Витте Сергей Юльевич - Воспоминания

ых понижений из существующего тарифа.

Когда этот двойной тариф был утвержден Государем, я сделал соответствующее предложение Германии. В Германии вероятно полагали, что я не приведу в исполнение эту меру, проведенную мною через Государственный Совет, а потому продолжали настаивать на своем.

Тогда, видя их такое направление, я прекратил переговоры с Германией и в отношении всех германских товаров применил повышенный тариф, что их совершенно озадачило.

В ответ на это они свой максимальный тариф на сельскохозяйственные продукты, который они держали по отношению нас, взяли да еще повысили. Тогда я сию же минуту свои повышенные ставки, с утверждения Государя, еще значительно повысил.

Таким образом началась самая усиленная, беспощадная таможенная война.

Я отлично понимал, что мы в состоянии гораздо легче выдержать этот бескровный бой, нежели немцы, потому что вообще в экономическом отношении мы гораздо более в состоянии снести, гораздо более выносливы, нежели немцы, так как всякая нация, менее развитая экономически и, кроме того, всякий экономический быт менее развитой при таможенной войне, конечно, менее ощущает потери и стеснения, нежели нация с развитой промышленностью и с развитыми экономическими оборотами.

Как раз во время этой резкой таможенной войны, когда почти все наши экономические отношения с Германией прекратились, помню, летом был какой то царский день, чуть ли не тезоименитство {340} Императрицы Марии Федоровны, 22 июля. В Петергофе был царский выход; все сановники, министры, фрейлины, вообще вся свита и Великие Князья - все съехались в Петергофский большой дворец, где была обедня, потом молебен и выход.

Когда я вошел в залу, то все от меня сторонились, как от чумы; всюду шли толки о том, что вот я, с одной стороны благодаря своему неудержимому характеру, а с другой стороны молодости и легкомыслию втянул Россию чуть ли не в войну с Германией, что началось это с таможенной войны, а так как Германия не уступит, то все это несомненно окончится войной с Германией, а затем и общеевропейской войной, и я буду, если уже и не есть - виновник этого бедствия.

Я помню, что единственно, кто поддержал меня тогда, от меня не сторонился, это был военный министр Петр Семенович Ванновский. Из министров Ванновский был чуть ли не единственный, который стоял на том, что необходимо проявить ту твердость и ту решительность, которые были проявлены мною, и что иначе мы будем находиться под постоянным гнетом немцев.

Конечно, в это время Императора Александра III хотели всячески запугать, и унизить меня в его глазах. Но для каждого, знавшего характер Императора Александра III, было вполне ясно, что попытки эти останутся бесплодны, да так оно в действительности и оказалось.

Император в этой таможенной войне ни в чем мне не препятствовал, а напротив, меня и все мои действия, совершенно поддерживал.

Сперва Германия заявила, что она прерывает с нами переговоры и пока мы не уничтожим репрессивные меры, принятая нами по отношению к германской промышленности, она ни в какие дальнейшие переговоры вступать с нами не будет. Но вскоре же после этого Германия уступила и сама пошла на продолжение переговоров.

Когда я увидел, что переговоры идут успешно, то отменил меру применения максимальных тарифов к германской промышленности, а они, в свою очередь, применили к нам их обыкновенный, т. е. минимальный тариф и в конце концов переговоры эти пришли к благополучному результату.

{341} Велись эти переговоры в Берлине.

Канцлером германской империи был в это время уже не Бисмарк, а его заместитель Каприви, а статс-секретарем по иностранным делам был Маршал, который впоследствии, с уходом Каприви, был назначен послом на Восток - в Константинополь - где находится и до сих пор.

С нашей стороны вели переговоры: Тимирязев и другие чиновники моего министерства. Но вообще никакие решения не были принимаемы без моего указания и разрешения и согласно моей инструкции.

Таким образом Тимирязев и остальные чиновники являлись только исполнителями.

Когда германское правительство уступило, то, нужно отдать справедливость графу Шувалову, он сознался, что был неправ, когда уверял и стращал Государя, что таможенная война приведет к дипломатическому разрыву, что был прав я, когда утверждал и был уверен, что наоборот, если мы покажем зубы, то Германия сразу смирится и начнет вести переговоры совсем в другом тоне.

Граф Шувалов признал, что был прав я, и с тех пор мы с ним были всегда в большой дружбе, все то время, когда он был послом в Германии, в Берлине, и после того, когда он занимал пост генерал-губернатора Варшавы. Затем, с графом Шуваловым сделался удар; он был назначен членом Государственного Совета и только два года тому назад умер.

Как я уже говорил, это был первый торговый договор, заключенный между Россией и Германией. Договор этот между двумя великими соседними державами обнимал все торгово-экономические и политические интересы постольку, поскольку это касается торгово-экономических отношений.

В рейхстаге встречались затруднения; полагали, что будут затруднения в утверждении этого договора, так как находили, что этот договор не выгоден для Германии.

Но и должен сказать, что в течение всего времени переговоров германский император, молодой Вильгельм вел себя чрезвычайно корректно, в том смысле, что он, видимо, не желал разрыва с Россией и, так как почувствовал, что я не уступлю, а Государь мне доверяет и меня поддерживает, то он начал вести крайне примирительную политику и, надо отдать ему справедливость - в отношении {342} германских сфер и в отношении рейхстага - он влиял на них примирительно.

Таким образом, в конце концов состоялся первый торговый договор между Россией и Германией, причем немцам пришлось сделать значительный уступки.

Нельзя сказать, чтобы торговый договор этот не был обоюдно выгоден; нельзя сказать, чтобы Германия сделала большие уступки, нежели мы; договор вышел в отношении обеих держав довольной справедливый. Но для Германии договор этот представлял собою полное разочарование, так как она никогда не думала встретить с нашей стороны такой отпор и никогда не полагала, что ей придется сделать всё те уступки, которые она сделала, а затем согласиться только с теми уступками, которые мы, с своей стороны, сочли возможным ей сделать. Она думала, что получить торговый договор значительно более выгодный для себя, и с этой точки зрения первый торговый договор представлял для Германии громадное разочарование. Когда этот договор вошел в силу, то Каприви вскоре после этого был сделан графом и получил отставку.

Конечно, не этот договор послужил причиною его отставки. Вообще Каприви не соответствовал характеру Вильгельма, с одной стороны, вследствие крайней политической корректности и спокойствия, а с другой стороны, вследствие своего либерализма - но несомненно Император Вильгельм воспользовался этим случаем для того, чтобы дать некоторое удовлетворение общественному мнению Германии, или вернее, не Германии, а прусскому юнкерству: что вот, хотя и прошел торговый договор, не соответствующий вожделениям прусского юнкерства, нo за то, за неудачное ведение этих переговоров Каприви поплатился, и это являлось некоторым удовлетворением юнкерства.

Вместо Каприви был назначен князь Гогенлоэ.

Я помню, Император очень меня благодарил за ведение этого дела и за успешное его окончание.

Мне было бы тогда очень легко заговорить с Государем о каком-нибудь отличии для меня по поводу этого дела, тем более, что даже сам Император начал со мною по этому поводу разговор и ожидал, что я ему скажу, чего бы я желал. Но я от этого уклонился и сказал Государю, что единственно чего бы я просил, это, чтобы дана была награда не мне, а Императору Вильгельму.

{343} Перед этим был у меня германский посол и, между прочим, мне очень ясно намекнул, что как бы Императору Вильгельму было приятно получить форму русского адмирала. Очевидно намекал он мне об этом для того, чтобы я ему это устроил.

Я и сказал:

- Вот, Ваше Величество, было бы очень хорошо, если Вы позволите мне высказать мое мнение относительно наград, - чтобы Императору Вильгельму была дана форма русского адмирала, так как мне известно, что Император Вильгельм очень этого желает.

Государь на это с добродушной насмешкой улыбнулся, как бы желая сказать: да, это совершенно соответствует его характеру, потому что, насколько Император Александр III был чужд всякого декоративного самолюбия, настолько у Императора Вильгельма эта черта характера болезненно развита. Вильгельм больше всего любит всевозможные формы, ордена и отличия.

Император Александр III, добродушно улыбнувшись мне, ответил:

- Я Ваше желание исполню и при первом же соответствующем случае я дам Императору Вильгельму форму русского адмирала, так как я признаю, что в данном случае он, действительно, вел себя чрезвычайно корректно, и я в первый раз увидел, что, действительно, он искренне желает не вполне с нами разойтись.

Но Император Александр III вскоре после этого умер и ему так и не пришлось дать Вильгельму форму русского адмирала.

Когда вступил на престол Император Николай II, я об этом моем разговор и обещании Александра III рассказал ему.

Император Николай II выслушал меня, улыбнулся, но ничего мне не ответил.

Впоследствии, через несколько лет он все таки, очевидно, припомнил это, а может быть было какое-нибудь другое напоминание - но во всяком случае, Император Николай II дал через несколько лет Императору Вильгельму форму русского адмирала. (Впрочем, это было еще до японской войны, когда форма русского адмирала имела больший престиж, нежели после этой несчастной войны) (См. Воспоминания. Царствование Николая II, т. I, стр. 273.).

Такой мой дебют на мировой сцене очень всех в Европе удивил.

{344} Через некоторое время после этого приехал в Петербург известный германский писатель публицист Гарден. Приехал он в Петербург для того, чтобы познакомиться со мною; я его принял, и он говорил со мною о том, что находится в близких отношениях к Бисмарку, или, вернее говоря, - Бисмарк к нему очень благосклонен.

Действительно, было известно, что Гарден часто бывал у Бисмарка, когда тот уже оставил пост канцлера; Гарден иногда передавал в журналах и газетах некоторые мысли Бисмарка.

Так что Гарден приехал повидать меня и познакомиться со мною по совету Бисмарка, причем он мне передавал, что Бисмарк сказал, чтобы он непременно поехал в Петербург, повидал меня, познакомился со мною, так как, сказал Бисмарк, "в последние десятилетия, я в первый раз встретил человека, который имеет силу характера и волю, и знание, чего он хочет". В данном случае Бисмарк признал, что я одержал полную победу над германской дипломатией. Затем, передавал мне Гарден, - Бисмарк сказал: "Вы увидите, этот человек сделает громадную государственную карьеру".

Познакомившись и беседуя с Гарденом, я, между прочим, сказал ему: когда вы придете в Германию и увидите Бисмарка, скажите ему, что мне было очень лестно слышать такой его отзыв, такое его мнение обо мне, а в особенности его предсказания относительно моей будущности.

Мне лично Бисмарка никогда не пришлось встретить, но гр. Шувалов, а также граф Муравьев, тогдашний советник посольства в Берлине, который у нас впоследствии был министром иностранных дел, говорили мне, что Бисмарк постоянно мною интересовался и, когда видел русских, то постоянно говорил с ними обо мне.

Этот торговый договор с Германией послужил затем основанием для всех наших последующих торговых договоров с различными государствами. Все эти договоры были заключены мною, когда я был министром финансов, но основным пунктом для нас был торговый договор России с Германией, точно также как для Германии основным торговым договором был торговый договор 1894 года между Россией и Германией.

Этот торгово-экономический, но вместе с тем и политический акт, имел чрезвычайное значение.

{345} Через десять лет мне пришлось вторично вести переговоры с Германией о новом торговом договоре после того, как торговый договор 1894 года потерял свою силу, ибо он был заключен на 10 лет лишь с правом возобновления.

Но договор этот не был возобновлен, потому что Германия снова пожелала изменить тарифы и сделать эти изменения в направлении для нас неблагоприятном.

Мне опять пришлось вести переговоры, - о чем я буду иметь случай, вероятно, рассказывать впоследствии (См. Воспоминания. Царствование Николая II, т. I, стр. 269 сл.), но переговоры эти мне пришлось вести в гораздо худшей обстановке, во время японской войны, когда японская война достаточно ясно очертилась в смысле происходящих от нее для нас крайне неблагоприятных последствий, в то время, когда наша западная граница, можно сказать, была совсем оголена.

Конечно, Германия чувствовала это наше положение, а соответственно этому и действовала. Она заключила новый торговый договор на таких условиях, которых бы она прежде никогда не могла достичь; Германия никогда бы не достигла подобного нового торгового договора, если бы не те обстоятельства, в которых мы в то время находились, при обстоятельствах крайне плачевных, печальных вследствие безумной японской войны.

Как только я вступил в управление министерством финансов, Государь как то раз в разговоре сказал мне, что кроме Сибирской ж. д., которую он мне, так сказать, поручил исполнить и относительно которой я ему дал обещание, что приложу все усилия, чтобы осуществить его мысль о соединении России с Владивостоком, он желал бы поручить мне еще исполнение одного дела, находящегося, как он выразился, у него на сердце, а именно питейного дела. Император Александр III говорил, что его крайне мучает и смущает то, что русский народ так пропивается, и что необходимо принять какие-нибудь решительные меры против этого пьянства.

Как известно, еще в конце царствования Императора

Александра II вопрос этот возбуждался; но принимались все меры паллиативные, так как в то время признавали существовавшую акцизную систему питей такой системой, которая не может подлежать никакому изменению, так как считали, что эта система наилучшая система из всех систем, {346} существовавших раньше по этому предмету. А как известно, раньше существовала только система откупная, так что европейская практика знала в широких размерах только две системы: откупную и акцизную.

Акцизная система, как известно, основана на том, что предоставляется большая или меньшая свобода в производстве спирта и водки, тем более в их продаже; государство же только наблюдает за питейным делом постольку, поскольку это необходимо для правильного и равномерного взимания акциза, т. е. косвенного налога на спирт. Конечно, в пределах акцизной системы может быть большая или меньшая свобода производства и свобода продажи.

Поэтому в последние годы царствования Императора

Александра II собиралось много различных съездов, имевших целью предложить такие меры, которые бы при акцизной системе, в известной степени, стесняли продажу питей. Но эти две вещи: акцизная система и стеснение торговли и производства - вещи довольно несовместимые или по крайней мере, на практике трудно исполнимые, а потому все эти меры ни к чему и не приводили.

Император Александр III сердцем желал помочь в этом отношении русскому народу. После долгих разговоров, он пришел к заключению, что паллиативными мерами сделать ничего нельзя, а потому он решил ввести питейную монополию, т. е. провести меру по своему объему и по своей новизне совершенно необычайную, чрезвычайно новую, не существовавшую, неизвестную в практике западных стран и вообще всего мира.

Основная мысль питейной монополии заключается в том, что никто не может продавать вино, иначе как государство, и производство вина должно быть ограничено теми размерами, в каких сие вино покупает государство, а следовательно и удовлетворять тем условиям, какие государство ставит, как покупщик.

Кто подал эту мысль Императору Александру III - мне неизвестно.

Говорят, будто мысль эту подал известный публицист Катков (основатель Катковского лицея).

Действительно, в т времена в "Московских Ведомостях" появлялись передовые статьи редактора этой газеты - Каткова, которые пропагандировали мысль о питейной монополии.

Но внушил ли Императору Александру III эту мысль Катков, как это многие говорят, - я не знаю.

Наоборот, я склонен думать, что мысль эта принадлежала самому Императору Александру III, так как она совершенно соответствует характеру Его ума. У Императора быль удивительно простой ум; {347} он не признавал никаких осложнений (впрочем, может быть, некоторых и не понимал), но все, что не являлось ясным, определенным, твердым, с его точки зрения бесспорным - он не признавал. Все что выходило из его ума, из его души - было просто, ясно и чисто. Можно, конечно, говорить, что это есть свойство детской души; что и для детей все представляется ясно, просто и чисто, и все, что не ясно и не просто - им недоступно. Может быть, это и так, - но тем не менее я должен сказать, что для такого Государя, каким быль Император Александр III, который обладал большим умом сердца - это качество Его едва ли не составляло всю силу царской личности; в этом заключалась Его сила, которая всех приводила в некоторое смущение, и эта же сила заставляла тех лиц, которые к Императору Александру III приближались, Ему поклоняться.

Так вот Император Александр III как то раз мне сетовал на то, что Он эту мысль уже высказывал бывшему своему министру финансов Н. X. Бунге, но Н. X. Бунге, как правоверный финансист (а, как выразился Император, как ученый или финансист теоретик), прямо признавал эту мысль почти неисполнимой и не могущей привести ни к каким результатами Привести же ее в исполнение, по мнению Бунге, было, если не невозможно, то во всяком случае чрезвычайно трудно.

Таким образом, при Бунге в этом отношении ничего не было достигнуто, как впрочем, разве только то, что ушел директор департамента неокладных сборов - Грот, создатель акцизной системы. При Гроте, как при создателе акцизной системы, конечно, было нельзя повести речь об уничтожении этой системы и введении винной монополии. Грот был заменен Алекс. Сергеевичем Ермоловым, прекрасным человеком, но в политическом отношении "божьей коровкой".

Но тем не менее, хотя Грота сменил Ермолов, но все же при Н. X. Бунге мысль о питейной монополии - не привилась.

Когда вступил на пост министра финансов Вышнеградский, то, как мне это говорил Император Александр III, он обращался с этим вопросом и к Вышнеградскому, и говорил, что он желал бы ввести питейную монополию. Но Вышнеградский, изучавший немножко этот предмет, дал Императору, если не вполне отрицательный, то во всяком случае весьма уклончивый ответ.

Государь сказал мне, что очень просит эту Его мысль воспринять и привести ее в исполнение; сказал, что Он очень рассчитывает на мою молодость, на мой характер и на мою личную к Нему преданность.

{348} Итак, Император Александр III, как бы взял с меня слово, что я приведу Его мысль в исполнение.

Когда я вступил на пост министра финансов, моим товарищем был назначен вместо Тернера, А. С. Ермолов, а директором департамента неокладных сборов - Марков, это был человек решительный, но вполне поддающейся моей личности, слепо мне повиновавшийся и исполнявший все мои желания.

Итак, я решил провести мысль Императора Александра III. Еще при нем, во время Его царствования мне удалось провести основания питейной монополии.

Основания эти заключались в том, что вся торговля переходила исключительно в руки государства.

Ректификация, т. е. приготовление спирта в том виде, в каком он должен был идти в желудок потребителя, делалась также государством; самое же производство спирта в первичном виде оставалось за частными заводчиками. Но заводчики могли произвести только столько спирта, сколько им было заказано, и только это количество могли продавать государству.

Конечно, я встретил громадные затруднения в Государственном Совете.

В то время среди членов Государственного Совета был Грот, человек очень авторитетный в питейном деле, который явился рьяным моим противником.

Но кроме того, мысль о питейной монополии была так необычайна и так нова, что вообще внушала всем седовласым членам Государственного Совета некоторый страх; с одной стороны, потому, что она не укладывалась в рамки правоверной финансовой науки и не соответствовала европейской действительности, а с другой стороны, страх возбуждался и тем, что на меня смотрели, как на молодого человека, который все что то ломает, все создает что то новое и боялись моих молодых увлечений.

Конечно, члены Государственного Совета ошибались только в том смысле, что хотя я и был в то время сравнительно молод, - мне было 42-43 года, - но они забывали, вообще, упустили из виду то обстоятельство, что раньше, чем я сделался министром, с 21 года я работал в больших промышленных и экономических частных делах, а поэтому, за прожитые мною 20 лет, я имел гораздо больше практического опыта, практической сметки и практических знаний нежели те, которыми обладало громадное большинство членов Государственного Совета, которые всю свою мудрость и все свои знания почерпали или {349} из книг, или из петербургских салонов, так что, с этой точки зрения, я был гораздо боле зрел, опытен и старее их.

Как я уже сказал, при жизни Императора Александра III я имел счастье провести все основы питейной монополии. Она при нем только начала вводиться, а затем ввелась в следующее царствование.

Я уже имел случай говорить, что молодой Император Николай II в первые годы своего царствования во всем мне вполне доверял, и у меня не было в этом отношении никаких затруднений со стороны Его Величества, вероятно потому, что он почитал заветы своего отца.

Может быть, о питейной монополии мне придется еще говорить, когда я буду рассказывать о царствовании Императора Николая II (См. Воспоминания. Царствование Николая II, т. I, стр. 72, сл.).

Должен только сказать, что главное затруднение при введении питейной монополии встретилось тогда, когда мне пришлось ввести ее в Петербурге. Все поднялось на ноги. Насели на прекрасного, благородного Великого Князя Владимира Александровича.

Говорили, что, если я введу питейную монополию в Петербурге, то явится чуть ли не восстание. Влияние это на Великого Князя было оказано теми лицами, которые были заинтересованы в питейных доходах.

Этот благородный Великий Князь, очень мало еще тогда меня знавший, вместо того, чтобы поговорить со мною, так воздействовал на Императора Николая II, что Император Николай II за несколько дней до введения питейной монополии, вдруг усомнился, боясь, что не будет ли каких-нибудь затруднений и смут по случаю введения монополии.

Мне пришлось объяснить это Его Величеству только в нескольких словах.

Из дальнейших моих рассказов (которые последуют в будущем году) тот, кто будет иметь случай через несколько лет читать их, узнает, что я не встречал никаких затруднений со стороны Императора

Николая II во всем, касающемся непосредственно ведомства финансов.

Должен же был я покинуть этот пост после 10½ ëетнего управления не по вопросу финансовому, а по вопросу политическому - потому, что я никак не мог согласиться с тем, чтобы относительно Японии вести ту политику, которая привела нас к войне, а потому предпочел, лучше поставить себя в такое отношение к Императору, чтобы уйти с этого поста, нежели покривить душой.

{350} Когда я вступил на пост министра, то Император Александр III в числе прочих своих желаний, высказал мне свое заветное желание - расширить и твердо установить церковное воспитание народа, т. е. развить сеть церковноприходских училищ; иначе говоря, дать возможность священству или же лицам под их руководством и наблюдением - учить грамоте и первоначальным школьным сведениям.

Я этой мысли всегда сочувствовал, сочувствую и поныне, хотя в настоящее время церковноприходские школы крайне не в моде.

Причина, почему я этому делу сочувствовал и сочувствую заключается, во первых, в том, что это был завет Императора

Александра III, который я счел долгом свято исполнить; во вторых, этот завет, как вообще все заветы, которые дал мне Император Александр III, совершенно сходились с моим внутренним убеждением, почему мне и было в особенности приятно их исполнять.

Главный недостаток России, по моему глубокому убеждению, заключается в отсутствии народного образования, - в таком отсутствии, какое не существует ни в одной стране, имеющей хоть какое-нибудь притязание быть цивилизованным государством.

Нигде в цивилизованных странах нет такого количества безграмотных, как у нас в России. Можно сказать, что русский народ, если бы только он не был народом христианским и православным, - был бы совершенно зверем; единственно, что отличает его от зверя - это те основы религии, которые переданы ему механически или внедрены в него посредством крови.

Если бы этого не было, то русский народ при своей безграмотности и отсутствии всякого, самого элементарного образования был бы совершенно диким. Поэтому, не касаясь вопроса о том: что лучше - светское образование народа, или же образование посредством духовенства, - так как вопрос этот вообще при нынешнем положении дела и еще долго будет совершенно неуместным, - я считаю, что всякое образование народа полезно и всякий искренний человек, не преследующий каких-нибудь побочных политических идей, должен сочувствовать всякому образованию.

Если на образование евреев имеют огромное влияние раввины, на образование мусульман имеют огромное влияние их пастыри церкви, на образование поляков имеют громадное влияние ксендзы, то в это время противодействовать тому, чтобы и наше священство имело влияние на образование русского народа, по моему мнению, просто преступно, если бы это не было глупо.

{351} Как бы то ни было, у нас имеются десятки тысяч священников, т. е., значит, десятки тысяч школьных учителей, у нас есть масса лиц, добровольно жертвующих деньги и имущество в пользу церковноприходских училищ; наконец, сам народ во многих местностях предпочитает церковноприходские училища светским. Вот поэтому то я, совсем не относясь отрицательно к светским школам, - будет ли это земская школа или школа министерства народного просвещения - считаю, что надо развивать всякие школы и никоим образом не пренебрегать той силою, которую могут представить, в смысл образования народа, церковноприходские школы.

В виду этого я и оказывал Константину Петровичу Победоносцеву полное содействие и материальное, и всякое другое в развитии церковноприходских школ.

Эти школы встретили к себе некоторое отрицательное отношение в Государственном Совете. Те министры финансов, которые относились к церковноприходским школам индифферентно или отрицательно, всегда встречали в Государственном Совете поддержку.

Я был, кажется, первым министром финансов, который начал относиться к церковноприходским школам с полным сочувствием. И благодаря тому, что Победоносцев в Государственном Совете всегда встречал мою поддержку в вопросе о церковноприходских школах - на эти школы начали ассигновывать деньги в большем количестве, и эти школы получили некоторое развитие.

Так на это дело я смотрю и по настоящее время.

В царствование Императора Александра III установилась твердо идея о Государственном значении железных дорог, которая в значительной степени исключает возможность построек и в особенности эксплоатации железных дорог частными обществами, которые, в основе своей, преследуют идеи не общегосударственные, а идеи характера частных интересов.

Таким образом, можно сказать, что в царствование Императора Александра III сделался полный переворот в железнодорожном деле, как с точки зрения практической, так и теоретической. Поэтому уже в царствование Императора Александра III мною, когда я был министром путей сообщения, а потом министром финансов, был начат, с одной стороны, последовательный выкуп железных дорог из рук частных обществ, а с другой стороны, преимущественное сооружение железных дорог казною. Затем, в полном {352} объеме эти государственные взгляды были мною проведены и осуществлены уже в царствование Императора Николая II.

Этот взгляд на железный дороги, равно, как и вся система железнодорожного дела твердо держатся и по настоящее время.

Можно иметь различное мнение о преимуществах той или другой системы железнодорожного строительства и эксплоатации, но те люди, - а таких теперь в континентальной Европе едва ли не большинство - которые находят решительные преимущества в казенной эксплоатации и строительстве, не могут не признать громадной заслуги в этом отношении царствования Императора Александра III.

Этот взгляд на железные дороги, - с одной стороны, был вполне сроден натуре Императора Александра III-го, - самодержавного Государя, пекущегося преимущественно об интересах слабых и о массах; а, с другой стороны, ускоренного осуществления этой идеи, т. е. проведению ее в жизнь, способствовало то, что, конечно, Императора Александра III не могло не шокировать такое положение вещей, что в государстве создались как бы особые царства, железнодорожные, в которых царили маленькие железнодорожные короли в роде: Полякова, Блиоха, Кроненберга, Губонина и пр. и пр.

Когда было Главное Общество Российских железных дорог, то Петербурго-Варшавская, а равно Николаевская и Нижегородская железные дороги принадлежали этому обществу. Во главе этого главного общества стоял Половцев, бывший сенатор (брат того Половцева, который был женат на Штиглиц, о котором я уже говорил), так как у этого Половцева было громадное количество акций главного общества, то он и имел в этом обществе преобладающее значение.

На второй год по вступлении Императора Александра III на престол, когда кончился траур, как-то в Гатчине был вечер; после вечера все приглашенные, - а их было очень много, - отправились на вокзал, где для лиц, которые уезжали с этого вечера должен был быть приготовлен экстренный поезд. Вдруг вместо этого поезда был подан другой - очень легкий поезд, в который сели статс-секретарь Половцев с своей супругой и, пригласив с собою еще несколько знакомых, перед носом всех уехал и таким образом задержал поезд, приготовленный для лиц, приглашенных Царем, задержал царских гостей.

Очевидно такого рода поступок со стороны Половцева был, по меньшей мере, в высшей степени бестактным. Так как главное общество было, можно сказать, почти в его кармане, то он и счел возможным поступить так невежливо, если не сказать, просто нахально.

{353}

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

О МОЕЙ ПОЕЗДКЕ НА МУРМАНСКОЕ ПОБЕРЕЖЬЕ

Император Александр III имел влечение к русскому северу. Влечение это основывалось с одной стороны на том, что pyccкие люди на севере - крестьянство - представляют собою тип чисто русских людей, как по крови своей, так и по истории; а с другой стороны, Император чувствовал влечение к северу по причине случайной.

Когда Император был Наследником, то на севере был большой голод, и Он состоял председателем комитета, который имел в виду помощь голодающим и вообще помощь местностям, в которых был голод, - это еще ближе столкнуло с севером Наследника, будущего Императора Александра III.

Затем случайно, или не случайно, но явилось Мурманское пароходство. В Мурманском пароходстве принимали наибольшее участие лица, близкие к Наследнику; так например, между прочим, Шереметьев - очень близкий к нему человек, бывший начальником конвоя Императора Александра III в Его царствование.

В то время я не был в Петербурге, а потому не могу наверно сказать, основали ли это пароходство близкие Императору люди, или же они вошли в это пароходство случайно, но факт тот, что Император Александр III также симпатизировал Мурманскому пароходству.

В это время народилась идея о возрождении нашего флота. Черноморский флот, как известно, возродился в царствование Императора Александра III, когда после Берлинского конгресса было уничтожено запрещение России по Парижскому трактату иметь флот на Черном море.

При Императоре Александре III зародилась также мысль и о создании флота в Балтийском море.

  Само собою разумеется, что для того, чтобы иметь флот, необходимо иметь порть, вот и явился вопрос: где основать главный морской порт?

Императора Александра III наталкивали на мысль, чтобы основать порт, главную морскую базу, в Либаве. Это была мысль начальника {354} главного штаба генерал-адъютанта Обручева и так как Обручев имел сильное влияние на управляющего морским министерством Чихачева, то они, соединившись вместе, проводили мысль об устройстве базы нашего Балтийского флота в Либаве и, следовательно, об устройстве, там главного морского порта.

Император несколько поддался этим идеям, но только не настолько, чтобы строить там нашу основную военно-морскую базу, а лишь не был вообще против мысли основания в Либаве более или менее приличного морского порта.

Вначале, когда этот порт начал строиться, по мысли морского и военного министерств, предполагали сделать из этого порта главную нашу морскую базу, но у Императора Александра III возникли сомнения.

У него была мысль устроить порт в таком месте, где бы, с одной стороны, была гавань незамерзающая круглый год, а с другой стороны, - гавань эта должна была быть совершенно открыта, т. е. чтобы это был такой порть, из которого можно было бы прямо выходить в море.

Императору говорили, что подобный порт можно найти только на Мурманском берегу, т. е. на нашем дальнем севере.

Вот Император и поручил мне поехать на Север, познакомиться с ним и узнать, нельзя ли найти там такого рода незамерзающую гавань, где можно было бы строить большой военный флот, такую гавань, которая послужила бы нам главною морскою базою.

Я тогда уже был министром финансов, и это дело до меня, т. е. до моей компетенции, не относилось; обратился же Император ко мне, вероятно, с одной стороны, по личному ко мне доверию; он понимал что министр военный или морской относятся к этому совершенно отрицательно, ибо они вполне остановились на мысли, что такой морской порт нужно строить в Либаве, и на эту мысль они толкали и Императора Александра III; а с другой стороны, - он мог дать мне это поручение, так как в то время министр финансов был и министром торговли и промышленности, а потому в его ведении находились все коммерческие и частные пароходства; следовательно, и Мурманское пароходство также в порядке ведомства относилось к департаменту торговли и мануфактур министерства финансов. Таким образом, Мурманское пароходство было, так сказать, {355} в моем ведении, а поэтому с этой точки зрения моя поездка в северные моря и Ледовитый океан не представляла собою ничего ненормального.

Во исполнение такого поручения, данного мне Императором, я и решился отправиться туда летом 1894 года.

Конечно, я должен был взять с собою лиц, компетентных в морском деле; и я взял с собою Илью Ильича Кази и Конкевича. Кроме этих двух лиц, я взял с собою директора моей канцелярии, теперешнего члена Государственного Совета и председателя бюджетной комиссии Государственного Совета - Петра Михайловича Романова, затем журналиста из "Московских Ведомостей" Кочетова (который был очень близок к Каткову), известного публициста писавшего во время нашей последней восточно-турецкой войны под псевдонимом "Евгений Львов".

Мы по железной дорог дохали до Ярославля, затем в Вологду; через Вологду проехали в Великий Устюг, потом выехали на Северную Двину и поехали пароходом на Архангельск.

Когда я отправлялся туда, то Император указывал мне на то, что когда был голод на севере, то было очень трудно бороться с голодом и многие умирали только из за невозможности доставки туда хлеба; при этом Император высказывал мне такого рода мысль, - свою мечту - чтобы на севере была проведена железная дорога; чтобы край этот, интересы которого он принимал очень близко к сердцу, не был обделен железными дорогами. Он говорил мне о том, что как бы он был рад, если бы ему удалось видеть там железные дороги, которые обеспечили бы этому краю подвоз хлеба на случай будущих голодовок.

По речной системе мы доехали до Котласа, а из Котласа мы поехали по Северной Двине, которая представляет превосходнейший водный путь - в Архангельск.

В Архангельске в это время был губернатором Энгельгардт. Архангельск, как город, мне очень понравился. Остановился я в дом губернатора; оттуда, сев на пароход Мурманского общества (очень хороший пароход) - мы двинулись далее в путь - и приехали, прежде всего, в Соловецкий монастырь.

Я уже указывал лиц, ехавших со мною, - но, кроме них, в самый последний момент я прихватил еще одного молодого человека {356}

- Борисова, который год, как учился рисованию в здешней Академии художеств.

Борисов был сын одного архангельского мужика. Попал он в Академию художеств из Соловецкого монастыря; он имел влечение к живописи, и отец как то пристроил его в Соловецкий монастырь, в тамошнюю живописную, в которой рисуют образа. В Соловецком монастыре его нашел генерал Гончаров, который обратил внимание на то, что у этого крестьянского мальчика большой талант. Гончаров притащил его в Петербург и поместил его здесь в академию Художеств, причем за Борисова в академию художеств в складчину платило несколько человек; Кази, между прочим, обыкновенно обращался и ко мне для ежегодного за него взноса в академию художеств.

Вот поэтому, я этого крестьянского мальчика Борисова, находившегося уже один год в академии художеств, и взял также с собою.

В Соловецком монастыре мы провели два дня; монастырь этот произвел на меня превосходное впечатление.

Мне в моей жизни приходилось немного бывать в монастырях. Я помню, когда я был мальчиком, то в Тифлисе мне приходилось ходить на охоту и иногда я проводил ночь в монастыре (название этого монастыря я забыл - кажется Мангоби), находящемся на горе. Монастырь этот довольно известный.

Затем, живя в Киеве, я часто бывал в тамошних монастырях и в Лавре, но должен сказать, что Соловецкий монастырь произвел на меня большее впечатление именно вследствие своей суровости, простоты жизни и всею своею обстановкою, которая вполне соответствует аскетическому образу жизни монахов. Наконец, своею природою - величавою и очень суровою.

Мы выехали из Соловецкого монастыря и доехали до Мурмана; причем заранее уже было нам известно, что там одна из лучших гаваней - это гавань Екатерининская. Мы заходили во все гавани, почитающаяся там лучшими, но заранее нам было указано, что самая лучшая гавань - Екатерининская.

Ранее, чем продолжать свой рассказ, я должен сказать, кто такие Кази и Конкевич.

{357} Кази я знал еще из Одессы. Директором Русского Общества Пароходства и Торговли, как я уже говорил, был Николай Матвеевич Чихачев - я был одним из его помощником по железной дороге, а Кази был его помощником по пароходству; по пароходству его правою рукою был Кази, а по железным дорогам - я.

Кази в Одессе в Русском Обществ Пароходства и Торговли играл очень большую роль. Он по воспитанию был моряк, но он кончил курс не в здешнем петербургском морском корпусе, а в морском училище города Николаева, откуда он вышел в штурмана, а затем и в капитаны частных пароходств. Оттуда он и сделал свою карьеру. Так что, как военный, он был, в сущности в положении только морского юнкера.

Впоследствии Кази был управляющим кораблестроительного завода от Русского Общества Пароходства и Торговли в Севастополе.

После он разошелся с Н. М. Чихачевым, и разошелся с Чихачевым от того, что у Кази был характер с большою склонностью к интригам; в этом отношении он был настоящим греком, а известно, что для настоящего грека интрига - это жизнь.

Поэтому Кази перешел на службу в морское министерство и сделался директором здешнего кораблестроительного завода морского министерства. Таким образом, Кази играл здесь довольно видную роль.

Кази был человек весьма большого ума, с большими способностями.

По наружности Кази представлял собою тип грека, но грека очень красивого; он очень хорошо говорил, бывал много раз за границею и особенно в Англии, так как там присутствовал при постройке различных пароходов Русского Общества Пароходства и Торговли. Вообще, это был человек по своим способностям выдающийся; отлично владел пером, но имел, как я уже говорил, склонность к интригам.

Таким образом, Кази, в некоторых отраслях морского дела, был человек очень компетентный.

Вот этот то Кази и поехал со мною.

Я знал, что к Кази благосклонно относился и Император Александр III, хотя в личных сношениях с ним и не состоял. Император Александр III, как человек совершенно прямой и откровенный, не любил и никогда не практиковал сношения с лицами подчиненными известному начальству, т. е. иначе говоря, подчиненных {358} лиц не принимал с заднего крыльца и вообще терпеть не мог всяких закулисных сношений, что, к несчастью, составляет слабость некоторых монархов.

Таким образом, Император Александр III, как я уже говорил, не состоял ни в каких прямых сношениях с Кази, так как Кази был служащим морского министерства, но Государь слыхал о нем, читал некоторые его статьи и был о Кази очень хорошего мнения.

Другое лицо из морского ведомства, которое я взял с собою, был Конкевич.

Конкевич кончил курс в морском корпусе и прямо делал карьеру морского офицера. Но затем, так как он расходился во взглядах со своим начальством и писал различные статьи против морского министерства, то он должен был выйти в отставку. Вообще, это был человек с большим морским опытом, много плававший, очень умный.

Итак, когда Конкевич вышел в отставку, он должен был зарабатывать себе хлеб какими-нибудь занятиями, так как одним пером, - хотя он писал довольно много, под псевдонимом Беломор - он все же заработать себе хлеб не мог, а потому, в конце концов, он сделался полицеймейстером в Либаве.

Когда я, будучи министром финансов уже в царствование Императора Николая II, делал путешествие по Балтийскому краю, то я встретился с Конкевичем в Либаве, где он, как я уже сказал, занимал должность полицеймейстера; но вскоре я взял его оттуда и определил чиновником департамента торговли и мануфактуры по морскому отделу. Затем, когда было образовано главное управление торгового мореходства и портов под главенством пресловутого Великого Князя Александра Михайловича, то и этот отдел также перешел к Великому Князю Александру Михайловичу. А теперь, после того, как мною было образовано министерство торговли и промышленности и главное управление торгового мореходства и портов - включено в министерство торговли и промышленности, - Конкевич служит в министерстве торговли и промышленности и состоит членом совета этого министерства, и я иногда его вижу.

По наружности Конкевич представляет собою тип "морского волка", настоящего моряка. Он очень много и хорошо пишет в газетах.

{359} Конкевич - прекрасный, умный, замечательно прямой и честный человек; естественно, что благодаря таким своим качествам он, как подчиненный, не мог быть в особо хороших отношениях со своим начальством, Великим Князем Александром Михайловичем. Они, кажется, друг к другу относились отрицательно и, насколько мне приходилось слышать отзывы Александра Егоровича Конкевича о Великом Князе, - то отзывы эти совершенно совпадают с моим мнением о Его Высочестве, мнением, которое я, хотя в очень деликатной форме, все таки имел случай высказать в настоящих моих воспоминаниях

(См. Воспоминания Царствование Николая II, т. I, стр. 204 сл.).

Конкевич, по мнению многих, считался, да и до настоящего времени считается компетентным моряком и даже компетентным моряком военным .

В Соловецком монастырь все узнали приехавшего со мною молодого человека - Борисова, который еще так недавно был там - мальчиком-иконописцем. - В течение всей нашей поездки он все время рисовал.

Этот самый Борисов сделался теперь одним из известных художников; все его картины большею частью изображают север. Борисов родился на севере, это его стихия. Он каждый год ездил туда, и несколько лет тому назад был на Новой Земле. Теперь он пользуется довольно большим именем в художественном мире.

Я всегда несколько содействовал карьере Борисова; содействовал устройством выставок картин его, как в Берлине, Лондоне, так и в Америке, так как в Америку он приехал через несколько лет после Портсмутского договора, когда еще мое имя пользовалось там большою популярностью и, так как я ему дал рекомендательное письмо к президенту Рузвельту, вследствие чего Рузвельт принял Борисова весьма радушно - и это все послужило тому, что его выставки всюду имели блестящий успех.

Выехали мы прямо в Северное море, а потом в океан; останавливались в различных гаванях, а. затем, направились прямо в Екатерининскую гавань.

{360} Действительно, Екатерининская гавань представляла собою замечательную гавань, как по своему объему, полноводью, так и по своей защищенности. Эта гавань никогда не замерзает, вследствие теплого морского течения - Гольфстрема.

Такой грандиозной гавани я никогда в своей жизни не видел; она производит еще более грандиозное впечатление, нежели Владивостокский порт и Владивостокская гавань.

Мы эту гава