Греч Николай Иванович - Воспоминания о моей жизни

ько по-русски и по-немецки; писала с умом и красноречием, с наблюдением всех форм, но без всякой орфографии. Счастье, что она не умела говорить по-французски:-тогда не было бы конца ее подвигам, а так она спотыкалась, к благу рода человеческого, на первом бонжуре.

   Девицею играла она на домашних театрах, в Петербурге, с Меллисино, Шуваловым и т.д., в трагедиях Сумарокова, и приводила в восторг всю публику. В преклонных летах твердила она еще тирады из "Синава и Трувора", в которых было все, кроме смыслу, например: "Лишенный вольностей, надежды и покою, пролей, о государь, кровь винну перед тобою".

   Вышедши замуж, в 1764 г., она, как и все змейки, сбросила с себя блестящую девичью шкурку и заставила своего мужа чувствовать всю тягость брака. Властолюбием, упрямством, прихотливостью, злостью она имела бедственное влияние на судьбу всех ее родных, и особенно детей. Я старался схватить некоторые черты ее характера в лице Алевтины Михайловны (в "Черной Женщине"), но, признаюсь, далеко отстал от оригинала. Сверх этого несносного нрава, который делал ее бичем и страшилищем всех приближенных, были в ней и другие слабости, неприятные особенно мужу. О них долго сохранялось предание и в прозе, и в стихах. У ней было человек шесть детей: из них достигли до совершенных лет: Александр (род. 7 сент. 1767), Катерина (род. 29 июня 1769) и Елисавета(род. 21 апр. 1777).

   Яков Филиппович Фрейгольд, покинув военную службу за ранами, оставался при фельдмаршале графе Румянцеве, которого главная квартира до начатия турецкой войны (1769) была в Глухове; потом был определен начальником Скарбовой канцелярии (Казенной Палаты) в Глу_Хове и при учреждении наместничества переведен в Киев экономии директором. Все дети родились в Глухове. Христина Михайловна любила из них только вторую дочь, а старших ненавидела и гнала, вероятно, потому, что они возрастом своим напоминали и о ее летах. Лишь только подрос Александр, его отдали в Инженерный кадетский (ныне 2-й) корпус. В корпусе был он большим шалуном и особенно преследовал кадета Аракчеева, который уже в детстве надоедал всем и каждому. Исполнителем приговоров кадетского суда над благонравным впоследствии другом Настасьи был Костенецкий Василий Григорьевич, известный своею физическою силою и разными, впоследствии, причудами (умер в 1831 году).

   Фрейгольд в последний год пребывания в корпусе образумился, стал учиться и был выпущен, по экзамену, инженер-прапорщиком, а потом перешел штык-юнкером в артиллерию. Он отличился в шведскую войну (1788- 1789) необыкновенной храбростью и в одну кампанию получил два чина за отличие, но дорого за то поплатился: на биваках простудился он жестоко и впал в болезнь, которая терзала его почти до самой кончины. По окончании шведской войны откомандирован он был в Польшу, в корпус Ферзена, и вскоре успел обратить на себя внимание этого знаменитого генерала. Вдруг, против всякого ожидания, перевели его офицером в Инженерный кадетский корпус, и вот по какому поводу.

   Мать его, Христина Михайловна, овдовев (в декабре 1786-го), вышла в 1791 году замуж за капитана артиллерии Ивана Егоровича Фока и, опасаясь, что сын ее вскоре сравняется чином с ее мужем, вздумала перевесть его в такое место, где он мог преблагополучно прослужить в одном ранге десять лет. Она отправилась к директору Инженерного корпуса, генералу Петру Ивановичу Мелисси-но, давнишнему другу и товарищу ее (по игре в трагедиях Сумарокова), упала в обморок в его приемной зале и, очнувшись, умоляла его вызвать единственного сына ее из армии, ибо она ежедневно опасается его лишиться. Он исполнил ее просьбу, дивясь силе материнской любви, и Фрейгольд был остановлен на своем поприще. В 1796 году вышел он опять в полевую артиллерию, - ибо тогда не было войны и он не угрожал матери ни производством, ни смертью, но в 1797-м возобновилась в нем с большею силой шведская лихорадка, и он не мог сносить тяжелой службы при императоре Павле.

   Он вышел в отставку капитан-поручиком и отправился с другом и товарищем своим, Павлом Ивановичем Мерянным, в тамбовскую его деревню. Там влюбился он в одну девицу (Варвару Сергеевну Чубарову) и надеялся на ней жениться, но на беду написал к матери своей письмо (с просьбою о позволении вступить в брак) по-русски. Лютеранская святоша на это разгневалась и изорвала письмо. Это было при мне, и я очень хорошо помню злобное выражение лица ее в эту минуту.

   В 1802 году Александр Яковлевич Фрейгольд воротился в Петербург, и как в то время Христина Михайловна получила в наследство часто упоминаемую Пятую Гору, он отправился для управления имением. В конце 1803 года имение продали; он воротился в Петербург и поселился у сестры своей, Елисаветы Яковлевны. В это время определялся он архитектором при Конюшенной конторе, замыслив жениться на дочери соседа по деревням, Дарий Мартыновне Буцковской, бывшей впоследствии замужем за Романом Ивановичем Ребиндером (сын ее, Николай Романович, теперь, в 1861 году, директор Департамента Министерства народного просвещения), но вдруг занемог и умер 4 августа 1804 года.

   Сорок пять лет прошло со времени кончины Александра Яковлевича, а я еще и теперь не могу вспомнить о нем без сердечного волнения. Он был красавец собою, добрый, благородный, умный, рисовальщик, певец, актер, математик и воин. Если б он получил образование ученое, если б, по крайней мере, учился не в Инженерном, а в Сухопутном корпусе, то сделался бы примечательным человеком, какое поприще ни избрал.

   Главная слабость его, как и почти всех членов фамилии нашей, была излишняя любовь к прекрасному полу. Я слышал рассказы о многих его авантюрах. Непостижимая ненависть матери преследовала его до могилы в точном смысле сего слова: при положении тела его в гроб она прочла над ним, для формы, благословение, а потом осыпала лицо его негашеною известью, чтобы оно скорее истлело. Он сносил ее несправедливости и обиды с истинно христианским смирением, иногда выходил из себя, но никогда не забывался. Я обязан ему многим и по гроб не забуду его. Читатели этих строк видят, что я по всем линиям происходил от немецких корней, - он научил меня быть русским, потому что сам был истинно русский человек, душою и сердцем. Если ты, незабвенный мой благодетель, видишь, что происходит в мире, тобою оставленном, прими слезу, орошающую слабеющие мои ресницы в сие мгновение, данью неизгладимого благоговения к твоей памяти!

   Елисавета Яковлевна Фрейгольд, младшая сестра, была женщина умная, любезная, добрая, но наследовала несколько женского притворства своей родительницы. Она вышла замуж (5 февраля 1800) за барона Карла Федоровича Клодта фон-Юргенсбурга, скончавшегося генерал-майором и начальником штаба Сибирского корпуса в 1823 году. Он был человек образованный, умный и благородный. В свое время коснусь его жизни и кончины. Она оставила несколько человек детей. Старший из сыновей, генерал-майор Владимир Карлович, второй - знаменитый скульптор Петр Карлович.

   Катерина Яковлевна Фрейгольд родилась за пять недель до рождения Наполеона Бонапарте, а именно 29 июня 1769 года, как я сказал, в Глухове. Рождение ее, по преданию, возвещено было пушечною пальбою, но о поводах к пальбе толки различествуют. Одни говорят, что палили по случаю тезоименитства наследника престола Павла Петровича. Другие утверждают, что пальба произведена была по приказанию фельдмаршала графа Румянцева, по случаю разрешения от бремени жены друга его, полковника Фрейгольда.

   Повод к этой клевете был очень понятный. Христина Михайловна была писаная красавица, а герой Задунайский славился победами не над одними пруссаками и турками. Живые тому доказательства остались в Румянцевых, Тет-Румянцевых и т.п., которые рождались в главной его квартире. Катерина Яковлевна, как продолжают злоязычники, ни мало не походила на Фрейгольдов: у них был фамильный, длинный нос, как отвислая губа у австрийской династии, а носик ее был небольшой, благообразный, нежный. Говорят даже, что она смахивала жестоко на покойного графа Сергия Петровича, сына фельдмаршала.

   В 1812 году граф С.П.Румянцев, пригласив меня к себе, просил, чтоб я согласился давать уроки дочери его, девице Кагульской (нынешней княгине Варваре Сергеевне Голицыной). Я не мог принять его предложения, потому что слишком был занят редакциею "Сына Отечества", и рекомендовал ему преемника моего в Петровской школе, А.И.Булановского. Граф, при этом случае, тщательно допрашивал о моем роде и племени. Я рассказал ему все, что знал, и упомянул, что дед мой, Фрейгольд, служил при его отце и пользовался его милостями. Граф улыбнулся, хотел что-то сказать, но удержался. Очень видно было, что ему совестно стало объявить внуку о пруэсах его почтенной бабушки.

   Катерина Яковлевна о том не догадывалась и не знала вовсе до кончины отца и до своего замужества. Супруг ее, человек не самый деликатный, в частые периоды своей размолвки с тещей, не щадил старухи и говорил все, что знал о ней и чего не знал. Жена, изумленная, огорченная мыслью, что почтенный, добрый Фрейгольд не отец ей, сначала не верила, потом сердилась и плакала, но в зрелых летах и под конец жизни говорила, что, припоминая разные обстоятельства младенческих и девических лет, должна признаться в правдоподобии этих догадок. Замечательно, что мать не любила, можно сказать, ненавидела ее.

   Я замечал неоднократно, что женщины не терпят детей, которые напоминают им о минувших слабостях, а любят уродов, прижитых с постылым, но законным мужем, и преследуют милых, любезных детей, плод страсти и преступления. Напротив того, они любят детей своих любовников, прижитых с другими женщинами, их соперницами. "Какой прекрасный ребенок! - говорят они про себя. - Он, конечно, думал обо мне в ту минуту!"

   Еще одна приурочка: Христина Михайловна кончила тем, что поссорила мужа своего с графом.

   Фрейгольд имел место, которое в то время обогатило бы всякого, но, по необыкновенной честности, не нажил ничего и вышел из службы чист и беден. Его представили к пенсиону. Государыня отвечала, что он, конечно, сберег что-нибудь из своих экстраординарных доходов. Ей доложили, что он формально ничего не имеет. "Или он дурак, - отвечала она, - или честнейший человек, и в обоих случаях имеет надобность в пособии", и подписала указ. Слух о его крайности дошел до Румянцева: он прислал бывшему своему товарищу значительную, по тогдашнему времени, сумму с надписью: "Tribut der Freundchaft" (дань дружбы). Известно, что граф П.А.Румянцев, воспитанный в чужих краях, говорил и писал на иностранных языках гораздо лучше, нежели по-русски.

   Как бы то ни было, Катерина Яковлевна Фрейгольд, внучка ли она немецкого пастора, или кого-нибудь повыше, была существо необыкновенное. Она не была записною красавицей, но привлекательна и мила до крайности. Рот небольшой, волосы светло-русые, прекрасные голубые глаза, правильное лицо, игра вокруг маленького ротика, приятнейшая улыбка, тонкая талия, стройная осанка, руки нежненькие, ножки точеные, очаровательный звук голоса - были отличительными чертами ее наружности. Прибавьте к тому ум светлый, пылкое воображение, любовь к изящным искусствам, добрейшее сердце, самый кроткий нрав и неподдельное благочестие.

   Качества души и сердца сохранила она до кончины и еще удивительную осанку: на восьмом десятке держалась прямо, и не имела ни одного седого волоса. Она получила хорошее, по времени, воспитание: знала языки немецкий и французский в совершенстве. По-итальянски она говорила в детстве и потом забыла. Она страстно любила литературу и беспрерывно читала, но со вкусом и разбором. Читанное передавала, спустя долгое время, с удивительною отчетливостью. За два дня до кончины читала она молитвенник свой и, почувствовав отягощение, вложила закладку, закрыла книгу, легла и более не вставала.

   Не взыщите с меня, любезные дети, что я так много о ней распространился; я мог бы исписать целые стопы бумаги и не выказал бы всего, что чувствую и вспоминаю при ее имени. Повторяю и еще сто раз повторять буду: если во мне было что хорошее, если я не без пользы для ближних прошел поприще жизни, я этим был обязан несравненной моей матери. Но, по слабости и высокомерию молодых лет, я не слушал всех ее уроков...

   Матушка моя выросла в Киеве, в кругу отборном и образованном. Помню из рассказов ее имена Андрея Степановича Милорадовича (отца графа Михаила Андреевича), обер-коменданта Кохиуса, Александра Федоровича Башшюва. Безбородко и Завадовский были секретарями Румянцева, под начальством моего деда, и частенько являлись в его передней с бумагами. Еще нередко вспоминала она об итальянском графе Капуани, старичке забав-нике и шуте, который учил ее музыке и итальянскому языку и называл "мой агел Амур!". Искреннею приятельницею ее была девица Анна Семеновна Алферова, вышедшая потом за князя Дашкова.

   Христина Михайловна Фрейгольд, освободясь от улики возрастом сына, отправленного в корпус, старалась сбыть с рук и старшую дочь. В то время проезжала через Киев известная в свое время бой-баба, Настасья Андреевна Бороздина; она, познакомившись с Христиной Михайловной, полюбила ее старшую дочь и выпросила ее у матери, обещая дать ей воспитание и ввести в свет в Петербурге. Нежная мать с удовольствием согласилась, Бороздина привезла ее с собою в столицу, и несколько месяцев матушка жила у ней, но вскоре соскучилась безалаберной жизнью в барском доме, переехала к тетке и крестной матери своей, Екатерине Михайловне Ренке-вич, и жила у ней то в городе, то в деревне с бабушкою своей, Терезой Ивановной. В доме Бороздиной все ее любили и уважали, через пятьдесят лет после того Андрей Михайлович Бороздин, познакомившись со мною, осведомлялся о ней и, узнав, что она живет у меня, навестил ее. Любопытно было после полувека свидание двух стариков, которые расстались, когда одна из них была четырнадцатилетнею красавицею, а он блистательным гвардейским офицером!

   В доме Екатерины Михайловны узнал ее покойный мой отец и задумал на ней жениться. Не он один искал руки ее. Лет за десять перед сим обедал я у покойного Андрея Ивановича Абакумова. За столом сидел неподалеку от меня старичок, артиллерийский генерал, как я узнал потом, барон Карл Федорович Левенштерн. В продолжение обеда посматривал он на меня часто и пристально и, когда я встал из-за стола, подошел ко мне и спросил учтиво, не сын ли я Екатерины Яковлевны, урожденной Фрейгольд. Когда я отвечал ему: да, - глаза его засверкали, лицо с лишком шестидесятилетнего старца покрылось юношеской краской, и он сказал мне с глубоким чувством: "Как я счастлив, что вижу сына той, которую в молодости моей любил пламенно. Я был вхож в дом госпожи Ренкевич, увидел племянницу ее, прибывшую из Киева, узнал редкие ее качества, прельстился ее привлекательной наружностью и уже хотел было посвататься; но, узнав, что сватается на ней Иван Иванович Греч, надворный советник, любимец генерал-прокурора князя Вяземского, я, бедный подпоручик, скрепя сердце, отретировался. Но образ ее запечатлелся в моем сердце навеки, и я с невыразимым удовольствием принял сегодня приглашение Андрея Ивановича, узнав, что увижу ее сына".

   Отец мой, увидев будущую жену свою на тринадцатом году от ее рождения, задумал уже на ней жениться; между тем он повздорил с ее тетушкою Катериной Михайловной, которая дотоле его очень жаловала, но теперь на него прогневалась, и не без причины. Он принужден был оставить ее дом, но не оставлял надежды. В 1786 году Яков Филиппович Фрейгольд, изнуренный болезнями и трудами, вышел в отставку и переселился в Петербург. Отец мой познакомился с ним и вскоре пришел в милость у Христины Михайловны, которая горела желанием сбыть с рук взрослую дочь. Он посватался и получил обещание матери. Умирающего отца убаюкали радостной вестью, что Катенька будет хорошо пристроена, а Катеньке объявили, что она должна выйти за Ивана Ивановича.

   Объявление это ее сразило. Она уважала И.И., как человека умного и честного, но не могла любить его, и особенно не расположена была к нему за ссору его с Катериною Михайловною. Матери ее это было на руку: насолить сестре своей, хотя бы это стоило счастья ее дочери. И все это прикрывалось громкими фразами о материнской нежности и христианском долге устроить судьбу своей дочери.

   Отец мой был влюблен смертельно и в пылу страсти не видал, что нет счастья без взаимной любви. Бедственное заблуждение! 23 августа 1786 года их обвенчали, по лютеранскому обряду, не в церкви, а на дому. Утром того же дня матушка еще надеялась, что дело это как-нибудь переделается, но в десять часов мать объявила, что ее обвенчают после обеда. Она лишилась чувств, но ее .оттерли, и после обеда пастор Рейнбот обвенчал их. Матушка не могла стоять на ногах, пришлось при венчании поставить новобрачных к стене. Сестры моего отца, бывшие при том, не могли скрыть своего сожаления и негодования. Они потом горько выговаривали отцу моему, что он решился воспользоваться властью бессовестной матери, чтобы обладать дочерью.

   Брак этот не был счастлив.

   Отец мой с честностью и природным умом, с школьным образованием и навыком к службе соединял понятия, предрассудки, привычки, внушенные ему нелепым бабьим воспитанием, был отнюдь не зол, а, напротив, любил делать добро и помогать ближним, но при том своенравен, упрям, вспыльчив и не очень разборчив в выражениях своего гнева. В нем являлась олицетворенная проза: изящные искусства, музыка, живопись, поэзия для него не существовали. Он, думаю, по выходе из школы не читал ни одной книги. Перед концом жизни матушка случайно прочла ему какую-то повесть; он восхитился ею до крайности и просил, чтоб она чаще радовала его чтением.

   Но самое тяжелое свойство в нем было - капризы. Вдруг, бывало, от какой-нибудь безделицы, надуется, перестанет говорить с кем бы то ни было, и по целым неделям не выходит из кабинета, а потом вдруг развеселится, также без причины, и сделается уже слишком любезным и угодливым. Нас, детей, он или баловал без меры, или терзал без вины. И с ним должно было жить это неземное, поэтическое, ангельское существо! Ангельское - в точном смысле этого слова: матушка сделала все в мире для исполнения своих обязанностей. Муж это видел, чувствовал, признавал, и вдруг оскорблял, обижал жену самым чувствительным образом, а потом, образумившись, просил прощения и разными угожденьями старался задобрить обиженную.

   Можно рассудить после этого, долго ли он оставался в мире с своею тещею. Месяца через два после свадьбы он обедал, один, у сестры своей Веры Ивановны. В тот день был у ней немецкий осенний праздник: резали капусту. Сестра пеняла ему, что он приехал один, и после обеда послали за матушкою карету с запиской, в которой муж приглашал ее на семейный вечер. Матушка получила записку эту, когда была у Христины Михайловны (они жили не в далеком расстоянии между собою), показала ее своей матери и на вопрос ее: "Неужели ты поедешь?" - отвечала: "Муж мой желает этого" - и отправилась.

   На другой день после обеда Христина Михайловна явилась к нам. Отец мой, увидев, что она идет, отложил в сторону свою трубку, встретил ее и поцеловал у нее руку. "Я пришла к вам, - сказала Христина Михайловна, задыхаясь от злобы, - чтоб объясниться и требовать удовлетворения. Для того ли выдала я за вас дочь мою, чтобы она резала капусту у ваших сестер?" Отец мой остолбенел. Матушка старалась образумить фурию, уверяя, что капуста вовсе дело постороннее, что ее пригласили в семейный круг, где она провела вечер с удовольствием. Христина Михайловна стала браниться еще более, но, видя, что ее слова не действуют, замахнулась на дочь свою.

   Тут лопнуло терпение моего отца: он удержал руку беснующейся и с словами "Марш, мадам!" вывел ее в переднюю и захлопнул двери. Можно вообразить себе ужасное положение жены! Через несколько времени произошло примирение, причем, как и всегда бывало впоследствии, ссора была приписана недоразумению. На этот раз отец мой был прав совершенно, но иногда отплачивал своей теще слишком жестоко.

   Вскоре по выходе в замужество моей матери скончался отец ее, Яков Филиппович Фрейгольд (17 декабря 1786 года). Этот печальный случай ознаменован был удивительным вещим сном матушки, которая действительно одарена была каким-то шотландским вторым зрением.

   Она провела целый день у больного отца, читала ему книгу, подавала ему лекарство, радовалась облегчению его страданий и оставила его поздно вечером. Ночью снится ей, что она видит отца на том же болезненном одре. Подле него стоят жена, сын и младшая дочь; перед ним на столике три чашки. Он берет одну и велит выпить ее сыну; другую выпивает дочь. Взяв третью чашку, больной оглядывается. "Где же другая дочь моя, где Катень-ка?" - "Она дома, - возражает жена, - она не очень здорова и, как я думаю, беременна. Дай, я выпью за нее". - "Нет! - сказал он. - У меня есть сын. Выпей, Александр, эту чашку за мать и за младенца". Сын исполнил это приказание; больной опустился на подушку и закрыл глаза. Матушка в ужасе проснулась. Было три часа. Движение ее разбудило мужа: "Что с тобою?" - "Ничего, так что-то пригрезилось". Он вскоре захрапел вновь, а она долго не могла заснуть. Он, по обыкновению своему, встал рано, не будя ее, и отправился к должности. Подкрепив силы свои утренним сном, она проснулась, оделась и села за чай с золовкою, которая жила или гостила у них. Вспомнив виденный сон, она пересказала его Елене Циановне Греч. - "Катерина Яковлевна, - спросила изумленная Елена Ивановна, выпустив из рук чайник, - да кто это мог сказать вам, что батюшка ваш скончался?" За этим последовала сцена, которую всяк вообразить себе может. Довольно того, что Я.Ф.Фрейгольд действительно умер ровно в три часа. Чувствуя приближение кончины, он велел позвать жену и детей, благословил их и требовал, чтобы послали за старшей дочерью. Христина Михайловна возразила ему, что Катенька нездорова, объявила, что она чувствует себя беременной, и бралась передать ей благословение отца. - "Нет! - сказал он (точно так, как в сновидении), - у меня есть сын. Подойди, Александр, и прими благословение для сестры и для ее младенца!" Александр Яковлевич Фрейгольд свято исполнил это поручение, был другом и руководителем этого младенца, но, к несчастью, не довольно долго.

   Матушка часто имела и вещие сновидения, и необыкновенные предчувствия. Расскажу случай ничтожный, но не менее того замечательный, бывший уже на седьмом десятке ее жизни. Воротились с дачи осенью в город. Она спросила у горничной теплых башмаков, а та не знала, куда заложила их весною. Долго искали напрасно по всем углам. Вот матушка однажды заснула после обеда: ей чудится, что она подходит к шкапу, сделанному в заколоченных дверях, видит высокую круглую корзинку (какие употребляются для бутылей); в корзинке доверху разный хлам; она вынимает все и на дне находит свои теплые башмаки. Проснувшись, видит она, что в той комнате сидит дочь ее, Катерина Ивановна, и, боясь насмешки, не говорит о своем видении, но лишь только Катерина Ивановна вышла, она встала с постели, отперла шкап, нашла корзину и в ней, под тряпками и обломками, искомые башмаки! - "Prodigious!" - воскликнул бы при этом Доминик Самсон (в "Гюи-Меннеринге" В.Скотта).

   Не раз еще придется мне говорить о матушке, благодетельнице моей и всего моего рода, без которой не знаю что было бы из меня и из всех нас.

   В фамилии Гречей был какой-то зародыш своенравия и упрямства, который в умных называли твердостью характера, а в прочих - злобой и жестокостью. Пример умного упрямства старшей линии представляла тетушка Елена Ивановна; образец другого - Вера Ивановна. Отец мой был в средине: действовал вообще умно, а по внушению капризов - очень глупо. Упрямство это в разных отливах разделялось и братьями моими, Александром и Павлом, и сестрою Катериною Ивановною. О себе не знаю что сказать: я, кажется, вовсе не упрям, но зато вспыльчив до крайности, и в минуты страсти не помню, что говорю и делаю. Этот элемент упрямства и капризов выразился по женской линии: Павел Христианович Безак был несносен своим своенравием; большая часть сыновей его наследовали это свойство, вредящее самому лучшему сердцу и светлому уму... Признаюсь, что если во мне этого было менее, нежели в других, я тем обязан моей матери.

   Довольно толковал я о моей знаменитой династии. Пора приступить к самому себе.

  

   ГЛАВА ВТОРАЯ

   Я родился во вторник, 3/14 августа 1787 года, в десятом часу до полудня. В этот день церковь празднует память преподобного Исаакия. Когда, по совершении родов, довольно благополучных, при произведении на свет первенца, отец мой вышел в залу, он нашел в ней сторожа своей Экспедиции, Исака, с тарелкою, на которой лежали три хлебца.

   - Имею честь поздравить ваше высокоблагородие, я именинник; примите, батюшка, хлеб-соль.

   - Да что это ты принес три хлеба?

   - Да как же, батюшка? Один для вашей милости, другой для Катерины Яковлевны.

   - А третий?

   Для того, кого Бог даст!

   - Он уже дал его, - сказал отец мой, тронутый этим случаем, одарил Исака, понес хлеб в спальню и сказал матушке: "Вот, Катенька, и хлеб нашему Николаю. Видно, Бог его не оставит без хлеба!"

   Местом моего рождения был деревянный дом Колачевой, на Сергиевской улице. Помню этот дом потому, что в нем впоследствии жила бабушка Христина Михайловна, и матушка не раз говорила мне, что я там родился. Она хотела кормить меня сама, но занемогла и должна была отказаться от этого услаждения материнского сердца: мне наняли кормилицу, женщину здоровую, но придерживающуюся чарочки. Дивлюсь после этого, что я не пьяница. Меня окрестили. Вероятно, батюшка был в то время в войне с бабушкой, потому что она не была моей восприемницей. Крестным отцом был муж тетки моей, Веры Ивановны, полковник Петр Иванович Штебер, а восприемницею дочь его Анна Петровна.

   Крестный отец, вместо подарка, привез на крестины паспорт, по которому я, определенный капралом Конной Гвардии, отпускался в домовый отпуск до окончания наук. Теперь обычай этот может казаться странным, но в то время был понятным и справедливым. Через несколько лет получил бы я чин вахмистра, а лотом был бы выпущен из полка в армию капитаном, а в гражданскую службу титулярным советником. Таких малолетных капралов и сержантов считалось в гвардии до десяти тысяч. Император Павел приказал взрослым из них явиться на службу, а прочих, в том числе и меня, исключил. Дельно!

   В 1789 году 21 марта родился брат мой Александр. Вскоре потом отец мой съездил курьером в Италию, именно в Геную, для исполнения Займа, заключенного нашим правительством с тамошними банкирами. Расскажу любопытный эпизод из его жизни. Когда он, за несколько лет перед тем был в Голландии, познакомился он с одним прелюбезным итальянцем, полковником Пеллегрини, который путешествовал с своей женой, и, заметив, что хозяин гостиницы намерен обмануть отца моего, неопытного молодого иностранца, предупредил его. Это обстоятельство сблизило их; они были неразлучны; расставаясь, Пеллегрини подарил отцу моему трость с золотым набалдашником, взяв с него слово, что он посетит его, в поместье его близ Генуи, если б ему случилось быть в Италии. Приехав в Геную, отец мой стал осведомляться, где именно поместье полковника Пеллегрини. Ему дали адрес и спросили, почему он его знает. - "Я видался с ним за десять лет перед сим в Голландии". - "Это невозможно, - отвечали ему, - полковник Пеллегрини ослеп за тридцать лет перед сим и с тех пор не выезжал из своей деревни. Вероятно, кто-нибудь назвался его именем". Человек, давший это известие, говорил так определительно, что отец мой не счел за нужное удостоверяться лично в истине его слов. Что же? Вскоре потом вышло в свет описание жизни и подвигов Калиостро, и оказалось, что он странствовал под именем полковника Пеллегрини.

   Странное было тогда время. Просвещение распространялось повсюду, а между тем верование в алхимию, в призывание духов, в предсказания, в ворожбу занимали серьезно людей умных и образованных. Расскажу еще анекдот. У отца моего был добрый приятель, некто Штольц, служивший при театре и нередко снабжавший матушку билетами на ложи. У него была сестра, помнится, Елисавета Петровна, старая, высокая, сухая, но умная и решительная дева, знаменитая в свое время ворожея. Не имея долго известий о муже, матушка начала было беспокоиться и попросила Елисавету Петровну поворожить ей. Елисавета Петровна, разложив карты, в ту же минуту сказала:

   - Не тревожьтесь: Иван Иванович здоров и приедет сегодня.

   Матушка засмеялась.

   - Не верите, Катерина Яковлевна? - возразила ворожея. - Я останусь у вас, чтоб быть свидетельницею его приезда.

   Они поужинали, и, готовясь идти спать, матушка стала смеяться над ее предсказанием.

   - Не смейтесь, Катерина Яковлевна, еще день не прошел: только половина двенадцатого.

   В эту самую минуту послышался конский топот, стук колес и звон колокольчика. Дорожная повозка остановилась у крыльца. Они выбежали навстречу - это был их путешественник!

   Елисавета Петровна Штольц уже в утробе матери испытала целый роман. Отец ее был портной и жил с женой где-то в глуши, в Коломне, в улице, не совсем еще застроенной. По смерти одного родственника в Москве, ему досталось наследство. Жена умершего стала защищать свои права, и портной Штольц принужден был сам ехать в Москву. Это было зимою в пятидесятых годах восемнадцатого века. Беременная жена осталась одна с молодым его племянником и с крепостным человеком. В то время отпустила она свою кухарку и наняла в работницы молодую матросскую жену. В самый первый день ухватки, речи и ответы этой бабы возбудили ее досаду, и она решилась отпустить ее на другой же день. Вечером были у нее гости. Провожая их, она увидела, что племянник и слуга спят в прихожей, облокотясь на стол, хотела разбудить их, но не могла.

   - Их теперь хоть ножом режь, - сказала служанка, - не добудишься.

   Это замечание поразило ее. Гости ушли. Мадам Штольц отправилась в спальню и, объявив работнице, что она должна лечь с нею в одной комнате, легла в постель и начала читать Библию. В то время вспомнила она, что у нее есть пистолет, порох и пули, отправилась в другую комнату, зарядила пистолет и, воротясь, положила его на ночной столик.

   Вдруг слышит она, что на улице раздаются шаги; снег хрустит под лаптями и сапогами, и баба, приподнявшись, крадется к ней.

   - Куда ты? Ложись!

   - Матушка, выпустите меня, крайняя нужда!

   - Оставайся! Нужду справишь и здесь.

   - Ах, матушка, что вы!

   В это время хозяйка увидела у ней за пазухою кухонный нож.

   - Это что? На что у тебя нож?

   - Лучину колоть, матушка!

   Хозяйка решилась ее выпустить и тотчас заперла за нею двери. Слышит, отворяется дверь с надворья в кухню, входят какие-то люди, приближаются к дверям спальни и требуют, чтобы отворили.

   Хозяйка не отвечает.

   Начинают стучаться в дверь, усиливаются ее выломить и, не успев в том, уходят с угрозами и ругательствами. В кухне утихло, но голоса раздаются на улице; слышно, что подставляют лестницу к окну, кто-то влез и стал бить стекла в окошке. Хозяйка, взяв пистолет, встала с постели в углу, прицелившись в окно. Стекло вылетело. Разбойник, перекрестясь и сказав: "Благослови, Господи", - просунул голову. В то самое мгновение раздался выстрел, и разбойник с раздробленным черепом упал навзничь с лестницы. Прочие разбежались. Мадам Штольц, запихнув отверстие в окне подушкою, стала ждать, что будет.

   Выстрел разбудил соседей. Сбежались испуганные и любопытные. Подняли разбойника; он был еще жив и объявил имена своих соумышленников. Но она не отворяла дверей до приезда полицмейстера. Племянник и слуга приведены были в чувство: злодейка опоила их чем-то в квасу, и если бы их оставили еще несколько времени в этом опьянении, они лишились бы жизни.

   Императрица Елисавета Петровна, узнав о храбром подвиге портнихи, пожелала ее видеть, обласкала ее и, узнав о причине поездки мужа ее в Москву, приказала оказать ему в его иске всякое пособие. У ребенка же, которым была портниха беременна, была она восприемницею. Ребенок этот был знаменитая ворожея Елисавета Петровна, которую помню хорошо.

   О детстве своем знаю я немного. Самое замечательное приключение со мною было следующее: когда мне было года полтора от роду, я, играя на полу, хотел встать, оступился и упал с ужасным криком - непонятно, как вывихнул я себе правую ногу. Призваны были лучшие хирурги и костоправы. Ногу вправили, но не совершенно: она осталась навек вывороченною, и до сих пор я чувствую, что она слабее левой. От этого я не мог танцевать, но ходить мог и могу без устали очень долго, только на горы взбираться я не мастер.

   Говорят, что я с первых лет своей жизни оказывал большую понятливость и любознательность.

   До сих пор помню первый свой подвиг. Родители мои жили тогда на Невском проспекте за Аничковым мостом, в зеленом деревянном доме русского серебряника, напротив Троицкого переулка; потом на этом месте был дом Сухозанета. В квартире нашей была комната с одним выходом. Брат Саша, лет двух от роду, забрался туда, запер дверь задвижкою и, не зная, как выйти, стал плакать и кричать. Напрасно учили его, как он может отодвинуть задвижку, - он не понимал. Решились впустить меня в комнату через форточку (в окнах были и двойные рамы); я опустился, подошел к запертой двери и отодвинул задвижку, как помню, с большим торжеством. Припомню при этом случае, что в каменном флигеле этого дома жили небогатые русские купцы, хорошие, честные люди, именно Чаплины, составившие себе большое состояние меховою торговлею. Одна их родственница, Марфа, была у нас нянькою и потом часто нас навещала.

   Говоря о жизни моего отца, упомянул я, что в 1792 году он вышел в отставку по каким-то пустякам и очутился с семейством своим в крайней бедности. Тогда жили мы в доме Кострецова, который выходил окнами в ограду церкви Симеона и Анны, и, при перемене обстоятельств, принуждены были переселиться из бельэтажа в нижний.

   Бедственно было положение наше, особенно матушкино. Дядя Александр Яковлевич Фрейгольд был в походе. С Христиною Михайловною отец был в ссоре. Не могу не упомянуть при этом случае о тех, которые помогали нам в этой крайности. Первым был сосед наш, надворный советник Иван Густавович Нордберг, строгий и упрямый швед, но благородный и добродетельный человек, и жена его, Марья Акимовна. Вторым - служивший под начальством отца моего в Экспедиции о государственных доходах Александр Григорьевич Парадовский. Они делали нам всевозможное добро. Отец мой, виновник горя всего семейства, был совершенно равнодушен, курил с утра до ночи трубку, расхаживая по комнате, и ни о чем не заботился, а когда случалось, что в доме нет ни копейки денег, ни куска хлеба, он уходил со двора, проводил день и обедал у приятелей и возвращался домой к ночи. Когда матушка ему выговаривала это, он отвечал: "Что ж мне было делать? Ведь вы не умерли же с голоду". К довершению бедствия нашего, у нас открылась оспа - натуральная, другой тогда не было. Первый заболел я: это было в январе 1794 года. Началось бредом, - мне чудилось, что передо мною стоит какой-то великан и опутывает себя веревками. Моя болезнь была довольно сильная, но кончилась благополучно, не оставив никаких следов. У Александра еще менее: на лице было всего три оспины. У третьего, Павла, оспа была сильнее и вскоре скрылась; полагают, что это было причиной его смерти, последовавшей через год после того. Более всех страдала семимесячная Катя, - все лицо ее покрыто было как бы маком и тело также. Она долго не могла поправиться, и следы оспы остались на лице ее на всю жизнь.

   При этом случае нелишним будет исчислить всех моих братьев и сестер: Александр родился 21 марта 1789 года, умер 22 октября 1812 года в Москве, от ран, полученных при Бородине. Павел родился 21 мая 1791 года, умер в феврале 1795-го. Павел (другой) родился 9 мая 1797 года, умер 16 марта 1850 г. Екатерина здравствует поныне, Елисавета родилась 23 июня 1795 года, вышла в 1819 году замуж за Андрея Яковлевича Ваксмута (умершего в 1849 году), скончалась 21 марта 1832 года.

   В самое то время, когда крайность и страдания матушки достигли высшей степени, явилось пособие. Неожиданно приехала сестра ее, Елисавета Яковлевна, и привезла, помнится, сто рублей от тетушки Екатерины Михайловны. Это было истинною манною в пустыне!

   Я упоминал уже, что Екатерина Михайловна была в ссоре с отцом моим еще до женитьбы его и негодовала на этот брак. Христина Михайловна своими проделками возбудила гнев ее и к матушке, ее крестнице и любимице. Екатерина Михайловна не хотела ее видеть, но, узнав о ее крайности, поспешила помочь. Родная же мать отвечала на просьбу матушки о пособии изречением Библии: "Ищите и обрящете, толцыте и отверзется вам, просите и дастся вам".

   Отец мой раздувал это пламя злости своим упорством и выстрелами в слабую сторону бабушки. В заглавии ответа на одно письмо ее к матушке он написал: "Надворная советница Греч капитанше Фок". Прекрасное средство жить в ладу с родными!

   Бедственное наше положение прекратилось определением отца моего на службу секретарем в 3-Й департамент Сената. В этом способствовал ему обер-прокурор этого департамента Александр Федорович Башилов, друг покойного дедушки Фрейгольда. Сенаторами были между прочими граф Александр Сергеевич Строганов и Петр Александрович Соймонов. Товарищем отца моего был Сергей Иванович Подобедов, брат митрополита Амвросия. Получив место, отец мой переселился опять в верхний ярус того же дома и через несколько времени переехал в дом Баскова (потом Норова, а теперь (1861) дом принадлежит А.А.Краевскому) на Большой Литейной, на углу Девятой роты. За квартиру в одиннадцать окон на улицу, со всеми угодьями, платили тогда в год 360 рублей.

   Описав обращение семейства к лучшей участи, скажу, что могу припомнить о себе в то время.

   Чтению начал учить меня добрый Александр Григорьевич Парадовский 3 августа 1792 года, лишь только мне исполнилось пять лет. Буква "у" была первою, которую я узнал. Читать выучился я очень скоро, потому что это интересовало мой умишко и детское воображение. Начал и писать, но это шло не так хорошо: тут нужны были физические приемы, положение руки, держание пера, и я никак не мог к тому привыкнуть. Меня не принуждали, и я теперь держу перо, как шестилетний мальчик, и пишу прескверно, неровно и нечетко. Сколько раз впоследствии жалел я и раскаивался, что не умею писать четко и красиво! Это большое пособие в жизни и службе.

   Выучившись читать, старался я прочитать все возможное: ярлык на бутылке вина, клок афишки, все возбуждало мое любопытство. Это продолжается и поныне: не могу видеть ничего печатного, чтоб не прочесть.

   Враг чистописания, я начал, на первых порах, употреблять грамоту на сочинение, и первою написанною мной фразою были слова: "Беги, Николай, в избушку!" Почему я именно написал это, не знаю, но, написавши, радовался от души. Матушка питала эту любознательность рассказами басен и повестей; заставляла меня читать по-русски, по-немецки и по-французски, но отнюдь не принуждала. Жаль! И я был слишком снисходителен к своим детям.

   Отец мой забавлялся нами: то ласкал, то бранил нас, но ничему не учил, предоставляя это грамотной и начитанной жене своей. Слух о страсти моей к чтению распространился по всей фамилии, и самый грамотный представитель ее, Павел Христианович Безак, подарил мне несколько детских книг, и сверх того получил я переведенное им "Описание Санкт-Петербурга", профессора Георги, которое много способствовало к возбуждению детского моего любопытства и во многом его удовлетворило.

   В конце 1793 года отец мой купил мне календарь на 1794 год (за 30 коп, медью): это было основание моих политических и статистических познаний. Я читал его так часто, что затвердил имена всех владетельных особ в Европе. Отец мой очень этим любовался, и не раз, толкуя, бывало, с приятелями о политике, обращался ко мне с вопросом, например:

   - Как, бишь, Николя, зовут нынешнего датского короля?

   - Христиан Седьмой! - восклицал я с удовольствиеми гордостью.

   Я читал внимательно перечень политических известий и, странное дело, досадовал, когда находил торжество французов, и радовался успехам союзников.

   Первые политические воспоминания мои относятся к шведской войне, или по крайней мере к ее последствиям. Помню, как сквозь сон, грохот и треск, раздавшиеся в городе, когда взлетела на воздух пороховая лаборатория на Выборгской стороне; чиненные бомбы и гранаты поднимались и лопались в воздухе. Однажды, подавая отцу моему умываться (это было 31 марта-1794 года), услышал я пушечные выстрелы. Рукомойник задрожал у меня в руках, и я со страхом вскричал:

   - Шведы или лаборатория!

   - Ни то, ни другое, - сказал отец мой, смеясь, -палят потому, что прошла Нева (т.е. невский лед).

   Еще помню одно политическое событие. Шел процесс несчастного Людовика XVT. Мне был тогда шестой год от роду, и я не мог понять, в чем дело. Вдруг приходит к нам однажды вечером Александр Григорьевич Парадов-ский и говорит: "Ну, матушка, Катерина Яковлевна! Злодеи французы королю своему голову так отчесали!" Матушка горько заплакала, с нею сделалось дурно. "Отчесали, - думал я, - видно, гребнем". На другой день нянька стала расчесывать мне волосы и как-то задела неосторожно. "Что ты, нянюшка, - сказал я, - да ты мне этак голову отчешешь, как французскому королю".

   Через несколько дней после того явился к нам квартальный надзиратель, как теперь вижу, человек высокого роста, в тогдашнем губернском мундире (светло-синем, с черными бархатными лацканами). Батюшки не было дома. Матушка приняла его. В то время приказано было отыскать всех французских подданных в России и привести их к присяге королю Людовику XVII. Так как фамилия наша оканчивалась не на "ов" или "ин", то и следовало узнать, какого мы племени. Матушка рассказала полицейскому офицеру всю генеалогию обеих линий, Грече-вой и Фрейгольдовой, и, объявив, что в жилах наших течет кровь, смешанная из немецкой, богемской, польской, убедила, что в ней нет ни капли французской.

   За неимением воспоминаний о самом себе, напишу здесь несколько портретов тогдашних наших знакомых.

   Нордберг (Nordberg), Иван Густавович, точно северная гора, твердая, чистая, непреклонная. Он был по происхождению швед, родился в Старой Финляндии, но с самых малых лет был ревностным приверженцем России. Во время шведской войны (1789-1790) он набрал отряд волонтеров и действовал с ним против шведов в окрестностях Нейшлота, который в то время был защищаем храбрым майором Кузьминым. Это возбудило ненависть и злобу к Нордбергу всех финских патриотов: как волка ни корми, а он все в лес глядит. Он не мог оставаться в Финляндии, переселился в Петербург и служил в разных присутственных местах; наконец (1800-1802), советником здешнего губернского правления, отличался строгим исполнением своих обязанностей и примерною честностью, но с тем вместе и самым несносным упрямством. Наскучив беспрерывною войною с начальниками и товарищами, он вышел в отставку и занялся управлением частными имуществами. Лет десять управлял он, в Зарайском уезде, деревнями графини Мамоновой, привел их в цветущее состояние, удвоил ее доходы. Она в благодарность подарила ему дом в Москве. Он было зажил там с семейством; вдруг наступил 1812 год. Нордберг устроил в. своем доме больницу, написал на воротах: военный госпиталь, пригласил врача, сам себя назначил смотрителем госпиталя, а жену и двух дочерей прислужницами и сиделками. Неприятель подступал. Все советовали ему бежать. Он оставался непреклонен. Москва загорелась. Жена его и дочери ушли пешком куда глаза глядят. Мать умерла от усталости и грусти; дочери, по изгнании неприятеля, воротились в Москву, нашли вместо дома кучи угля и пепла, а отца отыскали в каком-то погребу. Оправившись кое-как, он занимался частными делами и, наконец, принял управление поместьями Веневитинова, в Воронежской губернии; там он поссорился с помещиком и другим управляющим до того, что у него вынули в доме оконные рамы зимою, чтобы принудить его выехать. Он закутался в шубу и лег в постель. Не знаю, как его выпроводила полииия, и он очутился, в 1823 году, в Петербурге. Здесь написал он сильное письмо к графу Аракчееву, начинавшееся словами: "У нас, в России, нет правосудия". Граф, изумленный этой смелостью, пригласил его к себе в Грузино и расспросил обо всех обстоятельствах дела. Оказалось, что форма была на стороне его противников, и он не получил ничего.

   Тогда решился он переселиться в Финляндию, где у него был хутор (Heimat), отданный им по выезде оттуда во временное владение зятю его (мужу сестры), пастору Горнборгу. Приехав в поместье и объявив желание вступить в обладание им, он получил в ответ от своего зятя, что это имение уже не принадлежит ему. По выезде Нордберга за границу (то есть в Россию), его вызывали трижды через газеты, потом же, по истечении земской давности, ввели во владение сестру его и зятя, так что его дети, находившиеся тоже в чужих краях, через то лишились прав своих. Он воротился в С.-Петербург.

   Я вырос и был дружен с детьми его. Первым другом отрочества моего был старший сын его, Ефим Иванович, воспитывавшийся в Кадетском корпу