Греч Николай Иванович - Воспоминания о моей жизни

вершенным негодяем и горьким пьяницей. После катастрофы, сгубившей почтенных родителей, достойный их сын переведен был в армию и там спился совершенно. Потом пошел он в монахи и умер в Соловецком монастыре.

   Аракчеев похоронил Настасью подле того места, где приготовил могилу для себя, и вырезал на гробе ее следующую надпись, сочиненную им самим:

   Здесь погребен двадцатисемилетний друг Анастасия. Убиенная села Грузина дворовыми людьми. Убиена за нелицемерную и христианскую ее к Графу любовь.

   По смерти Настасьи Аракчеев рассмотрел ее переписку с разными особами и нашел верные свидетельства ее плутней и взяточничества. Он отправил найденные в наличности подарки к тем особам, от которых они были получены, и, как я слышал, велел перенести труп Настасьи на обыкновенное кладбище.

   По увольнении от службы, Аракчеев вздумал отправиться в чужие края, где незадолго до того был принимаем с уважением как доверенный человек Александра. Времена переменились: его принимали менее нежели равнодушно. Желая напомнить о своем прежнем величии, он напечатал в Берлине перевод (французский) писем к нему императора Александра. Этот поступок усилил справедливое к нему негодование императора Николая и окончательно прекратил его поприще. Когда он въезжал во Францию, таможня отобрала у него серебряные вещи, предлагая возвратить ему при обратном выезде его из Франции или изломать их и отдать ему. Он избрал последнее, но когда таможенный служитель стал разбивать серебряный чайник, пришел в бешенство, бросился на него и схватил за ворот. Сопровождавшие его с трудом уладили дело.

   Не находя отрады и развлечения за границей, воротился он в Россию и прожил до конца своей жизни в Грузине. Он все еще считался на службе, но не подавал никакого знака жизни. Все его оставили. Тварь его, Клейнмихель, сделался первым его врагом и не называл его иначе, как злодеем. Когда в 1831 году вспыхнул бунт в поселенных войсках, он испугался и приехал из Грузино в Новгород. Не знаю, какая скотина был тогда новгородским губернатором (помнится, осел Демпфер). Он приказал объявить графу, что он, присутствием своим в Новгороде, мутит народ, и велел ему ехать обратно. В это время приехал в Новгород, по повелению государя, граф А.Ф.Орлов. Узнав о поступке губернатора, он призвал его к себе, спросил, по какому праву тот выгоняет председателя Государственного совета, когда не смеет без причины выслать из города и отставного солдата, надел Александровскую ленту и поехал к падшему вельможе. Аракчеев был приведен в восхищение этим вниманием. "Ваше посещение, граф, - сказал он Орлову, - было для меня тем приятнее, что я никогда не видал вас у себя в передней... Нынешние происшествия огорчительны. Жалею только, что нет здесь Петра Андреевича (Клейнмихеля): он мог бы насладиться зрелищем плодов своих усердных трудов! Так негодяи сваливали друг на друга вину в этих подвигах!

   Аракчеев, в уединении своем, принимал посещение соседних помещиц и каждую уверял, что сделает ее своей наследницей. И в этом отчуждении, в этом унижении против прежней высоты, ему умереть не хотелось. Последние слова его были: "Проклятая смерть". Он умер 13 апреля 1834 года, и известие о том пришло в Петербург накануне присяги наследника Александра Николаевича, по наступлении его совершеннолетия. Для распоряжения о погребении его и прочем послан был в Грузине Клейнмихель.

   Я был в придворной церкви у обедни и при присяге цесаревича. Любопытно было видеть и слышать чистосердечные отзывы об Аракчееве людей, знавших его коротко. Всех откровеннее и умнее говорил бывший при нем долго Василий Романович Марченко, ненавидевший и презиравший его всеми силами своей души. Некоторые из бывших его клевретов обрадовались его смерти: она их уверила, что он не воротится. Борис Яковлевич Княжнин, бывший командир полка графа Аракчеева, узнав в церкви о кончине его, сказал, перекрестясь: "Царство ему небесное! Себя успокоил и всех успокоил".

   Произнося такой строгий суд над Аракчеевым, мы виним не столько его, сколько Александра, который, наскучив угодливостью и царедворством людей образованных и умных, бросился в объятия этого нравственного урода. Аракчеев был тем, чем создала его природа. Должно отдать ему справедливость: он, как сказано выше, преобразовал (в 1809 г.) нашу артиллерию и прилежно работал в должности военного министра, до назначения в это звание благородного и добродетельного Барклая. Еще спасибо ему за то, что он обратил внимание Александра на Канкрина, но он сделал это не потому, чтобы постигал достоинства этого необыкновенного человека, а только в пику врагу своему, Гурьеву. Не случись под рукой Канкрина, он рекомендовал бы Андрея Ивановича Абакумова. Ничто так не характеризует подлости духа графа Аракчеева, как отметка в положении, которым прибавлялось жалованье артиллерийским офицерам: "Ротным командирам прибавки не полагается, потому что они пользуются доходами от рот". Конфирмуя это положение, государь не видал, что этим официально признают и допускают воровство.

   Александр Дмитриевич Балашов

   Не знаю, каким образом сделался Балашов доверенным лицом Александра. Он был обер-полицмейстером сперва в Москве, потом в Петербурге, и назначен был министром полиции при учреждении этого министерства в 1809 году, в подражание Наполеону. Он окружил себя людьми, не великого достоинства. В числе их был Лавров, человек неглупый, в делах опытный, но грубый и суровый: он ввел сечение в число полицейских средств над людьми, изъятыми от телесного наказания. Балашов спросил его однажды, каков экзекутор в исполнительном департаменте. "Золотой человек! - отвечал Лавров. - Приведут арестанта; он разом закричит: штаны долой и ложись на скамью". Лавров был впоследствии сенатором, и не из худых.

   Начальником Особенной канцелярии, что ныне III Отделение собственной канцелярии его императорского величества, был хвастун, негодяй Санглен, побочный сын какого-то Голицына, рожденный в Ревеле, носивший французское имя, и притом - православный! Нахватавшись разных поверхностных знаний, не умея порядочно писать ни на каком языке, он имел искусство ошеломить, озадачить кого угодно своей смелостью и самонадеянностью. Он взялся устроить высшую тайную полицию, набрал шпионов, завел доносы, морочил Балашова разными наветами и выдумками и некоторое время умел пускать пыль в глаза до того, что иногда ездил с докладами прямо к государю. Александр не доверял никому, даже своему министру полиции, - и Санглен служил ему соглядатаем. Вечером и ночью посылал за ним по секрету и спрашивал, что делается в министерстве. Triste sort des rois! Санглен, разумеется, выдавал своего начальника с головой. Но такая служба не может быть продолжительной. Александр вскоре разгадал Санглена и удалил его с кровной обидой. Балашов, узнав о проделках Санглена в Вильне (в мае 1812-го), открыл глаза царю. Александр притворился, что полюбил Санглена как друга, и особенно на одном бале преследовал его своими любезностями, приглашал танцевать, потчевал мороженым и т.п. Санглен, увидев, что наступил его последний час, просил увольнения от должности. Его определили в главную квартиру Барклая, по особым поручениям, но не употребляли. Кутузов, прибыв к армии, выгнал его. Получив в 1816 году пенсион в 4000 рублей ассигнациями, он поселился в подмосковной деревне и прожил долго. У него было много детей: сколько я знаю, они сделались негодяями.

   Балашов сам, сдав управление Министерством полиции Вязмитинову, оставался в свите государя и был употребляем по дипломатической части. В 1812 году вел он последние переговоры с Наполеоном. Известен ответ его на вопрос: какой путь ведет на Москву? - "Есть и через Полтаву". По окончании войны был он несколько лет в бездействии, потом плохим генерал-губернатором орловским, тамбовским и рязанским. Умер в безвестности. Как частный человек, может быть, он имел и достоинства. Он был, например, приятелем Карамзина, но в отношении государственном он был более вреден, нежели полезен. Непростительная ссылка Сперанского была отчасти его делом.

   Князь А.А.Голицын

   Князь Александр Николаевич Голицын (родился 8 декабря 1773 года, умер 22 ноября 1844 года) был человек доброго сердца, одаренный большим придворным тактом и знанием, чего не должно ему говорить, но ум и рассудок его были весьма тесные. Есть предание, что камер-юнкер Дм.А.Гурьев (впоследствии министр финансов) и он были высланы императором Павлом из города за глупость.

   Голицын набрался незрелых духовных идей, вероятно, в то время, когда был обер-прокурором в Синоде. Со временем они перешли в мистицизм и в учение английских методистов. И такой человек был министром просвещения и духовных дел! Его обстали невежды, фанатики и негодяи, и этот добрый, почтенный человек сделался орудием гонений, преследований, почти злодеяний. Люди ученые, умные, благородные (например, Александр Павлович Куницын) сделались жертвами козней адского союза, который окружал его. Главным противником его был Аракчеев. Князь оказывал к нему презрение и даже никогда не кланялся. Александру это, видно, нравилось по правилу: divide et impera! - разделяй и властвуй!

   Князь Голицын делал много добра бедным и страждущим и щедро награждал своих подчиненных; к сожалению, очень часто негодяев. На почте принимали гривенные письма чиновники с звездой Станислава. Любопытное зрелище представляет человек слабохарактерный, управляемый обстоятельствами. С одной стороны, в Министерстве просвещения и по почтовому ведомству окружали его ханжи и плуты; с другой стороны директором Департамента духовных дел был Александр Иванович Тургенев, добрый же человек, но пустой, надутый ветреник, конечно, ничему не веривший. Он жил в верхнем этаже министерского дома и, над кабинетом гонителя наук и просвещения, сочинял либеральную конституцию и беседовал с единомышленным Николаем Тургеневым! Хороша была работа! И в то время, когда составлялись ковы против царя, участники в них, великодушные либералы, позволяли преследовать людей, подозреваемых в свободомыслии, и, скажем более, еще указывали на них, чтобы отвести от себя взоры тайной полиции. Впрочем, о придворных можно сказать то же, что Крылов говорил об иностранных воспитателях: "И лучшая змея, по мне, ни к черту не годится".

   Сообщаю, для характеристики князя Голицына, истинное происшествие, которое касалось меня очень близко. В 1820 году Жуковский принес ко мне русский перевод одной сказочки Перро, переведенной с французского ученицей его, великой княгиней Александрой Федоровной, и просил, чтоб я напечатал ее в своей типографии в числе десяти экземпляров, но с тем, чтоб эта книжка не была в обыкновенной цензуре, что он говорил об этом князю Голицыну, и князь, изъявив свое согласие, обещал известить меня официально о напечатании ее без обыкновенных формальностей. Великая княгиня хотела по этой книжечке учить читать своего сына. Я напечатал книжечку. Нет извещения от Голицына. Жуковский пишет из Павловска, что великая княгиня ждет оттисков. Что тут делать? Я повез рукопись к цензору Тимковскому, и он подписал ее. Вслед за этим послал экземпляры Жуковскому. Вдруг поднялась буря. Голицын, забыв (?) об обещании, данном Жуковскому, написал к военному генерал-губернатору графу Милорадовичу, что в типографии Греча напечатана книга, не дозволенная цензурой, и просил поступить с содержателем типографии на основании законов. Граф потребовал у меня объяснения. Я представил рукопись, одобренную Тимковским за две недели перед тем, и сказал, что одобрение не выставлено на заглавном листке по ошибке управляющего типографии. Дело тем и кончилось. Хорошо было, что я не положился на словесное позволение министра: было бы мне много хлопот. Добрый Жуковский очень сожалел о неприятности, сделанной мне, и говорил, что выговаривал князю Голицыну, а тот извинился, что запрос (им подписанный) был составлен, без его ведома, в его канцелярии.

   История первого Энциклопедического Лексикона в России

   В числе любопытных литературных явлений, ознаменовавших тридцатые годы, занимает не последнее место издание и судьба Энциклопедического Лексикона.

   Издателем Лексикона был Адольф Александрович Плюшар. Отец его, типографщик Александр Плюшар, сколько могу думать, еврейского происхождения, прибыл в Петербург в 1806 году, из Брауншвейга, где имел типографию в товариществе с известным Фошем (Fauche), агентом Людовика XVIII, сделавшимся жертвой Бурбонской неблагодарности. Плюшар был вызван в Петербург, для основания порядочной типографии при Министерстве иностранных дел, предпринявшем тогда небольшой журнал в осьмушку (т.е. в 8-ю долю листа), под заглавием Journal du Nord, для противодействия французским журналам Наполеона, воевавшего в то время с Россией.

   Плюшар действительно завел первую в России хорошую типографию, и не без успеха. В 1808-1810 годах перепечатывал он французские романы и т.п. Он был человек легкомысленный, хвастун, но добрый и услужливый. В 1821 году переехал я в третий этаж дома Коссиковского (что был потом Руадзе, а ныне Кононова), в котором Плюшар с своей типографией занимал второй этаж. Это совместничество не только не мешало ни одному из нас, но и подавало нам случай делать друг другу взаимные услуги.

   В 1824 году, в ночь с Александрова дня, воры забрались в квартиру Плюшара, жившего летом на даче, разломали железный шкап, где хранились касса и разные драгоценности, и расхитили все, что могли. При исследовании этого дела я оказывал соседу всевозможное пособие и содействие, провожал его на следствиях, служил ему переводчиком и т.п. Признаюсь, в этом случае руководился я и любопытством в психологическом и юридическом отношении. Настоящих воров не нашли. Подозрение пало на приказчика его, эльзасского уроженца. Его посадили в тюрьму, где он выучился делать картонажи, и потом он был освобожден при коронации Николая I, в 1826 году, по милостивому манифесту.

   Это обстоятельство еще больше скрепило хорошие отношения между нами. Дети Плюшара, Адольф и Евгений, воспитывались с моими сыновьями в пансионе Му-ральта. Евгений Плюшар сделался живописцем. Адольф последовал отцу, учился в Париже у Дидота и, по кончине отца, вступил в обладание его типографией и книжной при ней лавкой.

   В апреле 1834 года пришел он ко мне (дотоле я не имел с ним никакого дела и только знал его как человека деятельного и смышленого), сообщил мне о намерении своем издавать Энциклопедический Лексикон по образцу Брокгаузова Conversations-Lexicon и Шницлерова Diction-naire des gens du monde и предложил мне быть главным редактором. Я похвалил его благое предприятие, но от принятия на себя редакции отказался, не имея на то, при издании "Пчелы", времени и не считая себя довольно сведущим по разным частям наук, входящих в состав такого Лексикона. Плюшар долго убеждал меня и, видя мою непреклонность, просил указать ему способного человека. Я назвал Сенковского, как человека умного, многосторонне ученого, трудолюбивого и сметливого. Плюшар пошел к Сенковскому с моею рекомендацией. Сенковский, чуя, что это предприятие пахнет ненавистными поляку русскими рублями, тотчас согласился на предложение и тут же написал программу Лексикона, умную и дельную.

   Надлежало найти сотрудников. Плюшар отправился к известнейшим ученым, литераторам и артистам, но почти все они отказали в своем участии, узнав, что главным редактором его будет Сенковский. (Особенно ненавидели его немцы за насмешки над немецкой философиею и ученостью, за его недобросовестность и шарлатанство.) Плюшар, объявив о своей неудаче Сенковскому, воротился ко мне, убеждая меня не оставлять его, и утверждал, что без моего содействия Лексикон не состоится.

   Не желая, чтоб упало такое важное и полезное предприятие, я согласился; но, избегая участи, подобной неудаче Сенковского, просил, чтобы Плюшар созвал сотрудников, с предоставлением им выбора главного редактора. Местом собрания назначена была просторная в моем доме зала. Собралось сто пять человек; в том числе члены пяти академий, профессоры, литераторы, артисты и пр. Многие спрашивали: кто будет главным редактором? На это отвечали: извольте выбрать. Трое (Пушкин, Зайцевский и Свиньин) объявили, что не станут участвовать в делах собрания, не зная, кто главный редактор, и удалились. Они опасались и не хотели Сенковского. Предложили меня, и я был выбран единогласно.

   На меня легла тяжелая работа. Сотрудники разделились по частям: в каждой был особый редактор. Все они составили список статей; список напечатали и роздали сотрудникам. Все это нужно было готовить, сличать, согласовывать, исправлять в слоге и нередко в содержании. Работа кипела. Плюшар предложил мне за первые три тысячи подписчиков восемь тысяч рублей, а за каждую следующую тысячу - по тысяче. Я возразил, что лучше будет, если он за первые три тысячи даст шесть тысяч, а потом за тысячу будет прибавлять по две; потому что сначала ему будет платить труднее, нежели впоследствии. Он принял эту перемену с благодарностью. Сверх того обязался он платить мне особо за мои статьи, по общей цене: за лист оригинальной статьи по двести рублей и за перевод по сто. Увидев в самом начале значительное число подписчиков, я объявил, по выходе первого тома, что не стану брать ничего за собственные свои статьи. Этим приобрел я возможность заменять плохие статьи других, не обременяя издателя двойной платой, за статьи забракованные и за представленные мной.

   Явился Сенковский. Ему дали за имя его в списке 6000 руб. да за каждую оригинальную статью вдвое против прочих сотрудников: 400 руб. вместо 200 руб. и за перевод 200 вместо 100 руб. (Весь счет на ассигнации; в это время ассигнационный рубль стоил 26 копеек серебром.) Его статьи действительно были очень хороши, умны и оригинальны, но никто не мог проверить, правду ли он пишет. Мы не имели ориенталиста, который мог бы проверять его. Нет сомнения, что Сенковский многое привирал, по своему обыкновению.

   Помощником мне, особенно по наукам военным и математическим, поступил инспектор классов в Павловском корпусе Александр Федорович Шенин, человек очень умный и способный. Он получал по пяти тысяч руб. в год, из которых половину платил я из своих доходов, а другую - Плюшар. Шенин учился в Павловском корпусе, но, по совершенной косолапости, не мог вступить в военную службу и остался при корпусе сначала библиотекарем, потом инспектором классов. Он пятнадцать раз сряду прослушал курс всех наук, знал в точности свойства и требования корпусного воспитания и обучения. Я.И.Ростовцев потерял в нем самого усердного и полезного сотрудника.

   Четыре первые тома вышли в течение 1835 года. Публика приняла издание с одобрением. Подписчиков было, по словам Плюшара, 6000, а в самом деле, вероятно, гораздо больше. Я получил за первый год 22 000 руб. Это взволновало Сенковского. В 1836 году вышли еще два тома, но позже назначенных сроков, потому что сотрудники не доставляли статей вовремя, без милосердия растягивали их (например, арифметика заняла пятьдесят страниц мелкой печати) и величали переводы оригинальными сочинениями. В августе 1836 года Сенковский, терзаемый завистью, возобновил свои покушения, заготовив в Библиотеке для чтения невыгодный отзыв о Лексиконе. Плюшар, в типографии которого печаталась Библиотека, прибежал ко мне и объявил о злом намерении Сенковского.

   - Я напишу к нему, - сказал я, - и он, конечно, исключит или переменит статью.

   - Нет, - возразил Плюша, - вы будете писать нежно и учтиво; дайте я напишу.

   - Извольте.

   Плюшар пошел в другую комнату, написал письмо и принес ко мне. Я изумился. Он говорил Сенковскому как какому-нибудь мальчишке: как-де он осмеливается писать о Лексиконе, получая даром по 6000 руб. в год. "Если вы дерзнете напечатать вашу статью, - говорил Плюшар в заключение, - я разобью станки, которые ее тиснули".

   - Что вы делаете? - сказал я ему. - Не забудьте, что вы ничтожный иностранец, званием ремесленник, а он профессор, статский советник. Вы наживаете себе злейшего врага.

   - Пустое, - отвечал Плюшар, - вы этих поляков не знаете: наплюй им в рожу и потом дай сто рублей, они вам руки расцелуют.

   - Когда так, - отвечал я, - делайте как угодно.

   - Письмо было отправлено к Сенковскову на дачу. Плюшар был прав. Оно не произвело ни малейшего явного взрыва. На другое утро является ко мне Сенковский и говорит, притворно ухмыляясь:

   - Чудаки вы с Плюшаром, приняли мою шутку серьезно. У него привычка подсматривать, что печатается в Библиотеке. Вот я вздумал пошутить над ним, приказал набрать этот отзыв. Я никогда бы его не напечатал.

   Эта отговорка, вынужденная трусостью перед ничтожным типографщиком и книгопродавцем, возмутила меня. В следующий четверток, день вечерних у меня собраний, я рассказал эту историю среди всех гостей, в числе которых были поклонники Сенковского. Они донесли ему о моем рассказе, и он поручил им сказать мне, что я никогда не увижу его у меня в доме.

   Я отвечал им:

   - Скажите ему, что я, как Иван Васильевич Грозный князю Курбскому, объявляю Сенковскому: да я твоей эфиопской рожи и видеть не хочу.

   Между тем Сенковский, скрепив гнев свой на оскорбившего его Плюшара, положил в уме отомстить ему жестоко: подавал вид, что не сердится на него, приглашал его к себе на вечера, сажал за карты с звездными кавалерами, давал ему почетное место в танцах с прекрасными дамами, и когда Плюшар совершенно обольстился его любезностью, питомец иезуитов начал обрабатывать его в свою пользу, изъявлял сожаление, что Плюшар тратит так много денег на Лексикон, уверял его, что исполнит должность главного редактора за половину той суммы, которую он платит Гречу, что нужно повытурить всех этих мнимоученых, которые стоят больших денег, и заменить их людьми практическими, безвестными и бедными, которые гораздо лучше, под ведением и по указаниям Сенковского, будут работать за ничтожную плату и т.п. Плюшар слушал его, развесив уши, и наконец спросил:

   - А как нам сбыть Греча? Он не согласится уступить.

   - Разве вы не знаете Греча? - возразил Сенковский. - Затроньте только его самолюбие: он взбесится и все бросит.

   Я ничего не знал об этом. 31 декабря 1835 года, проработав целое утро в типографии Плюшара, чтоб вышел к сроку обширный 4-й том Лексикона, пошел я с ним в мастерскую его сына, живописца. День был сумрачный и туманный. Вижу, при входе нашем, поднимается в тени какая-то фигура, которую можно было отличить только по сигаре во рту. Вижу, это Сенковский, и говорю ему:

   - Здравствуй, Сенковский.

   - Здравствуй, - отвечал он, - я думал было, что ты, при встрече, бить меня станешь.

   - Вот еще, - отвечал я. - ты палок не стоишь.

   Оба Плюшара обомлели, вообразив, что выйдет история. Ничего не бывало. Сенковский оскалил зубы и начал говорить о чем-то постороннем. Но коварный не дремал. Козни его против меня начались покушением поссорить меня с Шениным. Ему было сказано, что я отзываюсь о нем дурно, и Шенин дал мне знать, что желает сложить с себя сотрудничество. Я поехал к нему, поговорил с ним, услышал, что ему донесли, и убедил, что это ложь. Он успокоился, и я не считал за нужное доискиваться, кто нас ссорил. Месяца через два Шенин поехал, для свидания с матерью своею, на Кавказ. Мне предложили на время его отлучки в помощники одного не важного, но работящего литератора, Петра Александровича Корсакова, бывшего в то время цензором. Я согласился и продолжал работу по-прежнему. Корсаков был несравненно ниже Шенина и, желая заработать побольше денег, заставлял дочерей своих переводить длинные статьи для Лексикона. Собственные его статьи были ничтожны и нелепы; например: "Бритвенный прибор состоит из блюдечка с выемкой на краю, из кисточки, мыльца и чашки с кипящею водою". И это было написано для помещения в ученом Лексиконе! Разумеется, я такие статьи отбрасывал и тем возбуждал досаду автора. Более всего рассердился он, когда я, прочитав переведенную из Dictionnaire des gens du monde его дочерью статью "18-е Брюмера", заключавшую в себе разные революционные выходки, помарал ее и заменил следующим: "18-е Брюмера VIII года французской республики (9 ноября н. ст. 1799), день, в который Наполеон Бонапарте был назначен первым консулом (см. Наполеон)".

   Между тем случилось следующее происшествие: в конце сентября 1836 года пригласили меня в III Отделение канцелярии Е.И.В. и объявили, что государь, читая в Чембаре (где он тогда лежал больной от перелома ключицы) пятый том Энциклопедического Лексикона, заметил (в статье о фамилии Бонапарте) предосудительные места, приказал разыскать, кто написал их, и подвергнуть виновного ответственности. Важнейшее из замеченных мест было следующее (стр. 293, при исчислении детей бывшего короля голландского Людовика-Наполеона): "Карл-Людовик Наполеон, родившийся в 1808 году, принц мужественный, любезный и кроткий, единственное утешение родителей по смерти старшего своего брата". На поле рукой государя было написано карандашом: негодяй!

   - Кто сочинитель этой статьи? - спросил у меня начальник секретного отделения Лавров.

   - Это статья переводная, - отвечал я.

   - Откуда переведена? Покажите подлинник.

   Я отправился домой, взял том Лексикона Encyclopedic des gens du monde и привез в канцелярию.

   - Кто переводил? - спросил начальник отделения.

   Я вспомнил, что перевел эту статью или заставил перевести Иван Петрович Шульгин, ректор С.-Петербургского университета, и что ректор Московского университета Болдырев недавно пострадал по делу о "Телескопе" Надеждина, и сказал:

   - Право, не помню: у нас переводят и девицы. Но за содержание статей отвечаю я, главный редактор. На которую гауптвахту идти?

   Он рассмеялся и сказал:

   - Граф Бенкендорф просил вас только внимательнее смотреть за изданием, и более ничего.

   Воротясь домой, нашел Плюшара: он обедал у меня. Я рассказал приключение в канцелярии и прибавил:

   - Вся ответственность лежит на мне, и я не могу сваливать ее ни на кого.

   Плюшар промолчал, но через несколько минут сказал:

   - Шенин воротился.

   - Ну, слава Богу, - отвечал я, - отвяжусь от этого пустого и вздорного Корсакова. Дело наше пойдет легче и скорее.

   И на это Плюшар не сказал ни слова. На другой день получил я от него письмо, в котором он, жалуясь на медленный ход издания и на препятствия, которые я ставлю ему, отвергая готовые статьи, сообщал мне, что Корсаков и Шенин приказали поместить в Лексиконе забракованную мной статью "18-е Брюмера".

   Это меня изумило и оскорбило. Приказали! Какое право имели сотрудники, получавшие из моего кармана половину своего жалованья, приказывать через третье лицо, чтоб я подчинился их воле и подвергся ответственности за содержание этой статьи? Зачем ни один из них не явился ко мне лично? Пойти к ним, объясняться, извиняться, оправдываться я считал для себя унизительным. Я не видел истинной цели этих проделок: я думал, что они происходят от корыстолюбия Корсакова и что Плюшар нимало в том не виноват; напротив, становится жертвой чужих прихотей. Я не догадывался, что это была интрига, замышленная Сенковским и приводимая в дело Плюшаром, чтобы, рассердив меня, заставить отказаться от редакции и дать место ляху. Долго думал я, как решить это дело, и наконец положил представить оное на суд родного брата Корсакова, князя М.А.Дундукова-Корсакова, попечителя СПб. учебного округа, председателя Цензурного Комитета, бывшего моего ученика, человека самого благородного и всегда со мной дружелюбного. Я отнесся к нему письмом, сказав, как был вызван в III Отделение, какую получил нотацию, и просил его решить спор между мной и его братом и объявить, можно ли печатать статью, им переведенную. Тогда же уведомил я об этом письме Плюшара. Я надеялся, что он станет благодарить меня за приискание легчайшего средства, чтоб образумить Корсакова; но не тут-то было. Плюшар отвечал мне дерзким письмом, в котором осуждал мой поступок, требовал моего примирения с товарищами и исполнения их воли, давая знать, что письмо мое к начальнику цензуры было доносом. Вскоре после того приехал ко мне Шенин и спросил в тревоге:

   - Что все это значит?

   Я спросил у него, читал ли он статью"18-е Брюмера".

   - Нет!

   - Вот она, посмотрите!

   Шенин взглянул на отмеченные мной места и ужаснулся.

   - Теперь вы видите, могли я согласиться на ее напечатание, особенно после замечания и Чембара? Вместо того, чтобы толковать с вздорным Корсаковым, я предоставил решение вопроса его брату. Кажется, я не мог выбрать судью беспристрастнее. Растолкуйте это Плюшару или, лучше, сведите нас обоих у себя, чтоб я объяснил ему все дело.

   Шенин убедился моими доводами, но не мог вразумить Плюшара, который отвечал ему, что я кругом виноват и теперь хочу примириться, что он не соглашается, и т.п. Этот отзыв не огорчил меня. Работа по Лексикону утомляла меня, и если я боролся с Корсаковым, то единственно в пользу Лексикона, т.е. Плюшара. Итак, я написал к Шенину и напечатал в одном из номеров "Сев. Пчелы", что отказываюсь от всякого участия в этом издании. Многие сотрудники последовали моему примеру.

   Сенковский торжествовал. Один из самых ревностных моих помощников, бывший моряк Павел Матвеевич Муравьев, был на сходбище новых сотрудников у Плюшара. Главным редактором избран был Шенин. Сенковский был душой всего дела и, конечно, тогда же принял бы на себя главную редакцию, если б не боялся огласки его козней с моей стороны. "Вот адмирал, управляющий нашим кораблем", - сказал Плюшар Муравьеву, подводя его к Сенковскому. Все клевреты заговора кричали, что я изменник и доносчик. Это мнение старался внушить Плюшар и всем знакомым через него со мной французам. Только один из них, Талес Курнан, не поверил клеветам, приехал ко мне, разузнал все дело и после того всегда меня защищал и оправдывал. Корсаков умел уверить своего брата, князя, что я поступил так по прихоти и упрямству, и тот отвечал мне через несколько дней письмом следующего содержания:

   "Милостивый Государь Николай Иванович! По предложению моему читана была вчера в Цензурном Комитете статья "18-е Брюмера", назначенная для Энциклопедического Лексикона. Комитет не нашел в ней ничего предосудительного, а я с своей стороны и тех замечаний, кои находились в письме Вашем; при чтении этой статьи цензор Корсаков объявил, что она была представляема им на рассмотрение г. Министру Народного Просвещения и получила уже одобрение Его Высокопревосходительства. По этой причине я почел излишним вносить в Комитет письмо Ваше и даже доводить его до сведения г. Министра, на коего Высочайшим повелением возложено непосредственное наблюдение за изданием Энциклопедического Лексикона. С совершенным почтением имею честь быть Ваш, Милостивый Государь, покорнейший слуга князь Михаил Дундуков-Корсаков".

   На это написал я следующий ответ:

   "На почтеннейшее письмо Вашего Сиятельства, от 7 октября, под N2916, коим Вы благоволите уведомлять меня, что Вы не нашли в статье "18-е Брюмера" тех замечаний, которые находятся в письме моем к Вам от 30 сентября, честь имею Вам ответствовать, что мне не известно, в каком виде статья сия была представлена Вам, но что все обозначенные мной места находятся в рукописи сей статьи, бывшей у меня в руках и востребованной у меня обратно, через типографию г. Плюшара, П.А.Корсаковым, 3 сего октября. Эта рукопись, для вящего удостоверения, скреплена мной по листам, и места, возбудившие мое сомнение, подчеркнуты красными чернилами. Благоволите справиться. Впрочем, как единственной целью письма моего к Вашему Сиятельству было сложение с меня ответственности, которой я подвергался на основании подписки _v данной мной в С.-Петербургском Цензурном Комитете 22 декабря 1834 года в том, что издатель ответствует наравне с цензором сочинения, а цель сия совершенно достигнута благосклонным объявлением Вашего Сиятельства, то и остается мне только выразить Вам за сие чувствительнейшее мое благодарение и повторить изъявление истинного высокопочитания и совершенной преданности, с каковыми имею честь быть и др.".

   Смелый и насмешливый мой отзыв рассердил доброго князя. Он кончил дело тем, с чего надлежало бы начать: пригласил меня к себе.

   - Что за странное письмо вы ко мне написали?

   - Извините, князь, оно лишь служило ответом на ваше, - отвечал я, и рассказал ему, как было это дело, подкрепляя мои слова привезенными мной бумагами и письмами.

   Князь увидел истину и особенно негодовал на дерзость Плюшара, что он, в письмах к Шенину, называл его, статского советника, ты. Помирившись со мной совершенно, князь просил меня прекратить в "Северной Пчеле" исчисление сотрудников, отказавшихся от участия в составлении Лексикона, и не печатать ничего об этом деле. Я обещал, но с тем, чтоб и обо мне не позволяли моим противникам печатать по делу Лексикона. Он дал мне слово.

   Нелегко мне было отказаться от нескольких тысяч дохода в год, но я не унывал, чувствуя себя совершенно правым. Написав свое отречение, пошел я пройтись по Невскому проспекту. Встречается со мной подполковник князь Николай Сергеевич Голицын и завязывает разговор о литературе. Я спросил у него, читал ли он прекрасные стихи Пушкина на Барклая (в "Московском Наблюдателе", помнится, и на ответ его, что не читал, пошел с ним в книжную лавку Жебелева и прочитал их. Когда мы выходили, Жебелев просил меня остаться на минуту и спросил, сколько напечатано экземпляров моей Грамматики.

   - Двенадцать тысяч, - отвечал я.

   - Уступите мне десять тысяч, - сказал он, - по рублю двадцати копеек, как уступали Глазунову.

   - Изволь!

   - Итак, позвольте прийти к вам?

   - Приходи!

   На другой день явился ко мне Шенин, для принятия дел по редакции. Он начал изъявлением сожаления, что я покидаю дело Лексикона, и объявил, что до Нового года оставляет все доходы за мной. Я поблагодарил его за это предложение и отвечал, что денег за чужие труды не возьму, да и не имею в них надобности, потому что накануне продал десять тысяч экземпляров моей Грамматики за наличные деньги. Он улыбнулся недоверчиво, думая, вероятно, что это хвастовство. В это самое время показался в дверях комнаты Жебелев.

   - Стой, - сказал я ему, - отвечай мне. Купил ли ты у меня вчера десять тысяч экземпляров Грамматики?

   - Купил.

   - Почем?

   - По рублю двадцати копеек.

   - Что же ты теперь пришел отказываться, что ли?

   - Помилуйте, я пришел просить, чтоб вы уступили мне и остальные две тысячи. Вот и деньги! - и полез в карман.

   - Не нужно, - сказал я, - ты заплатишь мне эти деньги в год, по двести рублей в месяц.

   Жебелев удалился, очень довольный делом. Шенин смешался немного, но я продолжал разговор, как будто бы ничего не бывало, и еще с большей вежливостью.

   - Я приехал, - сказал мне Шенин, - чтобы получить от вас книги, принадлежащие редакции.

   - Какие книги?

   - Например, Biographie Universelle, Историю Европы Шёлля, Лексикон естественной истории...

   - Это книги мои, - отвечал я. - Получая значительный доход с Лексикона, я совестился обременять редакцию приобретением книг и покупал их на свои деньги.

   - Да эти книги стоят очень дорого, например, Biographic Universeile.

   - Точно, я заплатил за нее пятьсот рублей и радуюсь, что приобрел такое прекрасное издание.

   - В этом случае, - продолжал Шенин, - прошу васссудить меня ими.

   - Охотно, - отвечал я.

   Тем разговор наш кончился. Я отпустил ему 47-, 48-, 49-, 50- и 51-й тома, в которых заключались статьи на буквы V и W. Он возвратил их мне потом, но засаленный переплет их свидетельствует, что ими пользовались в редакции прилежно. Описываю дела как были, отнюдь не сетую на Шенина и не обвиняю его: он был слабым орудием в руках Сенковского и Плюшара. Потом встретились мы с ним в начале 1838 года при открытии нового здания университета; он просил меня забыть прошедшее. О дальнейшей бедственной судьбе Шенина скажу ниже.

   Князь Дундуков сдержал слово. В журналах, подлежащих ведомству Цензурного Комитета, не было пропущено ни одной статьи против меня; но "С.-петерб. Ведомости" и "Русский Инвалид" состояли под иной цензурой, и в этих журналах мои соперники излили на меня в декабре, при выходе в свет 7 тома Энциклопедического Лексикона, всю желчь свою. Я отвечал им подробно и жестоко в трех последних номерах "Северной Пчелы" 1836 года, статьей, подписанной псевдонимом. Плюшар ужасно боялся статей и постарался, чтобы, по крайней мере, иногородние читатели "Пчелы" их не видали. Он подкупил сторожей, запечатывавших нумера "Северной Пчелы" на почте, чтоб они удержали и истребили все экземпляры последних трех нумеров "Пчелы". Подписчики думали, что эти нумера не выходили, и дело осталось в шляпе. Я узнал о том через десять месяцев в Киеве, где хотел взглянуть на них.

   Забавен был в этом деле эпизод Булгарина. Во время этой революции он был в Дерпте. Когда она кончилась, я описал ему все, что случилось. Он уж давно сердился на участие мое в Лексиконе, которое отвлекало меня от "Пчелы", и, конечно, был рад этому случаю; но коварство и бессовестность, с какими напали на меня прежние так называемые друзья, сильно раздражили его. Он написал ко мне жаркое письмо, в котором выражал все свое участие, называл Плюшара Трищаром, Шенина Мошениным, Сенковского дронжковой шляхтой, и грозился ответить за меня по приезде в Петербург. Плюшар, узнав об этом письме, испугался и обратился за советом и помощью к Сенковскому.

   Мудрый Аравитянин сказал ему:

   - От Греча отделались мы, оскорбив его самолюбие. Булгарина усмирим, погладив его по карману.

   Булгарин, воротившись в начале декабря, явился ко мне, изъявил искреннее участие в нанесенных мне обидах и объявил, что разругает и уничтожит моих супостатов. В разгаре ссоры я, конечно, не отказался бы от его пособия, но с того времени прошло два месяца. Я успокоился и забыл прошлое. Поэтому просил его оставить это дело без внимания.

   - Нет! - вопил он в исступлении. - Я отделаю этих господ, как они того заслуживают. Как?! обижать моего друга Греча! Вот я их!

   Сказав эти слова, он отправился к Плюшару и начал объяснение своим ломаным французским языком.

   - Вы приехали от Греча, - сказал Плюшар хладнокровно, - следственно, наполнены его идеями и предубеждены против меня. Потерпите, пожалуйте. Теперь половина второго, - сказал он, вынув часы. - Пожалуйте ко мне в эту пору через двадцать четыре часа, и мы обсудим все дело холодно и беспристрастно, а теперь позавтракаем. Эй, подавайте.

   Принесли бифштекс, устриц, бутылку шампанского. Булгарин принялся за работу.

   - Вот мы с вами дельце сделаем, - сказал Плюшар, - и оба будем в барышах. Уступите мне ваше новое сочинение "Россию". Сколько у вас подписчиков?

   - Четыре тысячи, - отвечал Булгарин. - А что вы мне дадите?

   - Я рассчитал уже, - сказал Плюшар, - даю вам сто двадцать пять тысяч рублей.

   - У Булгарина выпала вилка из рук.

   - Сколько?

   - Сто двадцать пять тысяч рублей чистогану. Пишите только.

   - Да не ошибаетесь ли вы?

   - Нет, повторяю, что уже все рассчитано. Подумайте. Поговорим после.

   Такая батарея сильно поколебала фортецию его дружбы. Вечером приходит он ко мне и говорит смиренно:

   - Ты прав, любезный Греч, что лучше и не раскапывать этого дела. Впрочем, так ли виноват Плюшар, как тебе кажется? Ты вспылил, вероятно, по обыкновению, и сам все испортил!

   - Это меня взорвало.

   - Кто просил тебя вмешиваться в это дело? Оставь меня в покое! Черт с ними, я и слышать о них не хочу.

   - Вот ты и сердишься на меня, mein alter Gretsch!

   - Да и как не сердиться?! Ты якшаешься с негодяями и меня туда тащишь.

   На другой день Булгарин является в назначенный час на свидание, Плюшар начинает:

   По условию нашему прошли сутки, и теперь извольте спрашивать о деле Греча: я буду отвечать.

   Нет, любезный Плюшар, - говорит Булгарин, -оставим это. Сам Греч не желает, чтоб возобновляли старые дрязги. Займемся "Россиею".

   Плюшар представил свою смету издания и решительно сказал, что даст обещанную сумму.

   Потом Булгарин где-то в компании дурно отозвался о Плюшаре; этот хотел было прервать начатое дело, но, по убеждениям Булгарина, согласился на понижение платы двенадцатью тысячами. Я сказал Булгарину откровенно свое мнение, что Плюшар не может сдержать слова и что он должен, по крайней мере, заключить с ним письменное условие, с запиской у нотариуса. Булгарин до того на меня рассердился, что даже занемог.

   Я читал корректуры всех сочинений Булгарина, и "России" также, разумеется, без малейшего вознаграждения. Когда издание перешло к Плюшару, я не хотел продолжать этой работы. Булгарин обиделся и спрашивал о причине. В ответ сказал я ему, что Плюшар в состоянии сказать, будто я состою корректором при его типографии, ион действительно говорил, что платил мне за корректуру по 25 руб. с листа. Зато и вышла "Россия" с ужаснейшимипромахами, например, вместо слова type было напечатано гуре (гуре). Еще забавно, что magister castrorum (начальник лагерей) назван начальником кастротов.

   Что же вышло? Плюшар разделил все сочинение на двенадцать томов и цену назначил по 25 руб. за четыре тома, со взносом денег вперед, так что все издание обходилось не в 40 р., как назначено было прежде, а в 75 р. Когда вышли первые четыре тома, Булгарин приехал к Плюшару для получения третьей доли из выговоренных 113 000 р. Плюшар предъявил ему счет, из которого оказалось, что платящих подписчиков явилась тысяча с небольшим, что вырученные их подпиской деньги почти все пошли на покупку бумаги, набор, печать, гравирование карт и проч. и что на долю Булгарина остается рублей двести. Каково! Вместо ожидаемых тридцати семи тысяч (третьей доли 113 000 руб.) только двести рублей! Я был во время этой катастрофы за границей и не видал расстройства бедного Булгарина. Подсидел ему друг и земляк Осип Иванович! И дело было устроено так, что Булгарин имел надежду приобресть еще что-нибудь продажею остальных экземпляров, и потому не мог разорвать связи с Плюшаром, принимал, потчевал его.

   Лексикон продолжался, падая со дня надень. Многие истинно ученые и полезные люди прекратили свое содействие, особенно потому, что Шенин, не умея говорить ни по-французски, ни по-немецки, должен был ограничиться участием русских ученых и писателей. Под руководством Шенина вышли с начала 1837 года тома: 8-й, 9-й, 10-й и 11-й. Бедный Шенин изнемог под бременем работ. У него собраны были неразработанные материалы двух томов (12-го и 13-го), и он передал их Сенковскому. Сенковский объявил об этом в апрельской книжке "Библиотеки для чтения" 1838 года, а в следующей прибавил к тому дополнительное известие, испещренное разными неправдами и нелепостями, возвещая, что главная редакция Энциклопедического Лексикона соединена с редакцией "Библиотеки для чтения", что 12-й и 13-й тома, составленные прежней редакцией (Шенина), выйдут в конце мая, а с 14-го тома начнет свои действия новая редакция, по новой системе.

   В сентябре 1838 года вышел этот вожделенный 14-й том и доказал всю лживость, бессовестность и небрежность Сенковского. Он был составлен без всякого рачения и наполнен бесчисленными недомолвками, ошибками. Сенковский составил этот том по своей методе, т.е. набрал толпу недоученных и вовсе неученых, неизвестных людей, роздал им статьи немецкого Conversations-Lex