Горбунов-Посадов Иван Иванович - Елена Горбунова-Посадова. Друг Толстого Мария Александровна Шмидт

   А испытание было для нее огромное. Сразу лишиться своего угла, к которому она так привыкла, того крошечного хозяйства, которое копилось многими годами и давало ей возможность жить, не завися ни от кого, не обременяя никого, лишиться тишины, покоя, рукописей и писем Л. Н-ча, которыми она так дорожили и которые давали ей возможность сделать то тому, то другому духовный подарочек, лишиться Шавочки, которая больше 10 лет коротала с ней дни и ночи ее одинокой, большею частью, жизни.

  

   92

  

   Сгорели почти все инструменты для работы, так облегчавшие ей труд.

   Но сил у М. А-ны хватило. Мы почти не видали ее слез, не было раздражения ни на кого из нас, не сумевших спасти ее добро, ни на Андрюшку, так дико постаравшегося скрыть пропажу украденных им денег.

   19 июля 1910 г. Лев Николаевич пишет Бирюкову: "...У Марьи А. пожар, но она перенесла, - главное потерю рукописей, - как свойственно человеку, живущему духовной жизнью. Надо у нее учиться. Ее все любят и готовы помочь".

   Перебрались мы в избу мужа, которая несколько лет тому назад была выстроена нами ему для занятий. Готовили у сторожа. Коровы стояли в сенном сарае. На семи квадратных саженях жили - М. А. и наша семья в 6 человек. Тут же занимались мой муж и я.

   После долгих колебаний Андрюшку отправили домой, так как семья сторожа, да и соседи крестьяне не могли больше его спокойно видеть. М. А-ну это мучило ужасно.

   - Вот какой разврат наша барская жизнь, - говорила она, - если он это сделал, - мы виноваты, мы его соблазнили своими деньгами, хорошей пищей, всем. А теперь опять отправили его есть плесневелые корки, которые он с сумой наберет у соседей, таких же бедняков мужиков.

  

  

   Это лето 1910 года было особенно тяжелым для Ясной и для всех нас, живших по близости от Л. Н-ча. М. А-не же, особенно горячо любившей Л. Н-ча и его семью, было оно особенно тяжелым.

   Софья Андреевна подозревала, что Л. Н. составил завещание, которым лишает семью исключительного права печатать все его произведения. Это ее, отдавшую все свои привязанности исключительно семье, детям, внукам, видящей свое и их благо в материальном благополучии, вывело из равновесия. Лев Львович и Андрей Львович не только были на стороне матери, но еще подливали в свои приезды масла в огонь.

   Софья Андреевна употребляла все усилия, чтобы добиться от Л. Н-ча обещания, что никакого завещания не будет составлено. В борьбе она не разбирала средств. Она следила за Львом Н-чем день и ночь, рылась в его бумагах, подслушивала его разговоры, не только читала, но и вытащила его самый интимный дневник, который Л. Н. тщательно прятал от всех. Она требовала, что бы Л. Н. перестал видеться с тем его другом, который, по ее мнению, оказывал на Л. Н-ча особенно нежелательное влияние, с Чертковым, в руках которого, главным образом, сосредоточивались все философские и религиозные работы Л. Н-ча, которые Л. Н. передавал ему для сохранения, издания и т. д., который очень много сделал для распространения сочинений Л. Н-ча в России и за границей, который вел обширную переписку с единомышленниками Л. Н-ча. Чтобы добиться своего, Софья Андреевна устраивала сцены, грозила самоубийством. Л. Н. шел на

  

  

   уступки в чем только мог, не уступал лишь там, где этого не позволяла ему сделать совесть.

   Окружающие Льва Н-ча разделились на две враждующие стороны, волновались, огорчались, негодовали. И бедный Л. Н. один в этой борьбе старался, как мог, вносить мир и покой. Но безуспешно.

   Татьяна Львовна и Сергей Львович, которые могли влиять на мать и с которыми считались и Андрей и Лев Львовичи, почти не бывали в Ясной. Татьяна Львовна болела сама, болел ее муж, у Сергея Львовича шла какая-то стройка, а, главное, вероятно, они все так привыкли к сценам Софьи Андреевны, что думали, что все это пройдет, недостаточно понимали, что дело уже перешло всякие границы и у Л. Н-ча уже не остается сил.

   А тут еще на усадьбе, по примеру соседей помещиков, появились нанятые Софьей Андреевной сторожа - сначала стражники, а потом черкес, который раз'езжал с нагайкой и ею расправлялся с крестьянами. Л. Н. страдал от этого невыносимо. Но на все его просьбы убрать черкеса, Софья Андреевна отвечала решительным отказом и упреками в том, что он не только никогда не помогает ей в хозяйстве, но и развратил мужиков своими поблажками и своими учением, так что с ними сладу нет.

   Крестьяне же во всем происходящем винили не только Софью Андреевну, но порою и Л. Н-ча, так как не могли себе представить, чтобы он не был уже хозяином, чтобы он не в силах был усмирить и урезонить "свою бабу". Были даже случаи (правда, очень редкие), что подвыпивший крестьянин, встречаясь со Л. Н-чем, пускал ему вслед ругань или под пьяную руку высказывал ему все свое недовольство. Раз Л. Н. слышал, как баба, у которой загнали на усадьбу лошадь, ругалась, проходя мимо балкона: "Сидят и лопают, черти!".

   "Один раз Л. Н. зашел к яснополянскому мужику-философу-эпикурейцу Петру Осипову и спросил его: "Что ты перестал ко мне ходить?" Тот ответил: "Ты все только толкуешь, а сам всю землю кругом скупил, и Телятенки купил, а мы бьемся, как караси в сети". "Разумеется, - говорил Л. Н., - мужик не может поверить тому, что какая-то девченка может купить землю, - поэтому не может себе представить, что это купила Александра Львовна, а не он, Л. Н.".

   "Когда я пришел домой, - горько закончил свой рассказ М. А-не Л. Н., - два лакея мне прислуживали". (Лебрен. "Воспоминания и думы").

   Л. Н-чу невыносимо было видеть загнанных за потраву господских лугов и хлебов лошадей и коров, баб и подростков, умоляющих отдать скотину без штрафа, видеть старух, ворующих в господском лесу траву для коровы, видеть черкеса, выпроваживающего из леса с руганью и ударами нагайкой какого-нибудь старика с вязанкой хворосту и т. п.

   Л. Н., замученный, истерзанный, приезжал к М. А-не отдышаться, посидеть в тихом уголке, среди любящих его людей, поделиться своими мыслями, виденным, слышанным, полученными

  

   94

  

   письмами. М. А. удваивала свою ласку, и видно было, как старик отходил под ее спокойным, любящим взглядом, под ее чуткими расспросами и ободрениями.

   - Все таки все хорошо, милая М. А., - говорил в конце концов Л. Н.

   - Все хорошо, милый Л. Н., - говорила М. А., и у обоих стояли на глазах слезы умиления.

   Он последнее время между двух горячих сковородок жарился, - сказала как-то М. А., - одна - несчастная Софья Андреевна, другая - народные страдания. Какие силы ему надо было, чтобы устоять и все перенести.

   М. А. очень часто ездила в Ясную, оставалась там дня по два, по три, (как никогда раньше не делала в рабочее время), и при ней там бывало несколько тише. Возвращалась она измученная, усталая и с грустью рассказывала о том, что там творится.

  

  

   Так прошло лето. В конце сентября мы уехали в Москву, оставив М. А-ну, измученную всеми переживаниями этого лета, в нашей избе. Очень болела за нее душа: изба, хоть и была построена для зимнего жилья, но до сих пор никто в ней не зимовал, не было в ней и русской печи, и М. А-не надо было или приспособить ее для зимней жизни, или устраиваться на зиму где-нибудь в другом месте. Об этом она пока и слышать не хотела, хотя ее звали и в Ясную, и Александра Львовна звала к себе в Телятенки, и В. С. Толстая, племянница Л. Н-ча, звала к себе в Пирогово.

   Как раз в это время М. А. получила то единственное письмо Н-ча, которое сохранилось у нее в подлиннике.

   М. А. как то послала Татьяне Львовне "духовный подарочек". Когда Л. Н. приехал к Татьяне Львовне на несколько дней, она показала "подарочек" Л. Н-чу, и он сейчас же написал М. А-не следующие строки:

  

   10 октября 1910 г.

   "Здравствуйте, дорогой старый друг и единоверец, милая Мария Александровна. Часто думаю о вас, и теперь, когда не могу заехать в Овсянниково, чтобы повидать вас, хочется написать вам все то, что вы знаете, а именно, что по старому стараюсь быть менее дурным и что, хотя не всегда удается, нахожу в этом старании главное дело и радость жизни, и еще, что вы тоже знаете, что люблю, ценю вас, радуюсь тому, что знаю вас. Пожалуйста, напишите мне о себе, о телесном и духовном. Крепко любящий вас Л. Толстой".

  

   26 октября Л. Н. заехал к М. А-не и долго говорил о своей жизни. Он сказал, что решил уйти.

   М. А. стала убеждать его не делать этого: "Душечка, не уходите. Это слабость, Л. Н., это пройдет", говорила она.

   - Это слабость, но не пройдет, - сказал Л. Н., - и М. А. осталась после его от'езда в большом волнении.

  

  

   26 октября Л. Н. записывает в дневнике: "М. А. не велит уезжать, да и мне совесть не дает. Терпеть ее, терпеть, не изменяя положение внешнее, но работая над внутренним. Помоги, Господи!"

   В ночь на 28 октября М. А. не могла спать и утром уехала в Ясную. Там она не застала уже Л. Н-ча, который в этот день на заре уехал с Д. П. Маковицким, но зато застала такую бурю, что уже не решилась оставить Софью Андреевну одну. Она даже спала в комнате Софьи Андреевны на диване, уткнув голову в подушки, чтобы не тревожить Софью Андреевну своим кашлем.

   Уехала следом за Л. Н-чем Александра Львовна. В Ясной собрались сыновья, приехала Татьяна Львовна.

   Все жили в страшном напряжении в ожидании вестей о Льве Н-че и все время следя за Софьей Андреевной, которая то делала попытки вернуть Л. Н-ча, то хотела покончить с собой. То неистово бранила Л. Н-ча, Черткова, Александру Львовну, то, наоборот, смирялась, каялась, плакала, просила прощения.

   Приехав в Ясную, М. А. сейчас же послала нам открытку с известием, что Л. Н. уехал неизвестно куда. Потом вторую, что Л. Н. был в Шамардине и выехал оттуда, полубольной.

   Со станции Горбачево Александра Львовна пишет М. А-не от 31 октября:

   "Милая моя, дорогая старушка. Вы теперь, наверное, узнали о постигшем вас огорчении. Голубушка, не огорчайтесь, и еще прошу вас, оставьте у меня в Телятенках всю вашу скотину и Воронка. Очень прошу вас, милочка.

   Еще хотела вам сказать, не лучше ли вам переехать в Телятенки ко мне в домик, а не строиться там, где и в третий раз может тоже случиться. Милочка, дорогая моя, любимая старушка, помните только одно, что я так счастлива была бы хоть чем-нибудь услужить вам.

   Отец слаб, я боюсь за него, но выбора не было. Я почувствовала, что теперь вернуться ему нельзя, и он это решил до моего приезда.

   Я попросила бы вас сказать матери, что мне казалось бы, что их жизнь вместе не кончена, что возможна еще совместная жизнь, но что теперь, в данный момент, иного исхода нет.

   Кроме того, еще раз умолите тех детей, которые остались, сделать все, что они могут, чтобы уберечь мать. Никто из них никогда не мог бы оказать ему большей услуги. Целую вас, милая, крепко. Саша.

   Скажите еще матери, что я ее люблю, жалею, целую крепко, прошу меня простить за все и обещаю сделать все, чтобы уберечь отца. С.

   Затем я получила от М. А-ны еще более тревожное известие: "Дорогая Леночка, получена нами телеграмма: "воспаление легких. Не безнадежно. Болезнь затяжная. Остаемся неопределенное время". Вынесет ли дорогой Л. Н. эту болезнь, - бог весть. Грустно до нельзя".

  

   96

  

   7 ноября я получила от Ивана Ивановича из Астапова, где он был уже несколько дней, телеграмму о смерти Льва Н-ча. В этот же день я выехала в Ясную.

   Ночевала я у Чертковых в Телятенках, и утром, когда хорошо рассвело, пошла в Ясную.

   Ярко сверкал иней на солнце, так что больно было смотреть. И мне казалось таким невероятным, что я, войдя в яснополянский дом, не увижу уже там Льва Николаевича...

   Пусто было на усадьбе. Тихо в доме. Я поднялась по лестнице и заглянула за шкафы к М. А-не. Она уже не спала, сидела одетая, с гребенкой в руках, грустно повесив голову. Жиденькие волосы спустились по бокам головы. Она казалась еще более худой и изможденной. Она радостно вскрикнула, увидав меня. И мы долго молча сидели. Потом начался подробный рассказ всего, что было пережито в Ясной за те немногие дни, что мы не видались.

   М. А. была почти одна в огромном яснополянском доме. Но мало по малу начали приезжать друзья и родные Льва Николаевича.

   Ночью приехали из Астапова, бывшие последние дни со Львом Николаевичем, мой муж, Гольденвейзер и еще кто-то. Начали с'езжаться друзья. И так бесконечно дороги были все собравшиеся вместе в эти грустные часы.

   С утра начали собираться приехавшие на похороны толпы людей. Они тянулись и тянулись змейками со станции.

   Когда же пришел поезд с телом Л. Н-ча, со станции показалась густая, бесконечно длинная толпа. Мы с Марьей А-ной сидели наверху в столовой и смотрели в окно. М. А. как будто вся ушла в себя, в свои воспоминания.

   Тело Л. Н-ча поставили внизу, в комнате, которую сделали проходной, и пошли близкие проститься. Обождав несколько минут, спустились и мы с М. А-ной. Она тихо шла, сжимая мою руку. Как она простилась со Львом Николаевичем, - я совсем не помню, но помню, что меня глубоко тронул Андрей Львович, который, когда вошла М. А., сам вышел из комнаты и кому то в дверях тихо сказал: "Погодите, там М. А. вошла проститься".

   И опять мы наверху за перегородкой. М. А. лежит и тихо капают ее слезы.

   Когда гроб выносили, М. А. опять спустилась вниз, вышла на крыльцо, оперлась на перила. Толпа стала на колени, пели вечную память, фотографы и кинематографщики щелкали, а М. А., казалось, ничего не видит и не слышит, только иногда рука ее тяжелее опирается на меня, и мне кажется, что у нее сил не хватит стоять дольше...

   Скрылся гроб, мы поднялись наверх в маленькую гостиную, а потом в кабинет Л. Н-ча и в его спальню.

   М. А., казалось, прощалась со всем, что было ей здесь так дорого.

   "В последний раз так сидим, - сказала она, - потом музей сделают, публика станет ходить, уж тогда все не то будет".

   Мы сидели в кабинете Л. Н-ча, пока внизу раздались голоса

  

   Е. Горбунова-Посадова.

  

   возвращающихся с похорон. Стало шумно. М. А. ушла к Софье Андреевне.

  

  

   Ряд друзей М. А-ны пишет ей о смерти Л. Н-ча, о его значении в их жизни, пробует утешить ее, зовет поселиться у себя, когда уже нет Льва Н-ча, привязывавшего ее к Ясной.

   Вот ответ М. А-ны на письмо ее подруги по работе в институте Н. Бурмейстр.

   "Простите, дорогая моя Надюшка, за долгое молчание, но все так неожиданно случилось - и от'езд Льва Николаевича, и болезнь, и самая смерть, что я заболела. Теперь поправилась и пишу вам с большой радостью. Подумайте только, что за 10 дней до смерти ко мне приезжал дорогой Лев Николаевич верхом, беседовал долго по душам, затем, молодцом сев на лошадь, поехал домой. Через 2 дня, именно 28 октября, я поехала в Ясную утром, и его уже не застала, а там он в пути заболел и 7 ноября в 6 часов утра скончался. Трудно верить, что это ужасная действительность, хочется думать, что это только тяжелый сон, тем более, что, с кончиной Льва Николаевича, я никогда духовно так сильно не чувствовала его при жизни, как теперь. Ну, верите ли, все полно им, я так и слышу его голос, вижу его глаза, полные слез, чувствую, что он от волнения говорить не может, беседуя с нами. Да и не мудрено: адски трудно жилось ему среди моря народного страдания, среди роскоши непонимающей его семьи. Доктора говорили, что сердце его, всегда очень слабое, под конец жизни вовсе издергано было. И вот, когда я сильно плачу по нем, тоскую, горюю, мне вдруг станет совестно за свой эгоизм, и я благодарю отца, что он взял этого великого мученика к себе на руки.

   Посылаю вам письмо Л. Н-ча, написанное им 7 месяцев тому назад. В нем он выразил то, чем жил всю свою жизнь..."

  

  

  

   М. А. прожила после похорон Л. Н-ча еще несколько дней в Ясной, потом вернулась в Овсянниково и там заболела. Напряжение последних дней сказалось, и она слегла надолго. Ее мучил сильный кашель, слабость и сильнейшие головные боли при лежании. Она почти не могла лежать от одышки, кашля и этой головной боли. Сидеть же у нее не было сил.

   Жить в нашей избе зимой оказалось невозможно, и Александра Львовна убедила М. А-ну перебраться к ней в Телятенки. И здесь М. А. продолжала болеть.

   Кажется в конце ноября я приехала навестить М. А-ну. Александра Львовна была в Москве. Александра Львовна рада была, что М. А. с ней, и всячески старалась сделать ее жизнь спокойной, но они были такие разные люди: Александра Львовна громко говорила, шумно двигалась, кричал ее попугай, прыгал пудель. Рядом в доме Чертковых жила куча молодежи, милой и приветливой, любящей М. А-ну, но вносившей к Александре Львовне столько шуму и суеты, что М. А. только вздыхала.

  

   98

  

   Шли тяжелые отношения Софьи Андреевны с Александрой Львовной и Чертковыми, шли хлопоты по введению Александры Львовны в наследство, хлопоты по налаживанию издания сочинений Л. Н-ча, по выкупу у Софьи Андреевны и у ее сыновей яснополянской земли и передаче ее крестьянам. Было так хлопотно, так суетливо и шумно, так далеко от душевного склада М. А-ны, что она очень страдала.

   Чувствовала себя М. А. очень плохо, но, что бы не быть никому в тягость, что бы не беспокоить никого состоянием своего здоровья, она каждое утро вставала, оправляла свою постель, брела, едва переставляя ноги, к столу и сидела там то с Кругом Чтения, то разбирая неизданные писания Льва Н-ча, то с каким-нибудь шитьем или перепиской.

   М. А. часто вспоминала "божественное Овсянниково" с его "идеальной тишиной" и простоту своей жизни, и разговоры с мужиками, которые всегда приходят с такими важными, серьезными и нужными для них вопросами. Она никогда не закрывала глаза на крестьянскую тьму и невежество, ссоры, взаимное недоверие друг к другу, пьянство, но она относилась к крестьянам с особенным уважением и любовью за тот каторжный труд, который они несут, за те страдания и несправедливости, которые выпали на их долю от "имущих классов", за их "детскую простоту и незлопамятность". "Вот истинно воспитанные люди-то, - говорила она, глядя на какого-нибудь старика, вроде Федота Мартыныча. - Разве в высших классах есть такое воспитание?"

   Ее только глубоко огорчало, особенно в молодом поколении, проникавшее и в деревню хулиганство, бахвальство, скверные песни и еще более скверная ругань.

   Теперь она чувствовала лишение не только тишины и одиночества, но и этого общества крестьян, лишение возможности непосредственно отзываться на крестьянские нужды, чем она жила так много лет.

   Эту зиму мы особенно много переписывались с М. А-ной. Так еще недавно пережили мы разлуку со Л. Н-чем, так сильно болела М. А. всю зиму и так интересовала ее жизнь Москвы и всего мира в связи с ростом интереса повсюду к идеям Л. Н-ча. Ее глубоко волновало движение, вызванное этим ростом интереса, интересовала деятельность единомышленников Л. Н-ча, которые тогда жили особенно интенсивной жизнью, переживая особенный под'ем и потребность выявлять наиболее ярко и полно свои взгляды. Волновали ее очень преследования людей, живущих наиболее полной, разумной и хорошей по взглядам М. А-ны жизнью.

   Видя, как шумно, суетно и тревожно М. А-не в Телятенках, мы строили планы, как поселиться вместе где-нибудь в деревне. И вдруг узнали, что М. А., наконец, согласилась на предложение Татьяны Львовны выстроить для нее вновь избу на старом пепелище. Долго пришлось ее убеждать согласиться на эту "новую трату Танечки".

   "Крепко благодарю и глубоко тронута вашим участием ко мне, - пишет она Татьяне Львовне в ответ на ее предложение, - но допустить стройки лично для меня - не могу. При одной мысли

  

  

   об этом мне невыносимо делается грустно, - ну, просто душа болит. Буду жить где и как бог приведет".

   Татьяна Львовна, наконец, убедила ее тем, что без стройки имение не имеет цены, что за хутором некому приглядывать, что она хорошо застрахует избу и т. д.

   Наконец, изба была почти готова, и М. А. перебралась в Овсянниково и сейчас же написала нам:

   "Дорогая моя Леночка, вчера, 17 апреля, я переехала на старое пепелище в Овсянниково и очень зову вас сюда же. У меня и у вас есть по избе. Я возьму к себе двух старших с Акулиной Васильевной, а вы с двумя младшими и с Ив. Ив. поселитесь в своей. Татьяна Львовна строит вам дом на Бирюковке, и к 1 июня он должен быть готов, - так взялся сделать ей Дмитрий Алексеевич. Подумайте, моя голубушка, укладывайтесь и катите ко мне, - в тесноте, да не в обиде, хорошо поживем.

   Привезите семян, вилы длинные подавать сено, вилы обыкновенные. Ужасно я рада, что очутилась в Овсянникове. Поместилась дней на пять в вашей избе, а свою усиленно просушиваю, топлю печь, устроила сквозной ветер. Сохнет быстро, скоро перейду к себе. Сейчас я с поденными убираю сады, а в огороде своем еще не была. В вашем огороде клубника осенней садки зеленеется. Может быть, прикажете что сделать в огороде вашем, черкните словечко, все исполню. Пока крепко целую и жду ответа".

   Получив такое письмо, мы уже не могли сидеть на месте, спешно собрались и через несколько дней были в Овсянникове.

   И опять начались работы в огороде, опять долгие беседы на скамеечке у М. А-ны в огороде, сбор ягод, разговоры с крестьянами и воспоминания, воспоминания о Л. Н-че, главным образом.

   М. А. часто и много рассказывала. Со средины лета мой муж вдруг хватился и начал коротенько записывать эти рассказы. Но в его записи вошло только кое-что из того, что рассказывала М. А.: не всегда были под рукою карандаш и бумага, часто самый рассказ так захватывал, что муж забывал его записывать, да и записанное теряло свою непосредственность, юмор, красоту языка М. А-ны, и так это жалко.

   Раз Иван Иванович сказал:

   - М. А., надо бы записывать ваши воспоминания о Л. Н-че.

   - Ах, милый, не надо. Ведь тем то и дорого все это во Льве Н-че, что это не ради славы людской делалось, а для бога, для истинно нуждающихся. Пусть лучше бы так и оставалось.

   В другой раз она сказала: "Я помню прекрасно, а не могу передать в точности его слова, все не то выходит".

   Как то муж вышел из своей избы, М. А. сидела за столиком под ивой (где так часто сидел с нами Л. Н.) и, подставив под лучи солнца свою худую спину в старой, серой, тщательно заплатанной кофте, перебирала письма Л. Н-ча, которые "чудесно сохранились" у П. И. Бирюкова. М. А. списала их когда-то для Павла Ивановича, как материал для биографии Л. Н-ча. Муж сел рядом. М. А. дала прочесть ему письма. Он читал вслух. М. А., казалось, переживала все то дорогое ушедшее, что связано было для нее с каждым словом писем. Она слегка покачивала головой и изредка,

  

   100

  

   тихо говорила: "Да, да". Иногда вставляла свои замечания и пояснения.

   М. А. в это лето была так слаба, что уже не готовила себе сама, а обедала с нами и, к нашей радости, перестала с нами считаться, отдав в наше распоряжение корову. Одно время она даже совсем перебралась к нам, когда особенно плохо себя чувствовала. Она целыми днями лежала тогда в залитой солнцем комнате. Но и в эти дни она каждый день усаживала около себя моих старших девочек и учила их писать тем удивительно четким почерком, который она себе выработала. Старшая моя девочка по-прежнему убирала закуту у ее коров и лошади и теперь уже начала доить корову.

   В это лето мы жили гораздо уединеннее, чем раньше. Правда, наезжали друзья посетить могилу Л. Н-ча и повидать М. А-ну, но это бывало не так часто. Зато связь с деревней как то особенно окрепла после того, как она чуть не оборвалась с от'ездом М. А-ны. Изредка приезжал кто-нибудь из Толстых. Иногда и М. А. ездила в Ясную и там подолгу вела беседы с Софьей Андреевной, которую она очень жалела.

   Как-то Софья Андреевна сказала М. А-не: "Ведь это он от меня ушел. Я все об этом думаю. Я его ревновала, раздражала всегда, а тут особенно. Почему, сама не знаю". И М. А-не стало особенно жалко ее.

   "Не мучайтесь, - говорила она. - Ведь он не от того ушел, что вы его раздражали, а потому что он видел, что его присутствие вас раздражает. Он чувствовал, что вам надо расстаться, чтобы вы успокоились".

   "Ей то всего труднее, - прибавила М. А., передавая этот разговор. - Мы то все друг другу еще дороже стали, а она одна".

   Софья Андреевна последние годы усиленно писала свои воспоминания, стараясь в них возможно подробнее описать всю их семейную жизнь со своей точки зрения. Она делилась своими записками с приезжающими и, смотря по тому, в каком была настроении, читала или рассказывала - то просто интересные почему-либо, по ее мнению, места, то такие места, в которых говорилось о неискренности, лицемерии, порочности и прочих дурных качествах Л. Н-ча.

   Не раз она предлагала читать эти записки и М. А-не. М. А. то отмахивалась, говоря, что слушать не хочет, то уговаривала Софью Андреевну не писать того, что она пишет, так как до этого никому никакого дела нет, какой негодяй был Л. Н. "Важно его учение и стремление его быть хорошим, а от того, что он ошибался, учение его нисколько не хуже для тех, кто, как и он, ищет истину".

   - Душенька моя, бросьте вы это писать, - убеждала она Софью Андреевну. - Пишите о детях, какие они были хорошие, как они росли, как их учили, а Л. Н-ча оставьте. Ведь, какой он был! Всех любил: я вот, вошь какая, а как он меня любил и учил!

  

  

   На усадьбе в этот год был сторожем Петр Иванович, единомышленник Л. Н-ча, тот приятель М. А-ны, который когда то

  

  

   устраивал потребительскую лавку в Рудакове. М. А. очень дорожила его помощью и близостью. Постоянной помощницы у М. А-ны не было никакой, на огороде же и в саду работали поденно скуратовские девушки, которые уже так хорошо знали дело, что М. А. на них во многом полагалась, и, когда ей было особенно плохо, только изредка выходила взглянуть на их работу.

   Так прошло лето. Мы уехали в Москву в начале октября, с тем, что к М. А-не в тот же день придет одна знакомая ей пожилая женщина. Поможет ей и Петр Иванович, поможет семья Буланже, который попрежнему жил на усадьбе. Но на душе было очень тревожно. Уж очень слаба была М. А., и перед самым нашим от'ездом опять прихворнула. Даже провожать нас не ездила, как она это делала каждый год.

   Уехавши, мы начали получать от нее одно письмо за другим.

   "Не успели вы, дорогая Леночка, - пишет она, - уехать в Москву, как Андрей Абрамович ¹) привез мне Дунечку из Казначеевки ²).

   Я вчера более 2-х часов сидела на солнце при 18® тепла. Дуняша скучает по внукам и заявила, что она с'ездит за мальчиком 5-ти лет и привезет его сюда. Я отказала. Уж не знаю, что она думает, а мне сдается, что она не станет жить. А какая прекрасная, хозяйственная работница: все делает чисто, хорошо. Ну, а что поделаешь, взять ребенка жить в одной комнате с моей болезнью, - не могу. Больше об этом и думать не хочу, а как сложится моя жизнь, так и буду жить.

   А вы то теперь, моя душенька, разорвались на части: и милый, измученный судом Ив. Ив. ³), и школа, и дети, и разборка вещей, и телефон, и трамвай, - не знаешь, за что браться. А мы то здесь пользуемся идеальной тишиной, которая избаловала меня так, что страшно подумать выехать из такого рая куда бы то ни было.

   Вчера поденные перебрали весь картофель, оказалось на порядках гнилого. Сегодня девочки обвязывают молодой сад. Скотина второй день гуляет с дедом по лесам, и он сегодня пил у нас чай..."

   "Я сама скучаю до нельзя по вас, моя дорогая Леночка, - пишет М. А. 10 октября. - Хорошо, что есть много всякой работы, некогда останавливаться на этом, а то бы все плакала. Пожалуйста, голубушка моя, не беспокойтесь обо мне. Пока все идет хорошо: я относительно здорова, девочки обмазывают деревья; я, пользуясь тихой, теплой погодой, все время сижу и слежу за работой и нисколько не зябну. Ночами сплю хорошо. Ничего бы я так не желала, как умереть в Овсянникове: хочется пожить именно так, как бог привел. Мне очень хорошо, и я только радуюсь на жизнь и чувствую, что не по заслугам пользуюсь чудной квартирой, могу болеть, страдать не на людях, - одно сознание это дает мне силу и бодрость духа, - ну, чего же еще? А уж когда споткнусь, лягу

   --------

   ¹) Овсянниковский крестьянин.

   ²) Жена крестьянина Афанасия Аггеева, сосланного в Сибирь за резкие слова о поклонении иконам и соблюдении церковных обрядов.

   ³) Горбунов-Посадов судился много раз за издание книг, главным образом, Л. Н-ча.

  

   102

  

   к Д. В. в больницу ¹). Что милый Иван Иванович? Вот о чем у меня душа болит. Напишите, чем кончился суд над книгой "Не укради" ²). А сколько еще впереди Ив. Ив-чу испытывать волнений в суде по разным делам, - он прямо изведется".

   "Поздравляю вас, мои дорогие друзья, - пишет М. А. 17 октября 1911 г., - за оправдание бесценной книги ³). Бог даст, она живо распродастся и пойдет делать свое дело. Милый Иван Иванович хотел приехать ко мне в конце октября; вот тогда я его лично поздравлю. А вы меня поздравьте с приобретением доброй, хорошей мананки ⁴), так отозвался о ней управляющий Ливенцева. Ей 30 лет, она девушка, работает и за мужика и за бабу; лицо рябое, но нисколько это не портит ее природную миловидность, голос и речь мягкая. Все 7 мананок эти сейчас в большой нужде. Ливенцев поместил их на отлете усадьбы. В 5 часов утра мананки пошли на работу, а без них кто-то очистил добро их, и Ливенцев ничем им не помог, так что они все лето проработали на украденное свое добро.

   Я мананке показала всю усадьбу, говорила про свое одиночество, о своей болезни, показала колодезь, кормовой сарай, предупреждала, что дороже всего доброе отношение с людьми и животными, раз в неделю стирка белья на меня и на себя, хлебы печь два раза в месяц, а она в ответ сказала: "Что прикажете, то и буду делать". На сепараторе работала, коров доила; управляющий сейчас же на нее Петру Ивановичу указал. Идет ко мне охотно; знакомства, родни нет. Обута в лапти, которые сама плетет; только достать лыка. Одета по-своему, - просто, мило, хорошо. Думаю, что заживем, как у Христа за пазухой. Главное - доброта и простота. Теперь, моя душенька, живите спокойно и про меня забудьте, знайте, что я вам сейчас же напишу, если со мной случится что. Я уже писала Таничке отчет (о стройке) и большое письмо.

   Крепко вас целую, милая Леночка, люблю, помню. Ваша старушка Овсяненская.

   Теперь Петр Иванович займется прочисткой вашего сада, а огород он в углах, где нельзя был опахать, вскопал лопатой. Он просил вам об этом написать. Скотина наша до сих пор гуляет на воле. Сколько корма уцелеет, а также и подстилки. С первым случаем пришлите дверной звонок, чтобы звонил при входе, а то отдыхаешь, вдруг перед тобой человек стоит. Еще безмен. Ваша старушка.

   --------

   ¹) Дмитрий Васильевич Никитин, врач Звенигородской больницы. Никитин был несколько лет домашним врачом в Ясной Поляне. Он был вызван к умирающему Л. Н-чу в Астапово.

   ²) Генри Джорджа.

   ³) "Соединение, перевод и исследования четырех Евангелий" Л. Н-ча, которое тогда было оправдано в первой инстанции, благодаря горячим речам Ив. Ив-ча и Н. К. Муравьева, в Московском окружном суде. Впоследствии, судимое уже после смерти М. А-ны судебной палатой, было приговорено к уничтожению.

   ⁴) Женщины из села Мананки. Крестьяне этого села имели так мало земли, что уходили на заработки все взрослые мужчины и женщины. Дома оставались лишь дети и старики.

  

  

   Милая Катюша, спасибо за письмо. Видно, что вы обе еще помните самое главное: начинать кругло и кончать, равномерно ставить буквы в словах. Мне интересно знать, в чем же вы обе, большие девочки, помогаете маме? Дома всегда работы столько, что едва успеешь кончить. У мамы есть много починки белья. Знаю, что вы обе рассеяны, попросите няню Кину вам напоминать. Катюша, помни одно: нельзя обедать не работавши. Только старым да малым можно есть не работавши, у них сил нет.

   Ну, а теперь расскажу тебе о котеночке: когда Петр Иванович уходит на работу, он тщательно запрет, чтобы он не выскочил, а потом снаружи остановится и смотрит на котеночка, тот, плутяга, прыгнет на лавку, встанет на задние лапки и смотрит блестящими глазами на Петра Ивановича. Он очень занятный. Бабушка Маня".

  

  

  

   Последнее письмо было написано обычным твердым почерком М. А-ны, но я его нашла уже у нее на столе, когда приехали мы с мужем, вызванные телеграммой П. А. Буланже с известием о смерти М. А-ны.

   Оказалось, что числа 14-го М. А. простудилась, стала сильнее кашлять, начались сильные головные боли при лежании, как бывало прошлой зимой. Ночи на 16-е и 17-е она совсем не спала: то лежала, то сидела с локотниками. Петр Иванович все приставал к ней, чтобы она позволила написать нам о ее болезни, а старушка уверяла, что она так болела уже много раз и что нельзя людей беспокоить из-за пустяков, и сказала, что если он будет еще ныть, то она уедет в Звенигород и ляжет в больницу. П. А. Буланже 17-го вечером долго говорил с М. А-ной и ему показалась она слабой, но нисколько не внушала опасений. Он думал, что такой больной человек после двух бессонных ночей и не может быть в лучшем виде.

   Днем 17-го М. А. написала нам длинное письмо, читала вслух своей временной помощнице, осмотрела телку. Вечером себе послала постель, умылась, поужинала в кухне и сказала Петру Ивановичу, чтобы он ее не будил, не приходил справляться о ее здоровьи, что она после двух бессонных ночей наверное будет спать. "Вот как усну! То то будет блаженство!". И девушку, которая ночевала у нее, просила ночью не зажигать огня, дать ей хорошо выспаться.

   В 6 часов утра девушка стала топить печь и спросила М. А-ну, сварить ли ей овсянку. М. А. только махнула рукой. В половине седьмого пришел Петр Иванович и испугался слабости М. А-ны и того, что она не встает, и опять сказал, что напишет нам.

   - Ну тебя, нытик, - сказала М. А. - Мне так хорошо, все очень хорошо. Я так довольна.

   Это были ее последние слова.

   Петр Иванович побежал к П. А. Буланже за советом. Павел Александрович решил сам зайти взглянуть на М. А-ну, чтобы

  

   104

  

   знать, что делать. Но пока он собирался, Петр Иванович прибежал за ним снова с известием, что М. А. редко дышит. Когда они оба прибежали бегом, М. А. совсем уже редко дышала. Она лежала, повернувшись к стене, и смотрела на фотографию Льва Николаевича в гробу и на "Распятие" Ге, которое перевесила на стену над кроватью уже без нас.

   Павел Александрович окликнул М. А-ну. Она не отозвалась, а все лежала, тихо дыша, и глядела на Льва Николаевича. Так и умерла она в 7 часов утра.

   Пришли из Овсянникова и Скуратова бабы, обмыли, надели на нее черное платье "для аристократических домов" и закрыли кисеей, которая была куплена для процеживания молока.

  

  

   Мы приехали рано утром. Марья Александровна была бледна, губы немного ввалились, а лицо было такое тихое, спокойное, кроткое.

   Изба была полна старух. Сидел и Федот Мартыныч. Они и ночевали в избе, стараясь по обычаю не спать. Мы пошли в нашу избу обдумать, как поступать дальше. Решили никому ничего не заявлять, а просто похоронить старушку в саду, согласно ее воле. А там уж будь, что будет.

   На утро явился староста с вопросом: "Где прикажете могилу копать?" Указали мы ему место в огороде, как раз около того столика, где так любила сидеть старушка.

   На похороны собрались все милые, близкие люди. Несколько человек приехало из Москвы. Сидели у нас в избе и вспоминали Льва Николаевича и старушку.

   Часов в 10 положили М. А-ну в гроб, сделанный у Чертковых. На дворе собирались крестьяне. Пришло человек 100-150.

   В 12 часов вынесли М. А-ну и тихо понесли в ее огород.

   Тихо опустили гроб в могилу. Иван Иванович сказал несколько прощальных слов о М. А-не. Сказал и Павел Александрович. И стали старушку засыпать.

   Вырос холмик, обложили его дерном, положили на могилу венок из елей...

  

  

   "Вот и еще одним очень любимым и любящим другом меньше, - писала моему мужу Татьяна Львовна. - И, как всегда, смерть выдвинула этого друга и вынесла наружу только самые хорошие, высокие и умиленные чувства к нему. Мне хочется теперь думать о ней, перечитывать ее письма, смотреть на ее портреты... Я не могла, милый друг, приехать. Мне очень хотелось на нее еще раз взглянуть, хотелось побыть возле нее с вами, но меня не пустил Мих. Серг. Я это время была больна.

   А я эти дни все о М. А-не думала и несколько раз поминала ее по разным поводам. Между прочим я нашла у себя в копиях два письма папеньки к ней и собиралась ей послать. А последнее ее письмо было от 13-го...

  

  

   Прощайте, милый друг. На-днях кто-нибудь из нас отправится туда же, куда наша милая старушка. И хорошо это помнить. И хорошо бы оставить такую же память, как она. Я рада, что отцу не пришлось пережить того, чего он так боялся, т.-е. того, что бы, по приезде в Овсянниково, услыхать, что М. А. приказала долго жить. Ваша Т. С".

  

  

   Ушла из нашей жизни М. А., для меня, может быть, самый уважаемый человек на земле, такой близкий, сроднившийся, слившийся со всей нашей семьей, а к чувству грусти не примешивается чувство отчаяния, тоски, протеста против этой смерти. Свеча светила - небольшому, может быть, кругу знавших ее - и догорела. Так тихо, тепло и ясно горела она всю жизнь, горела, светила и радовала до последней минуты своей жизни. Как же протестовать, что ее не стало? Как хорошо, что она была!

   Если бы и нам вносить в жизнь свою долю любви и света и так же прожить жизнь, никого не обременяя, всем служа, прожить без компромиссов, без осуждения других, с таким же стойким отношением к ударам судьбы и с такой же способностью одинаково радоваться всему, что есть вокруг: ясному солнцу, зелени сада, глубокому снегу, бесконечным осенним дождям.

   "Все хорошо, очень хорошо", - если возможны такие люди, как М. А. А ведь во всех нас есть тот же свет, какой был в ней, только мы мало работаем над собой, не о нем одном думаем. А помни мы о нем ежечасно, ежеминутно, как пыталась делать это всю жизнь М. А., и вся жизнь была бы другой.

  

  

   106

  

  

   М. А. часто думала о смерти и изредка совершенно спокойно и радостно о ней говорила. Ее заботило, чтобы смерть ее не доставила хлопот людям. Она знала, что друзья ее, знающие ее взгляды, непременно похоронят ее без обрядов и постараются похоронить там, где она жила и работала, где нам всем будет дорого посидеть у ее могилы.

   Еще в ноябре 1900 года X. Н. Абрикосов, живший в то время