Иванов Иван Иванович - Поэзия и правда мировой любви

  

  

  

  

  

  

  

   Истор³я русской литературы искони изобиловала въ высшей степени своеобразными происшеств³ями, ей одной только свойственными. Ими она обязана преимущественно литературной критикѣ. Какихъ только подвиговъ не совершала эта отрасль нашей словесности! Она можетъ гордиться нѣсколькими блестящими именами, но, сравнительно съ богатствомъ и силой русской художественной литературы, наша критика бѣдна и немощна. Но ни бѣдность, ни безсил³е не помѣшали ей неукоснительно совершать самые воинственные набѣги на величайшихъ художниковъ. Рѣдк³й изъ нихъ успѣлъ спастись отъ безпощадныхъ унижен³й своего таланта и часто даже своей личности.

   Оригинальный порядокъ установился очень рано, лишь только явился дѣйствительно велик³й художественный талантъ.

   Пушкина привѣтствовали и сопровождали до самой смерти залпы самой откровенной брани, безпрестанно переходившей въ личныя поношен³я, въ клевету и даже въ доносъ. По поводу него впервые было пущено въ ходъ столь страшное впослѣдств³и слово нигилистъ. Оно долженствовало означать писателя, лишеннаго всякихъ нравственныхъ задачъ и вообще серьезныхъ интересовъ.

   Не болѣе благосклонно былъ встрѣченъ и Гоголь. Праздное балагурство, неприличное паясничество и удручающая безграмотность - первыя и самыя ярк³я черты ген³альнаго художника, подмѣченныя современной критикой. Менѣе тяжк³я, но все-таки преступныя качества - отрицательное, непатр³отическое отношен³е къ людямъ и фактамъ своего отечества, безсердечное издѣвательство, не позволяющее самому автору и его читателямъ видѣть добродѣтели и умъ русскаго человѣка... На этомъ основан³и цѣлыя десятилѣт³я созидалась гоголевская критика, и весьма ярк³е отголоски ея сохранились даже до нашихъ дней.

   Наконецъ, еще одинъ примѣръ.

   Пушкина и Гоголя еще, пожалуй, трудно было сразу уразумѣть. Какъ художники, они не принадлежали ни къ какому публицистическому направлен³ю и безпрестанно заявляли о своей творческой свободѣ, даже весьма нелестно выражались насчетъ толпы и журнальной литературы, питающей эту толпу. Эти отзывы часто звучали чрезвычайно аристократично и подчасъ могли оскорблять "литературныхъ насѣкомыхъ" очень чувствительно. Пушкинъ именно такъ и обзывалъ своихъ пер³одическихъ судей, внушалъ то же отношен³е къ нимъ и Гоголю. Естественно, насѣкомыя не оставались въ долгу и изъ силъ выбивались - отравить жизнь и творческ³й трудъ царя-художнжа.

   Но за ними слѣдовалъ писатель также ген³альный, но безъ всякихъ аристократическихъ притязан³й, терпимый и снисходительный до послѣдней степени, лично готовый быть скромнымъ работникомъ печати, совершенно чуждый свѣтскихъ и сановныхъ связей, весь сосредоточенный на интересахъ демократическаго литературнаго слова.

   При такихъ услов³яхъ и направлен³е писателя не могло подлежать ни малѣйшему сомнѣн³ю, и оно вполнѣ опредѣленно сказалось въ первыхъ же его произведен³яхъ. Кажется,- всѣ данныя для того, чтобы талантъ былъ доброжелательно оцѣненъ, по крайней мѣрѣ, принятъ вдумчиво и осмотрительно.

   Но русской критикѣ даже и эти скромныя добродѣтели оказались не по силамъ. Именно Тургеневу суждено было испытать самый свирѣпый натискъ журнальной критики и при томъ, съ разныхъ сторонъ, другу другу противоположныхъ.

   Для обыкновеннаго читателя, повидимому, безусловно немыслимо открыть въ романахъ Тургенева пороки, подлежащ³е одинаково законному уничтожен³ю со стороны консерваторовъ и либераловъ. Публика такъ и рѣшила съ самаго начала и безповоротно причислила Тургенева къ одному лагерю. Но критика очень долго и съ большимъ безпокойствомъ искала истину, при чемъ недосягаемость истины, созданная самой же критикой, всей тяжестью злобы и недоразумѣн³й падала на художника.

   Для насъ въ настоящее время все это - истор³я, но она когда-то была драмой и чрезвычайно мучительной для невольныхъ жертвъ. Ничего подобнаго никогда не видѣла критика другихъ литературъ. Борьба, разумѣется, велась повсюду, но она всегда носила характеръ правильной культурной войны. Каждый лагерь въ точности зналъ, за что и противъ чего онъ тратитъ силы, кто и почему является его врагомъ или другомъ. Сочувствовать можно здѣсь только одной сторонѣ, но пониматъ - одинаково доступно обѣ. Сила малосознательной, почти стих³йной запальчивости, чисто художественное увлечен³е полемическимъ искусствомъ не имѣли и до сихъ поръ не имѣютъ мѣста въ литературныхъ междоусобицахъ западной печати.

   Даже во времена самыхъ жестокихъ политическихъ распрей, напримѣръ, въ наши дни, литературная критика сохраняетъ логику и тактъ чисто идейной борьбы. Джентльменство новѣйшихъ французскихъ критиковъ поразительно. Они безпрестанно говорятъ другъ о другѣ и можно подумать это одна патр³архальная семья. До такой степени бережно, предупредительно они разсуждаютъ о чужихъ взглядахъ, о размѣрахъ чужого таланта. Каждому новичку они любезно даютъ мѣсто въ своей средѣ и не проходитъ пяти, шести лѣтъ - о немъ уже пишутся благосклонные этюды и тщательно отмѣчается всякая болѣе или менѣе положительная черта его дѣятельности.

   Пусть дрейфусисты и антидрейфусисты дерутся въ печати и на улицѣ: это вопросы полиц³и и политики. Литература должна жить своей преемственно-идейной жизнью и заботливо, независимо отъ личныхъ чувствъ и вкусовъ, накоплять общ³й нац³ональный капиталъ ума и творчества. И Лемэтръ, способный въ толпѣ явиться крикуномъ и агитаторомъ ради политической страсти, въ критической статьѣ остается спокойнымъ, невозмутимо-изящнымъ диспутантомъ, кто бы ни былъ его стороной, даже ненавистный Онэ и глубоко-антипатичный Гюго. Таковы плоды почвенной культурной зрѣлости, просвѣщен³я, воспринятаго органически, наслѣдственно, а не усвоеннаго только въ формѣ заученныхъ фактовъ и заимствованныхъ мыслей.

   Для русской публицистики этотъ идеалъ до сихъ поръ остается недосягаемымъ. Эпиграммы Пушкина на хаврон³осовъ, ругателей закоснѣлыхъ, на ежемѣсячныхъ клеветниковъ, на пасквилей томительную тупость - до нашихъ дней не утратили своей свѣжести и остроты. Каждое поколѣн³е неукоснительно производитъ художниковъ журнальной брани, полемистовъ ради самой полемики, получающихъ громадное личное удовлетворен³е отъ собственныхъ звуковъ скверны и проклят³й. Этотъ жанръ литературной критики процвѣтаетъ только у насъ, свидѣтельствуя, до кавой степени сама природа русскаго, даже просвѣщеннаго человѣка мало поддалась культурной переработкѣ и просвѣтительнымъ воздѣйств³ямъ. Существуетъ, конечно, и здѣсь, какъ почти и при всякой винѣ, нѣкоторое смягчающее обстоятельство.

   Журнальная литература - для русскаго писателя единственное поприще проявить свой характеръ и темпераментъ. Онъ подходитъ къ своему письменному столу со всѣми болями своихъ нервовъ, со всей полнотой накопившихся впечатлѣн³й, и всему этому нѣтъ другого выхода, помимо листа бѣлой бумаги. Естественно, сюда, рядомъ съ продуманными мыслями и благородными чувствами, ложатся накипь и чадъ сдавленнаго жара и чистый огонь нерѣдко заволакивается дымомъ и копотью болѣзненнаго умственнаго процесса.

   И онъ не перестаетъ отравлять глубокое и могучее течен³е русской литературы даже послѣ поучительнѣйшихъ опытовъ съ Пушкинымъ, Гоголемъ и Тургеневымъ. Русская печать никакъ не можетъ дорости до самаго скромнаго уровня сознательности и отчетности въ своихъ дѣйств³яхъ. Она будто та знаменитая Tiers parti, которая приводила въ отчаян³е французскихъ политиковъ сороковыхъ годовъ. Въ составъ ея входили все люди очень неважные по своимъ личнымъ дарован³ямъ и очень неопредѣленные по своимъ политическимъ идеаламъ. Но ихъ, конечно, набиралось большое количество, и всѣ вмѣстѣ они представляли силу. Чего хотѣла эта сила, не могъ бы разгадать никакой Эдипъ. Либерализма? Можетъ быть,- но тогда зачѣмъ же она при всякомъ случаѣ пускала ехидныя шпильки по адресу либеральныхъ министровъ? Консерватизма? - врядъ ли: каждый изъ членовъ парт³и ретиво открещивался отъ предан³й и предразсудковъ. И такъ шло изъ года въ годъ. Практиковалась какая-то неуловимая, эгоистическая, мелкая политика лукаваго подсиживан³я, трепетной жажды популярности безъ всякаго риска, ученическая наивность и узость мысли и неукротимая зависть во всему независимому и яркому. Стоило какому-нибудь министру или депутату выйти изъ общей нудной стадной колеи, вся "третья парт³я" мгновенно настараживалась, приходила сначала въ подспудное движен³е, сочиняла адресы-палимсесты, т. е. съ двусмысленными намеками и подмигиван³ями, а потомъ становилась въ открытое воинственное положен³е, безъ всякой видимой принцип³альной причины.

   Русская публицистика неуклонно повторяетъ эту тактику по поводу чуть ли не всякаго новаго таланта. Какъ настоящая нравственная плебейка, она обнаруживаетъ прирожденный скептицизмъ предъ всякимъ свободнымъ явлен³емъ умственной жизни, въ растерянномъ состоян³и забываетъ даже о либерализмѣ, принимается защищать авторитеты простымъ выкрикиван³емъ именъ, впопыхахъ и въ полномъ забвен³и чувствъ и разсудка попадаетъ даже въ самое подозрительное сообщество, лишь бы только не уронить своего плебейскаго достоинства. Могла же, напримѣръ, русская несомнѣнно свободомыслящая печать оказаться въ одномъ строю съ Русскимъ Вѣстникомъ и Московскими Вѣдомостями, чтобы погубить Тургенева во мнѣн³и общества! Это очень крупный историческ³й фактъ, болѣе мелк³е того же характера повторяются безпрестанно. Еще служилый человѣкъ старой московской Руси, говорилъ, что русск³е люди ѣдятъ другъ друта и этимъ сыты бываютъ. Московское царство превратилось во Всеросс³йскую импер³ю, но вкусъ и аппетитъ обитателей не измѣнились.

   До сихъ поръ у насъ явлен³е - почти противоестественное признан³е писателя талантливымъ и значительнымъ только на основан³и его таланта и дѣйствительнаго общественнаго значен³я. Это было бы нечеловѣческимъ самоотвержен³емъ для русскаго критика съ "соображен³ями". Онъ предпочитаетъ простодушно и усердно собирать по иностраннымъ газетамъ свѣдѣн³я о заграничныхъ знаменитостяхъ, часто знаменитыхъ именно только благодаря особымъ свойствамъ заграничной печати въ вопросахъ литературы. Какъ послушный школьникъ, онъ переписываетъ отзывы о Сарсэ, Нордау, Лемэтрѣ, Тэнѣ, воображая себя въ самомъ центрѣ общечеловѣческой культуры и не внося ни единой прочной искры ея въ свою отечественную.

   Въ результатѣ русская критика поразительно мелка и идейно-тщедушна сравнительно съ русскимъ художественнымъ творчествомъ. Даже и идеями она въ большинствѣ случаевъ обязана не критикамъ, а художникамъ. Бѣлинск³й былъ и остается единственнымъ исключен³емъ. Только ему оказалось подъ силу стать въ уровень съ современнымъ искусствомъ и создать въ этомъ направлен³и не болѣе двухъ учениковъ - Чернышевскаго и Добролюбова. Большинство почтенныхъ старыхъ ученыхъ и бойкихъ рецензентовъ, со всѣми ихъ трактатами и обозрѣн³ями, не стоятъ нѣсколькихъ стиховъ Пушкина въ Евген³и Онѣгинѣ - о реализмѣ и народничествѣ, нѣсколькихъ статей Гоголя о поэз³и и журналистикѣ и нѣсколькихъ замѣчан³й Грибоѣдова о писательскомъ творчествѣ. Наши величайш³е поэты - въ то же время и первостепенные критики и имъ на каждомъ шагу приходилось отвоевывать права своихъ талантовъ предъ покушен³ями теоретическихъ деспотовъ или практическихъ невѣждъ.

   И вотъ въ самое послѣднее время, когда, повидимому, разбродъ въ русской публицистикѣ достигъ крайнихъ предѣловъ, обнаружилось совершенно исключительное явлен³е. Явился писатель, сумѣвш³й вокругъ своего имени объединить всѣ направлен³я, вызвавш³й благосклонные и почтительные отзывы даже тамъ, гдѣ до сихъ поръ критика продолжаетъ жить собственными знаменитостями, такъ сказать, домашними великими людьми. И фактъ тѣмъ любопытнѣй, что писатель, совершивш³й такое чудо, самъ лично принадлежитъ къ совершенно опредѣленному направлен³ю, художественный талантъ соединяетъ съ дѣятельностью публициста въ высшей степени искренняго и благороднаго. И его привѣтствуютъ тамъ, гдѣ ни искренность, ни благородство никогда не считались заслугами и отнюдь не принадлежали къ добродѣтелямъ публицистики.

   Такой фактъ слѣдуетъ считать самымъ яркимъ въ литературной характеристикѣ нашего писателя; онъ долженъ имѣть свои основан³я, очевидно отсутствовавш³я даже въ талантахъ первостепенныхъ русскихъ художниковъ.

  

  

   Имя В. Г. Короленко принадлежитъ къ самымъ любимымъ и уважаемымъ именамъ современной русской печати. Все подписанное этимъ именемъ можетъ разсчитывать на множество внимательнѣйшихъ читателей, и всѣ они будутъ изъ лучшей и просвѣщеннѣйшей публики. Такъ ведется съ самаго начала литературной дѣятельности г-на Короленко. Больш³е перерывы въ ея развит³и нисколько не вредятъ популярности писателя, и у русскаго общества память оказывается благодарной и твердой.

   Этой благодарности не смутило даже обстоятельство, при всякихъ другихъ услов³яхъ непремѣнно способное повредить доброму имени живого писателя. Г. Короленко встрѣтилъ очень обширныя привѣтств³я своему таланту и отчасти даже своему м³росозерцан³ю на страницахъ Русскаго Обозрѣн³я и Московскихъ Вѣдомостей - и привѣтств³я высказывались писателемъ, безусловно компрометировавшимъ все, на что направлялась его хвалебная рѣчь. Можно было считать истиннымъ бѣдств³емъ и несмываемой нравственной обидой благосклонность публициста, предававшаго поношен³ю имя Бѣлинскаго и съ непримиримымъ слѣпымъ ожесточен³емъ сводившаго счеты съ незапятнанными людьми во имя мерзости запустѣн³я собственной рабски-озлобленной души.

   И изъ этихъ именно устъ послышалась якобы безпристрастная и доброжелательная рѣчь по адресу г. Короленко. Она, разумѣется, не предвѣщала ничего хорощаго даже при самыхъ чувствительныхъ настроен³яхъ неожиданнаго почитателя, и видимо лестныя слова критика должны были оказаться все-таки дарами данайцевъ. Но уже замѣчательно укрощенное настроен³е, съ какимъ подносились эти дары, и самый замыселъ именно изъ произведен³й безусловно популярнаго писателя изв³ечь кое-как³я иллюстрац³и для своей проходимской вѣры.

   Вѣра эта сводилась къ ярыжному учен³ю о смирен³и. Мы употребляемъ выражен³е Аполлона Григорьева, писателя благороднаго, несчастнаго при жизни и еще болѣе потерпѣвшаго по смерти въ ту минуту, когда ярыжные спасители отечества привлекли его въ свое добровольческое сонмище. А онъ-то задолго до событ³й и изобрѣлъ самое мѣткое опредѣлен³е для ихъ религ³и и политики.

   Смирен³е! - какая чистота и возвышенное благородство заключены въ этомъ словѣ. Смиренными были христ³анск³е мученики, мужественные исповѣдники Евангел³я, смирененъ былъ самъ Спаситель. Выше нѣтъ и не можетъ быть добродѣтели! И она именно составляетъ неотъемлемую принадлежность того самаго лагеря, откуда несмолкаемо раздается слово и дѣло и налетаютъ отряды опричниковъ на всѣхъ, кто имѣетъ притязан³я на сколько-нибудь независимое слово и человѣческу³о личность!

   Какое преступное, кощунственное извращен³е понят³й! Евангельское смирен³е, сила, призывавшая самыхъ загнанныхъ и бѣдныхъ людей на подвиги героевъ, влагавшая въ уста рабовъ жгуч³я рѣчи обличен³я, зажигавшая въ плебейскихъ униженныхъ сердцахъ неутолимую жажду идеала, сила, внесшая въ среду людей мечъ противъ всего, позорящаго нравственную свободу человѣка,- и эта сила на сторонѣ опричниковъ! Сама инквизиц³я не больше извращала идею евангельской любви, чѣмъ эти покушен³я пресмыкающихся на прекраснѣйшую черту человѣческой природы - мужественную борьбу съ м³ромъ во имя преклонен³я предъ идеаломъ.

   И вотъ ее-то, превращенную и ярыжно перетолкованную, попытались объяснить произведен³ями г. Короленко и посѣтовать только на недостатокъ въ немъ вѣры, понимаемой все тѣми же данайцами какъ отречен³е отъ собственнаго разума. Оскорблен³е этимъ не ограничилось. Съ талантомъ писателя, съ его психолог³ей былъ произведенъ еще другой не менѣе противоестественный опытъ. Онъ, г. Короленко, далъ поводъ раскрыть тайны поэтическаго творчества, уполномочивъ своего судью подвергнуть попутной эксплоатац³и извѣстное стихотворен³е Пушкина о поэтѣ, и придти къ заключен³ю: писатель, въ минуты творчества, существо чрезвычайное, личность преображенная, проснувшаяся. Во всякое другое время это - личность, глухая и нѣмая, со спящей душой. Писательская и просто человѣческая личность это два совершенно различныхъ несходственныхъ другъ съ другомъ явлен³я! Какое удобное и практическое учен³е!

   Переведите его на простой житейск³й языкъ и получится идеально-³езуитская этика. Пока ты сочиняешь статьи и стихи, ты сынъ божества, твои уста вѣщаютъ объ истинѣ и красотѣ, но лишь только ты прервалъ сочинительство - ты можешь быть "смиреннымъ" и ярыжнымъ, сколько душѣ угодно: ты получилъ право быть субъективнымъ, глядя по обстоятельствамъ и соображен³ямъ.

   Вотъ какъ пишутся статьи подъ эпиграфами, заимствованными изъ св. писан³я! Велик³й поэтъ говорилъ о неизбѣжномъ хотя бы и временномъ приспособлен³и даже ген³альной личности къ жизненнымъ услов³ямъ пошлаго и глупаго общества. Вѣдь немыслимо же ежеминутно стоять въ воинственномъ положен³и, нападать и разить, если на каждомъ шагу приходится вступать въ будничныя отношен³я съ людьми ничтожными и суетными. Тогда ужъ лучше совсѣмъ уйти изъ человѣческаго общества. Но это значитъ отказаться и отъ жертвъ Аполлону, потому что именно пребыван³е въ суетномъ свѣтѣ обогащаетъ умъ и сердце поэта грозными пророческими мотивами. И развѣ истинный поэтъ-пророкъ можетъ внутренне, лично стать дѣйствительно ничтожнымъ, хотя бы на одну минуту! Какую же цѣну тогда имѣли бы его пророческ³я рѣчи, вся его преображенная личность! Пламенный ученикъ и почитатель Пушкина - Гоголь разсказываетъ слѣдующее.

   Однажды Пушкинъ прочиталъ стихи Державина:

  

   За слова меня пусть гложетъ,

   За дѣла сатирикъ чтитъ,-

  

   и здѣсь же замѣтилъ: "Державинъ не совсѣмъ правъ: слова поэта суть уже его дѣла".

   Гоголь прибавляетъ, что Пушкинъ правъ, и дальше разсуждаетъ такъ: "Если писатель станетъ оправдываться какими-нибудь обстоятельствами, бывшими причиной неискренности или необдуманности, или поспѣшной торопливости его словъ, тогда и всяк³й несправедливый судья можетъ оправдаться въ томъ, что взялъ взятки и торговалъ правосуд³емъ, складывая вину на свои тѣсныя обстоятельства, на жену, на большое семейство, словомъ, мало ли на что можно сослаться".

   Такъ и поэтъ, свободный отъ своей преображенной личности, имѣлъ бы право смиренномудрствовать и лукавить по правиламъ самыхъ смиренныхъ критиковъ, оставаться глухимъ къ истинѣ, нѣмымъ для чувства правды, спать въ минуты прямыхъ оскорблен³й его человѣческому и писательскому достоивству. Такъ, дѣйствительно, и слѣдуетъ понимать поэз³ю и талантъ нѣкоторымъ "христ³анамъ" и "писателямъ", не хуже судьи взяточника, разсуждающаго о правосуд³и и трудныхъ обстоятельствахъ.

   И Пушкинъ оказался отвѣтственнымъ за эту мораль, творцомъ теор³и субъективной и объективной правды, покрывателемъ приживальщиковъ литературы и паразитовъ общественной мысли! Только потому, что онъ не могъ простить себѣ даже временнаго безмолв³я передъ людьми, не онѣмѣн³я и преображен³я своей природы, а молчан³я своей лиры среди свѣтскаго шума.

   И г. Короленко такъ же субъективенъ и объективенъ! У него также двѣ личности - настоящая и фальшивая,- и онъ поперемѣнно является то талантливымъ, то скучнымъ и вялымъ. Онъ насилуетъ себя во славу современности, отрекается отъ своей души, и тогда онъ лишенъ вѣры, смирен³я, объективности.

   Вотъ что значитъ имѣть несчастье привлечь сочувственное вниман³е данайцевъ!.. Они, во всеоруж³и своей христ³анской любви, располосуютъ человѣческую душу на части, одну присвоятъ себѣ, другую осквернятъ, попутно надругаются надъ неправовѣрными ³удеями, совлекутъ съ писателя его собственное я и подмѣнятъ угодной себѣ личиной. А для этого произведутъ варварск³й разгромъ самыхъ очевидныхъ и высокихъ идей, как³я только встрѣтятся на ихъ пути. Ихъ сочувств³е въ результатѣ будетъ куплено цѣлымъ рядомъ лжей, оскорблен³й и ехидствъ. И каждое льстивое слово ихъ непремѣнно будетъ таить посягательство на цѣльность и жизненную силу писательскаго таланта.

   И смиренный критикъ заключаетъ свое слѣдств³е надъ личностью г. Короленко: ему, даровитому автору, необходимо освободиться отъ духовнаго рабства, взглянуть на жизнь взглядомъ художника,- и, надо полагать, вполнѣ удовлетворить этимъ преобразован³емъ м³росозерцан³ю опричниковъ. Ибо духовное рабство означаетъ вѣру въ человѣческ³й разумъ, въ человѣческую личность, душевную боль при видѣ умственной темноты, безотчетной затраты великихъ, но не просвѣщенныхъ нравственныхъ силъ. А духовная свобода - благоговѣйный страхъ предъ явлен³ями природы, страхъ предъ гнѣвомъ Бож³имъ по случаю затмен³я, страхъ, какъ плодъ вѣры, презрѣн³е къ жалкой наукѣ и уважен³е къ предразсудкамъ, скрывающимъ зерно вѣры, слѣдовательно болѣе высокое почтен³е къ той толпѣ, которая намѣрена "разнести" "остроумовъ" съ ихъ трубами, чѣмъ къ этимъ самымъ "остроумамъ", не вѣдающимъ полной истины...

   Такова свобода съ ея священнымъ спутникомъ - страхомъ! И опять,- посмотрите, сколько лицемѣр³я, поддѣлки заключено въ этихъ сладкоглаголивыхъ рѣчахъ! Наука жалка - потому что не знаетъ полной истины... Но какой же дѣйствительный ученый приписывалъ наукѣ такое познан³е? И кто изъ "остроумовъ" сталъ бы увѣрять вѣрующаго защитника суевѣр³й, что они, остроумы, постигли тайну? И отсюда заключен³е: невѣжественный народъ, считающ³й затмен³е - свѣтопреставлен³емъ и карой Господней на грѣшниковъ, ближе къ истинѣ, чѣмъ наука.

   Таковъ разумъ смиреннаго критика. Онъ имѣетъ за себя то смягчающее обстоятельство, что именно такимъ способомъ искони - до самыхъ послѣднихъ дней - всѣми мракобѣсами и ясновидцами доказывалось ничтожество науки. Всѣми она призывалась къ отвѣту за то, что не могла постигнуть причины всѣхъ причинъ, будто сами ясновидцы дѣйствительно своей вѣрой постигали, т. е. понимали и объясняли эту причину.

   И вотъ г. Короленко и здѣсь оказался вдохновителемъ. Онъ устами одного изъ своихъ героевъ произнесъ законное осужден³е матерьялистическому всезнайству, защитилъ именно силу и полноту разума и настоящаго и положительнаго знан³я,- а ехидное смиренномудр³е поспѣшило перетянуть его въ одинъ лагерь съ фанатиками и мистиками. И на первый взглядъ подмѣнъ мыслей едва замѣтенъ: такъ ловко, по исконнымъ завѣтамъ инквизиц³оннаго искусства, произведена передержка и побѣдоносно брошена передъ читателемъ шулерскимъ путемъ открытая истина.

   Виноватъ ли во всемъ этомъ художникъ? Онъ, несомнѣнно, не могъ подать повода честному критику на его словахъ основать защиту невѣжества и инстинктовъ толпы. Не повиненъ онъ и въ смѣшен³и мужественнаго самосознан³я идеалиста съ пресмыкательствомъ двуличнаго раба. Но почему же именно къ нему привязалась беззаконная мысль и его выдѣлила изъ круга остальныхъ писателей? Очевидно, въ произведен³яхъ и въ самомъ талантѣ г-на Короленко есть какая-то особенная черта, несвойственная, по крайней мѣрѣ, весьма многимъ, очень даровитымъ русскимъ художникамъ. Съ Тургеневымъ, напримѣръ, было бы немыслимо произвести подобное упражнен³е, и онъ удостоился весьма нелестныхъ сужден³й печати, любящей впадать въ славянск³й д³алектъ и прорицательск³й тонъ. Не разница таланта спасла г-на Короленко отъ подобнаго же суда: съ высоты смирен³я Московскихъ Вѣдомостей всяк³й ген³й - ничто, если нельзя извлечь изъ него служительскаго матерьяла. Нѣчто, слѣдовательно, идейное, психологическое навлекло на нашего писателя сочувств³е варваровъ. Оно нисколько не повредило уважен³ю и любви русскаго общества къ г-ну Короленко: этотъ результатъ косвенно доказалъ нелѣпость и безплодность лукавыхъ мудрствован³й. Но оно все-таки въ истор³и русской литературы создало фактъ въ своемъ родѣ единственный: съ нимъ уже считается современная критика, будетъ считаться и позднѣйшая. И это не все.

   Странная судьба, создавшая жертву злого умысла изъ всего таланта и м³росозерцан³я г-на Короленко, не пощадила его и въ частности,- все въ той же критикѣ. Публика и здѣсь усвоила свой вкусъ и взглядъ, и усердно перечитывала и продолжаетъ перечитывать всѣ произведен³я писателя, сожалѣя только, что ихъ слишкомъ мало. Публика лишн³й разъ доказала, какъ мало зависитъ она отъ препирательствъ газетчиковъ и журналистовъ, если передъ ней дѣйствительно большое художественное дарован³е и искренняя убѣжденная мысль. Среди нея гораздо скорѣе устанавливается единодуш³е, чѣмъ въ печати, и если бы она, по поводу г. Короленко, пожелала слѣдовать указан³ямъ критиковъ,- ее постигло бы самое мучительное, истинно гамлетовское состоян³е духа.

  

  

   О г-нѣ Короленко писали сравнительно немного,- гораздо меньше, чѣмъ заслуживаетъ его талантъ и популярность. Но и это немногое, повидимому, нелегко давалось русской критикѣ. Кажется, ни одинъ писатель-художникъ не былъ такимъ благодарнымъ сотрудникомъ своихъ критиковъ, какъ г. Короленко. Статьи испещрены цитатами, переписываются цѣлыя страницы, подробно, съ обстоятельностью классныхъ сочинен³й по словесности, излагается содержан³е разсказовъ, приводятся длинные д³алоги и описан³я. Критикъ Московскихъ Вѣдомостей выдержкамъ и пересказамъ посвятилъ, по крайней мѣрѣ, девять десятыхъ своего разсужден³я, обнаруживая дѣйствительно образцовое смирен³е по части своего личнаго творчества. Не отстали отъ консервативнаго критика и либеральные. Они единодушно предпочитали предоставлять слово самому автору,- и ограничивать свою роль заключительными замѣчан³ями одобрительнаго или порицательнаго характера.

   Если вообще художникъ можетъ извлечь что-либо поучительное изъ критическихъ статей о немъ,- г. Короленко, можно смѣло сказать,- ничему не могъ научиться отъ своихъ критиковъ. У него только могло укорениться глубокое убѣжден³е въ растерянности и безсил³и русской критики, лишь только она пыталась не то, чтобы опредѣлить его мѣсто вообще въ русской литературѣ, а просто объяснить его громадную популярность среди избранной отечественной публики.

   О чемъ критика говорила писателю? О томъ, что онъ умѣетъ прекрасно описывать природу, что онъ въ то же время и жанристъ, очень ярко и трогательно изображаетъ разныхъ людей, что онъ вѣритъ въ добро, знаетъ и любитъ русск³й народъ... И все это въ сопровожден³и обильнѣйшихъ подлинныхъ доказательствъ изъ произведен³й автора.

   Очень любопытно для него все это слышать и не менѣе для его читателей! Да развѣ существуетъ популярный писатель, сколько-нибудь одаренный художественнымъ талантомъ и здравымъ смысломъ,- безъ такихъ замѣчательныхъ качествъ! Старались въ талантѣ г-на Короленко открыть и особые оттѣнки - въ пейзажной живописи и жанровой психолог³и, "склонность къ постройкѣ звуковыхъ пейзажей" и къ особенно тонкому, мин³атюрному психологическому анализу. Но это, повидимому, нарочито тщательное углублен³е въ предметъ нисколько не помогло его ясности.

   Въ глазахъ различныхъ критиковъ произведен³я г-на Короленко продолжали имѣть самое разнообразное значен³е и смыслъ. Одному, напримѣръ, разсказъ Въ дурномъ обществѣ кажется превосходнымъ,- другому весьма плохимъ, искусственнымъ подражан³емъ польскимъ беллетристамъ, да еще посредственнымъ. Гдѣ одному критику является искренность, задушевная поэз³я, тамъ другой находитъ условность, утомительную приподнятость.

   И такой разбродъ критическихъ впечатлѣн³й вызывается какъ разъ самыми крупными и извѣстнѣйшими произведен³ями г-на Короленко. Не могутъ критики понять другъ друга и предъ этюдомъ Слѣпой музыкантъ и предъ очеркомъ Ночью. Совершенно противоположныя и одинаково рѣшительныя сужден³я!

   Этотъ фактъ былъ бы еще вполнѣ понятенъ, если бы въ подлежащихъ очеркахъ и разсказахъ рѣшались как³е-либо сложные общественные вопросы, выводились загадочныя и ген³альныя натуры. Совершенно напротивъ. На сценѣ дѣти и дѣтская жизнь - предметы, знакомые рѣшительно всякому и менѣе всего располагающ³е автора къ сочинен³ю неразрѣшимыхъ идейныхъ загадокъ.

   Не посчастливилось г-ну Короленко и относительно направлен³я. Одни читатели открыли въ немъ писателя съ большой объективностью, друг³е причисляли его къ откровеннымъ исповѣдникамъ извѣстнаго толка, къ несомнѣннымъ либераламъ въ самомъ узкомъ смыслѣ слова. И опять выводы сдѣланы на основан³и простѣйшихъ фактовъ. Г. Короленко никогда не занимался художественнымъ изслѣдован³емъ запутанныхъ общественныхъ моментовъ и не рисовалъ культурныхъ личностей съ неизслѣдимой глубиной души и непостижимой пестротой идей и стремлен³й. Самые ярк³е образы, созданные имъ, принадлежатъ народной средѣ и всегда отличаются точностью очертан³й и опредѣленностью красокъ. Что же могло ввести критиковъ такого таланта въ столь безвыходныя противорѣч³я?

   Ясно одно: о г. Короленко труднѣе говорить, чѣмъ о какомъ либо другомъ писателѣ. Онъ почти не даетъ пищи публицистическому перу. Изъ его произведен³й нѣтъ возможности извлечь рядъ темъ на газетныя и журнальныя злобы. Предъ читателемъ творчество, несомнѣнно, оригинальное и содержательное: это чувствуется, это очевидно изъ очень живыхъ и прочныхъ впечатлѣн³й, остающихся послѣ прочтен³я всякаго произведен³я г-на Короленко.

   Но въ чемъ тайна этихъ впечатлѣн³й?

   Меньше всего въ благонамѣренной тенденц³и: во всей русской литературѣ мало найдется такихъ спокойныхъ, безпристрастно вдумчивыхъ художниковъ, какъ г. Короленко. Не можетъ увлекать онъ и особенной прозрачностью творческаго процесса: иначе не существовало бы столь противорѣчивыхъ приговоровъ надъ его произведен³ями.

   Разгадка, слѣдовательно, въ чемъ-нибудь другомъ. И она тѣмъ любопытнѣе, что даже иностранцы поддались своеобразному очарован³ю таланта нашего автора,- и при томъ французы. Это - большая и довольно неожиданная побѣда.

   Ни одинъ народъ не привыкъ къ такимъ схематичерки-опредѣленнымъ, до осязаемости понятнымъ явлен³ямъ искусства. Французская литература - строг³й логическ³й процессъ, только иллюстрируемый художественными образами, и французская критика почти всегда сводилась и сводится къ отвлеченнымъ формуламъ, которыя прикидываются критикомъ къ драмѣ или роману. И всѣмъ извѣстно, как³я затруднен³я встрѣтила русская литература во французской критикѣ. Какъ нѣчто странное, дикое, съ французскимъ умомъ совершенно несоизмѣримое,- она, разумѣется, немедленно нашла себѣ защитницу въ модѣ. Но, по существу, она осталась "славянщиной", "туманами сѣвера", "грезами скиѳовъ", какой-то уроддивой смѣсью какихъ-то первобытныхъ инстинктовъ и культурныхъ вл³ян³й. И въ самыхъ благопр³ятныхъ случаяхъ французы только снизойдутъ до уподоблен³я русскихъ авторовъ французскимъ образцовымъ талантамъ - Достоевскаго - Виктору Гюго, и даже Габор³о, Тургенева - Флоберу и Жоржъ-Занду, Островскаго - Бальзаку. Для француза это - высшая степень пониман³я и безпристраст³я.

   Не могъ избѣжать общей участи и г. Короленко: онъ оказался похожимъ на Мериме, одного изъ самыхъ холодныхъ, вылощенныхъ, формулированныхъ беллетристовъ. Приходится благодарить и за это: для французовъ Мериме - настоящ³й парадный jeune premier изящной словесности, крупная величина, хотя, разумѣется, психологически онъ человѣкъ другой планеты сравнительно съ русскимъ, по природѣ простымъ, непритязательнымъ и отнюдь не аффектирующимъ художникомъ. Но, очевидно, и въ немъ нашлось нѣчто достойное французскаго сочувств³я, при чемъ французская критика усмотрѣла въ его произведен³яхъ полное отсутств³е всякой общественной тенденц³и.

   Если остановиться на всѣхъ этихъ разсужден³яхъ, г. Короленко обрисуется предъ нами чрезвычайно симпатичнымъ писателемъ. Почтенное, но далеко не всегда почетное качество! Оно часто даже унизительно именно для представителя мысли и слова. Оно, закрѣпляя за нимъ привлекательность таланта и личности, намекаетъ на заурядность ихъ, на безобидную скромность авторскихъ идеаловъ и средн³й уровень его писательской манеры. Однимъ словомъ, симпатичность грозитъ отвести ему мѣсто въ толпѣ и задушить его собственную личностъ подъ гнетомъ столь же благосклонныхъ и столь же банальныхъ похвалъ.

   Мы думаемъ, г. Короленко стоитъ гораздо большаго. Его странный успѣхъ въ критикѣ по ту сторону русской просвѣщенной и гражданской мысли, изумительныя противорѣч³я по сю сторону относительно крупнѣйшихъ его произведен³й - все это, несомнѣнно, оригинальные факты и могли возникнуть только на очень своеобразной почвѣ.

   Она - общая всеобъемлющая психолог³я писателя, его органическое м³росозерцан³е, совершенная гармон³я души и вдохновен³я, ума и таланта. Мы думаемъ, въ лицѣ г-на Короленко предъ нами любопытнѣйш³й м³ръ, идейный и художественный, не только въ ограниченной области русскаго искусства, но и широк³й культурный смыслъ этого явлен³я чрезвычайно оригиналенъ, требуетъ не только особаго новаго изслѣдован³я, но и не поддается старымъ общеупотребительнымъ опредѣлен³ямъ. Количество произведен³й и размѣры таланта - здѣсь вопросъ второстепенный. Мы не хотимъ сказать, будто изучен³е таланта г-на Короленко, должно стоять совершенно отдѣльно въ русской критикѣ по небывалой поучительности результатовъ. Мы убѣждены только, что это изучен³е не менѣе плодотворно и обильно идеями, чѣмъ трактатъ о какомъ угодно другомъ русскомъ писателѣ.

   Пусть этотъ другой будетъ ген³аленъ и плодовитъ, пусть его дарован³е походитъ на царственное многовѣтвистое дерево,- рядомъ гораздо болѣе скромное растен³е будетъ соперничать съ нимъ интересомъ и красотой, если только его красота принадлежитъ ему исключительно, если и оно - среди окружающаго м³ра - единица, организмъ самъ по себѣ. Тогда, можетъ быть, ученый отдастъ ему нисколько не меньше любви и труда, чѣмъ самому величественному гиганту.

  

  

   Одинъ нѣмецк³й писатель утверждалъ, что способность наслаждаться природой означаетъ человѣка съ чистой совѣстью. Писатель подробно развилъ свою мысль и очень остроумно доказывалъ, какъ присутств³е въ душѣ низкихъ страстей дѣлаетъ людей равнодушными, даже враждебными къ красотамъ природы. Можетъ быть, все это только остроумно, но одна истина не подлежитъ сомнѣн³ю: отношен³е писателя къ природѣ - вѣрнѣйшее свидѣтельство не только его поэтической силы, но и непосредственной гуманности его натуры.

   Отношен³е это можетъ быть въ высшей степени разнообразно. Природу можно любить какъ силу, какъ красоту, какъ осуществлен³е великихъ таинственныхъ законовъ, какъ неисчерпаемое море звуковъ и красокъ, можно любить философски или эстетически. Въ сущности и та и другая любовь идутъ изъ одного источника. Закономѣрность естественныхъ явлен³й сама по себѣ прекрасна, все равно какъ математическое сочетан³е звуковъ - музыкально. И ученое изслѣдован³е природы несомнѣнно должно соединяться съ восторженной любовью къ ней. Недаромъ Дарвинъ нерѣдко превращался въ живописца и въ невольномъ восхищен³и холодный стиль ученаго замѣнялся рѣчью художника.

   Такое отношен³е къ природѣ, приведенное въ систему, даетъ м³росозерцан³е, именуемое пантеизмомъ. Человѣкъ считаетъ одинаково необходимымъ и божественнымъ всякое проявлен³е естественныхъ силъ. Онъ благоговѣетъ предъ необъятнымъ цѣлымъ, во имя разума и гармон³и осуществляющимъ великое и малое. Онъ въ то же время любуется стройностью вселенной, его идея полна эстетическаго содержан³я и его благоговѣн³е проникнуто художественнымъ восторгомъ. Отсюда глубокое спокойств³е созерцающаго духа. Пантеистъ, по самой сущности своего м³росозерцан³я, блаженный мудрецъ, возвышенно безразличный къ рѣзкимъ и нестройнымъ воплямъ торжествующей или страдающей твари. Ему недоступны ни страстное сочувств³е, ни трепетная боль. Какой смыслъ волноваться предъ логически-неизбѣжнымъ процессомъ. Это - зрѣлище: имъ можно любоваться или съ чувствомъ разочарован³я, усталости и недовольства отвернуться отъ него.

   М³ръ - нѣчто одухотворенное и божественное, но именно потому онъ и не долженъ вызывать въ насъ сильныхъ ощущен³й, особенно протеста и сострадан³я. Это значило бы возмущаться, почему дважды два четыре, зачѣмъ цвѣтъ неба голубой, а не розовый. И истор³я знаетъ не мало уравновѣшенныхъ философовъ, мудрыхъ и невозмутимыхъ, благожелательныхъ и ровно на столько же безразличныхъ. Классическ³е примѣры - олимп³йство Гёте, эстетическое счастье Ренана. И оба они - подлинные пантеисты, съ необыкновенно развитымъ чутьемъ къ малѣйшимъ проявлен³ямъ м³ровой жизни въ человѣкѣ и въ природѣ, артисты по наблюдательности и великому таланту возсоздавать логику и красоту наблюденныхъ явлен³й.

   Съ какой въ самомъ дѣлѣ прелестью и задушевностью пантеистъ долженъ описывать природу! Онъ, будто знатокъ и любитель сценическихъ зрѣлищъ, подмѣтитъ всякую мелочь - и травъ прозябанье и говоръ волны, найдетъ на своемъ языкѣ соотвѣтствующее слово, подберетъ даже особое музыкальное сочетан³е звуковъ для описан³я грустной ночной тишины, торжественнаго восхода солнца, величественной морской бури. Онъ будетъ не сочинять, не придумывать, а только переводить нечленораздѣльные голоса природы на человѣческую рѣчь; онъ - одна изъ силъ этой всеобъемлющей жизни.

   Всяк³й дѣйствительно вдохновенный поэтъ долженъ владѣть этой способностью быть пантеистомъ, если не въ смыслѣ философскихъ воззрѣн³й, то инстинктивно, ощущен³ями своей природы столь же чутко и неразрывно чувствовать съ окружающимъ м³ромъ, какъ волна неотдѣлима отъ необозримой морской зыби. И по поводу г-на Короленко не разъ произносились слова: "пантеистическое воззрѣн³е". Оно должно означать философское благоволен³е автора ко всему живому, въ переводѣ на эстетическ³й языкъ, объективное изображен³е мрачной и свѣтлой дѣйствительности, т. е. чистое художество. А оно, въ свою очередь, неразрывно связано съ оптимистическими настроен³ями, и г. Короленко, въ качествѣ пантеиста, былъ причисляемъ къ оптимистамъ. Дальше слѣдовали различныя но, ограничен³я и оговорки, но они снова разбивали цѣльность личности и устраняли одинъ всеобъемлющ³й принципъ таланта и психолог³и писателя.

   Г. Короленко дѣйствительно одинъ изъ первостепенныхъ поэтовъ природы; въ этой чертѣ мы должны искать объяснен³й его авторской индивидуальности, но предъ нами вовсе не пантеистическое созерцан³е природы и сходство только внѣшнее: та же чуткость, та же находчивость рѣчи, та же, наконецъ, любовь къ жизненнымъ процессамъ, но по существу разница громадна до такой степени, что для пантеизма нашего автора слѣдуетъ изобрѣсти особое опредѣлен³е: оно должно, безъ всякихъ исключен³й, охватить талантъ художника и м³росозерцан³е человѣка.

   Въ одномъ изъ произведен³й г-на Короленко, иносказательнаго отвлеченнаго содержан³я, слѣдовательно явно предназначеннаго для авторской идейной исповѣди, встрѣчается краткое, но чрезвычайно краснорѣчивое признан³е. Авторъ говоритъ о несказанно величавомъ и свѣтломъ ощущен³и природы, проникнутой вѣян³емъ единой невѣдомой жизни.

   Такъ именно выразился бы пантеистъ,- Гёте, Ренанъ и всяк³й другой одаренный художникъ и мыслитель. Разъ нашъ авторъ знаетъ о такомъ ощущен³и, онъ долженъ обладать артистическимъ слухомъ и зрѣн³емъ и исключительной музыкальностью натуры. И г. Короленко, одинъ изъ самыхъ тонкихъ живописцевъ природы, въ этомъ отношен³и, можетъ быть, единственный въ русской литературѣ.

   У него нѣтъ пространныхъ описан³й, онъ почти не прибѣгаетъ къ сравнен³ямъ - любимому средству литературныхъ пейзажистовъ, никогда не старается ни однимъ словомъ подкрасить и облагородить реальное содержан³е явлен³я: онъ только переводитъ явлен³я природы на психологическ³й языкъ.

   Всяк³й поэтъ непремѣнно одушевляетъ природу: это неизбѣжное услов³е поэз³и, самого интереса стих³йной жизни. Поэтъ, какого бы вѣка и просвѣщен³я онъ ни былъ, поступаетъ какъ первобытный создатель религ³и: м³ровую таинственную силу разлагаетъ на цѣлый рядъ одушевленныхъ существъ, снабженныхъ свойствами нравственнаго порядка: чувствомъ, волей и даже мыслью. И красота описан³й именно и заключается въ находчивомъ, правдоподобномъ отождествлен³и м³ра безсознательнаго съ фактами психолог³и. И чѣмъ естественнѣе у поэта природа чувствуетъ и мыслитъ, тѣмъ поэтичнѣе ея изображен³е.

   Произведен³я г-на Короленко переполнены этой поэз³ей. До какой степени онъ рожденъ для нея, доказываетг оригинальнѣйш³й "этюдъ", Слѣпой Музыкантъ. Въ "этюдѣ" слишкомъ много этюднаго, отвлеченно-продуманнаго и, мы увидимъ впослѣдств³и, весьма неудачно при всей благонамѣренности цѣлей. Авторъ задалъ себѣ неразрѣшимую задачу: создать творческое жизненное произведен³е для доказательства нравственной и психологической формулы. Доказывать формулы возможно только логически, отнюдь не художественно; въ свою очередь творчество, какъ и сама жизнь, даетъ только матер³алъ для тѣхъ или иныхъ формулъ, вовсе независимо отъ ихъ разумнаго или нравственнаго достоинства. Если бы было иначе, люди уже давно имѣли бы точный отвѣтъ на вопросъ: что такое истина?

   И г-ну Короленко это свободное разнообраз³е жизни извѣстно лучше, чѣмъ кому-либо. Онъ глубже всякаго другого современнаго писателя понялъ неисчерпаемую глубину положительныхъ и отрицательныхъ рѣшен³й, как³я жизнь способна давать на самые, повидимому, простые вопросы. И онъ знаетъ,- требуется настойчивое вмѣшательство человѣческой воли и разума, чтобы вопросы получили желательное разрѣшен³е. А въ Слѣпомъ Музыкантѣ онъ къ отвѣту призвалъ стих³и и поручилъ имъ говорить отъ его авторскаго лица. Естественно, авторск³я внушен³я далеко превзошли своей настойчивостью и количествомъ готовность жизни отвѣчать такъ, а не иначе. Какъ нашему автору, прирожденному художнику, могла придти на умъ подобная задача,- съ нашей точки зрѣн³я вполнѣ объяснимо,