Иванов Иван Иванович - Поэзия и правда мировой любви

ify">   Онъ является будто случайный незнакомецъ, авторъ не останавливается на этой фигурѣ,- что безусловно жаль. Если въ народной средѣ живутъ стремлен³я къ духовному созидан³ю на непреложныхъ основахъ совѣсти,- тамъ же возникаютъ и совершенно противоположныя течен³я,- пожалуй даже болѣе любопытныя, чѣмъ вѣрующ³я искан³я вѣры.

   Стремлен³е въ вѣрѣ - одно изъ основныхъ свойствъ человѣческой природы, желан³е утверждать что-либо - необходимое услов³е человѣческаго счастья и нравственнаго свѣта и мира. И человѣкъ одну вѣру отрицаетъ непремѣнно во имя другой,- и только въ исключительныхъ случаяхъ во имя ничего.

   Паскаль не могъ себѣ представить чистаго отрицателя, одареннаго разумомъ и чувствомъ. Это своего рода нравственное чудовище - противоестественное и презрѣнное... И противоестественность, повидимому, вполнѣ доказывается непрерывными усил³ями человѣчества - думать убѣжденно и жить принцип³ально.

   И вотъ изъ темной массы русскаго народа является "подвижникъ чистаго отрицан³я", безстрашно и страстно исповѣдующ³й ничто и взирающ³й на всѣхъ другихъ какъ существо высшаго порядка. Онъ даже страдаетъ за свое ничто,- совершенно какъ мученикъ, попадаетъ подъ судъ, въ тюрьму, въ ссылку. Вѣдь такъ можно поступать только во имя убѣжден³я и вѣры. Камышинск³й мѣщанинъ открыто говоритъ всѣмъ начальствамъ, что нѣтъ ничего. - Но вѣдь уже въ этомъ открытомъ провозглашен³и, караемомъ жестоко, безпощадно,- есть нѣчто,- и вполнѣ положительное, есть какая-то сила, превозмогшая страхъ, физическ³я лишен³я, поставившая человѣка выше начальственной грозы и всякихъ другихъ внѣшнихъ воздѣйств³й на его убѣжден³е.

   Какъ оно могло возникнуть и до такой степени завалить всего человѣка! Онъ не уб³йца и не ид³отъ,- совершенно напротивъ; начальству онъ задаетъ по существу тотъ же самый вопросъ, какой только въ болѣе литературной и философской формѣ - искони вѣковъ ставятъ всѣ матерьялисты: "Гдѣ онъ, какой Богъ?.. Ты что ли Его видѣлъ?.."

   Вѣдь это то же самое, что отвѣтъ знаменитаго астронома вѣрующему другу: "Я тщательно изслѣдовалъ все звѣздное небо и нигдѣ не нашелъ ни малѣйшихъ признаковъ пребыван³я Бога".

   Но въ устахъ ученаго эта фраза не удивитъ насъ: мы сейчасъ сообразимъ насчетъ философскаго направлен³я и все прочее, что касается пирронизма, нигилизма, матерьялизма, сенсуализма.

   Но камышинск³й мѣщанинъ не имѣетъ понят³я ни объ одномъ изъ этихъ измовъ, и между тѣмъ онъ матерьялистъ, столь убѣжденный, послѣдовательный и вѣрующ³й, что предъ нимъ могли бы преклониться всѣ древн³е и новые враги идеализма. Очевидно и онъ прошелъ нѣкоторую науку - только практическую, и она испепелила въ немъ не только старую вѣру, но и всякую вообще.

   И для этого не требовалось быть непремѣнно чудовищемъ, какъ это кажется критикѣ урядническаго направлен³я,- надо было не обладать только безграничной гуманностью и совѣстливостью убивца. "Начальники обидѣли", говоритъ убивецъ, и продолжаютъ обижать, какъ видно изъ его разсказа: онъ дѣлаетъ заключен³е, что виноваты только вотъ эти данные люди, а на свѣтѣ есть и правда и законъ. Попъ обездолилъ,- убивецъ опять разсуждаетъ: попъ плохъ,- но ни религ³я, ни Христово учен³е здѣсь ни причемъ,- найдутся люди, которые непремѣнно оправдаютъ свою принадлежность къ христ³анской церкви. И убивецъ не рѣшается дѣлать рѣшительныхъ обобщен³й, потому что онъ вообще не очень полагается на свой умъ.

   Друг³е выводы, но изъ такихъ же фактовъ, дѣлаетъ камышинск³й мѣщанинъ. Отъ природы онъ болѣе самоувѣренъ, менѣе глубокъ, несравненно болѣе самолюбивъ,- и что убивца повергаетъ въ мучительное раздумье, проводитъ по его лбу страдальческую складку,- то поднимаетъ страсть у мѣщанина, вызываетъ бурю оскорбленнаго самолюб³я и вдохновляетъ его на уничтожающ³я обобщен³я. Представьте,- что опытовъ житейскихъ у мѣщанина было сколько угодно для оцѣнки человѣческой правды и вообще всего земного порядка,- и отрицан³е постепенно слилось съ его умомъ и чувствомъ.

   Вотъ, напримѣръ,- другой совсѣмъ готовый отрицатель. Онъ гораздо ниже мѣщанина по своему отношен³ю къ своему отрицан³ю,- но сущность въ обоихъ случаяхъ одна. Этотъ - отрицатель-уб³йца, но не совсѣмъ закоренѣлый. Ему даже будто жаль своей жертвы, и проблескъ этого чувства вдохновляетъ автора спросить у преступника,- боится ли онъ Бога?

   Отвѣтъ слѣдуетъ такой:

   - Бога-то? - усмѣхнулся бродяга и тряхнулъ головой. - Давненько что-то я съ нимъ, съ Богомъ то, не считался... А надо бы! Можетъ, еще за нимъ сколько-нибудь моего замоленаго осталось.

   И у этого бродяги есть также вѣра: "такая ужъ моя лин³я",- т. е. быть уб³йцей и каторжникомъ. И потому, что "мы съ измалѣтства на тюремномъ положен³и".

   А на этомъ положен³и, оказывается, трудно сохранить вѣру въ Бога, если только не считать его виновникомъ зла.

   Такъ просто зарождается нигилизмъ у "малыхъ" и неученыхъ. И онъ несомнѣнно - плодъ неудовлетвореннаго чувства правды, на какомъ бы уровнѣ ни стояло это чувство. Бродяга Пановъ, понимающ³й современное искан³е вѣры, говоритъ о себѣ: "человѣка я хорошаго настоящаго не видалъ и слова хорошаго не слыхивалъ". И онъ не сталъ отрицателемъ только потому, что природа снабдила его отходчивымъ и даже нѣжнымъ сердцемъ, способнымъ любить чужихъ дѣтей будто своихъ. Только это и помѣшало ему уподобиться камышинскому мѣщанину,- а жизнь все сдѣлала, чтобы и изъ него выработать нигилиста,- изъ него, повиннаго только въ томъ, что онъ сынъ бродяги.

   Между этими двумя предѣлами томительной жажды новой вѣры и отрицан³емъ самой основы вѣры - мыслятъ и страдаютъ личности изъ народа. Сравнительно съ ними счастливы тѣ, кто обрѣлъ вѣру въ невозвратной старинѣ, кто живетъ съ ней до самой могилы. Для "убивца" такая вѣра слишкомъ мелка, для камышинскаго мѣщанина прямо презрѣнна,- но среди своихъ послѣдователей она также создаетъ подвижниковъ. И предъ вами одинъ изъ нихъ - искренн³й представитель изувѣрства, жаждущ³й подвига до самозабвен³я.

   Яшка - психологически личность гораздо менѣе сложная, чѣмъ убивецъ, но какъ общественное явлен³е, онъ одинъ изъ поучительныхъ фактовъ.

   Собственно поучительность не въ томъ, что особенно завимаетъ автора, не въ подвижничествѣ Яшки: оно вполнѣ безсмысленно и вызываетъ только чувство сострадан³я къ больному мученику. И напрасно авторъ пускается въ общую оцѣнку Яшкиной отваги: она во всѣхъ отношен³яхъ для васъ безразлична, и по своему идейному смыслу, и по своему временному значен³ю для среды Яшки. Подвижничество само по себѣ вовсе не добродѣтель, таковой оно становится только отъ степени своей осмысленности, по своимъ побудительнымъ причинамъ и цѣлямъ. Индусы, кидающ³еся подъ колесницу Джагернаута, также подвижники,- но въ интересахъ человѣческаго разума и достоинства было бы желательно совершенное упразднен³е этого подвижничества.

   Яшка изъ той же породы невропатическихъ фанатиковъ, съ больной душой и непроглядно темнымъ разсудкомъ. Рѣчи его едва ли вразумительны даже для него самого, идеалы - бредъ помѣшаннаго, однимъ словомъ это скорѣе буйный больной, чѣмъ протестантъ.

   Но въ Яшкѣ есть одна черта, достойная вниман³я. Онъ помѣшался на непостижимыхъ для него противорѣч³яхъ новаго времени съ тѣми истинами, как³я онъ вычиталъ въ Сборникѣ. Въ результатѣ изувѣрство ХѴ²²-го вѣка съ примѣсью новѣйшаго нервнаго разстройства. Но непостижимость явлен³й фактъ несомнѣнный не только для юродиваго Яшки. Варварская московская Русь во всей своей неприкосновенности пережила всевозможныя реформы, и быстрыя и постепенныя, пережила даже въ центрахъ русской гражданственности, и особенно "въ глухихъ мѣстахъ". Вплоть до конца Х²Х-го вѣка она донесла только два идейныхъ образа: протопопа Аннакума и врага протопопа, т. е. всего рода христ³анскаго - антихриста. Къ этимъ идеальнымъ понят³ямъ она и прикидываетъ все, что совершается на ея глазахъ. Яшка, разумѣется, желаетъ быть одесную съ Аввакумомъ, и онъ протестуетъ, "стучитъ" въ своемъ узилищѣ, сообщая любопытному и добродушному сосѣду полубезумный, полустрадальческ³й вопль темной души, смущенной и подавленной ясными предвѣст³ями антихристова пришеств³я.

   Таково воздѣйств³е на наиболѣе нервныхъ и слабыхъ разсудкомъ непонятной цивилизац³и. Она низводи³ъ несчастныхъ почти до полной потери человѣческаго пониман³я и превращаетъ въ пац³ентовъ сумасшедшаго дома. Авторъ незаслуженно высоко представляетъ себѣ значен³е Яшкинаго "стучу вотъ", изображаетъ полупомѣшаннаго раскольника подвижникомъ идеи. Слишкомъ дешево употребляется здѣсь слово идея! Именно полное отсутств³е не только идей, а просто мыслей лежитъ въ основѣ подвиговъ Яшки. И самъ же авторъ въ другихъ случаяхъ очень строго относится къ идеалистамъ Яшкинаго типа и произноситъ смертный приговоръ ихъ идеализму.

   Онъ у раскольничьяго озера наслушался даже болѣе осмысленныхъ рѣчей, чѣмъ Яшкины вопли,- и вотъ съ какимъ чувствомъ возращался онъ съ береговъ святого озера:

   "Тяжелыя, нерадостныя впечатлѣн³я уносилъ я отъ невидимаго, но страстно взыскуемаго народомъ града... Точно въ душномъ склепѣ, при тускломъ свѣтѣ угасающей лампадки провелъ я всю эту безсонную ночь, прислушиваясь, какъ гдѣ-то за стѣной кто-то читаетъ мѣрнымъ голосомъ заупокойныя молитвы надъ заснувшей навѣки народною мыслью".

   Въ другой разъ авторъ выражается не менѣе опредѣлелно и опять не въ прославлен³е Яшекъ. Онъ говоритъ о странныхъ спорахъ и о странныхъ формахъ мысли: онъ видѣлъ много живого наивнаго чувства, и ни одной живой мысли... А у Яшки мы не видимъ даже и живого чувства: все оно ушло у него въ мрачныя ясновидѣн³я и апокалипсическ³я аллегор³и.

   Очевидно, не здѣсь будущее русскаго народа. Правда, изъ всѣхъ протестантовъ Яшка самый энергичный и дѣятельный, можетъ быть, это единственный идеалистъ съ практическими талантами, по крайней мѣрѣ, досаждать начальству. Но все, совершающееся не во имя жизненной и свободной идеи, обречено безслѣдной и безплодной смерти. И Яшку переводятъ изъ тюрьмы въ сумасшедш³й домъ, оставляя единственный отголосокъ его смутнаго подвижничества: смѣхотворный подражательный возгласъ сумасшедшаго остяка.

   И опять самъ же авторъ произноситъ правдивый судъ надъ участью Яшки и его соратниковъ.

   Ему пришлось посѣтить раскольнич³й скитъ и увидѣть запустѣн³е на мѣстѣ древняго благочест³я. И авторъ читаетъ такую "отходную":

   "Дай Богъ тебѣ, старая Русь, во блаженномъ успен³и вѣчный покой, и пусть на мѣстѣ мертвой воцарится живая народная мысль, рожденная свободнымъ искан³емъ истины, вскормленная не старымъ буквоѣдствомъ въ глуши пустынныхъ лѣсовъ, не узкой исключительностью, а широкимъ общен³емъ съ общечеловѣческими живыми родниками".

   Праведный приговоръ, а для Яшки даже слишкомъ лестный и развѣ только по человѣчеству - подобающ³й.

   Предъ нами прошли искатели всѣхъ типовъ, и теперь мы въ правѣ спросить: отъ кого же изъ нихъ явится намъ "живая народная мысль"? Живая, т. е. дѣйствующая и преобразующая. Самъ авторъ, мы видимъ, увлеченъ надеждой на такую мысль, видитъ ли онъ ея зарю и гдѣ именно?

  

  

   Мы не разъ могли убѣдиться, до какой степени глубоко вѣритъ нашъ авторъ въ народъ и как³я сокровища души умѣетъ открывать въ его первобытной природѣ. Несомнѣнно, онъ долженъ бы открыть здѣсь и искры живой мысли и задатки ея общен³я съ общечеловѣческими родниками.

   И авторъ полонъ усерд³я - совершить это открыт³е. Онъ показалъ намъ рядъ избранныхъ личностей среди народа, онъ постарался - даже при всей законной строгости къ древнему буквоѣдству - указать на самоотречен³е его безкорыстныхъ служителей и пожелалъ, чтобы и будущая живая мысль научилась вѣрности и настойчивости у защитниковъ старины. Желан³е - благородное, но мы уже видѣли, почему такъ настойчивы люди древняго благочест³я и насколько ихъ вѣрность естественнѣе и доступнѣе, чѣмъ самоотречен³е искателей свѣта не въ старыхъ переплетахъ, а духовной и живой истины. Во всякомъ случаѣ внѣ сомнѣн³я всеобъемлющая духовная сила народа, по представлен³ю автора, точнѣе по его вѣрѣ. Какъ всякая вѣра, и въ вѣрѣ г-на Короленко есть своя тайна и даже свои чудеса. Къ сожалѣн³ю, при всей поэтичности и замысловатости чудеса даже не всегда служатъ достоинству вѣры.

   Г. Короленко показываетъ ихъ въ формѣ сновидѣн³й. Эти сны - единственное крупное нарушен³е высокой художественности и искренней правдивости произведен³й нашего автора, и можно подивиться, какъ столь чутк³й и вдумчивый художникъ могъ полюбить такое наивное средство, преподать своимъ читателямъ тотъ или другой нравственный урокъ.

   На первомъ мѣстѣ долженъ быть поставленъ Сонъ Макара. Весь разсказъ состоитъ изъ изложен³я сна, посѣтившаго будто пьянаго якутскаго мужика, и съ этихъ поръ авторъ неоднократно будетъ заставлять своихъ героевъ видѣть вѣщ³е сеы. Цѣль его вездѣ останется одна и та же. На яву его герои мыслятъ крайне туго, говорятъ еще хуже, и чтобы показать смыслъ ихъ быт³я или необнаруженныя ими сокровища души, авторъ погружаетъ ихъ въ сонъ и являетъ предъ ними, но нарочно для читателя, рядъ чудесныхъ происшеств³й и картинъ.

   Бѣда только въ томъ, что всѣмъ этимъ сновидцамъ снятся вещи совершенно невѣроятныя, явно навязанныя ихъ воображен³ю хитрымъ умысломъ автора. Никоимъ образомъ нельзя представить, чтобы житель нашей планеты, хотя бы даже напившись до безсознан³я, мгновенно поумнѣлъ до уровня просвѣщеннѣйшаго русскаго публициста. Очевидно, этими моментами транса авторъ пользуется исключительно для своихъ личныхъ цѣлей и моменты стоятъ внѣ всякой психологической связи съ основной темой и содержан³емъ разсказа.

   Несомнѣнно, смыслъ жизни Макара именно такой, какой ему чудится во снѣ: сонъ Макара - превосходная философ³я сибирской бѣдности и темноты. Но только ни единому изъ Макаровъ эта философ³я и во снѣ не снилась. Это авторъ на нѣкоторое время принялъ личину Макара и отъ его лица произнесъ превосходную оправдательную рѣчь въ пользу пьянаго якута.

   Но, положимъ, Сонъ Макара святочный разсказъ, т. е. сказка, гдѣ и Сандрильона превращается въ царевну и Иванушка-дурачекъ - въ царевича. Пусть и Макаръ, въ будни едва владѣющ³й членораздѣльной рѣчью, въ святки обрѣтетъ въ себѣ даръ слова и силу разума. Авторъ согласенъ признать это происшеств³е "чѣмъ-то страннымъ", хотя въ искусствѣ желательно было бы видѣть философ³ю жизни, а не слышать ее, какъ проповѣдь или публицистическую статью.

   Проповѣдь составлена очень трогательно и приспособлена, если не къ уровню Макарова пониман³я, то, по крайней мѣрѣ, къ общему смыслу и тому его многострадальнаго существован³я. Она совершенно неумѣстна въ художественномъ произведен³и, остается чуждымъ ему привѣскомъ, но какъ монологъ автора, близко освѣдомленнаго въ предметѣ, она свидѣтельствуетъ о несомнѣнномъ публицистическомъ талантѣ.

   Такого же качества и Судный день - "малорусская сказка". Это опять нравственное иносказан³е, поучительная притча. Художникъ почти замѣненъ совершенно откровеннымъ моралистомъ и обнаруживается только въ частностяхъ, въ превосходномъ народномъ языкѣ, въ чисто гоголевской бытовой атмосферѣ. Здѣсь проблески художественности въ высшей степени ярки, фигура солдата, очерченная силуэтно и введенная эпизодически, вполнѣ достойна творца Убивца и Тюлина. И по всему фону разлита, если такъ можно выразиться, тончайшая музыка гуманнаго чувства, столь ярко характеризующая нашего автора. Напримѣръ, сколько сердца и поэз³и, и идеи вложено въ мимолетное замѣчан³е о жидовской молитвѣ! "Жиденята плакали, надрывались, и опять мельнику показалось, что кто-то другой внутри ихъ плачетъ, и молитъ о чемъ-то невѣдомомъ, давно-давно утраченномъ и на половину уже позабытомъ".

   Великолѣпно, только врядъ ли мельнику могли приходить на умъ подобныя мысли. Опять "что-то странное", и оно только предислов³е ко сну мельника, необыкновенно философски-продуманному и поразительно-поучительному. И въ течен³е этого сна искры художественности все больше и больше блѣднѣютъ, пока, наконецъ, совершенно не гаснутъ подъ моралью и публицистикой. И читателю невольно приходитъ мысль: почему бы автору не дѣлать двухъ разныхъ дѣлъ отдѣльно: въ разсказѣ ограничиться творчествомъ, а вмѣсто аллегорическаго сна просто написать этнографическ³й очеркъ или рядъ статей, какъ онъ впослѣдств³и поступитъ по поводу Мультанскаго дѣла?

   Но публицистика не даетъ покою вдохновен³ю нашего автора и сонныя видѣн³я даже не въ сказкахъ нарушаютъ реальное развит³е творческихъ мотивовъ. Матвѣй лозищанинъ также видитъ сонъ, вѣщающ³й ему самыя мудрыя и полезныя истины, точно внезапно воскресш³й Стародумъ съ неисчерпаемымъ запасомъ глубокихъ житейскихъ и даже философскихъ истинъ.

   Невольно хочешь воскликнуть: о, если бы только сны так³е видѣлись Макарамъ и Матвѣямъ, все-таки на Руси было больше умственнаго свѣта, а, можетъ быть, и нравственной силы!

   А то теперь приходится сдѣлать печальное заключен³е. Русск³й народъ только въ сновидѣн³яхъ постигаетъ тяжелый и часто унизительный смыслъ своего существован³я, только во снѣ онъ умѣетъ говорить сильныя исполненныя достоинства рѣчи, только въ забвен³и чувствъ сознаетъ себя личностью! Стоитъ проснуться, и не только въ сказкѣ, а даже въ самой подлинной были, какой-нибудь Матвѣй чувствуетъ себя растеряннымъ и существомъ низшей породы даже передъ совсѣмъ чужимъ паномъ, и нѣтъ у него умѣнья и смѣлости выразить словомъ даже самую законную свою мысль.

   Бываютъ, впрочемъ, случаи, когда и наяву мужикъ начинаетъ разсуждать не хуже соннаго Макара. Одинъ, напримѣръ, какой-то простой мужикъ съ проселочной дороги - такъ между разговоромъ, даетъ такое объяснен³е деревенской вѣрѣ въ чудеса, что въ пору даже умнѣйшему этнографу. Рѣчь мужика, разумѣется, простонародна и неизящна, но она производитъ впечатлѣн³е перевода чрезвычайно дѣльнаго научнаго разсужден³я на мужицк³й языкъ.

   Мужикъ указываетъ на зависимость деревни отъ явлен³й природы и, слѣдовательно, ежеминутную наклонность "прибѣгать" къ милосерд³ю небесъ. Въ городахъ нѣтъ такой связи людского благополуч³я и несчаст³я съ природой, для сапожника, напримѣръ, "давалецъ" важнѣе всякой погоды и сапожникъ за нимъ и ухаживаетъ.

   Весь этотъ разговоръ деревенскаго религ³ознаго философа съ мѣщаниномъ-скептикомъ изъ города - настоящ³й философск³й диспутъ. Мѣщанинъ еще, пожалуй, правоспособенъ на скептицизмъ,- его рац³оналистическое объяснен³е мужицкой религ³озности - со стороны вѣрующаго мужика стоитъ любого сна, потому что, вѣдь мужикъ дѣйствительно объясняетъ и отъ разума, не утверждаетъ своей вѣры, а анализируетъ ее, обнажаетъ ея чувственныя, физическ³я основы и вполнѣ практическ³й первоисточникъ. И съ этой чисто разсудочной идеолог³ей плохо мирится дальнѣйшее простодушное повѣствован³е удивительнаго скептика - о "заступлен³и иконы".

   Это два момента исключающ³е другъ друга, и надо полагать, д³алектика вся - изъ области сна, а явь - только повѣсть о чудесахъ.

   Но это совмѣщен³е показываетъ, какъ авторъ усиленно ищетъ глубоко идейнаго содержан³я въ народной душѣ. Что касается "красоты чувства" - это его выражен³е - здѣсь полный просторъ его вдохновен³ю и онъ подчасъ впадаетъ даже въ лирическую чувствительность, не свойственную классически-строгому искусству автора.

   Напримѣръ, у г-на Короленко есть разсказъ о случайной встрѣчѣ въ "пустынныхъ мѣстахъ", потомъ разсказъ передѣланъ въ "быль" для народнаго чтен³я подъ заглав³емъ Пр³емышъ. Вообще всѣ очерки подъ общимъ заглав³емъ Въ пустынныхъ мѣстахъ, печатавш³еся въ Русскихъ Вѣдомостяхъ,- должны быть признаны едва ли не художественнѣйшими образцами во всей русской туристической литературѣ. Простота разсказа, неотразимая прелесть пейзажа, изящная эскизность жанра и въ то же время до такой степени богатая идейность содержан³я, что кажется, нѣтъ ни одного штриха лишняго, чисто орнаментальнаго: все это заставляетъ жалѣть, почему эти чудныя миньятюры до сихъ поръ похоронены на газетныхъ столбцахъ и не изданы отдѣльно. Издан³е было бы поучительно не только для учителей, но для писателей: они увидѣли бы, что могутъ дать истинно-художественному таланту даже русск³я "пустынныя мѣста", если только этотъ талантъ обладаетъ благородной чуткостью къ народной душѣ и къ многострадальнымъ судьбамъ русской народной мысли и дѣйствительности. Иные мотивы, брошенныя авторомъ мимоходомъ, могли бы дать содержан³е для краснорѣчивѣйшаго разсужден³я о нѣкоторыхъ "странностяхъ", въ народной средѣ и для любопытнаго бытового очерка. Напримѣръ, ночной разсказъ захолустнаго мужика на тему, что мужику часто приходится плакаться и съ хорошими людьми, а пользу получать отъ проходящаго незнакомца... И самая сцена разсказа - цѣлая картина нац³ональнѣйшаго русскаго жанра, какой только можетъ представить самый сильный реалистъ.

   И вотъ среди этихъ встрѣчъ и разговоровъ, большей частью мало утѣшительныхъ и нерѣдко прямо драматическихъ, авторъ наталкивается на настоящую идилл³ю.

   Въ семьѣ рыбака живетъ пр³емышъ; въ семьѣ родныхъ дѣтей нѣтъ, и пр³емышъ окруженъ нѣжнѣйшей любовью и лаской. Здѣсь еще нѣтъ ничего особеннаго,- особенное начинается съ подробнаго описан³я хозяйки семьи, съ передачи ея разсказа, какъ ей достался пр³емышъ. Какъ эта женщина легко краснѣетъ даже отъ намека на ея молодость сравнительно съ возрастомъ мужа, какъ она горестно оплакиваетъ сына, умершаго двадцать лѣтъ назадъ, и не только она, но и мужъ ея было извелся въ тоскѣ по этой утратѣ,- какъ она гуманно и психологически-проницательно оправдываетъ "дѣвкины грѣхи", какъ она счастлива тѣмъ, что самоотверженнымъ уходомъ за пр³емышемъ завоевала себѣ новое материнство!.. Все это происходитъ на берегахъ Ветлуги - и такъ складно и красиво говорится. Самая солнечная идилл³я! И чтобы разогнать малѣйш³я тѣни, именно на слѣдующ³й день послѣ разсказа хозяину семьи попадаетъ необыкновенно удачный уловъ, а раньше ужъ сколько времени онъ не могъ поймать "ни одной рыбешки". И авторъ восторженно заканчиваетъ свой разсказъ: "Я забылъ о засухѣ, даже о выжженныхъ поляхъ, забылъ о пожарахъ, о плохихъ промыслахъ. И что ни черта, то новой красотой вѣяло на меня отъ воспоминан³й объ этой неожиданно посланной мнѣ судьбою идилл³и".

   Это - безусловно искренне,- но только идилл³я, къ сожалѣн³ю, нисколько не мѣшаетъ ни засухамъ, ни пожарамъ, ни весьма печальнымъ и нравственнымъ фактамъ все въ тѣхъ же пустынныхъ мѣстахъ; идилл³я, только что описанная, также своего рода сонь,- и она изъ самыхъ мимолетныхъ. Красота чувства, несомнѣнно, болѣе достовѣрное явлен³е народной жизни, чѣмъ "живая мысль" - но оно личное достоян³е исключительныхъ личностей. До какой степени исключительныхъ - доказываетъ необыкновенное восхищен³е автора. Оно превышаетъ цѣнность факта и совершенно напрасно, хотя бы даже на нѣсколько минутъ заслоняетъ въ его памяти друг³я не идиллическ³я, но и не личныя и не исключительныя явлен³я народной дѣйствительности.

   Но авторское чувство имѣетъ гораздо болѣе глубок³й смыслъ чѣмъ мгновенное забвен³е.- Оно - это чувство - свидѣтельствуетъ объ общемъ отношен³и автора, какъ художника, къ народной психолог³и. Это отношен³е коренится во всемъ м³росозерцан³и писателя, въ самомъ складѣ его художественной натуры. Это отношен³е можно бы назвать эпическимъ благоволен³емъ. т. е. спокойнымъ, чисто умиленнымъ чувствомъ любви, не во имя отвлеченныхъ народническихъ убѣжден³й, вообще теоретическихъ принциповъ, а въ силу прирожденной всеобъемлющей сердечности предъ всякимъ естественнымъ жизненнымъ процессомъ. Это, снова повторяемъ, не идеолог³я автора, а императивъ его природы.

   Мы видѣли,- на этой почвѣ выросъ и развился своеобразный пр³емъ автора рисовать даже, повидимому, вполнѣ отрицательныя явлен³я жизни: юморъ. Онъ не что иное, какъ длящаяся борьба контрастовъ, результатъ отсутств³я одного рѣзко опредѣленнаго смысла извѣстнаго факта или характера.

   Наконецъ, на той же почвѣ возникли и содержательнѣйш³е художественные образы, извлеченные авторомъ изъ народной среды,- личности протестантовъ и отрицателей. Мы видѣли,- общую черту, роднящую самыхъ разнородныхъ представителей типа,- жизненную безплодность и добросовѣстнѣйшаго искан³я истины и рѣшительнаго отрицан³я ея. Искатель запутывается въ дилеммѣ примирить свой личный протестъ съ хоровымъ инстинктомъ и въ самую рѣшительную минуту чувствуетъ стыдъ своего независимаго, критикующаго и созидающаго я. Отрицатель просто отряхаетъ прахъ отъ всего, что не касается его ближайшихъ личныхъ интересовъ,- и вполнѣ послѣдовательно: нельзя безъ вѣры во что-либо положительное работать на общую пользу.

   Такая работа оказывается только на сторонѣ темныхъ фанатическихъ послѣдователей древляго благочест³я. Здѣсь достаточно и вѣры, и самоотречен³я во имя вѣры,- но обо всемъ этомъ можно повторить восклицан³е автора предъ извѣстной картиной Сурикова - Боярыня Морозова: "Какая убогая бѣдная мысль для такого пламеннаго чувства, для такого подвига.

   Итакъ, на одной сторонѣ - и это сторона живой мысли - мучительное искан³е истины, страстная жажда вѣры, совпадающей съ благороднѣйшею совѣстью, и стыдъ своей личности,- на другой - и это сторона умственной смерти - слѣпая преданность буквѣ, ужасъ передъ жизнью человѣческаго духа, и подвижническая сила воли, мужественное провозглашен³е своего права вѣровать и умирать за вѣру. Чтобы показать намъ соединен³е нравственнаго благородства и личной рѣшительности, автору приходится рисовать русскихъ людей въ состоян³и сна...

   Какая злая насмѣшка и какое поучительное противорѣч³е - эта стих³йная вражда идеализма и воли!

   И тотъ же авторъ, все по поводу той же Боярыни Морозовой выразилъ наше настроен³е краснорѣчиво и мѣтко:

   "И возбужденное чувство зрителя, не находящее логическаго выражен³я, мятется въ душѣ, въ которой господствующее ощущен³е теперь - ощущен³е разлада, дисгармон³и".

   Авторъ испыталъ это ощущен³е предъ сл³ян³емъ убогой мысли съ пламеннымъ чувствомъ и подвигомъ, но то же самое ощущен³е и неизмѣримо болѣе могучее овладѣваетъ нами предъ великой мыслью въ соединен³и съ убогимъ чувствомъ и подвигомъ. И именно въ этомъ ощущен³и заключается дѣйствительно плодотворное преобразовательное движен³е свободной мысли.

   Но о немъ-то и не говоритъ нашъ авторъ, и живетъ ли оно вообще въ глубинѣ, его творческихъ создан³й?

  

  

   Нашъ вѣкъ ищетъ вѣры - мы это уже слышали,- можемъ услышать и какой именно вѣры? "Вѣры,- отвѣтитъ авторъ,- которая осуществила бы любовь и не противорѣчила истинѣ, знан³ю".

   Вдумайтесь въ это опредѣлен³е и не забывайте, что только вѣра творитъ дѣла,- отнюдь не знан³е, и не истина.

   Опредѣлен³е - не новое. Съ самаго начала нашего вѣка возникло философское направлен³е, поставившее себѣ задачей создать позитивную религ³ю. Это именно и есть вѣра, не противорѣчащая знан³ю. Направлен³е увлекло первостепенные умы вѣка, создало рядъ блестящихъ философскихъ и философско-научныхъ построен³й, и все-таки не пришло къ вожделѣнной пристани. Правда, позитивная религ³я создалась, но она не была вѣрой, основанной на наукѣ,- она скорѣе выродилась въ соревновательницу католической церкви съ догматами, культомъ и таинствами.

   И вотъ мы отъ русскаго писателя-художника вновь слышимъ о вѣрѣ, не противорѣчащей истинѣ, больше,- о вѣрѣ, при всей своей научности, осуществляющей еще любовь.

   Въ столь немногихъ словахъ и столько неразрѣшимыхъ задачъ и сокровенныхъ отъ вѣка изречен³й!

   Прежде всего - что есть истина? И притомъ истина, основанная на знан³и? Наука признаетъ одну истину въ предѣлахъ своего вѣдѣн³я, именно: истины нѣтъ, а есть множество истинъ, за непреложность которыхъ не въ силахъ поручиться та же наука. Истина, неразрывная съ реальнымъ знан³емъ, значитъ: общ³й выводъ, несомнѣнный при наличномь количествѣ данныхъ и при современномъ искусствѣ анализировать эти данныя. Одинъ вновь открытый фактъ можетъ погубить самую почтенную истину и превратить ее въ суевѣр³е, предразсудокъ, невѣжественную ложь.

   Представьте же, что съ такого рода истинами связана наша вѣра и наша любовь! Что можно вообразитъ печальнѣе положен³я тѣхъ, кто становится предметомъ нашей вѣры и любви? Имъ ежедневно грозитъ опасность быть развѣнчанными и подвергнуться тѣмъ болѣе стремительной ненависти, чѣмъ болѣе страстной была любовь, или, въ лучшемъ случаѣ, холодъ души и отчаян³е должны поразить вчерашняго рыцаря и пророка.

   Намъ думается - нашему автору должна бытъ извѣстна эта психолог³я. У него есть очень обширный разсказъ, напечатанный въ журналѣ Русская Мысль и не включенный имъ въ отдѣльное издан³е Очерковъ и разсказовъ. Произведен³е носитъ любопытное и иносказательное назван³е Съ двухъ сторонъ и имѣетъ въ виду представить преобразован³я именно вѣры, основанной на знан³и, разумѣется, научномъ.

   Герой разсказа - юный студентъ, романтически-позитивнаго направлен³я, т. е. положительнаго въ нац³ональномъ русскомъ смыслѣ слова. У насъ вѣдь и нигилисты сумѣли явиться самыми мечтательными послѣдователями матер³алистической метафизики со всѣми признаками чисто-религ³ознаго фанатическаго прозелитизма. Герой, точнѣе жертва, "двухъ построен³й", одинъ изъ самыхъ краснорѣчивыхъ представителей секты. Онъ говоритъ о себѣ: "Я взялъ у Бокля истину о мясѣ и картофелѣ и принялъ ее со всѣмъ жаромъ прозелита". Истину, чарующую своей простотой, видимой осязательностью, истину научную, но по существу самую романтическую, какую только можно представить въ мнимо-научномъ ореолѣ. Дальше герой признается: "Мысль есть выдѣлен³е мозга, какъ желчь печени". Это казалось мнѣ и новымъ, и ген³альнымъ. Я видѣлъ въ этомъ безстрашно провозглашенную истину и съ ревностью прозелита готовъ былъ довести ее до логическихъ предѣловъ". И до такихъ предѣловъ истина дѣйствительно доводилась болѣе счастливыми прозелитами.

   Нашего героя постигло несчастье. Истины онъ усвоилъ все чрезвычайно прозаическ³я и жесток³я, а натура у него все время оставалась самая художественная и эстетическая. И очень кстати для наиболѣе яркаго освѣщен³я религ³и на почвѣ знан³я. Именно идеалистическ³й строй нравственнаго мира превратилъ юношу изъ студента въ послѣдователя, изъ ученаго въ пророка,- и ближайш³е, дѣйствительно положительные, опыты показали, чего стоитъ подобный прозелитизмъ.

   Юноша, одновременно съ простыми истинами изъ Бокля и Бюхнера, не замедлилъ создать себѣ культъ героизма, нарисовать въ своихъ мечтахъ образъ осуществителя этихъ истинъ и даже воплотить мечту въ лицѣ товарища студента. Но этотъ провиденц³альный герой гибнетъ весьма жалко отъ несчастной любви, и нашему мечтателю приходится видѣть не самую катастрофу, а ея слѣды - именно мозгъ раздавленнаго поѣздомъ.

   Казалось бы, что здѣсь особенно потрясающаго, тѣмъ болѣе для такого положительнаго мыслителя! Для него и самая мысль нѣчто вродѣ желчи,- что же смущаться видомъ мозга! Сцѣплен³е матер³альныхъ частицъ - больше ничего. Но оказывается, истины, столь простыя теоретически и неотразимо увлекательныя на страницахъ книги, не выдерживаютъ перваго болѣе или менѣе серьезнаго столкновен³я съ жизнью. И тогда кажется, ужъ лучше бы совсѣмъ прозелитъ не исповѣдывалъ никакихъ истинъ и не питалъ никакой любви. Такъ глубоко его отчаян³е и такъ мучительно и медлительно его возрожден³е. А часто и вовсе не бываетъ его: разбитый идеалистъ такъ и остается на всю жизнь орломъ съ перебитыми крыльями и жалко и немощно угнетаемый горькими чувствами и злобными мыслями доползаетъ до могилы заживо умершимъ человѣкомъ.

   Героя "двухъ построен³й" къ жизни возвращаетъ любовь къ дѣвицѣ: очень завидная участь, но отнюдь не героическая! Что же это за мыслитель и дѣятель, кому надо набираться разумнаго идеализма и практической энерг³и на груди женщины? Весь разсказъ проникнутъ духомъ мелодрамы, очень растянутъ и въ нѣкоторыхъ мѣстахъ страдаетъ слишкомъ ухищреннымъ анализомъ, просто сочинительствомъ. И происходитъ это, повидимому, отъ нецѣлесообразныхъ усил³й автора представить своего героя въ болѣе значительномъ свѣтѣ, чѣмъ онъ этого заслуживаетъ и, помимо, сострадан³я, вызвать у читателя нѣчто похожее на уважен³е.

   Напрасная трата добрыхъ чувствъ! Всяк³й идеализмъ самъ по себѣ вовсе не почтенное явлен³е, такъ же какъ и подвигъ. Идеализмъ можетъ быть глупымъ, а подвигъ шальнымъ. Спасти человѣка отъ той и другой участи можетъ только осмысленная воля, жизненно-сильное содержан³е идеализма и жизненно-плодотворный смыслъ подвига. Иначе идеалистъ и подвижникъ могутъ попасть въ положен³е Герострата или мокрой курицы.

   У нашего автора и на этотъ мотивъ имѣется произведен³е, вышедшее таковымъ опять противъ его воли. Это самый ранн³й его разсказъ, напечатанный въ ³юльской книгѣ Слова въ 1879 году - Эпизоды изъ жизни искателя. Разсказъ даже не подписанъ полнымъ именемъ автора и не заслуживаетъ этого, но въ немъ есть нѣкоторыя короленковск³я черты, прежде всего выборъ героя - "искателя".

   Чего собственно ищетъ искатель - остается неизвѣстнымъ. Онъ - студентъ съ большими способностями, съ обширными книжными опытами и "съ массой впечатлѣн³й", по его словамъ. Онъ даже нарочно уѣзжаетъ въ деревню, чтобы разобраться на свободѣ съ своими идеями и чувствами.

   Но на самомъ дѣлѣ - это громкая увертюра къ очень тихой оперѣ. Никакого выяснен³я идей не происходитъ: герой совершаетъ только весьма донъ-кихотское доброе дѣло, благородное, но ровно настолько же, по безпощадной ирон³и "духа земли", идейно-ничтожное. Юноша спасаетъ отъ смерти нѣкоего пошлаго господина, намѣревавшагося покончить свое существован³е изъ за сердечнаго вопроса. Такая ужъ судьба даровитыхъ русскихъ идеалистовъ! Или горяч³я слезы оскорбленной идеальной души или самоотвержен³е во славу какаго-нибудь мирнаго мѣщанина, ради процвѣтан³я отечественной болотной тины! И въ то время, когда спасенные коптители меба благоденствуютъ съ соотвѣтственными дѣвицами и женами, искателю, говоритъ авторъ, "ужъ на роду написано обрѣтать слишкомъ часто то, чего совсѣмъ не искалъ".

   Истинно трагическ³й приговоръ - на роду написано! Неужели авторъ желаетъ убѣдить насъ въ фатальныхъ несчаст³яхъ своихъ искателей? Врядъ ли. Авторъ не фаталистъ и, повидимому, не былъ имъ и въ самомъ началѣ своего писательства. У него есть "восточная сказка" - Необходимость - очень утѣшительнаго смысла. Необходимость опредѣляется такъ: "это божество признаетъ своими законами все то, что рѣшитъ намъ выборъ. Необходимость - не хозяинъ, а только будущ³й счетчикъ нашихъ движен³й".

   Это чрезвычайно рѣшительно сказано, и вопросъ о необходимости и нравственной свободѣ, разумѣется, по прежнему остается нерѣшеннымъ, и врядъ ли когда дождется удовлетворительнаго рѣшен³я. И вполнѣ ясно, почему. Чтобы рѣшить въ пользу необходимости или свободы или точно распредѣлить ихъ значен³е въ человѣческой дѣятельности, надо владѣть основнымъ принципомъ естественной и психической жизни, умѣть примирить м³ровой законъ причинности съ нравственнымъ чувствомъ свободы, а это именно одна изъ задачъ, лежащихъ за предѣлами разума и знан³я.

   Но невозможность философскаго отвѣта на вопросъ не устраняетъ цѣлесообразности практическихъ рѣшен³й, и так³я рѣшен³я даются въ течен³е цѣлыхъ вѣковъ, начиная съ религ³ознаго учен³я о предопредѣлен³и и благодати. Рѣшаетъ, въ извѣстномъ смыслѣ, и нашъ авторъ, давая перевѣсъ свободѣ надъ необходимостью.

   Мы присоединяемся къ этому рѣшен³ю, и приговоръ судьбы надъ "искателями" понимаемъ иносказательно, т. е. желаемъ искать основан³й этого приговора въ природѣ и жизни самихъ приговоренныхъ.

   Если русск³й искатель обрѣтаетъ вовсе не то, чего онъ искалъ, возможны только два объяснен³я съ точки зрѣн³я свободной человѣческой личности: или искатель намѣтилъ себѣ недостижимую цѣль, или не сумѣлъ отыскать ее, слѣдовательно, смыслѣ судьбы заключается въ ограниченности разума или въ немощахъ воли, т. е. въ личныхъ несовершенствахъ искателя.

   И мы это видимъ вооч³ю. Религ³я юныхъ матер³алистовъ, основанная на наукѣ,- чистѣйшая миѳолог³я и грубѣйшее суевѣр³е. Уже въ сущности этой религ³и заключаются непреодолимыя затруднен³я - осуществить ея истины. Мало того. При полной послѣдовательности безполезна даже и самая мысль объ осуществлен³и, такъ какъ матер³ализмъ является самой естественной основой для фаталистическаго учен³я, для догмата о необходимости.

   Но оставимъ религ³ю искателей: ея банкротство до такой степени безнадежно, что врядъ ли еще разъ человѣческ³й умъ попадетъ на старую дорогу. Можетъ быть, обанкрутилась только извѣстная отвлеченная система, а принципъ вѣры, не противорѣчащей знан³ю, самъ по себѣ неопровержимъ, и главное, нравственно и практически пр³емлемъ.

   Мы опять предъ вопросомъ громадной важности и такой же сложности. Ничего не можетъ быть увлекательнѣе идеи вѣровать въ то, что провѣрено анализомъ, любить то, что удостовѣрено знан³емъ. И на самомъ дѣлѣ нѣтъ, кажется, ни одной иллюз³и столь на видъ законной и даже правдоподобной и столь же въ дѣйствительности обманчивой.

   Вѣровать - вѣдь это значитъ не только не сомнѣваться, но даже не предполагать возможности усомниться, если только вѣра зависитъ отъ знан³я. Вѣровать - это значитъ дѣйствовать неуклонно, не знать нравственныхъ препятств³й на пути дѣятельности, не испытывать раздумья въ моментъ дѣла если, опять повторяемъ, вѣра - результатъ анализа.

   Но кто же и когда такъ вѣровалъ и дѣйствовалъ?

   Въ художественной литературѣ существуетъ произведен³е, создавшее громадную философскую литературу, именно потому, что смыслъ его въ разрѣшен³и вопроса о зависимости вѣры отъ знан³я. Среди безчисленныхъ объяснен³й гамлетовской драмы, существуетъ одно, но нашему мнѣн³ю, единственно вѣрное. Гамлетъ мучается въ бездѣйств³я именно потому, что не вѣритъ, а не вѣритъ потому, что достовѣрно не знаетъ,- не фактически, а нравственно, именно не знаетъ, справедлива ли будетъ его месть, обезпечена ли она отъ всякихъ возражен³й съ точки зрѣн³я высшаго человѣческаго разума?

   Можно ли рѣшить подобный вопросъ абсолютно? Свойство человѣческаго анализа - его неограниченность, д³алектическая безпредѣльность, и преимущественно въ вопросахъ нравственныхъ. Установите самое, повидимому, неопровержимое положен³е,- мгновен³е спустя, уже возникаетъ его антитезисъ и такъ безъ конца. И это совершенно понятно. Мы не владѣемъ безусловной истиной ни въ какомъ отношен³и и Паскаль чрезвычайно мѣтко изобразилъ шаткость человѣческихъ нравственныхъ принциповъ: часто достаточно рѣки, чтобы жителей-сосѣдей непримиримо разъединить по вопросамъ нравственности: что на одномъ берегу считается подвигомъ, на другомъ покараютъ какъ преступлен³е. Чтобы открыть предметы вѣры при помощи ума, надо остановить анализъ на какой-либо точкѣ, намѣренно или подъ вл³ян³емъ увлечен³я, паѳоса, иначе умъ безъ конца будетъ анализировать и упразднитъ совершенно волю.

   Но есть другой источникъ познан³я истины - непосредственное чувство или совѣсть, когда сердце заступаетъ мѣсто разсудка. Это будетъ вѣра, основанная на любви, вѣра, какъ видимъ, несовершенная, такъ какъ уровень совѣсти всецѣло зависитъ отъ общаго духовнаго развит³я человѣческой природы, и совѣсть рѣзко мѣняется въ прямой зависимости отъ культуры. Древнему ³удею совѣсть не дала бы покоя, если бы онъ не истребилъ своего побѣжденнаго врага съ его дѣтьми и даже скотомъ, античному эллину та же совѣсть повелѣвала всѣхъ не эллиновъ считать прирожденными рабами, въ новое время и то и другое, по крайней мѣрѣ теоретически, считается преступлен³емъ и безум³емъ, слѣдовательно, совѣсть также не абсолютна, и чувство въ сущности тотъ же анализъ. Въ самомъ дѣлѣ, если умъ безъ конца можетъ объяснять, то чувство столь же неограниченно можетъ сострадать и, слѣдовательно, также парализировать энерг³ю борьбы, т. е. волю. Если анализъ можетъ довести до фатализма, къ чему и приходитъ Гамлетъ, то чувство способно внушить истину непротивлен³я злу; и въ томъ и въ другомъ случаѣ не будетъ вѣры, не будетъ жизненно-дѣятельнаго принципа, не будетъ самой личности, какъ явлен³я творческаго.

   Таковы результаты, если послѣдовательно примѣнять искан³е вѣры, не противорѣчащей знан³ю, и любви, основанной на такой вѣрѣ.

   И мы видѣли эти результаты на художественныхъ сознан³яхъ нашего автора. Но неужели не существуетъ выхода изъ этой дилеммы? Неужели такъ и суждено идеалистамъ, взыскующимъ града, жалко гибнуть на пути и предоставить вѣру и самоотречен³е людямъ, завѣдомо враждебнымъ идеѣ и духовной истинѣ?

   Если бы нашъ авторъ отвѣчалъ утвердительно, онъ поступилъ бы послѣдовательно какъ художникъ, авторъ разобранныхъ нами произведен³й. Но какъ мыслитель, онъ прервалъ анализъ своего творческаго таланта и отвѣтилъ непослѣдовательно, но въ высшей степени краснорѣчиво. И эта непослѣдовательность - замѣчательнѣйш³й фактъ не только въ писатель