Короленко Владимир Галактионович - В голодный год

пустит дело из своих рук и примирится с ролью совещательного органа при губернаторе... Тогда в Нижегородской губернии сразу же водворился бы тот порядок, который впоследствии был действительно введен новым продовольственным уставом...

   Но в то время действовали еще прежние законы, и, к счастью, в собрании нашлись люди, которые напомнили, что законы не отменяются ни министерскими циркулярами, ни губернаторскими речами. Это напоминание значительно прояснило положение. Голос Васильского уезда, в лице его ретроградного председателя А. А. Демидова, пытался еще ограничить роль земства одним только "выяснением степени нужды", но стало все-таки очевидно, что собрание принимает свою задачу в ее полном объеме.

   Впоследствии оказалось, что и министерский циркуляр предлагал лишь для совместного с земством труда по продовольствию образовать при губернаторе особое продовольственное совещание, "которое, однако, не должно было, по смыслу циркуляра, умалять финансовую и хозяйственную компетенцию земства. Через два дня в этом смысле был исправлен и напечатанный ранее текст речи генерала Баранова. Шутники говорили по этому поводу, что компетенция земства повисла на одной запятой и легко может сорваться. Как бы то ни было, земство удержало позицию: с своей стороны собрание решило образовать комиссию в помощь своей управе, в которую постановлено пригласить и господина губернатора... Итак, "возникли параллельно две комиссии. Ввиду этого комитет при губернаторе тотчас же закрылся, и образовалась губернская земская продовольственная комиссия (действовавшая с июля по октябрь месяцы и имевшая за это время семь заседаний).

   Однако и генерал Баранов не отказался от попыток захватить огромное дело в свои властные руки: в ноябре он счел необходимым возобновить вновь закрытое "совещание", хотя и под несколько измененным названием. Земство в декабре закрыло свою комиссию, подчеркнув таким образом, что всю ответственность оно возлагает на управу. После этого на арене продовольственных операций остались: с одной стороны - губернская земская управа, с ее правами и ответственностью, с другой - новая комиссия смешанного характера, с неопределенным и изменчивым составом. Земцы в ней составляли ничтожное меньшинство. Тем не менее, так как они все-таки присутствовали на ее заседаниях, то генерал Баранов пытался придать ее решениям значение, обязательное и для земства. На этой почве разыгрывались впоследствии бурные атаки "барановцев" против губернского земства.

   Это и была "Нижегородская губернская продовольственная комиссия", получившая в свое время громкую и в некоторых отношениях блестящую известность. Впрочем, во всех бумагах, приходивших из министерства, она именовалась гораздо скромнее: "продовольственным совещанием при нижегородском губернаторе".

   Я не имею надежды исчерпать здесь любопытные материалы, которыми мы обязаны "просвещенной гласности", допущенной во все работы продовольственной комиссии. Тому, кто возьмется со временем за эту работу, придется отметить немало интересных страниц, однако несомненно, что под этими цветами и блеском скрывалась старая и давно упраздненная жизнью дореформенная сущность. С одной стороны - это было как будто только совещание, без решающего и исполнительного характера, с другой - оно стремилось возродить компетенцию дореформенных комиссий продовольствия. Положение выходило в кратких чертах такое: ответственность ложилась на управу, состоявшую из четырех человек. Распоряжаться могли бы несколько десятков людей, случайных и никакой ответственностью не обремененных. Очевидно, решения этого изменчивого и зависимого большинства обращались в какую-то фикцию и совершенно отпадали, а в поле действия оставались две реальности: земская управа и глава местной администрации - властный, своенравный, не считавшийся с законами губернатор Баранов.

  

   Вскоре же начались резкие столкновения... На очереди стояли вопросы огромной и самой "практической" важности. Земская управа решила перенести центр тяжести хлебных закупок на дальние рынки и для этого командировала своих агентов, преимущественно статистиков-агрономов, на юг и на Кавказ, а также завязала связи на местах с общественными и земскими учреждениями. Управа справедливо опасалась обрушить всю тяжесть огромного спроса на местные рынки, боясь страшного поднятия цен в губернии, а также опасаясь очутиться во власти местных крупных торговцев. При выполнении своего плана управа рассчитывала на земскую взаимность, на строгий выбор и известный нравственный ценз своих агентов и на содействие общественных учреждений на местах закупок. Последствия показали, что она не ошиблась в этих расчетах. Генерал Баранов являлся, наоборот, сторонником ведения всего дела через крупные местные торговые фирмы, а за генералом Барановым шло и большинство комиссии. План управы считался "непрактическим" и, слишком "идеальным". Предсказывались неумелость и ошибки со стороны "земских агрономов" (кличка до известной степени ироническая), не искушенных в изворотах хлебной торговли. Но на место управской теории тотчас же выдвигалась своя теория, гораздо более утопическая и прямо опасная. Предполагалось как будто, что крупные хлебные торговцы - люди сплошь отменного самоотвержения и патриотизма, "доблестные истинно русские люди", сгорающие одним только желанием - доставить нуждающемуся населению хлеб как можно лучше и дешевле и отнюдь не помышляющие об увеличении своих барышей до возможных пределов. Разумеется, эта утопия гораздо утопичнее земской. Такие вещи очень хороши в застольных речах, но на них нельзя строить обширных торговых предприятий. Генерал Баранов указывал, что между крупными хлебными торговцами, о которых шла речь, есть почтенные имена известных местных "жертвователей" и филантропов. Но, во-первых, далеко не все и даже не очень много, а, во-вторых,- возражали земцы,- филантропия и торговое дело - две вещи, которые смешивать и неудобно, и опасно. Пожертвования в одной области возможны, именно, на барыши в другой. Торговля держится барышом, а барыш - спросом и предложением. "Умелости" хлебных торговцев отрицать невозможно. Но чтобы это профессиональное уменье обратилось исключительно на пользу покупщика-земства, когда последнее окажется в полной зависимости от своих комиссионеров на ограниченном рынке, с огромным спросом и небольшим предложением,- в этом, конечно, позволительно было сомневаться. Крупные земские закупки у местных земских тузов тотчас же подняли бы местные цены. А тогда, разумеется, и цена привозного хлеба сообразовалась бы с местной. Страшно подумать, до чего могла бы дойти эта игра цен и в каком положении очутилась бы та часть населения, которая не могла рассчитывать на ссуду, если бы "система" ген. Баранова отдала весь край на милость и немилость доблестных хлеботорговцев.

   На этой почве в среде губернской продовольственной комиссии возникла борьба, принимавшая одно время очень острый характер. Земская управа твердо стояла на своем, генерал Баранов тоже упорно добивался своей цели. Можно думать даже, что ему улыбался опять прием, примененный к Н. Д. Валову, то есть устранение губернской управы по высочайшему повелению. Дело доходило до того, что земские закупки объявлялись публично "сплошною фальсификацией", неизвестно кем произведенной {См. Журнал Нижегор. губ. продов. комиссии от 15 янв. 1892 г. Слова ген. Баранова: "Но что же мы видим? Одни подделки, кем сделанные - все равно!!"},- обвинение, совершенно и заведомо ложное, проникшее, однако, в печать и подхваченное тотчас же громким хором, вопиявшим и глаголавшим против земства. Чрезвычайно интересно отметить, кстати, что в этом хоре очень заметны были на страницах газет известного лагеря именно голоса хлебных торговцев {В том числе, между другими,- "известного" г-на Иванюшенкова.}. Эти "доблестные русские люди" явились судьями земской нравственности в торговом деле, и мне кажется, что бедное подсудимое земство могло бы в данном случае воспользоваться несомненным правом "отвода". Как бы то ни было, однако, старое земство можно поздравить: оно с честью вышло из трудного испытания. В настоящее время общим результатам операции давно подведен итог. За исключением небольшого числа случаев, неизбежных в сложном и спешном деле, в особенности при условиях тогдашнего хлебного рынка, земские закупки, выполненные на основании "идеальных теорий", оказались совершенно удовлетворительными, и притом в общем они обошлись земству дешевле той части, которая произведена крупными торговцами-комиссионерами... Если же прибавить к этому, что они увеличивали общее количество хлеба в губернии и, таким образом, остановили дальнейшее повышение цен на местных рынках, то становится несомненным, что в этом вопросе "оппозиция" земской управы завоевательным стремлениям генерала Баранова, оппозиция, отстранившая в роковое время монополию хлебных торговцев,- оказала всему краю огромную услугу.

   Но это ясно теперь. А в то время было ясно далеко не всем, и в управе, подавленной в комиссии бесформенным и безответственным большинством, закиданной довольно-таки пристрастными заключениями экспертной комиссии, порой в обличительном усердии доходившей до истинных курьезов {Заметим кстати, что главным деятелем в этой комиссии явился доктор Д. Ф. Решетилло, который, как мы видели выше, нашел возможность украсить своею подписью два прямо противоположные заключения о санитарном состоянии села Саитовки (впоследствии этот "деятель" сошел со сцены после оглашения самых некрасивых проделок по службе).}, пришлось апеллировать к своим законным правам, связанным с законной ответственностью. Твердость, с какой, наконец, была сделана эта апелляция, разрешила на этот раз запутанное положение. С этих пор комиссия вводится в свои настоящие пределы, и дело идет нормальным порядком. Самая критика закупок со стороны "экспертов" становится спокойнее и в общем приносит свою долю пользы, как всякая критика; несколько второстепенных промахов земской управы исправлено, а зато общий характер ее деятельности, после строгого испытания, выступает с полною ясностью: старое земство, в лице председателя А. В. Баженова, получило в новой губернаторской речи, открывавшей (в 1893 г.) первое заседание уже реформированного земского собрания, полное и блестящее удовлетворение {См. "Волгарь", 1893 г., No 16. Указав на "длинный ряд заслуг" А. В. Баженова (в том числе организацию статистич. бюро, "материалы которого и беспримерная деятельность статистиков оказали неисчислимую пользу делу борьбы с невзгодой"), ген. Баранов закончил пожеланием, "чтобы будущие выборы поставили у земских дел таких же деятелей..." Этим, очевидно, ген. Баранов брал назад свои страстные и слишком торопливые обвинения по адресу земства.}.

   Этим коротким очерком взаимных отношений губернского земства и администрации в продовольственном деле я до некоторой степени уплачиваю долг печати по отношению к органу нашего земства, над которым одно время тяготели тяжелые и совершенно незаслуженные обвинения. Это не мешает, однако, признать, что вне этого и некоторых еще, праеда, часто очень существенных "недоразумений" - продовольственная комиссия, как совещание, оказала делу некоторые услуги, и уже одна гласность продовольственного дела в Нижегородском крае является чертой, заслуживающей подражания {К сожалению, только,- на последующем ходе продовольственного дела не заметно поучительного влияния этого опыта. Скорее наоборот: заимствованы как раз лишь одни отрицательные стороны Барановской системы. Результаты теперь (1907 г.) налицо, в виде господ Гурко, Лидваля, Фредерикса.}.

   Таким образом, в губернии законный хозяйственный орган в конце концов сохранил (на некоторое время) свою компетенцию... Губернская же продовольственная комиссия хотя и представляла в значительной мере "пережиток" дореформенного периода, но все же это был пережиток блестящий и так сказать "просвещенный",- настолько блестящий и просвещенный, что некоторые не особенно проницательные люди разных лагерей приписывали ему не однажды характер либерализма. Одни говорили это в похвалу, другие - в осуждение, но теперь ясно, что и те, и другие были неправы в самой квалификации... По существу это был, все-таки, шаг назад, к дореформенным порядкам.

   В уездах эта сущность выступала без всяких прикрас, без всякой просвещенности и "либерализма".

   Быть может, самой заметною чертой нашего строя следует признать пренебрежение к знанию и науке, ко всякой теории и правильному обобщению, ко всему, что только выдвигается из уровня так называемой "практики", в ее сыром и самом непосредственном виде. Просмотрите консервативные газеты того времени, и вы будете удивлены обилием практических псевдонимов. Практический человек и практический хозяин, истинно-практический человек и истинно-практический хозяин, наконец, истинно-практический и вдобавок еще русский человек и таковой же хозяин!.. Сторонитесь перед практическим человеком, потому что он свободен от европейских теорий и пренебрег все законы - вот главный лозунг этого отряда, заполняющего прессу и выступающего на завоевание современности. Большего ругательства, как человек "теории или науки", для них не существует, но при этом каждый из них непременно несет свою собственную теорию, только эта теория "практичная". Правда также, что эта практичная теория тотчас же и на тех же столбцах сталкивается неизбежно с другою теорией, уже истинно-практичной, и обе они подвергаются натиску со стороны третьей,- истинно-практичной и русской, вооруженной всеми эпитетами, которые должны ей доставить победу и одоление... Хаос получается, конечно, необычайный, но столичный читатель улыбается и проходит мимо. В самом деле, ведь это кажется так невинно: если эти забавные практики опровергают друг друга, то очевидно, что общее им всем притязание на немедленную ломку всего существующего во имя их собственных теорий никоим образом не может подлежать удовлетворению.

   Но это вам только так кажется, читатель! А мы-то, провинциалы, имеем всех этих практичных и истинно-практичных господ в натуре, и то, что вам представляется забавной игрой в доморощенные теории,- мы воспринимаем со всею непосредственностью практики. "В моем уезде я делаю то-то и так-то",- вот в каком виде является нам эта истинно-практичная мудрость. Сведенные даже на газетном столбце, эти мудрости уже поедаются взаимно. Ну, а в моем уезде, моя мудрость царит на всей своей воле, и ничто не может противостоять ее творческой силе, пока уезд этот - мой, и пока для меня закон имеет лишь силу просто какого-то чужого теоретического соображения... Разумеется, трудно требовать, чтобы я отдал чужим теоретическим соображениям (хотя бы даже ясно выраженным в законе) предпочтительное внимание перед своими.

   Прекрасную иллюстрацию к сказанному представляет, например, тот же Васильский уезд, первый носитель продовольственной диктатуры. У Васильского уезда тоже оказались свои "практики", а у этих практиков оказалась своя собственная, очень законченная и цельная "теория" или даже вернее - система. Васильский предводитель дворянства, П. П. Зубов, как мы уже видели, распределил первые партии отпущенного правительством хлеба. На несколько дней он стал даже "знаменитостью голодного года". Это случилось после того, как, по указанию ген. Баранова, усадьбу г. Зубова посетил корреспондент "Нового времени", С. Ф. Шарапов. Господин Шарапов пробыл у господина Зубова двое суток и затем с присущей ему экспансивностью оповестил на всю Россию, что в помещичьей усадьбе Васильского уезда он открыл истинно-государственный ум, "живое звено, связующее над Сурой Русь земскую с Русью государственной". "Пустых разговоров,- писал автор,- у нас не было, ибо я, как пчела, тянул из него один мед", то есть это г. Шарапов тянул из г. Зубова чистейший мед государственной мудрости, и его затрудняло одно: "как в границах краткого письма представить хоть бледные отрывки этого яркого, дельного русского мировоззрения" {"Нов. ср.", 27 сент. 1891 г.}. Опасение не напрасное, так как, действительно, на протяжении всего не особенно даже короткого письма, кроме затасканной идеи о замене денежного продовольственного капитала "натуральными запасами", ничего больше читатели не нашли. Теории господина Зубова в печати, даже в ярком изложении Шарапова, оказались убогой банальностью... Тем не менее, "дельное, яркое, истинно русское мировоззрение" г. Зубова сказалось в заседаниях продовольственной комиссии и с достаточной полнотой напечатано в ее протоколах.

   Что же несла с собой эта знаменитая система?

   Прежде всего по части обсеменения полей она провозглашала замену остальных хлебов просом! - Отчего мы обеднели? На этот вопрос еще не так давно древние практически мудрые старцы отвечали: оттого, что перестали считать деньги на ассигнации. Оно и понятно: денег тогда на счету было больше, а теперь стало менее. А в чем же богатство, как не в обилии денег? Отчего у нас неурожаи? - спрашивает автор васильского проекта и отвечает: оттого, что мы сеем хлеба, не дающие больших урожаев. Просо же родится сам-двадцать,- "мы были бы давно богаты, если бы сеяли одно просо!"

   Этого мало. Мы видели уже, как нехитрая деревенская мудрость объясняла причину недавного бедствия. Телеграфная проволока, винище, генеральное межевание... Но самое распространенное и самое "строгое" объяснение касается роскоши, будто бы ныне необычайно распространившейся в русском народе.

   - Твой дед ходил в лаптях? - спрашивал при мне один строгий человек у переминавшегося с ноги на ногу мужика.

   - Так точно.

   - И хлеб у него родился?

   - Это верно. Прежде урожаи-то были не нонешним чета...

   - А на тебе сапоги?..

   - Плохие, ваше благородие. Одна только слава, что сапоги...

   - А все-таки сапоги есть, а хлеба нет... Понимай теперь сам!

   - Как не понять!

   Деревня в своем смущении сама не прочь порой согласиться с этим объснением. Действительно, прежде ходили в лаптях, и земля родила обильнее. Теперь - сапоги, ситцы - и неурожаи...

   - Так неужто, братец ты мой, ежели теперича снять мне сапог, земля станет родить больше? - недоумевал после этого разговора наш простодушный собеседник.

   Ему, конечно, можно простить, тем более, что его недоумение самоотверженно и бескорыстно: дело шло об его собственной роскоши (сапожишки-то, действительно, были совсем плохие!). Гораздо менее простительно, когда люди, сами щеголяющие в ботинках, и говорят, и пишут, и действуют в этом разувательном и обнажающем направлении.

   Так и васильская продовольственная комиссия во главе с П. П. Зубовым почувствовала себя оскорбленной зрелищем народной роскоши.

   - У него,- говорил васильский предводитель дворянства, автор проекта,- есть сапоги со сборами, гармонии, самовары...

   Из этого следовал вывод:

   Пусть он продает сапоги, самовары, сарафаны и гармонии, и только после этой операции васильская продовольственная комиссия признает его заслуживающим помощи {См. Журнал Нижегор. губ. продов. комиссии 24 ноября 1891 г., стр. 5 и 6. "В заключение г. Зубов сообщает, что весь его проект основан на практических хозяйственных соображениях".}. Но и затем, так как он пьяница и лентяй, то необходимо зорко смотреть, чтобы он не уклонялся от работы: хлеб выдавать не иначе, как под особые квитанции землевладельцев-нанимателей. Всякое заявление о том, что он отказался от приглашения на работу (об условиях этого приглашения не говорилось,- предполагалось, что условия господ помещиков будут самые великодушные), должно лишить просителя всякой надежды на помощь.

   Генерал Баранов одно время почему-то особенно покровительствовал П. П. Зубову, выдвигал его и сам направил к нему сладкопевца господина Шарапова. Но когда г. Зубов появился со своей государственной мудростью в продовольственной комиссии, где все-таки было немало людей действительно сведущих, то генерал Баранов вынужден был отступиться от своего protégé! Его своеобразные теории потерпели жестокое поражение. О просе даже не спорили, и весь "просяной проект" сделался добычей газетных фельетонов. Но затем: сколько можно выручить за сапоги и гармонии? - спрашивали у васильского мудреца.- Не послужит ли это на пользу одним кулакам, которые, при любезном содействии уездной комиссии, скупят у мужика "лишнее имущество" за бесценок? Наконец, что же это за теория, стремящаяся во что бы то ни стало раздеть и разуть?.. Не должна ли, наоборот, истинно практическая и притом самая русская мудрость стремиться к тому, чтобы русский народ не только сохранил свою обувь, но еще получил бы со временем возможность одеваться не хуже любого немца? На все эти вопросы представители Васильского уезда не дали сколько-нибудь удовлетворительного ответа. Но теория осталась все-таки для... "своего" уезда. И, боже мой, сколько, должно быть, проса насеяно на васильских нивах! А проповедь раздевания нашла свою благодарную почву на берегах Теши и Рудни и в Лукояновском уезде облеклась в зловещий термин: там это называлось впоследствии "вымаривать" у голодающего мужика лишнее имущество (не исключая, конечно, и "лишней" скотины)!.. Как же, однако, могло случиться, что столь явно нелепая система, потерпевшая такое очевидное поражение в губернской продовольственной комиссии, то есть в центре, все-таки возымела силу и действие на местах? Это обстоятельство объясняется опять некоторыми особенностями нашей продовольственной организации в "голодном году". Дело в том, что уже вскоре после возникновения губернской комиссии, под шум борьбы, которую мы описывали выше, в уездах (кроме Нижегородского и Макарьевского) продовольственное дело совершенно ускользнуло из рук уездных земств. Было бы чрезвычайно интересно проследить причины этого явления, но пока можно лишь констатировать факт: в то время, как губернское земство дало решительный отпор притязаниям администрации и сохранило за собой существеннейшие продовольственные функции, уездные управы почти всюду потонули в составе уездных комиссий, сложившихся из подавляющего большинства земских начальников, под председательством уездных предводителей дворянства. Впоследствии (уже в 1894 году), ревизионная комиссия губернского земства констатировала, что в отношении организации продовольственного дела на местах - губерния представляла картину чрезвычайно пеструю. Прежде всего,- "губернская продовольственная комиссия отменяла нередко постановления уездных земских собраний, определявших количество ссуды". Комиссия присвоила себе даже право "рассматривать ходатайства земских управ о созыве экстренных собраний и жалобы на действия губернской управы". Кроме Нижегородского и Макарьевского уездов, - где уездные управы несли общее распоряжение всем делом,- в других земские органы не участвовали вовсе в распределении ссуды между сельскими обществами и отдельными домохозяевами. Остальные уезды располагаются между этими крайними пределами. Васильская уездная управа сосредоточила у себя бумажное делопроизводство по продовольственному делу, но зато отложилась от губернского земства и свои распоряжения согласовала только "с указаниями г. губернатора, губернской и уездной продовольственных комиссий". Лукояновская управа не участвовала в деле ни в какой мере, а лукояновская продовольственная комиссия отложилась и от земства, и от губернской администрации... Вообще же, в большинстве случаев, земские управы являлись лишь передаточными инстанциями. Они получали от губернского земства хлеб и деньги и тотчас же передавали их в продовольственную комиссию, которая в виде авансов раздавала их в полное распоряжение земских начальников. Все продовольственное дело на местах, составление списков, определение нужды и раздача, то есть вся самая, быть может, существенная часть продовольственных операций лежала почти всецело на земских начальниках.

   Положение создалось довольно неожиданное, с точки зрения закона, и странное по существу. Земские управы, ответственные по закону, были отстранены фактически. Земские начальники вели дело, но не были обязаны ответственностью. Они могли во всякое данное время отказаться и "бросить" (что и случилось в Лукояновском уезде), наконец, что самое главное: как добровольцы, они не считали себя связанными никакою общею системою.

   Шашки оказались смешанными радикально, и особенное затруднение наступило по окончании продовольственной кампании, когда пришлось давать отчет в израсходовании правительственной ссуды. Отчет, разумеется, требовался от земства. Губернская управа справилась со своей общей частью операции легко, быстро и точно. Но когда дело дошло до отчета по уездам, то есть до самой существенной части операции,- то встретились почти непреодолимые затруднения. Отчет опять требовался от земских управ, но многие управы в деле совсем не участвовали, а господа земские начальники часто не считали себя обязанными никакой отчетностью, ссылаясь на то, что в круге обязанностей, начертанных в уложении об их службе, составление отчетов для земства не значится. Дело тянулось таким образом около трех лет, и "Записка ревизионной комиссии XXX очередному губернскому собранию" изобилует в этом отношении необыкновенно характерными фактами. Так, по некоторым земским участкам, вместо всяких документов, были представлены черновые тетради с беспорядочными записями и помарками. Мне лично пришлось видеть одну такую тетрадь. Она носила характерное заглавие:

  

  

   и была вся испещрена поправками, порой самого неожиданного свойства, сделанными карандашом или чернилами. И это - на десятки тысяч рублей! Другой земский начальник, г. Штевен, на требование оправдательных документов, ответил обиженной репликой. Он мог бы, пожалуй, попросить задним числом расписки у хорошей своей знакомой, госпожи NN, у которой закупил некоторые партии хлеба. Но ему стыдно признаться перед ней, что к нему, земскому начальнику, питают такое недоверие (факт)...

   Это было время полной неприкосновенности "молодого института", и господа земские начальники, повидимому, не ожидали, что все эти их "интимности" могут подвергаться публичному обсуждению. Но земская ревизионная комиссия беспощадно вынесла их на свет божий. Я помню замешательство и смущение земского собрания, уже реформированного и наполовину состоявшего из земских начальников и предводителей, когда читался этот отчет. Утвердить его не решилось даже это, уже чисто дворянское земство. Отвергнуть?.. Но где же выход из лабиринта, созданного рядом беззаконий... Собрание решило, наконец, признать отчет... "законченным", и никаких выводов из него о правильности или неправильности самой операции не делать! Так этот доклад и перешел в историю... Выводы сделаны впоследствии, когда правительство приняло "барановскую систему" для всей России, предрешив, таким образом, господ Гурко, Фредериксов и Лидвалей...

   Одно время вопрос о лучшей организации продовольственного дела, поставленный министерством, горячо обсуждался в провинции не только в официальных учреждениях, но и в частных кружках. В том числе, конечно, и кардинальный вопрос о взаимных отношениях в этом деле администрации и земства. Мне пришлось присутствовать при одном из таких разговоров в Лукояновском уезде.

   - Нет, не говорите мне все-таки о земстве,- говорил молодой человек, приезжий корреспондент большой столичной газеты.- Я недавно еще из N-ской губернии, где, как известно, существует склад закупаемого земством хлеба. Поверите ли: администрацией составлено было при мне семьдесят пять протоколов о дурном качестве приходящих по железной дороге партий...

   - Я знаю эту историю,- вмешался другой.- В нынешнем году хлеб вообще очень сорный, и протоколы эти означают только, что хлеб необходимо очистить, о чем предупреждали и земские агенты... Однако, если даже допустить наличность злоупотреблений...- не думаете ли вы, что ваши семьдесят пять протоколов говорят именно в пользу оставления этого дела в руках земства?

   - Парадокс?

   - Нимало. Кто же, в самом деле, составил бы семьдесят пять протоколов, если бы хлеб был закуплен... той же администрацией?

   Возражений не последовало. В самом деле: слушая эти хоры обличений по адресу выборного земства, можно подумать, будто все грехи русской жизни нашли себе место в земских управах, а все добродетели приютились в канцеляриях и присутственных местах. Этого последнего никто, однако, не утверждает; наоборот, обвинения по адресу "бюрократии" мы слышим даже из того лагеря, который громит земство...

   Итак, особого сословия святых ни в нашем отечестве, да и нигде на свете, без сомнения, не существует, и самый вопрос следует поставить иначе.

   Нужен или не нужен в продовольственном деле местный надзор, мелочной, повсеместный и широкий, от которого не ускользнули бы подробности дела не только на бумаге, но и в последнем селе или деревне?

   А так как он бесспорно нужен, то кто его должен вести?

   Несомненно, что для этого необходимо два элемента: один - подлежащий контролю, другой - контролирующий и в деле не заинтересованный прямо. Это ясно. Смешайте эти два элемента в одно, и смешанное учреждение явится заинтересованным, станет контролировать само себя, а тогда уже необходимо будет прибегнуть к фиктивному предположению о святости.

   Наблюдая впоследствии прихотливые, неожиданные формы, в какие отливалась у нас по временам продовольственная организация, я часто думал о том, какую пользу этому делу могли бы, пожалуй, принести даже... земские начальники, если бы они оставались в роли, отводимой им законом. Тогда между получающим ссуду крестьянином и выдающим ее земским агентом стояло бы еще третье не заинтересованное лицо, ничего не получающее и не выдающее. Тут даже легкий антагонизм между администрацией и земством пошел бы в дело, и всякие неправильные и корыстные действия того или другого земца находили бы скорее даже придирчивую, а в среднем, все-таки, очень полезную критику.

   Теперь тот же земский начальник очутился в навязанной ему хозяйственно-исполнительной роли... Допустите, что он грешник и стяжатель (возможно ведь и это!). Сколько у этого грешника средств подавить всякую жалобу в самом зародыше, не говоря уже о том, что все сельское начальство находится от него в полной зависимости. Любой старшина или староста не побоится сделать заявление о злоупотреблениях земского агента, члена управы, порой из тех же крестьян. А если грешником окажется "начальник", тогда, по меткому предсказанию Петра Великого, "первее станет тщиться всю коллегию в свой фарватер сводить... А видя то, подчиненные в какой роспуск впадут..."

   Бывало это, и даже в очень широких размерах бывало в злополучный "голодный год" {По Лукояновскому уезду г. Обтяжнов официально сообщал, напр. (от 8 мая 1892 г., за No 63), что в участке земского нач. Железнова низшие власти берут с крестьян, коим выдаются ссуды,- "незаконные поборы за хлопоты по ссудам", в том числе даже за размен денег (!) с 11 обществ явно незаконно вычтено 72 р. 4572 коп. А так как "жалобы по этому поводу всегда имеют последствием арест господином земским начальником самих жалобщиков, то смелость должностных лиц в деле притязаний не имеет границ". И это тоже сходило с рук совершенно безнаказанно, хотя было установлено в официальных бумагах.}.

  

  

   "Председатель, лукояновский уездный предводитель дворянства М. А. Философов, господа земские начальники: А. Л. Пушкин, А. А. Струговщиков, А. Г. Железнов, С. Н. Бестужев, С. Н. Ахматов, И. Ф. Костин. Председатель уездной земской управы А. В. Приклонский. Члены управы Валов и Красов..."

  

   Так определялся состав уездной комиссии. "Члены управы Валов и Красов" - помещались неизменно в самом конце "списка присутствовавших", и при этом, без имени, без отчества и, как говорили,- без стульев. Эта красноречивая лаконичность очень ярко определяла ту роль, которую уездное лукояновское земство играло в уездной лукояновской продовольственной комиссии... "Члены управы Валов и Красов", надо думать, сознавали эту роль не менее явно, чем остальные лукояновские обыватели, остроумию которых это обстоятельство давало немалую пищу. Что же касается до председателя, дворянина А. В. Приклонского, то он упоминался, как и остальные члены, с имяреком... Но это отнюдь не должно быть отнесено на земский счет, так как сказано уже выше, что председатель лукояновского земства, принимая эту должность, стремился этим лишь полнее выразить свое презрение к самому учреждению.

   В протоколе заседания 7 марта однообразие этого списка нарушается. Члены управы Валов {Однофамилец свергнутого председателя.} и Красов еще задолго перед этим прекратили свои совершенно бесполезные посещения... Зато среди обычных фамилий любопытный исследователь найдет в протоколе имена приезжих: К. Гр. Рутницкого, подполковника, командированного Особым комитетом, исправника В. А. Апрянина, заместителя г. Рубинского, и, наконец, членов губернского благотворительного комитета А. И. Гучкова - и вашего покорного слуги...

   Когда мы явились в "конспиративную квартиру",- заседание уже было открыто.

   На председательском месте восседал предводитель и "диктатор", М. А. Философов, человек еще молодой и необыкновенно толстый, прекрасная иллюстрация "сытости, не понимающей голодных". Лицо у него было выразительное, заплывшее, пожалуй, добродушное. Рядом с ним, по правую руку сидит земский начальник Железнов, довольно высокий шатен, с беспокойными, как будто даже тревожными манерами. В нашем крае это человек новый: служил где-то в Уфимской губернии, вышел в отставку при обстоятельствах, мало выясненных, явился в нижегородский дворянский банк для заклада какого-то клочка принадлежавшей ему земли и здесь, благодаря случайной встрече с предводителем,- получил приглашение занять должность земского начальника. Говорят, он - настоящая душа лукояновской оппозиции, главный вдохновитель М. А. Философова на все его ратные подвиги. Все говорят, что дело у него ведется не совсем чисто (что впоследствии установлено официально). Дальше сидит А. А. Струговщиков, человек пожилой. Одно время считался либералом. Жена его устраивает столовые, сам он подписывает постановления, отвергающие устройство столовых. Дворяне на него косятся, но, повидимому, без достаточных оснований, если не считать мелочных личных столкновений, порой довольно комического свойства.

   Дальше обращает внимание характерная голова Анатолия Львовича Пушкина, "племянника великого поэта". Волосы и борода у него совершенно белые, лицо моложавое, породистое, с тонкими чертами. К "семейной традиции" относится, как говорят, довольно высокомерно. Принципиальный враг земства, гонитель школ и больниц, мужиконенавистник чистой воды. Земские деньги, которые попадают в его руки, одинаково трудно получить как голодающему мужику, так и земству, требующему возврата неизрасходованных авансов. Ссуды по своему участку сокращает систематически и беспощадно...

   С. Н. Бестужев и С. Н. Ахматов - двое молодых людей из отставных военных. Первый - кругленький, с широким мясисто-красным лицом, подвижной, улыбающийся и беззаботный. В делах явно ничего не смыслит, весь в руках у старшин и писарей половчее. Вскоре после продовольственной кампании бросил все страшно запутанное делопроизводство и скрылся в Москву. Впрочем, князь Мещерский печатно называл его "одним из способнейших земских начальников".

   С. Н. Ахматов не обладает столь выразительной внешностью; человек незлой и, как говорят, в лукояновской политике плывет лишь по течению. В течение последующего заседания иной раз краснеет и конфузится.

   Господин Костин,- временно переведен ген. Барановым в Лукояновский уезд на место П. Г. Бобоедова, который скрылся было от дружного натиска сотоварищей. Считается сторонником "губернии" и "чужим".

   Наконец, А. В. Приклонский, глубокий старик, с жидкими усами и губами сатира,- сухой, подвижной и бодрый. В семидесятых годах приобрел кратковременную газетную известность довольно пикантным процессом с провинциальной актрисой. Отличный хозяин, но человек анекдотический: о нем по уезду ходят десятки курьезных рассказов...

   Кроме черных сюртуков, в заседании виднелись два военных мундира: исправника Апрянина, которого ген. Баранов, с обычной стремительностью, совсем даже не зная его, назначил на место Рубинского. Здесь он во враждебном лагере. Даже его подчиненные являются каждый день с докладом к его отставленному предшественнику, а об нем рассказывают, будто он сразу же стал обучать урядников танцам (для "проведения культуры"). Человек простодушный, наивный, бывший гусар, чувствует себя в роли полицейского, видимо, стесненным и бессильным.

   Полковник Рутницкий, уполномоченный от Особого комитета, состоящего под председательством наследника цесаревича, только что объехал уезд, чтобы ознакомиться на местах с распределением хлеба, отпущенного от Особого комитета. При этом оказалось, что г. Пушкин, выдававший всего по двадцати фунтов в месяц на человека, для сирот и келейниц заменил и эту более чем скромную помощь пятнадцатифунтовым "комитетским" пайком. При этом крестьянам внушалось, что это - "милость наследника". Вышло, таким образом, что те, кто получал комитетскую помощь, явились, благодаря этой "милости", сугубо обездоленными. Полковник Рутницкий высказывал по этому поводу протест, требуя, по крайней мере, уравнения ссуды...

   Комиссия согласилась, и тотчас же после этого, едва мы, раскланявшись с председателем и членами, заняли места, М. А. Философов перешел к другим вопросам.

   Прежде всего мы узнали, что один из земских начальников, г. Бобоедов,- "скрылся" из Лукояновского уезда, оставив свой участок. Этого беглеца я видел перед своим отъездом в Нижнем-Новгороде и отчасти уже знал причины его "побега". Господин Бобоедов давно уже был "в контрах" и с предводителем, и с большинством своих сотоварищей, земских начальников. Теперь, - отчасти, быть может, по этой причине,- он держался "системы кормления", и первый участок издержал в несколько раз больше хлеба, чем остальные. Это было нарушение общей гармонии, которого невозможно было допустить: в мужике "появился ропот на неравномерность". Во имя "спокойствия уезда" комиссия предпочитала однообразие даже в ропоте: пусть все будут одинаково голодны,- это лучше обеспечивает "спокойствие уезда"... Правда,- под боком Сергачский уезд, где за гранью лукояновской диктатуры, отмеченной каким-нибудь ручейком или мостиком,- население получало вдвое и втрое больше. Правда также, что от этой опасной границы так и реяли в лукояновскую державу "превратные толки". "Почему же вот у Ермолова люди получают по сорока фунтов,- говорили мужики,- или мы не того же царя?.. Под турецкого султана, что ли, отданы?" Но все-таки это было "за границей" и нельзя было допускать эту опасную "политику" в недра самого уезда...

   Поэтому против г. Бобоедова началась курьезная бумажная война. Усматривая, например, что г. Бобоедов выдает ссуду сельским властям, сотским, старостам, а также многим мельникам,- комиссия делает ему запрос по этому предмету. Господин Бобоедов отвечает, что эти злополучные сельские власти, с годовым жалованьем порой десять - пятнадцать рублей,- не получают, за прекращением мирских платежей, и этих денег, а мельницам нечего молоть в неурожайный год. Комиссия после двухнедельной паузы требует особого по этому предмету представления. Господин Бобоедов составляет общий список и представляет его с указанной общей мотивировкой и с изложением имущественного и семейного положения всех этих должностных несчастливцев... Комиссия возвращает общий список (после двух недель), требуя, чтобы г. Бобоедов разбил эту одну бумагу на сотни отдельных представлений, особо для каждого (опять с паузами на две недели!). Разумеется, для такой переписки нужна была бы многолюдная канцелярия. Господин Бобоедов увидел себя вынужденным отказать сразу целому контингенту лиц, прежде получавших ссуду. Это, понятно, вызвало ропот против распоряжения, которое население приписывало самому земскому начальнику... Его стали осаждать толпы голодного и роптавшего народа. Что оставалось делать г. Бобоедову? Разумеется, указать на высшую инстанцию.- "Я исполняю предписание продовольственной комиссии. Просите теперь у нее". И толпы, осаждавшие г. Бобоедова, понесли свои слезы и свой ропот в комиссию. Тогда... комиссия подняла вопрос о "спокойствии"... Оказалось, что г. Бобоедов "возбуждает народ (!) против лиц, заведующих продовольствием", и стремится вызвать в уезде бунты и неповиновение властям...

   Прибавьте к этому тысячи мелочных, назойливых, как комары, и, как комары, непобедимых неприятностей, которыми один человек, не попадающий в тон, преследуется ежедневно и ежечасно плотно спевшейся партией уездных политиканов, и вы поймете, почему в один прекрасный день губерния была удивлена телеграммой о том, что земский начальник 1-го участка скрылся(!)... Оказалось, однако, что беглец явился в губернию и привез целый ворох бумажных стрел, которые вынудили его к побегу. Губернская власть не могла не сочувствовать положению единственного приверженца собственной системы в воинственном уезде, и г. Бобоедов получил новое назначение - председателем сергачской продовольственной комиссии. Там кормили, и политика г. Бобоедова была там ко двору...

   Упомянув об этом "побеге" и холодно отметив, что на место г. Бобоедова прислан присутствовавший тут же г. Костин,- председатель предложил земскому начальнику Железнову доложить комиссии о деле "учуевских крестьян".

   Здесь была уже явная крамола: семеро крестьян села Учуевского Майдана, лишенных ссуды местными властями, почтительно в прошении представили на усмотрение губернской комиссии свое печальное положение и просили высшую инстанцию об отмене распоряжения земского начальника (г. Железнова) и о выдаче ссуды. Прошение было представлено от имени и по доверию семерых просителей некоторым Егором Кандиным, а за всех по безграмотству расписался NN... Губернская комиссия посмотрела на этот случай просто и отослала злополучное прошение на усмотрение уездной комиссии, которой оставалось только проверить правильность просьбы по существу и затем поставить ту или другую резолюцию о просимом хлебе. Однако лукояновская комиссия взглянула на вопрос гораздо глубже: для нее здесь выступил вопрос политический, угроза "спокойствию уезда". Просьба была отожествлена с жалобой, жалоба (хотя бы и в законной форме) - с преступлением. Поэтому учуевская слезница была передана тому же земскому начальнику Железнову для дознания, и мы с великим удивлением услышали в описываемом заседании результаты этого своеобразного исследования. Результаты эти предстали в виде "акта", начинавшегося словами: "мы, нижеподписавшиеся", и кончавшегося замечательной фразой: "а более в свое оправдание сказать не имеем" {См. протоколы Губ. продов. комиссии, засед. 27 марта.}.

   В чем же это обвинялись, в чем признавались и оправдывались просители из Учуевского Майдана?.. В "дознании" говорилось, что нижеподписавшиеся, хотя и действительно крайне нуждаются в ссуде, которой не получают, хотя и действительно желают ее получать, хотя и действительно говорили о том между собою, но в жалобе в губернскую комиссию неповинны, и ту жалобу Егор Кандин подал от их имени самовольно... И более сказать в свое оправдание не имеют...

   - А Егор Кандин? - спросил кто-то, заметив, что подписи самого Кандина на акте не было.

   - Упорствует...- мрачно, кратко и как-то вскользь сказал господин Железнов, и в этом слове мне представилась целая недосказанная драма. Бедный Егор Кандин! - подумал я, невольно вздыхая об участи "упорствующего", находившегося в руках этого "энергичного" начальника {Напомню, что это - тот самый земский начальник, в участке которого официально констатированы впоследствии "незаконные поборы по хлопотам о ссудах" и даже поборы "за размен денег"!..}...

   - А уж хотелось мне достать этого писаку, который стряпал им просьбу,- прибавил господин Железнов с какой-то зловещей выразительностью.

   - Ну, и что же? - спросили его сотоварищи с видимым интересом, и несколько голов живо повернулись к господину Железнову.

   - Пензенский, каналья! - ответил господин Железнов.- Убрался в свою губернию...

   Я опять невольно вздохнул,- на этот раз с облегчением. На некоторых лицах выразилось разочарование.

   - А что же решено по существу,- хотелось мне спросить,- что же сделано по предмету ссуды?.. Нужна она или не нужна?.. Каково действительное положение этих преступников, бунтующих законными прошениями и приносящих в этом свои оправдания?..

   Но я не спросил ничего и поступил, как оказалось, очень благоразумно, так как мне пришлось бы говорить на языке, большинству этих новых деятелей совершенно непонятном... {В дополнение, а отчасти в объяснение описанного здесь эпизода следует припомнить примечание в конце главы VIII. В том же официальном документе упоминается о незаконных арестах некоего Якушкина за жалобу на злоупотребления сельских властей.}

   Затем в заседание был "позван" из соседней комнаты врач г. Мариенгоф, который ознакомил нас с санитарным состоянием уезда. Для врача Мариенгофа не было места за столом, не было и стула, поэтому врач Мариенгоф стоял у порога в почтительной позе и в самом неудобном положении, потому что с огромнейшей ведомостью в руках... Тем не менее, и несмотря на эти маленькие личные неудобства, санитарное состояние уезда изображено было в докладе смиренного врача Мариенгофа самыми оптимистическими чертами. Тифа не было "почти вовсе". Остальные болезни держали себя так же почтит