Главная » Книги

Горбунов-Посадов Иван Иванович - Елена Горбунова-Посадова. Друг Толстого Мария Александровна Шмидт, Страница 6

Горбунов-Посадов Иван Иванович - Елена Горбунова-Посадова. Друг Толстого Мария Александровна Шмидт


1 2 3 4 5 6 7 8

енье (она варила его на продажу, если почему-либо продавать варенье было удобнее, чем свежие ягоды), то непременно пенки откладывались "дедушке-пастуху". Если у нас пеклись пироги, она всегда полу-шутливо, полу-просительно говорила: "Акулина Васильевна, душенька, а вы про дедушку не забудете?"
   "Ведь он, бедняга, то целый день жарится на солнце, то мокнет под дождем и за скотиной гоняется. Пошли-ка меня, так я бы к вечеру богу душеньку отдала. А, ведь, он какой пастух! - он скотину никогда не ударит, она его слово знает. Он всегда доглядит, какая корова хромает, какая плохо ест. Как о таком пастухе не подумать?"
   А дед был удивительный. Он сядет, бывало, пить чай с баранкой и говорит: "То-то, жисть! Тяпло, чаем поют, кормят, бабы молока дают, яичко иной раз дадут! Жисть!".
   Поздней осенью он получал в деревне рассчет и уходил в Тулу. Там он несколько дней пьянствовал, потом нищенствовал, кормился в трактирах и ночевал в ночлежке. "То то жисть, - рассказывал он. - Намерзнешься на улице, придешь в трактир, - жарища. Тебе чай дадут, калач принесешь... Жисть!" Так и умер он, старый, замерзнув где-то в Туле под забором, пережив М. А-ну на один, два года,
  

77

  
   Другой постоянный гость М. А-ны был Федот Мартынович, старый, деловитый мужик, умница, шутник, говорил постоянно в рифму. Жил не богато, но у него было хорошее, благоустроенное хозяйство, которое вела, главным образом, его баба, лет 60-ти если не больше, полная, красивая, удивительная работница.
   Сам Федот был колодезник, поэтому под старость мучился ревматизмом и страшным удушливым кашлем. Пахать и косить он уже не мог и потому хозяйство передал жене и сыну, но сам ни минуты не сидел без дела. "Я только ходить не могу и руками махать", говорил он, "а так я здоров. Сижу на дворе и тюкаю топором, - то что починю, то колесо сделаю, то грабли. Без этого никак в хозяйстве нельзя. А сын что? У него руки не ходят. Без моей Марьи Алексеевны беда бы была!"
   И действительно, когда во время возки снопов или уборки сена идешь мимо их поля или луга, прямо залюбуешься, как старый Федот стоит гордо на возу, ветер раздувает рубаху и седые вьющиеся волосы, а Марья легко, красиво подает ему снопы или огромные навилины сена. Федот балагурит, работа идет дружная, веселая. А сын со снохой за ними никак не успевают.
   Федот в плохую погоду летом, осенью и зимой совсем не мог лежать от душившего его кашля.
   - Господи, - говорила М. А., - у меня то благодать, тишина, покой, постель своя, да и кашляю я не так, а Федот Мартыныч всю зиму провисел на веревках, - лечь не мог. Ребята кричат, семейные ругаются!
   И действительно, Федот подвешивал петлей веревку над своей постелью, и навалившись на нее локтями, просиживал так все дни и ночи. Так и дремал.
   - Ничего, в домовину ляжем мы с тобою, М. А., так уж там проспим спокойно, никакой кашель не придет, - шутил Федот Мартыныч.
   Федот, прийдя к М. А-не, часто помогал ей, чем мог: чинил грабли, насаживал лопаты, чинил ее шарабанчик.
   Он любил порассказать что-нибудь из своей жизни и рассказы его всегда были интересны, с тонким юмором и наблюдательностью. Помню, как он всегда подсмеивался над доверием М. А-ны к барометру, термометру и прочим премудростям.
   - А ты лучше, М. А., на небо посматривай, да у меня спрашивай: ломит ли, мол, Федот, кости. Вот это будет лучше твоего баромеля. А то, помню, у графа (Л. Н-ча) мы покос убирали, еще молодые мы с ним были. Сено сухое, порох! Мы говорим: "Давай скорее возить!". А он говорит: "Баромель на погоду идет, давай еще раз развалим". Ну, развалили, а туча и нашла, и дождь. Мы сгребать, да разве такую махину сгребешь! Больше двух недель с сеном валандались. Так гнилое и в сарай убрали! Вот тебе и баромель! А ты на него глядишь да постукиваешь!"
   Помню рассказ Федота о том, как за ним присылали от великого князя (недалеко было имение какого то великого князя) колодезь чинить. - "Приехали на паре в коляске, бархаты, пристяжная голову гнет, кучер - не кучер - печь! Рукава - красные,
  
   78
  
   шелковые. Это князя в Тулу свезли и на обратном за мной заехали. "Где, мол, у вас тут колодезник первейший?" Я выхожу, важно так: "Чего, мол, вам?" "Да вот у князя колодезь чинить надо". Ну, знамо, я в коляску сел, развалился, руки калачиком. Знай наших! И мы умеем в колясках ездить!"
   Федот пользовался огромным доверием М. А-ны, как хороший, разумный, наблюдательный хозяин и безусловно честный человек.
   М. А. страшно дорожила хорошим кормом для скотины, а потому, как только начинался покос, она ужасно волновалась. В записках А. Б. Гольденвейзера ("Вблизи Толстого") рассказывается, как раз единомышленник Толстого Н. Г. Сутковой 1) с сестрой пришли помогать М. А-не убирать сено. Заходила тучка, М. А. стала волноваться, что ее сено испортится. А Сутковой и говорит ей: "Зачем вы беспокоитесь, - значит так нужно".
   М. А. ответила ему: "Это вы так можете рассуждать, а я еще до этого не доросла. Я хочу, чтобы дождик не вымочил моего сена".
   Каждое облачко приводило ее в трепет, и она то и дело поглядывала на небо, всплескивала то бедрам руками и поторапливала работающих, сама из последних сил работая своими удивительно легкими и удобными, сделанными Федотом, граблями. "Вот с Федот Мартынычем на душе спокойней. Знаю, что настоящий мужик, хозяин, а то просто медвежья болезнь от волнения началась".
   А Федот ходил между работающими, везде слышались его шутки и понуканье. Ловко подхватывал он пучек сена, мял его между пальцами, нюхал и выносил решение, что теперь делать с сеном.
  
   Федот почти не пил, но сын пил изрядно, был слаб, хотел удержаться и не мог.
   После японской войны вернулся разбогатевший там солдат, родственник Федота. Он заведывал в полку не то кухней, не то одеждой, - одним словом тот самый Сергей, который, уходя, оставил голодную бабу с кучей голодных ребят, о которых М. А. постоянно хлопотала, добывая им всякое тряпье и подспорье, этот самый Сергей, вернувшись, начал сейчас же поспешно строить огромную кирпичную избу с сенями посредине. Мужики недоумевали, что это значит. Пронесся слух, что Сергей сдал половину избы под "монополку". Мужики и бабы, не только своей древни - Скуратова, но и соседних деревень, заволновались. Почти все, зная свою слабость, решили не допускать в деревне винной лавки. Пришли к М. А-не. Мой муж написал со слов крестьян заявление куда следует. Мужики снесли и стали ждать результатов их ходатайства.
   Скоро мужики узнали, что Сергей получил 200 рублей задатку и теперь будет спешно отделывать помещение. Они волно-
   --------
   1) Н. Г. Сутковой после 1905 г. начал со своим другом Картушиным издавать небольшие, наиболее сильные и резкие статьи Л. Н-ча. (Издательство "Обновление").
  

79

  
   вались, ругались, грозили избить Сергея, разбить водку, когда ее привезут, поджечь стройку и т. д.
   Л. Н. записывает в дневнике 7 июля 1907 года: "Был у Марии Александровны. Она взволнована Скуратовскими мужиками, a я не могу не видеть в них отсутствия главного - внутренней работы, которая одна может спасти людей".
   Л. Н. на этот раз искал многого - сознания и внутренней работы, а М. А. готова была "распластаться", чтобы поддержать крестьян в сейчасной борьбе с водкой и в их твердом решении не допустить этот соблазн у себя, - она просто хотела их самих и их семьи избавить от лишнего горя, страданий и нищеты.
   М. А. подняла на ноги Л. Н-ча, Софью Андреевну, Татьяну Львовну. По ее просьбе они писали письма, ездили в Тулу к властям, а мужики в самую рабочую пору 4-5 раз ходили туда всем обществом просить избавить их деревню от такой беды, не устраивать у них винной лавки: "Главное, - говорил Федот, ведь помним мы, как у нас на деревне кабак был. Бывало, выедем пахать, а как за угол свернул, баба не видит, так лошадь и пустил, да задами и в кабак! Совсем раззорились, скотину всю перепортили, баб покалечили, ребят. Не дай бог, что было, пока лавку не закрыли. Только выправились, а теперь опять то же будет. Народ пошел слабый!"
   Наконец удалось Татьяне Львовне добиться в акцизном ведомстве согласия не открывать лавки (это уже тогда, когда в дело был втянут вице-губернатор и чуть ли не губернатор), но лишь при том условии, что мужики вернут акцизному управлению 200 рублей задатка, выданного Сергею, да еще какие то 200 рублей расхода, который акцизное ведомства будто бы уже сделало для этой лавки.
   Собрать между мужиками Скуратова, маленькой, бедной деревеньки, такую сумму, нечего было и думать. Собрать быстро такие деньги среди друзей, в большинстве случаев бедняков, тоже нельзя было надеяться. И вот М. А. решила написать одному молодому другу из богатой помещичьей семьи просьбу дать ей в долг эти 400 рублей с тем, что она мало по мало с помощью друзей вернет ему эти деньги.
   Большого труда стоило М. А-не написать это письмо. Просить, хотя бы и не для себя, такие огромные, с ее точки зрения, деньги, казалось ей ужасным.
   Деньги были присланы и лавки в Скуратове не открыли.
  
   Еще из крестьян особенно часто навещали М. А-ну двое Рудаковских (третья ближайшая к хутору деревня): Федот Дмитрич - несколько черствый, умный, "себе на уме", и Петр Иванович - добродушный, ласковый, необычайно привязчивый к людям и к животным. Они приходили по праздникам оба в чистых рубашках, в пиджаках, старательно причесанные, чинно сидели и говорили о смысле жизни, о боге, о душе и об общественных делах Рудакова. Оба перечитали у М. А-ны и у нас все, что только было, читали осмысленно, вдумчиво, оба хотели купить себе из книг то, что им особенно нравилась.
  
   80
  
   У них зародилась мысль создать в их деревне потребительскую лавку. М. А. поддержала эту мысль, втянула в дело нашего друга П. А. Буланже, жившего последние годы в Овсянникове круглый год, в новом, выстроенном для него Татьяной Львовной домике.
   Лавочка открылась в чьем то амбаре. Петр Иванович стал приказчиком, Федот Дмитрич - председателем правления.
   Дело на первых порах пошло хорошо. Товар был хороший и продавался дешево. Стали записываться в члены кооператива и из соседних деревень. Петр Иванович отдавал лавке всю свою душу, забрасывая хозяйство на жену и сынишку. М. А. ликовала: мужики честно ведут общее дело, дружно собираются вместо сельского трактира на крыльце общественной лавки, поговаривают об открытии прокатного пункта сельскохозяйственных машин т. д.
   И вдруг... Петр Иванович стал приходить один, грустно поникнув головой. В лавочке что то неладно. Федот Дмитрии зазнался, не дает правильных отчетов, из себя строит хозяина. С ним за одно и староста, а уж это дело и вовсе плохо.
   "Ну и дура же я старая! Сколько лет живу, а не научилась, что от материальных благ никакого добра не выйдет. Забыла, что деньги соблазн, и людей в грех ввела. И ты дурак, Петр Иванович! Ты не борись, а просто уйди от греха. Где ж тебе их побороть, если корысть их заедать стала. Плюнь и уйди!"
   Петр Иванович дела не бросил, да и М. А. не перестала интересоваться "потребиловкой".
   Жил еще на усадьбе на месте старого барского дома в самодельной землянке дед Бирюк, "Прохвессор", как звали его, потому что, по его словам, он все знал и все умел делать. Он на крохотном клочке земли устроил себе огород, посадил клубнику и малину, поставил с десяток ульев и жил по своему, припеваючи. Он плел корзины, лапти и даже сапоги. Сам себя обшивал. В одном и том же котелке варил себе и обед, и чай, и варенье, помешивая его палочкой. Жил в землянке, в большой дружбе с ужами, которые приползали к нему греться и которых он поил молоком. Потребностей у него не было почти никаких, питался он овощами со своего огорода, да продавал мед от своих пчел и ягоды и на это покупал хлеб.
   Бирюк знал всех и все, он уверял, что знал Николая II и его сестер и братьев еще ребятами.
   - Бывало стоим в лагерях, - рассказывал он, - приезжает Александр III в коляске с ребятами. Он нас обходит, все осматривает, а дети, ребячьим делом, баловать начнут, на штанах по отводинам катаются. Придет отец, да как даст им по мягкому месту: "Не рвите штанов, за них деньги дадены". И... какой скупой был Александр, сам в заплатанных сапогах ходил.
   "А меня страсть любил. Раз дорогу мы чинили, канавы рыли, а он в поезде едет. Увидал меня в окошко, кланяется: "Здравствуй, Бирюк!" кричит и рукой махнул.
   "Инженеры, что они знают, - рассказывал он в другой раз, - только слава, что учатся. Раз на Кавказе мы туннель рыли. Ин-
  
   Е. Горбунова-Посадова.

81

  
   женер распоряжается, а я говорю: "не так, ваше благородие, так мы с ими разойдемся". Не слушает, ругается! Ну и разошлись, конечно! Послал за мной потом инженер то, просит: "Бирюк, покажи, пожалуйста, где рыть надо". Ну и прорыли.
   Таких рассказов, бывало, не переслушаешь. М. А. слушает, вставляет шутливые замечания и заливается веселым смехом.
   Беда Бирюка была его любовь выпить! Получит деньги за мед, за ягоды, за какую-нибудь помощь М. А-не и в монополку. Бывало, М. А. убеждает его:
   - Бирюк, оставь деньги у меня, ведь голый ты совсем, на зиму валенки купишь, шубу.
   - Э, маленький я что ли? Надо будет, все заведу!
   Так и жизнь свою кончил Бирюк около монополии, свалившись головой в канаву. Весть эту привез нам Л. Н., который в одну из своих прогулок заехал на Косую гору, где скончался Бирюк. 4 сентября 1905 г. Л. Н. пишет В. Г. Черткову: "А вчера поехал верхом и у монополки на шоссе мне говорит кузнец: "А тут старик, что у Марии А-ны жил, только что помер". Я остановился, - лежит, закинув голову, старик "профессор", пчеловод, Робинзон, который жил в Овсянникове. Так это просто и так это близко, что ни о чем не следует думать, как о том, что бы хорошо умереть. Ведь жизнь есть умирание. Так что хорошо умереть, значит хорошо жить".
  

3. М. А. ШМИДТ И ЖИВОТНЫЕ.

  
   М. А. удивительно заботливо относилась к животным, но редко ласкала их и никогда не баловала. Собаки, например, не смели войти в избу. Ее собаки, коровы, лошади, все были сытые, здоровые, хотя пользовались более, чем скромным столом. Для собак специально варилась мелкая картошка и картофельные очистки. Но это неаппетитное блюдо тщательно раздавливалось в пюре и подправлялось снятым молоком и корками хлеба, которые были не по зубам М. А-не.
   - Ах, дряни вы этакие, - говорила М. А., если молока было уж слишком мало и собаки, понюхав еду, ели ее, укоризненно поглядывая на хозяйку. - Что же, по вашему, мне и чай без молока пить, что бы вы кушать изволили? - и она подливала им еще часть своего молока. - Чревоугодницы вы этакие! Да я бы и сама рада одного молочка попить.
   Собаки жили у нее до глубокой старости, и тогда им устраивался особенно теплый шалаш, припасалась какая-нибудь теплая тряпка, чтобы их укрывать, приберегались самые лучшие кусочки.
   - Он стар, как М. А., - говорила М. А. про старого Тюльпана. - Ему трудно, ему так же тепла хочется.
   Одна собака только была на особом положении - это Шавочка.
   Как то зимой, идя за водой на колодец, М. А. подобрала полу-замерзшего щенка. Она принесла его домой. У щенка были отморожены лапы и уши, он совсем не мог ходить и все скулил. М. А.
  
   82
  
   носила его за пазухой, пока он не окреп. "Шавочка" так и осталась с вывернутыми лапками, мохнатая, безобразная, очень недоверчивая к людям и страшно привязанная к М. А-не. Она была необычайно чутка и умна. Казалось, что она понимает каждое твое слово и сумеет тебе об'яснить все, что ей надо. Ее темные глаза смотрели совсем по-человечески.
   Шавочка жила в избе, ела остатки каши, получала больше хлеба, а иногда и кусочек сахару. Бывало, пьет М. А. чай в "прикуску" с крошечными кусочками сахара, Шавочка лежит у ее ног, виляет хвостом и умильно смотрит М. А-не в глаза. "Ах, дрянь ты этакая, сахара хочешь?" говорит М. А. Шавочка привстаёт на своих кривых лапках, виляется уже всем телом и облизывается. "Да что у меня сахарный завод, что ли? - говорит М. А. - Я, милая, и сама рада с сахаром чай попить. Ну, уж на, дрянь ты этакая!" и Шавочка получает кусочек.
   Шавочка никогда не расставалась с М. А-ной. Она как то знала, куда идет М. А. Если к нам приходила Шавочка, значит, скоро придет и М. А. Если М. А. придет одна, значит через минуту явится и Шавочка. Если М. А. уезжала или уходила с хутора, Шавочка провожала ее грустным взглядом, стоя на пороге. Она знала, что ей запрещено бегать далеко за М. А-ной, и грустно оставалась и лежала в избе или на пороге. Но вдруг Шавочка срывалась с места, ковыляла к воротам усадьбы и ложилась около них, положив голову на кривые лапки и упорно глядя на дорогу. Сколько Шавочку тогда не зови, она ласково кинет на тебя одним глазом, вильнет хвостом, но не встанет с места: она чует как то, что М. А. скоро приедет или придет, и ни за что не хочет пропустить минуту блаженного свидания.
   Шавочка была необыкновенно чутка и даже в избе она непременно тявкнет, если появится посторонний на дворе усадьбы. Она уж не ошибется! И М. А. с ней была спокойна: неожиданно к ней никто не войдет, - Шавочка "скажет".
   Старый Пятачок, благодаря уходу и заботам М. А-ны, работал до последнего года жизни. Он уже не мог есть даже самого лучшего сена, и М. А. зимой варила ему труху и картошку. Но и в последнюю осень своей жизни он все же вспахал ей огород, свёз сено, возил из леса дрова вместе с крестьянскими лошадьми. Только М. А. уже не доверяла его мужикам и сама шла с ним рядом, останавливая его и давая ему отдохнуть 1).
   Когда М. А. ездила на Пятачке, он шел не иначе, как шагом. Бывало, отправляемся мы все вместе в Ясную: М. А. на Пятачке, а мы с мужем пешком. Идем рядом, переговариваемся. Наконец надоедает итти так медленно и мы далеко обгоняем Пятачка.
   - М. А., да вы махните кнутом!
   --------
   1) М. А. брала в лесу право на вырубку такого-то количества сухостоя и затем вместе с крестьянами ездила в лес, следя за тем, чтобы они брали для нее действительно сухостой и как раз столько, за сколько она заплатила. В последние годы это была для нее страшно тяжелая работа, тем более, что за дровами обычно в плохую погоду, чтобы не терять хороших рабочих дней.
  

83

  
   - Что вы, что вы, да вы меня, М. А-ну, кнутом подгоните, да разве я побегу? - Она часто вспоминала рассказ Л. Н-ча о том, как мальчики катались верхом на старой лошади.
   - Как он, Лев Николаевич, все сказать умеет. Навсегда в душу западают его слова, - прибавляет она.
   Если была грязь, а грязь около Овсянникова и Ясной бывала ужасающая, - глинистая каша, чуть ли не по колени, из которой никак не вытащишь ног, - то М. А. всегда брала с собой палку и, как только налипала грязь на колеса, она вылезала, вычищала все колеса, сама увязая в грязи, чтобы Пятачку было легче, и тогда только ехала дальше.
   М. А. воспользовалась любовью моей старшей девочки к лошади и приучила ее, когда она подросла, кормить лошадь и вычищать ее закуту, что девочка и делала, гордясь своей обязанностью. Идешь, бывало, мимо коровника и слышишь, как переговариваются девочка и старушка, а в окошки то и дело вылетает маленькими навилинами навоз. М. А. чистит у коров, Катя у лошади, и у них идет самая оживленная беседа.
   Помню, в соседней деревне корова подавилась картошкой. Прибежали за М. А-ной. Пошли мы вместе. Лежит корова, вытянув шею, и уже издыхает. Кругом куча мужиков, баб, детишек, спорят - лечить ли еще или прирезать. Хозяйка причитает. Оказалось, что, попробовав разные средства вынуть или протолкнуть картошку, мужики решили разбить ее в горле коровы поленом Мне и теперь жутко вспоминать страдальческие, почти остановившиеся глаза измученного животного. М. А., узнав, как "лечат" корову, всплеснула руками, опустилась на бревно и долго не могла подняться.
   Через несколько минут мы молча побрели домой. М. А. не могла ни есть, ни спать и все охала и со слезами говорила о людской жестокости и невежестве. "Вот тебе и культура: и телефоны и граммофоны, а тут корову, свою кормилицу, зверским образом убиваем. Все это там, в высших классах остается, а народу шиш с маслом. На что она наука, когда она одним высшим классам служит и не над тем работает, что народу нужно. Вот милого Л. Н-ча не слушают, самого главного в жизни не знают, а пустяками занимаются".
   Закуты у М. А-ны всегда были светлые, чистые, подстилка часто менялась и густо настилалась. На зиму закута тщательно обкладывалась соломой, чтобы скотине было теплее, и окна закрывались рамами.
   Всех петухов и телят М. А. раздавала на племя, отдавая их большей частью бесплатно, и долго следила за отданными телятами, живы ли они действительно. Не в одной бедной крестьянской семье появились таким образом, благодаря ей, хорошие, породистые коровы и куры, которых никогда бы иначе бедняку было не завести.
   Помню, как то попалась М. А-не книга о вивисекции 1). М. А., по ее словам, "чуть с ума не сошла", так поразила ее человече-
   --------
   1) С. К. "Жестокости современной науки".
  
   84
  
   ская жестокость и страдания людей и животных. Она не могла спать, не могла есть спокойно, всем рассказывала о прочитанном и особенно одолевала врачей и фельдшериц вопросами: неужели на чьем-нибудь страдании можно основывать чье-либо благо и движение науки вперед?
   Когда ей кто-нибудь пытался доказывать значение вивисекции, она волновалась, горячилась и говорила:
   - Ах, отвяжитесь, милые, да как же это можно другому причинять страдание, особенно бессловесному существу, которое и понять не может, зачем это все делается... Ну, уж хотите опыт делать, так режьте, пытайте себя или других, которые в это верят. Нет, лучше бы врачи учили людей, как по-человечески жить, как не эксплоатировать других, как по-братски друг к другу относиться, тогда бы куда больше болезней убавилось, чем от вашей вивисекции.
   И она закрывала лицо своими худыми руками и вся как то вздрагивала и отворачивалась от ужаса перед этими страданиями.
   Когда ей возражали, что необходимо делать и то и другое, она волновалась еще больше и говорила, что это самообман, что надо делать самое главное в жизни, и если выполнять эти главные требования совести, то "на ваши пустяки совсем времени не останется, и думать вы о них не станете".
   - Вот как Л. Н. это все хорошо понимает, а говорят "он отрицает науку". Жить надо по совести, и тогда уж и науки, и культура, и все другое будет, и уж, верно, перестанут с собак пол шкуры сдирать и смотреть, что из этого будет и нельзя ли содрать три четверти шкуры. Ах, боже мой, как ученые люди суеверны!
   Вот отрывок из письма М. А. к Л. Ф. Анненковой по этому поводу:
   "...Я третью неделю живу под сильным впечатлением брошюры С. К. "Жестокости современной науки", - ни сна, ни душевного покоя не имею, плачу и мучаюсь. Так и вижу беспомощных детей, людей с привитым сифилисом, черной оспой, коховской туберкулиной, а в ушах стоит не перестающий стон беззащитных животных. Спасибо этому доброму человеку (С. К.), что он разоблачил ученых, этих страшных палачей 20-го столетия. Действительно, верить трудно, до чего люди, добрые по природе, могут одервенеть, отупеть, очерстветь, занимаясь ежедневно, из поколения в поколение, вивисекцией и придумывая самые варварские орудия пытки...".
   И при таком отношении к животным у М. А-ны совсем не было сентиментальности, излишней чувствительности. Она не ставила перед собой, например, вопрос о том, как заниматься земледелием, если каждый удар лопаты волей-неволей губит десятки живых существ, когда приходится бороться с разными вредителями и т. д. "Надо жить, значит, надо и копать землю, и собирать гусениц с капусты и слизней с клубники". И как ни противна была ей эта работа, она делала ее и делала по возможности
  

85

  
   сама. "Ах, боже мой, как же мне заставлять других эти гадости делать!"
   Но она страшно радовалась, когда узнавала какую-нибудь новую меру, средство, которое предупреждало бы самое разведение вредителей и спасало бы ее от этой тяжелой обязанности.
   М. А. страшно ценила всякие машины и приспособления, новые лучшие способы работы, которые облегчают человеческий труд. Хорошая немецкая или английская лопата, хорошие грабли, вилы, приводили ее в восторг. У нее бережно хранилось, со времени жизни на Кавказе, замечательное немецкое коромысло, которое ложилось на оба плеча, с особой выемкой для шеи, не давило загорбок, и ведра на нем висели на цепях и за них можно было держаться руками, чтобы они не качались. М. А. всегда была рада, когда кто-нибудь, испробовав это коромысло, внимательно его рассматривал или зарисовывал, чтобы сделать себе такое же.
   - Ведь это какое облегчение людям, - говорила она. - А наши то бабы и девченки на палке носят, все плечи изрежет.
   Помню, как она радовалась, когда завела сепаратор, планет, которые так облегчали и сокращали работу.
   Все инструменты она держала в "идеальном порядке". Если они были в употреблении, М. А., по окончании работы, непременно сейчас же приводила их в полный порядок, прежде чем поставить на место.
  

4. ПЕРЕЖИВАНИЯ В ВОЙНУ И РЕВОЛЮЦИЮ (1904 - 1905 г.).

  
   В 1904 году была об'явлена война. Стон прошел по окружающим деревням. Угнали молодых солдат, пошли пожилые запасные, провожаемые ревом и причитаниями жен и ребят. У мужиков руки опускались при мысли о том, как оставить семью без работника. Были такие, что пробовали скрываться. Бабы в Туле легли на полотно железной дороги и не хотели вставать, чтобы не пустить поезд, битком набитый их мужьями и сыновьями. Такая то баба скинула, провожая мужа. Такую-то, оставшуюся с кучей ребят, из петли вынули. Запасные, уже пробывшие в казармах несколько недель, мужики прибегали домой на день или на ночь проститься с семьей и приносили известия о том, как ужасно обращаются с солдатами, какое идет воровство в полковых кухнях и в интендантстве, вести о сапогах не по ноге и с картонной подметкой, о шинелях, которые расползаются под пальцем, и т. д.
   С фронта шли вести о поражениях, о тысячах убитых, замерзших, голодных, о пушках без замков, о негодных для плаванья судах, выходящих в море, о лжи, предательстве, воровстве, грабеже, разврате, обо всем, с чем всегда нераздельно связана война, о чем не пишут во время войны в газетах, а лишь передают очевидцы. Вести эти в Ясную приходили со всех концов мира, несмотря на всякие цензуры, а к М. А-не шли через солдат, солдатских жен, матерей и отцов.
  
   86
  
   Страшное это было время - годы японской войны. Оно теперь меркнет перед тем, что пришлось пережить в следующую войну, но тогда война переживалась мучительно тяжело.
   М. А. полна была забот о солдатках с их горестями и нуждами; через нее и мы следили за судьбой мужиков, призванных из ближайших к Овсянникову деревень, и за судьбой их семей, оставшихся без кормильцев.
   Година революции с жестоким подавлением революционного духа, пожалуй, еще тяжелее переживалась М. А-ной, тем более, что немало близких ей людей погибло и пострадало в те времена. Особенно тяжело переживала М. А. судьбу племянника своего Саши Шмидт, младшего сына ее брата. Это был милый юноша, всей душой стремившийся служить народу. Он принимал горячее участие в революции 1905 года, а затем участвовал в ряде экспроприации и был, если не изменяет мне память, взят чуть ли не с бомбой в руках. Несколько раз во время своей революционной работы он приходил к М. А-не в минуты сомнения. Но ему, захваченному пылом борьбы, желанием вот теперь, сейчас же достичь народного блага и восстановить нарушаемую веками справедливость, - ее доводы были мало убедительны. И только после, уже сидя в тюрьме, приговоренный сначала к смертной казни, которую потом заменили вечной каторгой, затем (вновь приговоренный к смертной казни за участие в организации большого побега из каторжной тюрьмы и вновь оставленный в живых, как тяжело больной туберкулезом, он много передумал, пережил, кое-что перечитал из произведений Л. Н-ча и стал очень близок М. А-не. Он особенно горячо к ней привязался, а с нею вместе и ко всем нам, принимавшим горячее участие в его судьбе. Письма его с каторги были полны глубоких мыслей, серьезных запросов, большой любви и кротости. В тюрьме он заслужил всеобщую любовь и кличку "толстовца".
   Помню, как каторжанам было разрешено иметь в стенах тюремного двора свои огороды. М. А. несказанно радовалась этому и послала Саше и его товарищам семян и даже усов клубники. Все это дошло и было благополучно посажено, начало расти и радовать узников. Но новый начальник тюрьмы нашел, что огород - это лишняя поблажка преступникам, и приказал все огороды перекопать. Это был невероятно зверский поступок, оценить который могут только те, кто пережил это сам или у кого близкие люди пережили это издевательство над человеческой личностью. Сестра Саши раз в год ездила в Сибирь на свиданье с ним (свидания давались ближайшим родным раз в год) и каждый раз, возвращаясь от каторжан, пробыв в их среде и в среде их родственников, она рассказывала такие ужасы о их положении, что М. А. прямо больна становилась, а мы ходили сами не свои. После долгих хлопот, благодаря помощи А. Ф. Кони и брата и сестры Стаховичей, удалось добиться невероятного: Сашу, дважды приговоренного к смертной казни и отбыванию вечной каторги, выпустили, хотя совершенно больного, за стены тюрьмы на поселение.
  

87

  
   Трудно было без слез читать письма Саши с этой "воли" у стен тюрьмы. Он радовался воздуху, свободе движений, возможности вести разумную работу, самому обслуживать себя и т. д. Он уже едва мог встать с постели, мучительно харкал кровью, но был счастлив.
   Через 1¥ месяца после выхода из тюрьмы он умер.
   Горячо переживая тяжести, вызванные войной, революцией и ее подавлением, страдая чужими муками, М. А. ни в чем не изменила за это время своей жизни, ни в чем не изменились ее взгляды. Она верила, твердо знала, что добрая цель может быть достигнута только добрыми средствами, что насилие всегда приносит гнет, страдания, раззорение, беды, а потому в душе ее не было радости при победах той или другой враждующей стороны, а была только тяжесть от бездны людских страданий, от затемнения человеческого сознания теми или другими дурманами, от того, что люди так далеко отходят от единого верного пути и единственного доступного нам способа разрешить все личные и общественные вопросы жизни, - это жить самому по законам своей совести.
   Вот отрывок из письма Марьи Львовны к Вере Сергеевне. Толстой 1905 г.
   "... Да, политика заела совсем. М. А. вчера звала к себе и говорит: "райская жизнь, ни одного слова о политике". Она удивительна, М. А., - я всегда от нее учусь. Всегда строго ко всему (в себе) относится и много много, мне кажется, вносит добра в мир".
   И еще отрывок из другого письма Марии Львовны к той же В. С. Толстой в том же году:
   "...Сегодня была удивительная по своей высоте и твердости Марья Александровна. Рассказывала, какое у нее вдруг наступило душевное успокоение, что ей ничего не страшно, что она смотрит вперед, ничем земным не тревожится, и как ей хорошо и радостно. Я вижу по ее серьезным глазам, что она пережила какой-то душевный переворот, и я боюсь, что это перед смертью. Коровы у нее нет, деньги, припасенные на корову, она понемногу проживает, и это ее нисколько не тревожит, как бывало. Вот удивительный человек, и как с ней хорошо".
  

5. М. А. ШМИДТ В 1905 - 1909 гг.

  
   Почти закончив свою работу о М. А-не, я, разбирая оставшиеся материалы, нашла в них много такого, что жаль было не использовать. Часть этих выписок я помещаю здесь.
   Вот отрывок из письма Льва Н-ча к Марье Львовне от 30 января 1906 года.
   "Сейчас до обеда был у Марьи Александровны. У нее молока нет, сидит одна, хрипит в своей избушке, и на вопрос, хорошо ли ей, не скучно ли, всплескивает руками".
   Письмо Льва Н-ча к М. А-не от 3 февраля 1902 г. из Крыма, куда Л. Н. был увезен совершенно больным и где он несколько
  
   88
  
   раз вновь тяжело захварывал. Письмо это было продиктовано Л. Н-чем в день, когда положение его было почти безнадежно.
   "Милая Мария Александровна! я второй раз испытываю то, что вы хорошо знаете, - как радостна близость смерти. Не говорю о любви окружающих, находишься в таком светлом состоянии, что переход кажется не только не странным, но и самым естественным. Доктора говорят, что могу выздороветь, но когда я в хорошем состоянии духа, мне жалко терять то, что имею.
   Прощайте, благодарю вас за любовь, которая много раз утешала меня. Ваш друг и брат Л. Т.".
   "У нас все хорошо, - пишет Л. Н. 2 мая 1906 года Софье Андреевне, - не с моей, но с самой мирской точки зрения. Мне почти так же хорошо, как Марии Александровне".
   Из дневника Льва Н-ча от 1 января 1905 г.
   "Не могу нарадоваться своему счастью. Был у Марии Александровны. Она то же испытывает. Как легко было бы всем жить так. Ах, если бы немного содействовать этому".
   Из "Яснополянских записок" Д. П. Маковицкого 1) от 6 октября 1905 года.
   "М. А. рассказывала, что с тех пор, как перестала жить эгоистической жизнью, интересами личности, и знает, что жизнь не кончается со смертью, она не боится страданий. Испытав их на себе, она знает, что болезнь, страдание только возбуждает и усиливает любовь к людям. Она не боится труда и лишений, живет спокойно.
   "Из сочинений Л. Н. ей больше всего нравится "Критика догматического богословия" и "Соединение и перевод Евангелия". По ее словам, Л. Н. долго работал над "Соединением". Часто хотел бросить эту работу, думая, что не осилит. Церковь в течение веков старалась скрыть истинное учение Христа. Раскрыть всю эту ложь, кто же мог это сделать, кроме Льва Н-ча? Чтобы довести эту работу до конца, нужна, кроме ума, еще великая любовь к людям".
   "Про себя М. А. сказала, что она старается не отвлекать своего внимания от того, что Л. Н. писал в Ассархадоне: что жизнь одна, что тот, кто губит жизнь человека или животного, - губит себя".
   Из дневника А. Б. Гольденвейзера ("Вблизи Толстого"). Июль 1908 года.
   "Марья Александровна опасно больна. У нее уже с месяц постоянно жар... Вчера был у нее Душан и сказал, что ее дело очень плохо: отек легких, сердце очень слабо и отекли ноги. Если
   --------
   1) Душан Петрович Маковицкий (1866-1921), домашний врач Толстых, словак, единомышленник Л. Н-ча. В Словакии, до приезда в Россию, организовал издание книг для народа, словацкий "Посредник". Живя в Ясной Поляне, вел очень подробный дневник, записывая незаметно, часто в кармане, очень подробно все события и более интересные разговоры. По ночам он расшифровывал записанное. Часть этих записок напечатана под названием "Яснополянские записки" Толстовским музеем. Живя в Ясной, самоотверженно лечил окрестных крестьян и пользовался большой их любовью.
  

89

  
   в ближайшие дни ей не станет лучше, то она долго не протянет. У нее незадача с огородом и клубникой: все плохо, всего мало. По ночам она все в своем шалаше сторожит клубнику, но так больна и слаба, что не в состоянии ходить, а только лежит и свистит".
   Из "Яснополянских записок" Д. П. Маковицкого.
   "Мария Александровна не была рада моему приезду, сказала, что ей не нравится, что меня к ней гоняют, что она каждую зиму так хворает и это проходит.
   "...В разговоре о Льве Николаевиче М. А. сказала мне, между прочим:
   - Когда я хорошенько подумаю о словах Л. Н-ча, я всегда нахожу, что он прав. Иногда мне кажется, что он ошибается, но, подумав хорошенько, я всегда убеждаюсь, что я сама не понимала дела".
  

-----

ЧАСТЬ ПЯТАЯ.

1. ЛЕТО 1910 ГОДА.

  
   Так прожила Мария Александровна до лета 1910 года.
   Когда мы приехали весной в этом году в Овсянниково, у М. А-ны жила помощницей молодая девушка полу-сирота из очень бедной семьи. Среди лета она ушла на работу домой, а ее заменил ее младший братишка, мальчик лет 15, распущенный Андрюшка.
   М. А. была особенно нежна с ним. Она знала его тяжелое, сиротское детство, с пьющим отцом, в вечном голоде, и как будто старалась вознаградить его за все пережитые им горести своими заботами и лаской.
   - Подумайте только, наберут плесневелых корок, они плесень сполоснут, водой запьют, - тем и сыты, - рассказывала М. А.
   Андрюшка носил М. А-не воду, рубил дрова, гонял в стадо коров и, кажется, больше ничего не делал. Несколько раз он попадался в воровстве то белого хлеба, то куска пирога; с окна нашей кухни, хотя всегда все наши "угощенья" доходили и до него. М. А. страшно этим огорчалась, говорила с ним, Андрюшка плакал, обещал вести себя хорошо. Пропал у меня из стола кошелек. Вся усадьба была страшно взволнована этим, все считали виновным Андрюшку; хотели его обыскивать, когда он пойдет домой. М. А. всячески за него заступалась, волновалась и плакала. Андрюшка клялся и божился, что знать ничего не знает.
   Среди лета ко Л. Н-чу приехал один заболевший психически единомышленник с женой. Повидав Льва Н-ча, они пришли к нам и остались у нас на несколько дней. Ночевали они на сене в сарае. Жена больного передала на хранение М. А-не свои деньги, Андрюшка слышал разговор о деньгах, видел, как М. А. заперла деньги в шкафик. На другой день мой муж, М. А. и сосед наш, Буланже, уехали с ночевкой в Ясную. Мы с вечера долго возились на огороде, поливали его. У нас была стирка. К вечеру на усадьбе не осталось ни капли воды.
   Прибрав комнаты на ночь, я только что легла и начала дремать, как у окна раздался тревожный голос: "Елена Евгеньевна, у М. А-ны горит". - Это меня разбудила жена больного. Я выскочила на улицу. Над соломенной крышей хлева М. А-ны взви-
  

91

  
   вался высокий, узкий столб пламени, как раз в узком проходе, отделяющем сени от хлева. Я начала будить спавшую в избе М. А-ны жену лесного сторожа. Она спросонок ничего не могла понять и никак не могла открыть мне дверей. Пока я вошла в хлев и начала выводить одну корову за другой, крикнув, чтобы скорее бежали за водой, крыша уже пылала во всю... Прибежали наши девушки, сторож. Я просила их вытаскивать скорее вещи М. А-ны, а сама пошла перенести подальше спящих детей.
   Так я потом бранила себя и никогда не могла успокоиться, что не полезла прямо на крышу и не начала заваливать пламя одеялами, матрасами, всем, что было. Но я этого не догадалась сделать, не проследила даже сама, как выносили вещи М. А-ны. А оказалось, что, пока я утаскивала ребят, пламя ворвалось и сени, охватило лежавшую там кучу сена и отрезало вход в избу. Из избы ничего почти не вытащили. Не вытащили даже железный ящик, в котором М. А. хранила все письма Л. Н-ча, все его рукописи и самую дорогую для нее переписку, - ящик, который столько раз в особенно лютые времена обысков и арестов она тщательно зарывала в землю и берегла, как зеницу ока. Не вытащили и Шавочку, любимую собаку М. А-ны, которая от суматохи забилась под кровать М. А-ны и там сгорела.
   Пока собирались мужики из деревни, привезли бочки воды, организовалась цепь для подачи воды с колодца, от избы М. А-ны не осталось почти ничего и начал гореть наш дом. Долго его отстаивали, но изба была всего саженях в трех от дома и горела так жарко, что отстоять дом не удалось.
   Часов в пять и от нашего дома остались одни обгорелые бревна, да снятые с петель кое-где рамы и двери.
   Я решила сейчас же ехать в Ясную, чтобы предупредить М. А-ну об ее горе. Мне казалось, что, увидав неожиданно пожарище, она просто не выдержит удара.
   В Ясной еще спали. Открыл заспанный лакей. Я наспех рассказала ему, в чем дело, и прошла наверх, где за книжными шкапами, в проходной комнате всегда спала М. А. Она уже не спала, но еще лежала. Когда я ей рассказала о пожаре, она всплеснула руками и замерла, а когда рассказала про рукописи и про Шавочку, она молча заплакала.
   Через несколько минут пришел мой муж, Буланже, пришел Л. Н. Как всегда, поднялся разговор, кто поджег, почему. М. А. махнула рукой. Зачем к одному горю прибавлять другое. Не все ли равно, кто поджег. "Это мне испытание, надо суметь только нести его".
  

Другие авторы
  • Квитка-Основьяненко Григорий Федорович
  • Штольберг Фридрих Леопольд
  • Толбин Василий Васильевич
  • Гершензон Михаил Абрамович
  • Сниткин Алексей Павлович
  • Покровский Михаил Михайлович
  • Турок Владимир Евсеевич
  • Божидар
  • Губер Борис Андреевич
  • Романов Иван Федорович
  • Другие произведения
  • Замятин Евгений Иванович - Из переписки с родными
  • Шершеневич Вадим Габриэлевич - Лошадь как лошадь
  • Соловьев-Андреевич Евгений Андреевич - Дмитрий Писарев. Его жизнь и литературная деятельность
  • Правдухин Валериан Павлович - Краткая библиография
  • Мопассан Ги Де - Сумасшедший?
  • Катков Михаил Никифорович - О конгрессе, предложенном императором Наполеоном Третьем
  • Арцыбашев Михаил Петрович - Бог
  • Вельяминов Петр Лукич - Вельяминов П. Л.: Биографическая справка
  • Аксаков Константин Сергеевич - Речь, произнесенная в обществе любителей российской словесности 29 янв. 1859 г.
  • Волошин Максимилиан Александрович - Лики творчества
  • Категория: Книги | Добавил: Anul_Karapetyan (23.11.2012)
    Просмотров: 377 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа