ от военной службы восемь молодых толстовцев. Год спустя была арестована, подвергнута истязаниям и осуждена на заключение в концентрационном лагере другая группа толстовцев. За отказ от военной службы было расстреляно свыше 100 человек. 14 декабря было издано "Разъяснение" к декрету 1919 г. Согласно этому разъяснению, Объединенный совет, возглавляемый Чертковым, отстранялся от участия в решении вопросов об отказе от воинской службы. Верховный Суд, рассматривая дело толстовца Николаева, принял решение, что действие декрета 1919 г. не распространяется на толстовцев, ибо "последователи учения Льва Толстого являются не последователями религиозной секты, исповедующими определенный религиозный культ, а свободомыслящей этической группой, носящий антимилитаристский характер и проводящей в жизнь принципы непротивления злу насилием". В 1923 г. Наркомюст подтвердил исключение толстовцев из числа религиозных групп, имеющих право на освобождение от воинской службы. В. Ф. Булгаков отмечал парадоксальность такого положения, когда атеистическое государство дискриминирует группу лиц на том основании, что они не религиозные сектанты, а светские лица (*). После нескольких смелых выступлений (**) В. Ф. Булгаков вынужден был оставить Россию и уехать за границу. (* Булгаков В. Ф. Лев Толстой и судьбы русского антимилитаризма // Воля России. 1924. No 14-15. С. 90-97; Поповский М. Русские мужики рассказывают. С. 68-72, 77-80. *) (** Толстая А. Проблески во тьме. С. 118. Поповский М. Русские мужики рассказывают. С. 65. **) Зигзаги советской политики отражались на судьбе сподвижников Толстого. В 1919 г. Луначарский назначил А. Л. Толстую "комиссаром Ясной Поляны". Но уже вскоре после этого на московской квартире, где она жила, был устроен обыск в поисках "тайной типографии"; после вторичного обыска дочь Толстого была даже арестована и попала в ЧК - хотя и не надолго. Третий обыск и арест были произведены в марте 1920 г. На этот раз обвинение было более серьезным - участие в деятельности так называемого "Тактического центра". Участие это выражалось в том, что Толстая предоставляла главным обвиняемым свою квартиру, ставила самовар и поила их чаем. Александра Львовна была приговорена к трем годам лагеря (женской колонии), но освобождена досрочно (*). (* Толстая А. Проблески во тьме. С. 31, 34-36, 40-45, 54-121. *) Аресты А. Л. Толстой и ее освобождения из заключения были несомненно связаны с постоянными колебаниями советской политики. Начинался НЭП; одновременно разразился голод в Поволжье. Большевики были чрезвычайно заинтересованы в улучшении своей международной репутации и получении помощи из-за границы. Именно в то время был создан комитет помощи голодающим с участием Прокоповича, Кусковой и др.; в состав комитета была введена и Александра Толстая. Тогда же Ленин решил "архи-любезно" ответить на предложение духоборов, эмигрировавших при царе в Канаду, вернуться в Россию. В марте 1921 г. в Москве собрался съезд представителей сектантских сельскохозяйственных и производственных артелей (*). В Ясной Поляне был организован Музей-усадьба, при котором несколько лет существовала сельскохозяйственная коммуна. (* Поповский М. Русские мужики рассказывают. С. 82-83, 85. *) Насколько эфемерны были эти уступки, видно уже из судьбы Комитета помощи голодающим: когда получение помощи из-за границы было обеспечено, власти ликвидировали комитет и арестовали его членов. В числе арестованных (хотя и ненадолго) опять была А. Толстая. В 1923 г. издательство "Задруга" было закрыто; изданием сочинений Толстого занялся Госиздат (*). Тогда же Крупская издала распоряжение об изъятии религиозных сочинений Толстого из всех массовых библиотек - распоряжение, вызвавшее, как мы знаем, резкую, но недолговременную реакцию Горького. (* Толстая А. Проблески во тьме. С. 25, 150-155. *) 1928 год - год столетия Толстого - отразил крайнюю противоречивость правительственной политики по отношению к писателю. Толстовский юбилей был отмечен повсеместно и, в частности, в Ясной Поляне; в торжествах участвовал Луначарский (*). Было принято правительственное решение об издании юбилейного Полного собрания сочинений Толстого. (* Там же. С. 213-216. *) Но в том же году была развернута широкая пропагандистская кампания против Толстого и толстовства. Обличением Толстого как "столпа и утверждения поповщины" занимались М. Ольминский, Е. Ярославский, А. Мартынов и многие другие (*). В "Правде" была помещена статья, где резко осуждались юбилейные торжества в Ясной Поляне: полуграмотные журналисты назвали "Прославление Природы" из девятой симфонии Бетховена, пропетое школьниками, "псалмами" (**). В том же году были арестованы и отправлены на Соловки пятеро толстовцев. За активную пропаганду был арестован и сослан в 1929 г. толстовец И. П. Ярков. Духоборы, переселившиеся в 1921 г. в Советскую Россию, ходатайствовали теперь об обратной эмиграции - ответом были репрессии и расстрелы (***). (* Поповский М. Русские мужики рассказывают. С. 119-120. *) (** Толстая А. Проблески во тьме. С. 218. **) (*** Поповский М. Русские мужики рассказывают. С. 59, 111-116, 124-126, 227-233. ***) Положение Ясной Поляны и яснополянской школы становилось все более тяжелым. Местные партийцы творили бесчинства, растлевали учениц школы и одновременно писали доносы в Москву; школе навязывалась антирелигиозная пропаганда. Толстая обращалась к центральным властям, была даже на приеме у Сталина. Все это было бесполезно. В 1929 г. дочь Толстого навсегда покинула Россию (*) и уехала в Японию. Дальнейшая ее деятельность - создание Толстовского фонда, помощь эмигрантам из России, выступления по радио против советской интервенции в Венгрии в 1956 г. и травли Пастернака - осуществлялась уже за рубежом, в Соединенных Штатах. (* Толстая А. Проблески во тьме. С. 228-242. *) Деятельность других сподвижников Толстого постепенно свелась к одной задаче: изданию Полного собрания сочинений Толстого и литературы о нем. Важнейшую роль в подготовке этого издания сыграли В. Г. Чертков, Н. Н. Гусев и ряд литературоведов-текстологов - М. А. Цявловский, Б. М. Эйхенбаум и другие. Начатое в 1928 г. Полное собрание издавалось в течение тридцати лет - до 1958 г. (Чертков не дожил до его окончания). Каково было его значение? А. Л. Толстая отстранилась от него с самого начала - она считала, что при скромном тираже и большой цене это издание не сыграет какой-либо роли в распространении взглядов Толстого (*). Отчасти это верно: приобрести эти тома смогло лишь небольшое количество специалистов старшего поколения, книжные спекулянты и библиотеки. Издание подвергалось сокращениям: в 1939 г. в постановлении Совнаркома указывалось на "промахи и ошибки" в вышедших томах и предлагалось пересмотреть все подготовляемые тома (после т. 38); в 1951 г. А. А. Фадеев заявил о недопустимости печатания в собрании сочинений произведений Толстого, "носящих реакционный характер, являющихся прямой пропагандой религии" (**). И все-таки, при всех его недостатках, само существование этого издания стало важным фактором развития русской культуры. В библиотеках (во всяком случае, в библиотеках больших городов и научных центров) прочесть тома этого издания было возможно; в спецхран оно, к счастью, никогда не отправлялось. Н. Н. Гусев издал монументальный двухтомный труд "Летопись жизни и творчества Толстого"; вернувшийся в Россию в 1949 г. В. Ф. Булгаков опубликовал воспоминания о последнем годе жизни Толстого (***). (* Там же. С. 25. *) (** См.: Сарнов С. Зачем мы открываем "запасники" // Огонек. 1990. No 3. С. 17-18. **) (*** Булгаков В. Л. Н. Толстой в последний год жизни. М., 1957. ***) Но наряду с людьми, стремившимися к наиболее полной публикации сочинений Толстого, существовали и деятели, пытавшиеся осуществить его нравственные заветы на практике. Это были толстовцы, первые поколения которых начали свою деятельность еще при жизни Толстого. Состав их был весьма разнороден. Толстовцы, объединившиеся в 1921 г. в сельскохозяйственную коммуну при Ясной Поляне, оказались явно не способными наладить хозяйство; коммуна распалась, и вместо нее была организована сельскохозяйственная артель служащих (*). (* Толстая А. Проблески во тьме. С. 131-142. *) Совсем иной характер имела деятельность других толстовцев, преимущественно крестьян, которые стали создавать свои коммуны в различных местностях России и Украины. Организация этих коммун, конечно, не была прямым осуществлением идей Толстого, мечтавшего об отмене собственности на землю и установлении свободного и всеобщего землепользования согласно плану Генри Джорджа. Один из толстовцев пытался было предложить в 30-х годах реформу Генри Джорджа советскому правительству, но кончилось это плачевно - его арестовали (*). Но общий принцип отказа от земельной собственности, высказанный Толстым в письмах к Столыпину, был сохранен и его последователями. Коммуны их строились по старому принципу утопических коммунистов: "брать по способности и давать по потребности". "Люди за долгие годы жизни в коммуне уже отвыкли от таких понятий, как "мой дом", "моя корова" и т. д. ; все было "наше". Люди уже сильно впитали в себя коммунистические, не частно-собственнические чувства", - писал в своих воспоминаниях о коммуне один из ее организаторов Б. В. Мазурин (**). Но, несмотря на то что хозяйство в коммунах развивалось успешно, все они вскоре натолкнулись на сугубо враждебную политику государства. Уже в 1927-1929 гг. была подвергнута преследованиям и разгромлена коммуна в Шестаковке под Москвой, жизнь которой по сохранившимся рукописям описал М. Поповский. Руководители ее, Мазурин и другие, были отданы под суд. "За что же их судить? - спрашивал защитник коммунаров Кропоткин (по-видимому, родственник П. А. Кропоткина). - Они ведь действительно жили коммуной, а не болтали, как некоторые". (* Воспоминания крестьян-толстовцев. С. 74. *) (** Там же. С. 78, 194-195, 260. **) "Жить коммуной" в государстве, которое именовало себя коммунистическим, оказалось невозможным. Обобществив свое хозяйство, толстовцы все же стремились сохранить то право, о котором Толстой писал Столыпину как о незыблемом, - "право собственности на произведения своего труда". Уже с начала 1923 г. хозяйство в Шестаковке, по воспоминаниям Мазурина, "стало товарным" - толстовцы снабжали молоком 2-ю Градскую больницу и детские ясли. После разгрома Шестаковской и других коммун в Европейской части СССР толстовцы в 1931 г. переселились в Сибирь, где основали недалеко от строящегося Новокузнецка (Сталинска) новые коммуны. Но и здесь ими руководил "свободный дух предприимчивости, не капиталистической, а коллективной, крестьянской", - дух, который оказался совершенно несовместимым с советской системой. Право собственности коммунаров на произведения своего труда оказалось ограниченным не фиксированным "единым налогом", как предлагал Генри Джордж, а все расширявшимися обязательными поставками, "твердыми заданиями" и т. д. Подводя итоги взаимоотношениям толстовских коммун с советской властью, Мазурин писал: "Многочисленные факты говорят о том, что мощный толчок к возникновению самодеятельных сельскохозяйственных коммун (как на политической, так равно и на религиозной основе) дала вовсе не коллективизация, а февральская революция. На долю коллективизации выпало нечто обратное - свести все эти подлинно самодеятельные коммунистические организации на нет, заменив инициативу в них узкими рамками казенного колхозного устава" (*). (* Там же. С. 97, 140, 146-147. *) В обстановке всеобщей коллективизации, при непрерывных преследованиях со стороны властей, сибирские коммуны восемь лет отстаивали свое существование. В 1934-1935 гг. были арестованы и осуждены на основании совершенно абсурдных обвинений несколько членов коммуны, и в их числе учительница Анна Малород. Если "Правда" принимала ораторию Бетховена, исполнявшуюся яснополянскими школьниками, за "псалмы", то сибирские обвинители проявили не меньшую эрудицию, утверждая, что А. Малород разучивала с учениками "религиозную песню "Крейцерову сонату" Толстого" (*). В 1936 г. была осуждена другая группа коммунаров, и в их числе А. Барышева, Мазурин, Я. Драгуновский и Д. Моргачев. В 1937-1938 гг. пошли повальные аресты; приговор Мазурину и другим был отменен прокурором "за мягкостью" и подсудимым были даны более длительные сроки. Отправленные в лагеря многие из толстовцев, в числе их Я. Драгуновский и А. Барышева, были расстреляны. Но сибирская коммуна продолжала, несмотря на преследования, существовать до 1939 г. Уже после ее гибели, во время войны, большое число толстовцев было приговорено к смертной казни и расстреляно за отказ от воинской службы (**). (* Там же. С. 173-174; Поповский М. Русские мужики рассказывают. С. 190. *) (** Воспоминания крестьян-толстовцев. С. 180, 183-184, 197, 200, 203-204, 300, 477. Поповский М. Русские мужики рассказывают. С. 229-240. **) Каковы же были итоги деятельности толстовских коммун в Советской России? Поражение и гибель коммунаров-толстовцев никак не опровергали справедливости избранного ими пути: несмотря на все преследования, они не были сломлены и одержали нравственную победу над своими палачами. Но толстовцы стремились не только к соблюдению нравственных принципов: они хотели распространить свои идеи, повлиять на судьбы страны в целом. Очень характерна в этом отношении позиция одного из наиболее активных последователей Толстого - В. Ф. Булгакова. Булгаков считал, что материалисты смотрели на историю человечества "как на бесконечный ряд постоянно возобновляющихся и сменяющихся передвижений народов и перегруппировок сил, классов в государстве"; Толстой же смотрел "на историю человечества как на историю нравственного прогресса человеческой души и, вместе с тем, человеческих отношений" (*). В полемике с Луначарским Булгаков заявлял, что для Маркса, вслед за Адамом Смитом, "эгоизм является абсолютной основой человеческих отношений", в то время как для Толстого "существуют духовные стремления, еще более сильные, чем эгоизм, стремления души, вследствие которых человек отказывается от своего эгоизма". В поисках освобождения "от тесных рамок толстовского индивидуализма и ленинской неразборчивости в средствах" В. Ф. Булгаков призывал "не отказываться... от борьбы за права угнетенных и обездоленных". Булгаков заявлял, что он - "не с Толстым, поскольку он отрицает необходимость организованного общественного усилия для освобождения человечества или порабощенной его части", и заявлял, что он - "с Толстым, поскольку Толстой устанавливает, что без внутреннего совершенствования человека невозможно и коренное улучшение социальной жизни", и "с Лениным, поскольку Ленин отстаивает необходимость социального, энергичного усилия для освобождения трудящихся масс человечества из под гнета эксплуатации" (**). (* Булгаков В. Толстой и наша современность. С. 14-17. *) (** Булгаков В. Толстой, Ленин, Ганди. Прага, 1930. С. 27, 48-49. **) Легко заметить, что это эклектическое соединение взглядов Толстого и Ленина, провозглашенное Булгаковым, обнаруживало явные черты "суеверия устроительства" и находилось тем самым в противоречии со взглядами его учителя. Объявляя в "Войне и мире" "дифференциалами", "бесконечно малыми величинами истории" "однородные влечения людей" - т. е. стремления достаточно эгоистические, Толстой оставлял открытым вопрос о том, как исторический процесс, основанный на "интегрировании" этих "однородных влечений" может совпасть с принципами "человеческой морали". Как может осуществиться этот перескок, transcensus от "исторических условий и сложных процессов общественного сознания" к искоренению "зла" - этот вопрос представлялся ему чрезвычайно сложным; Булгаков, напротив, считал его вполне разрешимым. Сопротивление крестьянства в 1929-1933 гг. насильственной коллективизации отнюдь не было спором людей, исходивших из нравственных принципов "человеческого сознания" с жестокими проводниками "общественного бытия". "Общественное бытие" крестьян вовсе не требовало коллективизации. В 1929 г. тульский крестьянин М. П. Новиков, тот самый, к которому за двадцать лет до этого хотел переселиться Толстой во время ухода из Ясной Поляны, - направил в ВКП(б) и в другие советские учреждения письмо (написанное совместно с другим толстовцем И. М. Трегубовым), в котором доказывал, что "борьба за урожайность" вовсе не требует коллективизации: "Коллективизация, имеющая на верху горы батраческий коммунизм, есть стремление не вперед, а назад, и может удовлетворить лишь забитых нуждой батраков и нищих... Тут не надо быть пророком, чтобы все же видеть те последствия, которые сами собой наступят как результат наших опытов в области социалистического утопизма", - т. е. "экономический тупик". Ответом на это письмо был арест Новикова и гибель его в лагере (*). (* Поповский М. Русские мужики рассказывают. С. 121-123. *) Организаторы коллективизации тоже исходили из общественного бытия - бытия своего "нового класса", требовавшего извлечения из деревни наибольших доходов для обеспечения города, и в первую очередь, самого этого класса. Противопоставить этой силе массовое и организованное сопротивление толстовцы не могли бы, даже если бы стремились к этому. "Если бы вам удалось соединить большое количество людей - большое непременно, которые во имя общечеловеческой поруки... подняли голос против всякого насилия сверху... тогда насилие снизу, как самоотверженный протест против насилия сверху, все менее и менее становилось бы необходимым. Пока этого нет, насилие снизу остается фактором процесса нравственного..." - писал П. А. Кропоткин Черткову еще в 1897 г. (*) Толстовцы действовали согласно принципу, провозглашенному Толстым в его предсмертных записях и повторенному В. Короленко: "Делай, что должно, и пусть будет, что будет" (**). И они были не одиноки в своем нравственном противостоянии. Нравственное сопротивление оказывали власти другие многочисленные сектантские группы (официально признанные церкви предпочитали сотрудничество с властью), подпольные организации меньшевиков в 20-30-х годах, самодеятельные молодежные организации 30-40-х годов, о которых упоминали в своих воспоминаниях А. Краснов-Левитин и А. Жигулин. С 60-х годов начались и уже не прекращались выступления диссидентов. Но все эти отдельные "элементы свободы" не могли превратиться в единое движение, пока общий кризис системы не привел к интеграции "дифференциалов истории" и сопротивление не стало массовой и неодолимой силой. (* Муратов М. В. Л. Н. Толстой и В. Г. Чертков по их переписке. М., 1934. С. 252; ср.: Поповский М. Русские мужики рассказывают. С. 54. *) (** Воспоминания крестьян-толстовцев. С. 174; Поповский М. Русские мужики рассказывают. С. 187. **)

    IV. РУССКАЯ ИСТОРИЧЕСКАЯ ПРОЗА XX ВЕКА И ИДЕИ ТОЛСТОГО

Споры, возникшие вокруг идей Толстого, обычно были связаны с его нравственным учением - к историческим взглядам писателя критики обращались куда реже. Больше всего возражений вызывала идея, которая буквально соответствовала Нагорной проповеди, но труднее всего согласовалась с реальной жизнью: идея непротивления злу насилием. Еще Владимир Соловьев в книге "Принципы наказания с нравственной точки зрения" приводил пример, к которому однократно возвращались и другие критики Толстого: как поступить с разбойником, насилующим на ваших глазах беззащитную женщину или убивающим ребенка? ""Закон любви, исключающий насилие, неисполним, потому что может случиться, что злодей на ваших глазах будет убивать беззащитного ребенка", - говорят люди..." - писал Толстой в одной из своих последних статей. "До такой степени трогает их судьба этого воображаемого ребенка, что они никак не могут допустить, чтобы одним из условий любви было бы неупотребление насилия..." Толстой отвергал ссылки на примеры крайних зверств из-за того, что такие зверства казались ему исключительными по своему характеру и ссылки на них искусственными. "А я вот прожил на свете семьдесят пять лет и ни разу о таком случае не слыхал..." - заявил он в беседе со студентами, приводившими такие примеры. "Так не проще ли признать этот случай исключением, хотя бы потому, чтобы ради него не оправдывать остальное насилие" (*). (* Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников. М., 1960. Т. II. С. 234-235. *) Что же все-таки делать, встретившись с таким "исключением"? "Защитить убиваемого ребенка всегда можно, подставив свою грудь под удар убийцы..." - заявлял Толстой (55, 92). Уже в 1909 г. Толстой испытывал сомнения в том, что "любовь делает свое дело и теперь в России с казнями, виселицами и т. д. " Но последующие годы оказались еще более страшными. В 1914 г. началась война, превосходившая по количеству жестокостей все войны, современные Толстому. Единомышленники писателя, не считая возможным брать в руки оружие, стали служить в военных лазаретах - санитарами, сестрами милосердия. О войне они узнали не понаслышке. Мы уже упоминали о военных воспоминаниях дочери Толстого Александры Львовны. Еще богаче были военные впечатления другой сестры милосердия, Софии Захаровны Федорченко. Первый том своей книги, построенной в форме солдатских рассказов и разговоров, - "Народ на войне" - Федорченко опубликовала еще в 1917 г., но с солдатами она продолжала общаться вплоть до конца гражданской войны, и разговоры с ними стали темой следующих частей той же книги. Заканчивала ее С. 3. Федорченко в Московском музее Толстого на Пречистенке, где она с мужем, Н. П. Ракицким, обитала, поддерживая дружеские отношения с родными Толстого. Судьба ее книги оказалась нелегкой. Переданные С. Федорченко слова солдат о бессмысленности и ненужности войны с "немцем, коли он меня ничем не обидел", о братаниях с австрийскими солдатами воспринимались как протокольные записи подлинных свидетельств об империалистической войне, требующих только литературной обработки мастеров советской литературы. Именно так отнесся к книге Федорченко Демьян Бедный, первоначально склонный, по-видимому, даже воспользоваться ее материалами. Но когда писательница объяснила, что ее книга - не стенографические записи, а плод литературного труда, отношение к ней резко изменилось. Демьян Бедный обвинил ее в подделке под фольклор, в фальсификации. Этими обвинениями была в значительной степени предопределена писательская судьба Федорченко; книга "Народ на войне" вышла из забвения лишь в последние годы (*). (* Федорченко С. Народ на войне. М., 1990. *) Определенную роль в судьбе книги сыграло, как можно думать, не только то обстоятельство, что она не была непосредственной записью солдатских разговоров, а написана по воспоминаниям о них. Не менее сомнительным было и содержание книги. В своей статье против Федорченко Демьян Бедный указывал, что его уже при первом ознакомлении с книгой настораживала "известная кривизна в передаче материала", но пока он думал, что это "сырой материал" и "немудрые записи, подслушанные у парода", он мирился с такой "кривизной", теперь же решил, что "все Софья Федорченко из своего пальчика высосала" (*). Ведь речь в тексте шла не об империалистической, а о всякой войне, о массовом озверении людей: "Привычка - великое дело. Я теперь хорошо привык - ни своего, ни чужого страха больше не чую. Вот только детей не убивывал. Однако, думаю, и к этому привыкнуть можно..." Тема истязания детей появляется уже в первой книге: "Земляки австрийцев палить пристроились, а те, злыдни нечистые, бабу горемычную, да ребятишек ейных в окно кажут. Не стерпело сердце, подскочил, бабу с младенчиком в окно выдрал, за другим стал рукою шарить, а они мне за шкуру и залили, разрывную. Уж без меня сожгли-то их"... "-Что казаки баб портят, то правда. Видел как девчонку лет семи чисто как стерву разодрали. Один... а трое ногами топчут, ржут. Думаю уж под вторым мертвенькая была, а свое все четверо доказали. Я аж стыдобушкой кричал, - не слышат. А стащить не дались, набили... " (**) (* Бедный Демьян. Мистификаторы и фальсификаторы - не литераторы // Известия. 1928. 19 февр., No 43. С. 2. *) (** Федорченко С. Народ на войне. М., 1923. С. 11, 14, 21, 23, 37; М., 1990. С. 38, 40, 70-71. **) Та же тема, еще сильнее - в третьей книге, посвященной гражданской войне: "Сидели они в уголке, забилися, отец да жена, да мальчик годков восьми. А кругом гудит даже, до чего про жидов издеваются. А те молчки, только бы не тронули. Как вдруг идет до них через весь вагон один такой видный мужчина - грубый. - Жиды вы? - спрашивает. Молчат. Он мальчишку сорвал с места, слабенький мальчик, проволок до окна, в окно головой и вышвырнул, как котенка. Заверезжал отец, да за сыном в окно кинулся. А мать как зашлась, так и не отлили". И еще один случай - прямо как ответ на совет Толстого подставить "свою грудь под удар убийцы": "Как тащили у вагона жидов, так они выли, так они молились. А один ошалел, что ли девчоночку - дочку свою - с ног сшиб, пал на нее, да полами прикрывает, прячет, что ли. Прикрывает ее и прикрывает, ровно наседка. До чего дурной это народ со страху: от такого разве прикроешь полою..." (*) (* Новый мир. 1927. Кн. 3. С. 92-93. В издании 1990 г. эпизод отсутствует. *) Те же мотивы - у И. Бабеля, чья "Конармия" так же возмутила Буденного, как книга Федорченко - Демьяна Бедного. Это - двадцатый век, лишь самое начало которого застал Толстой. Впереди были еще коллективизация и раскулачивание, Гулаг, вторая мировая война, Бабий Яр, газовые камеры.
   Я на мир взираю из-под столика:
   Век двадцатый - век необычайный,
   Чем столетье интересней для историка
   Тем для современника печальней, - написал поэт Николай Глазков. Именно потому, что век был страшен, он побуждал людей думать об истории, об осмыслении исторических событий. Но способна ли была русская литература XX века к такому осмыслению? Восприятие русской послереволюционной литературы сильно изменилось за последние годы. Советские писатели, официально вознесенные в классики и включенные в школьные программы, перестали внушать уважение; двадцатый век стал восприниматься как время падения русской литературы. В эмиграции высказывалась даже мысль, что русская литература окончилась толстовским "Хаджи-Муратом"; сейчас многие готовы причислить к литературному Пантеону лишь книги эмигрантов и запретные сочинения. Едва ли это справедливо. Писатели, жившие в Советской России, работали в трудных условиях, но лучшие из них продолжали традиции своих предшественников. Русская проза после Толстого создавалась не только в эмиграции, но в большей степени на родине; хотя и с трудом, она пробивалась через цензурные преграды в печать. Одной из важных тем русской прозы XX в. была история.

    Спор с Толстым: Алданов и Мережковский

Сочинения Марка Александровича Алданова только сейчас приходят в Россию. И как обычно, после многолетнего эамалчивания начинается восхваление. Указывают, что Бунин много раз выдвигал Алданова кандидатом на Нобелевскую премию, считая, что под некоторыми из его страниц "не отрекся бы поставить свою подпись Лев Николаевич", что М. Осоргин признавал Алданова "одним из первоклассных художников новой русской литературы". А. Чернышев, исследователь творчества Алданова, пишет, что "от первой своей повести до последнего романа Алданов, вчерашний апологет "Войны и мира", последовательно проводил взгляд на историю, противоположный толстовскому: в ней нет никаких предопределенностей, нет поступательного движения. "Прогресс? Человечество идет назад, и мы в первых рядах", - повторял он. Люди, по его убеждению, ничуть не меняются с веками, они так же борются, страдают, умирают." (*) Заметим сразу, что толстовский взгляд на историю, противоставляемый алдановскому, здесь изложен неверно. Признание исторической закономерности, присущее Толстому, отнюдь не означало признания "поступательного движения" и "прогресса" в истории. Утверждая, что люди не меняются с веками, Алданов не спорил, а соглашался с Толстым. Возражая тем читателям, которые не находили в "Войне и мире" "характер" того времени, Толстой писал, что "в те времена, так же любили, завидовали, искали истины, добродетели, увлекались страстями;
  та
  же
  была
  сложная, умственно-нравственная жизнь..." (16, 216). (* Октябрь. 1991. No 3. С. 4 (предисловие А. Чернышева к роману Алданова "Самоубийство"). Ср.: Алданов М. Самоубийство. Нью-Йорк, 1958. С. 4-5 (предисловие Г. Адамовича). *) Но в вопросе о закономерности в истории, о роли в ней "великих людей" Алданов действительно занимал противоположные Толстому позиции. Наиболее подробно он изложил свои взгляды в трактате "Ульмская ночь. Философия случая", направленном в значительной степени против философии истории Толстого. Алданов утверждал, что поскольку в истории нет закономерностей, "история и социология должны быть науками
  преимущественно повествовательными, описательными". Такая точка зрения довольно часто высказывалась философами, однако, ей противоречат попытки писателя вывести из своей "философии случая" некие конкретно-политические советы - ограничение демократии международным "трестом мозгов", неизвестно кем создаваемым. Но поскольку, как отмечал Алданов, "в

Категория: Книги | Добавил: Anul_Karapetyan (23.11.2012)
Просмотров: 236 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа