Главная » Книги

Герцен Александр Иванович - Былое и думы. Часть четвертая, Страница 12

Герцен Александр Иванович - Былое и думы. Часть четвертая


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14

sp;"My learned friend 165.
  Спорить с вами мне невозможно. Вы знаете много, знаете хорошо, все в вашей голове свежо и ново, а главное, вы уверены в том, что знаете, и потому покойны; вы с твердостью ждете рационального развития событий в подтверждение программы, раскрытой наукой. С настоящим вы не можете быть в разладе, вы знаете, что если прошедшее было так и так, настоящее должно быть так и так и привести к такому-то будущему: вы примиряетесь с ним вашим пониманием, вашим объяснением. Вам досталась завидная доля священников - утешение скорбящих вечными истинами вашей науки и верой в них. Все эти выгоды вам дает доктрина, потому что доктрина исключает сомнение. Сомнение - открытый вопрос, доктрина -вопрос закрытый, решенный. Оттого всякая доктрина исключительна и неуступчива, а сомнение -никогда не достигает такой резкой законченности; оно потому и сомнение, что готово согласиться с говорящим или добросовестно искать смысл в его словах, теряя драгоценное время, необходимое на приискивание возражений. Доктрина видит истину под определенным углом и принимает его за едино-спасающий угол, а сомнение ищет отделаться от всех углов, осматривается, возвращается назад и часто парализует всякую деятельность своим смирением перед истиной. Вы, ученый друг, определенно знаете, куда идти, как вести,-я не знаю. И оттого я думаю, что нам надобно наблюдать и учиться, а вам - учить других. Правда, мы можем сказать, как не надобно, можем возбудить деятельность, привести в беспокойство мысль, освободить ее от цепей, улетучить призраки - церкви и съезжей, академии и уголовной палаты -"вот и все; но вы можете сказать, как надобно.
  Отношение доктрины к предмету есть религиозное отношение, то есть отношение с точки зрения вечности; временное, преходящее, "лица, события, поколения едва входят в Campo Santo 166 науки или входят уже очищенные от живой жизни, вроде гербария логических теней., Доктрина в своей всеобщности живет действительно во все времена; она и в своем времени живет, как в истории, не портя страстным участием теоретическое отношение. Зная необходимость страдания, доктрина держит себя, как Симеон Столпник - на пьедестале, жертвуя всем временным - вечному, общим идеям - живыми частностями.
  Словом, доктринеры - больше всего историки, а мы вместе с толпой - ваш субстрат; вы - история fur sich 167, мы - история an sich 168. Вы нам объясняете, чем мы больны, но больны мы, Вы нас хороните, после смерти награждаете или наказываете... вы - доктора и попы наши. Но больные и умирающие мы.
  Этот антагонизм не новость, и он очень полезен для движения, для развития. Если б род людской мог весь поверить вам, он, может, сделался бы благоразумным, но умер бы от всемирной скуки. Покойный Филимонов поставил эпиграфом к своему "Дурацкому колпаку": "Si la raison dominait le monde, il ne sy paeserait rien" 169.
  Геометрическая сухость доктрины, алгебраическая безличность ее дают ей обширную возможность обобщений, - она должна бояться впечатлений, и, как Август, приказывать, чтоб Клеопатра опустила покрывало. Но для деятельного вмешательства надобно больше страсти, нежели доктрины, а алгебраически страстен человек не бывает. Всеобщее он понимает, а частное любит или ненавидит. Спиноза со всею мощью своего откровенного гения проповедовал необходимость считать существенным одно неточимое молью, вечное, неизменное - субстанцию и не полагать своих надежд на случайное, частное, личное. Кто это не поймет в теории? Но только привязывается человек к одному частному, личному, современному; в уравновешивании этих крайностей, в их согласном сочетании - высшая мудрость жизни.
  Если мы от этого общего определения наших противуположных точек зрения перейдем к частным, мы, при одинаковости стремлений, найдем не меньше антагонизма даже в тех случаях, когда мы согласны вначале. Примером это легче объяснить.
  Мы совершенно согласны в отношении к религии; но согласие это идет только на отрицание надзвездной религии, и как только мы являемся лицом к лицу с подлунной религией, расстояние между нами неизмеримо. Из мрачных стен собора, пропитанных ладаном, вы переехали в светлое присутственное место, из гвельфов вы сделались гибеллином, чины небесные заменились для вас государственным чином, поглощение лица в боге - поглощением его в государстве, бог заменен централизацией и поп - квартальным надзирателем.
  Вы в этой перемене видите переход, успех, мы - новые цепи. Мы не хотим быть ни гвельфами, ни гибеллинами. Ваша светская, гражданская и уголовная религия тем страшнее, что она лишена всего поэтического, фантастического, всего детского характера своего, который заменится у вас канцелярским порядком, идолом государства с царем наверху и палачом внизу. Вы хотите, чтобы человечество, освободившееся от церкви, ждало столетия два в передней присутственного места, пока каста жрецов-чиновников и монахов-доктринеров решит, как ему быть вольным и насколько. Вроде наших комитетов об освобождении крестьян. А нам все это противно; мы можем многое допустить, сделать уступку, принести жертву обстоятельствам, но для вас это не жертва. Разумеется, и тут вы счастливее нас. Утратив религиозную веру, вы не остались ни при чем, и, найдя, что гражданские верования человеку заменяют христианство, вы их приняли - и хорошо сделали - для нравственной гигиены, для покоя. Но лекарство это нам першит в горле, и мы ваше присутственное место, вашу централизацию ненавидим совсем не меньше инквизиции, консистории, Кормчей книги.
  Понимаете ли вы разницу? Вы как учитель хотите учить, управлять, пасти стадо.
  Мы как стадо, приходящее к сознанию, не хотим, чтоб нас пасли, а хотим иметь свои земские избы, своих поверенных, своих подьячих, которым поручать хождение по делам. Оттого нас правительство оскорбляет на всяком шагу своей властью, а вы ему рукоплещете так, как ваши предшественники, попы, рукоплескали светской власти. Вы можете и расходиться с ним так, как духовенство расходилось, или как люди, ссорящиеся на корабле, как бы они ни удалялись друг от друга: за борт вы не уйдете, и для нас, мирян, вы все-таки будете со стороны его.
  Гражданская религия - апотеоза государства, идея чисто романская и в новом мире преимущественно французская. С нею можно быть сильным государством, но нельзя быть свободным народом; можно иметь славных солдат... но нельзя иметь независимых граждан. Северо-Американские Штаты, совсем напротив, отняли религиозный характер полиции и администрации до той степени, до которой это возможно..."

    ЭПИЛОГ

  Перечитывая главу о Кетчере, невольно призадумываешься о том, что за чудаки, что за оригинальные личности живут и жили на Руси! Какими капризными развитиями сочилась и просочилась история нашего образования. Где, в каких краях, под каким градусом широты, долготы возможна угловатая, шероховатая, взбалмошная, безалаберная, добрая, недобрая, шумная, неукладистая фигура Кетчера, кроме Москвы?
  А сколько я их нагляделся - этих оригинальных фигур "во всех родах различных", начиная с моего отца и оканчивая "детьми" Тургенева.
  "Так русская печь печет!" - говорил мне Погодин. И в самом деле, каких чудес она ни печет, особенно, когда хлеб сажают на немецкий лад... от саек и калачей до православных булок с Гегелем и французских хлебов a la quatre-vingt-treize! 170 Досадно, если все эти своеобычные печенья пропадут бесследно. Мы останавливаемся обыкновенно только на сильных деятелях.
  ...Но в них меньше видна русская печь, в них ее особенности поправлены, выкуплены; в них больше русского склада да ума, чем печи. Возле них пробиваются, за ними плетутся разные партикулярные люди, сбившиеся с дороги... вот в их-то числе не оберешься чудаков.
  Волосяные проводники исторических течений, капли дрожжей, потерявшихся в опаре, но поднявших ее не для себя. Люди, рано проснувшиеся темной ночью и ощупью отправившиеся на работу, толкаясь обо все, что ни попадалось на дороге, - они разбудили других на совсем иной труд.
  ...Попробую когда-нибудь спасти еще два-три профиля от полного забвения. Их уж теперь едва видно из-за серого тумана, из-за которого только и вырезываются вершины гор и утесов...

    ЭПИЗОД ИЗ 1844 ГОДА

  
  К нашей второй виллежиатуре относится очень характеристический эпизод; его не пометить просто жаль, несмотря на то, что я и Natalie участвовали в нем очень мало. Эпизод этот можно было бы назвать: Арманс и Базиль - философ из учтивости, христианин из вежливости и Жак Ж. Санда, делающийся Жаком-фаталистом.
  Начался он на французской томболе.
  Зимой 1843 я поехал на томболу. Публики было бездна, помнится тысяч пять человек; знакомых почти никого. Базиль шмыгнул с какой-то маской, - ему было не до менд, Он слегка покачал головой и прищурил ресницы так, как делают знатоки, находя вино превосходным и бекаса удивительным.
  Бал был в зале Благородного собрания, Я походил, посидел, Глядя, как русские аристократы, переодетые в разных пьерро, ото всей души усердствовали представить из себя парижских сидельцев и отчаянных канка-неров... и пошел ужинать наверх, Там-то меня отыскал Базиль. Он был совершенно не в нормальном положении, а в первом разгаре острого периода любви; он у него был тем острее, что Базилю тогда было около сорока лет и волос начал падать с возвышенного чела. Бессвязно толковал он мне о какой-то французской "Миньоне, со всей простотой "Клерхен" и со всей игривой прелестью парижской гризетки..."
  Сначала я думал, что это один из тех романов в одну главу, в которых победа на первой странице, а иа последней, вместо оглавления, счет; но убедился, что это не так.
  Базиль видел свою парижанку во второй или третий раз и вел циркумволюционные линии, не бросаясь на приступ. Он меня познакомил с ней. Арманс, действительно, была живое, милое дитя Парижа, совершенно уродившееся в отца. От ее языка до манер и известной самостоятельности, отваги - все в ней принадлежало благородному плебейству великого города. Она еще была работница, а не мещанка. У нас этот тип никогда не существовал. Беззаботная веселость, развязность, свобода, шалость и середь всего чутье самосохранения, чутье опасности и чести. Дети, брошенные иногда с десяти лет на борьбу с бедностью и искушениями, беззащитные, окруженные заразой Парижа и всевозможными сетями, они сами становятся своим провидением и охраной. Такие девушки могут легко отдаться, но взять их невзначай, врасплох трудно. Те из них, которых можно бы было купить, - те до этого круга работниц не доходят: они уже куплены прежде, завертелись, унеслись и исчезли в омуте другой жизни, иногда навсегда, иногда для того, чтоб через пять-шесть лет явиться в своей коляске по Longchamp или в первом ярусе оперы в своей ложе - mil Perlen und Diamanten 171.
  Базиль был влюблен по уши. Резонер в музыке и философ в живописи, он был один из самых полных представителей московских ультрагегельянцев. Он всю жизнь носился в эстетическом небе, в философских и критических подробностях. На жизнь он смотрел так, как Речер на Шекспира, возводя все в жизни к философскому значению, делая скучным все живое, пережеванным все свежее, словом не оставляя в своей непосредственности ни одного движения души. Взгляд этот, впрочем, в разных степенях принадлежал тогда почти всему кружку; иные срывались талантом, другие живостью, но у всех еще долго оставался - у кого жаргон, у кого и самое дело. "Пойдем, - говорил Бакунин Тургеневу в Берлине, в начале сороковых годов, - окунуться в пучину действительной жизни, бросимся в ее волны", - и они шли просить Варнгагена фон Энзе, чтоб он их ввел ловким купальщиком в практические пучины и представил бы их одной хорошенькой актрисе. Понятно, что с этими приготовлениями не только ни до какого купанья в страстях, "разъедающих тайники духа нашего", но вообще ни до какого поступка дойти нельзя. Не доходят до них и немцы; но зато немцы и не ищут поступков, а как бы поспокойнее. Наша натура, напротив, не выносит этого постного отношения - des teoretischen Schwelgens 172, запутывается, спотыкается и падает больше смешно, чем опасно.
  Итак, влюбленный и сорокалетний философ, щуря глазки, стал сводить все спекулативные вопросы на "демоническую силу любви", равно влекущую Геркулеса и слабого отрока к ногам Омфалы, начал уяснять себе и другим нравственную идею семьи, почву брака. Со стороны Гегеля (Гегелевой философии права, глава Sittlichkeit 173) препятствий не было. Но призрачный мир случайности и "кажущегося", мир духа, не освободившегося от преданий, не был так сговорчив. У Базиля был отец - Петр Кононыч,-старый кулак, богач, который сам был женат последовательно на трех и от каждой имел человека по три детей. Узнав, что его сын, и притом старший, хочет жениться на католичке, на нищей, на француженке, да еще с Кузнецкого моста, он решительно отказал в своем благословении. Без родительского благословения, может, Базиль, принявший в себя шик и момент скептицизма, как-нибудь и обошелся бы, но старик связывал с благословением не только последствие jenseits (на том свете), но и diesseits (на этом), а именно наследство.
  Препятствие старика, как всегда, двинуло дело вперед, и Базиль стал подумывать о скорейшей развязке. Оставалось жениться, не говоря худого_слова, и впоследствии заставить старика принять un fait accompli 174 или скрыть от него брак в ожидании, что он скоро не будет ни благословлять, ни клясть, ни распоряжаться наследством.
  Но непросветленный мир преданий и тут подставлял свою ногу. Обвенчаться под сурдинку в Москве было не легко, чрезвычайно дорого и тотчас бы дошло до отца через дьяконов, архидьяконов, дьячков, просвирен, свах, приказчиков, сидельцев и разных потаскушек. Положено было посондировать нашего отца Иоанна в с. Покровском, известного читателям нашим своей историей о похищении в нетрезвом виде серебряных "часов и шкатулки" у дьячка.
  Отец Иоанн, узнав, что непокорному сыну около сорока лет, что невеста не русская и что родителей ее здесь нет, что, сверх меня, подпишется свидетелем университетский профессор, - стал меня благодарить за такую милость, полагая, вероятно, что я старался женить Базиля для доставления ему двухсотенной бумажки. Он был до того тронут, что закричал в другую комнату: "Попадья, попадья, выпусти два-три яичка!", и достал из шкапа полуштоф, заткнутый бумажкой, для того чтоб меня попотчевать.
  Все шло прекрасно.
  Дня свадьбы и прочее не назначали. Арманс должна была приехать к нам в Покровское погостить; Базиль (хотевший ее сопровождать) - возвратиться в Москву и, окончательно устроившись, идти от отцовского проклятия под благословение пьяненького отца Иоанна.
  ...Ожидая i promessi sposi 175, мы велели приготовить ужин и сели ждать. Ждем, ждем; бьет двенадцать ночи. Никого нет... Час - никого нет. Дамы пошли уснуть; я с Г<рановским> и К<етчером> принялся за ужин.
  Le ore suonam, quadratiо,
  E un, e due, e Ire... 176
  Ma 177... их нет, как нет.
  ...Наконец, колокольчик... ближе и ближе; повозка простучала по мосту. Мы бросились в сени. Тарантас, заложенный тройкою, быстро въезжал на двор и остановился. Вышел Базиль. Я подошел дать руку Арманс; она вдруг меня схватила за руку, да с такой силой, что я чуть не вскрикнул, и потом разом бросилась мне на шею, с хохотом повторяя: "Monsieur Herstin"... Это был не кто иной, как Виссарион Григорьевич Белинский in propria persona 178.
  В тарантасе не было больше никого. Мы смотрели друг на друга с удивлением, кроме Белинского, который хохотал до кашля, и Базиля, который чуть до насморка не плакал. К дополнению эффекта надобно заметить, что два дня тому назад в Москве о Белинском и слуху не было.
  - Давайте мне есть, - сказал, наконец, Белинский,- я вам расскажу там, какие у нас были чудеса; надобно же выручить несчастного Базиля, который вас боится больше Арманс.
  Вот что случилось. Видя, что дело быстро приближается к развязке, Базиль испугался, начал рефлектировать и совершенно сконфузился, обдумывая неумолимый фатализм брака, неразрушимость его по Кормчей книге и по книге Гегеля. Он заперся, отданный на жертву духу мучительного исследования и беспощадного анализа. Страх возрастал с часу на час, и тем больше, что дорога к отступлению была тоже не легка и что решиться на нее почти надобно было иметь столько же характера, как и на самый брак. Страх этот рос до тех пор, пока в дверь постучался Белинский, приехавший из Петербурга прямо к нему в дом. Базиль рассказал ему весь ужас, с которым он идет на сретение своего счастия, и все отвращение, с которым он вступает в бракосочетание по любви, и требовал его совета и помощи.
  Белинский отвечал ему, что надобно быть сумасшедшим, чтоб после этого, сознательно и зная вперед, что будет, положить на себя такую цепь.
  - Вот Герцен, - говорил он, - и женился, и жену свою увез, и за ней приезжал из ссылки; а спроси его - он ни разу не задумывался, следует ему так делать или нет и какие будут последствия. Я уверен, что ему казалось, что он -не может иначе поступить. Ну, ему и вытанцевалось. А ты то же хочешь сделать, лю-бомудрствуя и рефлектируя.
  Только этого и надо было Базилю. Он в ту же ночь написал Арманс диссертацию о браке, о своей несчастной рефлекции, о неспособности простого счастья для пытливого духа, излагал все невыгоды и опасности их соединения и спрашивал Арманс совета, что им теперь делать?
  Ответ Арманс он привез с собой.
  В рассказе Белинского и письме Арманс обе натуры - ее и Базиля - вполне вышли, как на ладони. Действительно, брачный союз таких противуположных людей был бы странен. Арманс писала ему грустно; она была удивлена, оскорблена, рефлекции его не понимала, а видела в них предлог, охлаждение; говорила, что в таком случае не должно быть и речи о свадьбе, развязывала его от данного слова и заключила тем, что после случившегося им не следует видеться. "Я вас буду помнить,- писала она, - с благодарностью и нисколько не виню вас: я знаю, вы чрезвычайно добры, но еще больше слабы! Прощайте же и будьте счастливы!"
  Такое письмо, должно быть, не совсем приятно получить. В каждом слове сила, энергия и немного свысока. Дитя славного плебейского кряжа, Арманс поддержала свое происхождение. Будь это англичанка, как бы крепко она ухватилась за письмо Базиля, как ртом бы своего добродетельного соллиситора 179 рассказала с негодованием, с стыдом о первом пожатии руки, о первом поцелуе... и как бы ее адвокат, со слезами на глазах и мелом в парике, потребовал бы у присяжных вознаградить обиженную невинность тысячью или двумя фунтов...
  Француженке, бедной швее, и в голову этого не пришло.
  Два или три дня, которые они провели в Покровском, были печальны для экс-жениха. Точно ученик, сильно напакостивший в классе и который боится и учителя и товарищей, Базиль потерпел день-другой и уехал в Москву.
  Вскоре мы услышали, что Боткин едет в чужие край. Он писал ко мне письмо смутное, недовольное собой, звал проститься. В первых числах августа я поехал из Покровского в Москву; новая диссертация ехала в то же время из Москвы в Покровское к Natalie. Я отправился к Боткину и прямо попал на прощальный пир. Пили шампанское, и в тостах, в желаниях были какие-то странные намеки.
  - Ведь ты не знаешь, - сказал мне Базиль на ухо, - ведь я... того... - и он прибавил шепотом: - ведь Арманс едет со мной. Вот девушка! Я теперь только ее узнал, - и он качал головой.
  Это стоило появления Белинского.
  В эпистоле к Natalie он пространно объяснял ей, что мысль и рефлекция о женитьбе повергли его в раздумье и отчаяние: он усомнился и в своей любви к Арманс и в своей способности к семейной жизни; что таким образом он дошел до мучительного сознания, что он должен все разорвать и бежать в Париж, что в этом расположении он явился смешным^ и жалким в Покровское... Решившись таким образом, он, перечитывая письмо Арманс, сделал новое открытие, именно, - что он Арманс любит очень много, и потому потребовал у нее свидания и снова предложил ей руку. Он думал опять о покровском попе, но близость майковской фабрики пугала его. Венчаться он собирался в Петербурге и тотчас ехал во Францию. "Арманс рада, как ребенок".
  В Петербурге Базиль придумал венчаться в Казанском соборе. Чтоб при этом философия и наука не были забыты, он пригласил для совершения обряда протоиерея Сидонского, ученого автора "Введения в науку философии". Сидонский давно знал Базиля по его статьям, как свободного светского мыслителя и немецкого любомудра. После всех чудес, бывших с Арманс, ей досталась честь, редко достающаяся: послужить поводом одной из самых комических встреч двух заклятых врагов - религии и науки.
  Сидонский, чтоб блеснуть своим мирским образованием, перед венчанием стал говорить о новых философских брошюрах, и, когда все было готово и дьячок подал ему епитрахиль, к которой он приложился и стал надевать, он, потупя взоры, сказал Боткину:
  - Вы извините: обряды-с - я весьма хорошо знаю, что христианский ритуал сделал свое время, что...
  - О, нет, нет! - прервал его Базиль голосом, полным участия и сострадания. - Христианство вечно - его сущность, его субстанция не может пройти.
  Сидонский поблагодарил целомудренным взглядом "рыцарственного" антагониста, обратился к клиру и запел: "Благословен бог наш... и ныне, и присно, и во веки веков". - "Аминь!" - грянул клир, и дело пошло своим порядком, и Базиля в венце и Арманс в венце повел Сидонский круг аналоя... заставляя ликовать Исайю.
  Из собора Базиль отправился с Арманс домой и, оставив ее там, явился на литературный вечер Краев-ского. Через два дня Белинский посадил молодых на пароход... Теперь-то, подумают, история, наверное, окончена.
  Нисколько.
  До Каттегата дело шло очень хорошо, но тут попался проклятый "Жак" Ж. Санда.
  - Как ты думаешь о Жаке? - спросил Базиль Арманс, когда она кончила роман.
  Арманс сказала свое мнение.
  Базиль объявил ей, что оно совершенно ложно, что она оскорбляет своим суждением глубочайшие стороны его духа и что его миросозерцание не имеет ничего общего с ее.
  Сангвиническая Арманс не хотела менять миросозерцания; так прошли оба Бельта.
  Вышедши в Немецкое море, Боткин почувствовал себя больше дома и сделал еще раз опыт переменить миросозерцание, убедить Арманс - иначе взглянуть на Жака.
  Умирающая от морской болезни, Арманс собрала последние силы и объявила, что мнения своего о Жаке она не переменит.
  - Что же нас связывает после этого? - заметил сильно расходившийся Боткин.
  - Ничего, - отвечала Арманс, - et si vous me cher-chez querelle 180, так лучше просто расстаться, как только коснемся земли.
  - Вы решились? - говорил Боткин, петушась. - Вы предпочитаете?..
  - Все на свете, чем жить с вами; вы - несносный человек - слабый и тиран.
  - Madame!
  - Monsieur!
  Она пошла в каюту; он остался на палубе. Арманс сдержала слово: из Гавра уехала к отцу и через год возвратилась в Россию одна, и притом в Сибирь.
  На этот раз, кажется, история этого перемежающегося брака кончилась.
  А впрочем, Барер говорил же: "Только мертвые не возвращаются!"
  (Писано в 1857, Putney. Laurel House.)

    Сноски

  1 бизнес, занятие (англ.).
  2 сдержанность (франц.).
  3 запрет (лат.).
  4 в сущности (от франц. аи fond).
  5 власти природы (нем).
  6 обиды (франц).
  7 в нетронутом виде (лат.).
  8 Душевному состоянию (от нем. Gemiit).
  9 наоборот (лат.).
  10 испить из самого источника (лат.).
  11 жаргона (франц).
  12 дух (нем.).
  13 "Сущность христианства" (нем.).
  14 они более роялисты, чем сам король (франц).
  15 нижние этажи (франц.).
  16 в тесной компании (франц).
  17 благопристойную и умеренную (франц.).
  18 мещанину (от нем. Spiessburger).
  19 школьник... будущий рассудительный мужчина, умеющий воспользоваться положением (франц.).
  20 Клюшников пластически выразил это следующим замечанием "Станкевич - серебряный рубль, завидующий величине медного пятака" (Анненков. Биография Станкевича, стр. 133). (Прим. А. И. Герцена.).
  21 гуманизм (лат).
  22 стой, путник! (лат.).
  23 В. Гюго, прочитав "Былое и думы" в переводе Делаво, писал мне письмо в защиту французских юношей времен Реставрации. (Прим. А. И. Герцена.).
  24 "Исповедь сына века" (франц).
  25 Намотай это себе на ус (франц.).
  26 основании (от франц. fond).
  27 Я честным словом уверяю, что слово "мерзавец" было употреблено почтенным старцем. (Прим, А. И. Герцена.)
  28 отец семейства (лат.).
  29 расстроенный (франц.).
  30 чернить правительство (франц.).
  31 жутко (нем.).
  32 Здравствуйте, г. Г., ваше дело идет превосходно (франц.).
  33 Выставка детей (англ.).
  34 на обе створки (франц).
  35 Разрешите мне говорить по-немецки (нем.).
  36 язвителен (от франц. caustique).
  37 он был красавец мужчина (франц.).
  38 государственная тайна (франц.).
  39 мой милый заговорщик (франц.).
  40 все правительство (франц.).
  41 страсти (франц.).
  42 царедворцами (от франц courtisan).
  43 Мисс Вильмот (Прим. А. И. Герцена.)
  44 морского (от франц. naval).
  45 настороже (франц).
  46 Это до такой степени справедливо, что какой-то немец, раз десять ругавший меня в "Morning Advertiser", приводил в доказательство того, что я не был в ссылке, то, что я занимал должность советника губернского правления. (Прим. А. И. Герцена.).
  47 Духоборцев ли, я не уверен. (Прим. А И. Герцена.)
  48 последний, решающий удар (франц.).
  49 участник ополчения 1812 г. (от лат. militia)
  50 "Крещеная собственность". (Прим. А. И. Герцена)
  51 Аракчеев положил, кажется, 100 000 рублей в ломбард для выдачи через сто лет с процентами тому, кто напишет лучшую историю Александра I. (Прим. А. И. Герцена.)
  52 Аракчеев был жалкий трус, об этом говорит граф Толь в своих "Записках" и статс-секретарь Марченко в небольшом рассказе о 14 декабре, помещенном в "Полярной звезде". Я слышал о том, как он прятался во время старорусского восстания и как был без души от страха, от инженерского генерала Рейхеля. (Прим. А. И. Герцена.)
  53 Чрезвычайно досадно, что я забыл имя этого достойного начальника губернии, помнится, его фамилья Жеребцов. (Прим. А. И. Герцена.)
  54 Мучительное раздумье (нем.).
  55 Потерять имущество - потерять немного, Потерять честь - потерять много, Но завоюешь славу - и люди изменят свои мнения. Потерять мужество - все потерять. Тогда уж лучше было не родиться (нем.).
  56 чувствуешь себя запятнанным (франц.).
  57 лотерею (от итал. Tombola).
  58 учителями (итал.).
  59 умения (франц.).
  60 тминная водка (от нем. Doppelkummel).
  61 Нет, сказал святой дух, я не сойду! (франц.)
  62 самонадеянность (франц.).
  63 Здесь: сплоченностью (франц.).
  64 отождествил (от франц. Identifier).
  65 временами (франц.).
  66 Здесь: 20 крейцеров (от нем. Zwanziger).
  67 сюртуке (от франц. Paletot).
  68 двойника (лат.).
  69 высшего света (франц.).
  70 во французском духе (франц.).
  71 простолюдин (итал.).
  72 Занавес! Занавес! (франц.).
  73 наши друзья-враги (франц.).
  74 наши враги-друзья (франц.).
  75 германизмом (от старонем. Teutschtum).
  76 Сколь дорога отчизна благородному сердцу! (франц.).
  77 Сперва народный гимн пели пренаивно на голос "God save the King" (Боже, храни короля (англ.)) да, сверх того, его и не пели почти никогда. Все это - нововведения николаевские. С польской войны велели в царские дни и на больших концертах петь народный гимн, составленный корпуса жандармов полковником Львовым.
  Император Александр I был слишком хорошо воспитан, чтоб любить грубую лесть; он с отвращением слушал в Париже презрительные и ползающие у ног победителя речи академиков. Раз. встретив в своей передней Шатобриана, он ему показал последний нумер "Journal des Debats" и прибавил: "Я вас уверяю, что таких плоских низостей я ни разу не видал ни в одной русской газете". Но при Николае нашлись литераторы, которые оправдали его монаршее доверие и заткнули за пояс всех журналистов 1814 года, даже некоторых префектов 1852. Булгарин писал в "Северной пчеле", что между прочими выгодами железной дороги между Москвой и Петербургом он не может без умиления вздумать, что один и тот же человек будет в возможности утром отслужить молебен о здравии государя императора в Казанском соборе, а вечером другой - в Кремле! Казалось бы, трудно превзойти эту страшную нелепость, но нашелся в Москве литератор, перещеголявший Фаддея Бенедиктовича. В один из приездов Николая в Москву один ученый профессор написал статью, в которой он, говоря о массе народа, толпившейся перед дворцом, прибавляет, что стоило бы царю изъявить малейшее желание - и эти тысячи, пришедшие лицезреть его, радостно бросились бы в Москву-реку. Фразу эту вымарал граф С. Г. Строгонов, рассказывавший мне этот милый анекдот. (Прим. А. И. Герцена.).
  78 Я был на первом представлении "Ляпунова" в Москве и видел, как Ляпунов засучивает рукава и говорит что-то вроде "потешусь я в польской крови". Глухой стон отвращения вырвался из груди всего партера; даже жандармы, квартальные и люди кресел, на которых нумера как-то стерты, не нашли сил аплодировать, [Прим. А. И. Герцена.).
  79 оставьте всякую надежду (итал.).
  80 светской жизни (англ.).
  81 запретом (лат.).
  82 Чаадаев часто бывал в Английском клубе. Раз как-то морской министр Меншиков подошел к нему со словами:
  - Что это, Петр Яковлевич, старых знакомых не узнаете?
  - Ах, это вы! - отвечал Чаадаев. - Действительно, не узнал. Да и что это у вас черный воротник? Прежде, кажется, был красный?
  - Да, разве вы не знаете, что я - морской министр?
  - Вы? Да я думаю, вы никогда шлюпкой не управляли.
  - Не черти горшки обжигают, - отвечал несколько недовольный Меншиков.
  - Да разве на этом основании, - заключил Чаадаев. Какой-то сенатор сильно жаловался на то, что очень занят,
  - Чем же? - спросил Чаадаев.
  - Помилуйте, одно чтение записок, дел, - и сенатор показал аршин от полу.
  - Да ведь вы их не читаете.
  - Нет, иной раз и очень, да потом все же иногда надобно подать свое мнение.
  - Вот в этом я уж никакой надобности не вижу, - заметил Чаадаев. (Прим. А. И. Герцена.).
  83 Теперь мы знаем достоверно, что Чаадаев был членом общества, из "Записок" Якушкина. (Прим. А. И. Герцена.).
  84 Риму и миру (лат.).
  85 как дети (франц.).
  86 "В дополнение к тому, - говорил он мне в присутствии Хомякова, - они хвастаются даром слова, а во всем племени говорит один Хомяков". (Прим. А. И. Герцена.).
  87 Писано во время Крымской войны. (Прим. А. И. Герцена.).
  88 к вящей славе Гегеля (лат.).
  89 разболтанности (франц.).
  90 Давно минувшие времена. (итал.).
  91 болтовня (от франц. Causede).
  92 "Колокол", лист 90. (Прим. А. И. Герцена.)
  93 Писано в 1855 году. (Прим. А. И. Герцена)
  94 "Народ" (франц.).
  95 "Чертова лужа" (франц).
  96 Статья К. Кавелина и ответ Ю. Самарина. Об них в "Develop. des idees revolut." *. (Прим. А. И. Герцена.)
  97 Мать, мать, отпусти меня, позволь бродить по диким вершинам! (нем).
  98 "Колокол", 15 января 1861. (Прим. А. И. Герцена.).
  99 это внушает мрачные мысли! (франц.).
  100 дядюшка (франц).
  101 мрачный (от франц macabre).
  102 отвар (от франц. tisane)
  103 Смешно (от франц. Ridicule).
  104 Что за век! (франц.).
  105 противодействуют (от франц. contrecarrer).
  106 снискание расположения (лат.).
  107 он очень болтлив (франц.).
  108 на полях (от франц. marge).
  109 но, дорогой мой, это завещание Александра Великого (франц.).
  110 "Былое и думы", часть 1, глава I. (Прим. А. И. Герцена.)
  111 в конце концов (франц.).
  112 ввод во владение (от лат. investire).
  113 Какая занятная игра природы (франц.).
  114 Здесь: нечто побочное (франц).
  115 по дороге (франц.).
  116 прилежный (англ.).
  117 публичных женщин (англ.).
  118 по должности (лат.).
  119 Здесь: стремление порисоваться (франц.).
  120 за и против (лат.).
  121 преодоленной трудности (франц.).
  122 Граф изволил самым дружеским образом осведомиться у меня о вашем положении здесь (нем.).
  123 все уравновешено (франц.).
  124 склад (франц.).
  125 Мне кажется, что, говоря о Дмитрии Павловиче, я не должен умолчать о его последнем поступке со мною. После кончины моего отца он мне остался должен 40 000 сер. Я уехал за границу, оставив этот долг за ним. Умирая, он завещал, чтобы мне первому было уплачено, потому что официально я не мог ничего требовать. Вслед за вестью о его кончине я по следующей почте получил все деньги. (Прим, А. И. Герцена.).
  126 все! (англ.).
  127 в личность абсолютного духа (нем.).
  128 задней мыслью (франц.).
  129 История, как один из них попал в университет, так полна родственного благоухания николаевских времен, что нельзя удержаться, чтоб ее не рассказать. В лицее каждый год празднуется та годовщина, которая нам всем известна по превосходным стихам Пушкина. Обыкновенно в этот день разлуки с товарищами и свидания с прежними учениками позволялось молодым людям покутить. На одном из этих праздников - один студент, еще не кончивший курса, расшалившись, пустил бутылку в стену; на беду бутылка ударилась в мраморную доску, на которой было начертано золотыми буквами: "Государь император изволил осчастливить посещением такого-то числа...", и отбила от нее кусок. Прибежал какой-то смотритель, бросился на студента с страшным ругательством и хотел его вывести. Молодой человек, обиженный при товарищах, разгоряченный вином, вырвал у него из рук трость и вытянул его ею. Смотритель немедленно донес; студент был арестован и послан в карцер под страшным обвинением не только в нанесении удара смотрителю, но и в святотатственном неуважении к доске, на которой было изображено священное имя государя императора.
  Весьма легко может быть, что его бы отдали в солдаты, если б другое несчастие не выручило его. У него в самое это время умер старший брат. Мать, оглушенная горем, писала к нему, что он теперь ее единственная опора и надежда, советовала скорее кончить курс и приехать к ней. Начальник лицея, кажется, генерал Броневский, читая это письмо, был тронут и решился спасти студента, не доводя дела до Николая. Он рассказал о случившемся Михаилу Павловичу, и великий князь велел его келейно исключить из лицея и тем покончить дело. Молодой человек вышел с видом, по которому ему нельзя было вступить ни в одно учебное заведение, то есть ему преграждалась почти всякая будущность, потому что он был очень небогат, - и все это за увечье доски, украшенной высочайшим именем! Да и то еще случилось по особенной милости божией, убившей вовремя его брата, по неслыханной в генеральском чине нежности, по невиданной великокняжеской снисходительности! Одаренный необыкновенным талантом, он гораздо после добился права слушать лекции в Московском университете. (Прим. А. И. Герцена.).
  130 "Прекрасный вид" (от франц. belle vue).
  131 дачная жизнь (итал.).
  132 откровенность (франц.).
  133 выход (франц.).
  134 мнимый (лат).
  135 путешественник (англ.).
  136 счастливого пути (франц.).
  137 от места к месту (нем.).
  138 общину (нем).
  139 актовом зале (от лат. Aula).
  140 Пришел конец великому русскому Университету (нем.).
  141 "Чудаком" (от нем. Sonderting).
  142 "Былое и думы", т. 1, стр. 190. (Прим. А. И. Герцена.).
  143 нравов (лат.).
  144 в целом (франц.).
  145 домашнем кругу (франц.).
  146 избирательного (от франц. electoral).
  147 стеснялись (от франц. se gener).
  148 равными - дружба (лат.).
  149 неравный брак (франц.).
  150 сожительница; букв.: маленькая жена (франц.).
  151 чтобы иметь хороший обед (франц.).
  152 от стола и ложа (лат.).
  153 Ни у пролетария, ни у крестьян нет между мужем и женой двух разных образований, а есть тяжелое равенство перед работой и тяжелое неравенство власти мужа и жены. (Прим. А. И. Герцена.).
  154 Чей хлеб ешь, того песню поешь (нем.).
  155 злобы (франц.).
  156 принца-супруга (франц).
  157 лавочника (франц.).
  158 отражения (от франц. Reverberation).
  159 обидчива (от франц. susceptible).
  160 Спокойствие!., спокойствие! (нем.).
  161 книги имеют свою судьбу! (лат.).
  162 стремлениях (от франц. Velveite).
  163 на буксире (франц.).
  164 кружка (от франц. coterie).
  165 Мой ученый друг (англ.).
  166 кладбище (итал.)
  167 для себя (нем.).
  168 в себе (нем.).
  169 Если бы разум царил в мире, в нем ничего не происходило бы (франц.).
  170 девяносто третьего гола! (франц.).
  171 в жемчугах и брильянтах (нем.).
  172 теоретического наслаждения (нем.).
  173 Нравственность (нем.).
  174 совершившийся факт (франц.).
  175 обрученных (итал.).
  176 Часы бьют каждую четверть, Один, два, три... (искаж. итал.).
  177 Но... (итал.).
  178 собственной персоной (лат.).
  179 поверенного (от англ. solicitor).
  180 и если вы хотите ссориться (франц.).

    Примечания к четвертой части.

    "БЫЛОЕ И ДУМЫ" ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

  
  Главы четвертой части впервые опубликованы в "Полярной звезде" на 1855 год (кн. I) и 1858 год (кн. IV), отдельные отрывки - в "Полярной звезде" на 1861 год (кн. VI) и 1862 год (кн. VII, вып. I). Главы "Н. X. Кетчер" и "Эпизод из 1844 года" (написаны в 1856 - 1857 гг.) при жизни Герцена напечатаны не были. На рукописи главы "Н. X. Кетчер" помета автора: "Былое и думы". К II части. Глава *** Н. X. Кетчер (1842 - 1847)". Перечитывая в 1865 - 1866 годах главу и написав заключительные строки ее, "Эпилог", Герцен сделал на автографе наклейку, на которой надписал: "Н. X. Кетчер. Базиль и Арманс. 1856 - 1866. Ничего, для печати". Впервые главы опубликованы в "Сборнике посмертных статей А. И. Герцена", Женева, 1870 (2-е изд. - 1874 г.).
   Глава XXV
  Стр. 3. ...звон б

Другие авторы
  • Мельников-Печерский Павел Иванович
  • Мин Дмитрий Егорович
  • Домашнев Сергей Герасимович
  • Бобылев Н. К.
  • Петриченко Кирилл Никифорович
  • Свенцицкий Валентин Павлович
  • Лесков Николай Семенович
  • Холев Николай Иосифович
  • Погодин Михаил Петрович
  • Филдинг Генри
  • Другие произведения
  • Карамзин Николай Михайлович - (Владиславлев М. И.). Карамзин. Неизданные сочинения и переписка. Часть I. Спб., 1862
  • Ширяевец Александр Васильевич - Стихотворения
  • Минченков Яков Данилович - Шильдер Андрей Николаевич
  • Сенковский Осип Иванович - Аукцион
  • Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович - Салтыков-Щедрин М. Е.: биобиблиографическая справка
  • Златовратский Николай Николаевич - Авраам
  • Касаткин Иван Михайлович - Летучий Осип
  • Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович - Хорошие люди
  • Тассо Торквато - Олинт и Софрония
  • Лухманова Надежда Александровна - Девочки
  • Категория: Книги | Добавил: Anul_Karapetyan (23.11.2012)
    Просмотров: 323 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа