Короленко Владимир Галактионович - В голодный год

шь, непременно найдутся приверженцы "закрытия", и "штука", подлежащая развитию или преобразованию, заболевает смертельной болезнью неустанного страха за свое существование... Какое же тут возможно "совершенствование и процветание"?

   Обуховский земский хутор еще в прошлом году пережил именно этот смертельный период. Кому-то что-то не понравилось в учреждении, которое и существует-то без году неделю. Казалось бы, речь может идти о необходимых улучшениях. Но речь шла именно о закрытии, о котором очень серьезно рассуждала целая комиссия. Нашлись на этот раз люди, которым удалось отстоять школу. Характерны, однако, основные мотивы, руководившие комиссией в ее решении. Она нашла, что закрытие школы было бы еще... преждевременно!

   Преждевременно! Не правда ли, что такое решение можно принять разве только зевая, собираясь "на сон грядущий" и именно от скуки. Предполагается, значит, что скоро станет "благовременно" закрывать, а не увеличивать число земледельческих училищ и образцовых хозяйств в земледельческой стране. Подумать только, какую громадную пользу могло бы принести существование "земского хутора" хотя бы теперь, в голодный год,- сколько лошадей оно могло бы прокормить, какую оказать помощь населению, какими неизгладимыми чертами запечатлеться в памяти окрестного крестьянства, сколько разрушить застарелой косности и предрассудков!..

   А между тем, случай этот пропущен, и на вопрос, что сделал земский хутор в неурожайном году для окрестного населения,- придется ответить: ничего! То есть ничего, как учреждение, между тем, в качестве частных лиц, по своему почину его обитатели сделали (как увидим ниже) немало. Отчего же это? Ответ ясен: для полезной, живой, энергической работы нужна свобода инициативы, которая дается только уверенностью в своем существовании. На все упреки хутор справедливо ответит вам, что он недавно только оправился от смертельной болезни... Пойдет ли на ум организационная, творческая работа тому, о ком еще вчера рассуждали, не своевременно ли ему уже умереть, и о ком тот же разговор может вновь возобновиться завтра и даже, быть может, именно по поводу его работы среди голодающего населения...

   А земство? Я отлично помню, к каким упрекам земству может подать повод все, написанное выше. "Обличительный" период тоже миновал, будто бы вместе с периодом "отрицательным". И, однако, мы все-таки остались ужасными обличителями, с тою только разницей, что нынешние наши обличения направляются, как сила пороха, в сторону наименьшего сопротивления. Со стороны земства сопротивления не встречается никакого, и вот почему, основываясь на подавляющей массе газетных сообщений, можно "на глазомер" придти к заключению, что все зло нашей жизни есть зло "либеральное" вообще и земское в частности. Однако достаточно простого сопоставления нынешнего, например, положения в губерниях земских с неземскими губерниями (например, Оренбургской), чтобы увидеть, что причины надо искать не тут... Это - во-первых, а во-вторых: разве земство не может ответить вам то же, что и Обуховский хутор? Я стараюсь говорить здесь только о своей губернии, только о том, что мы здесь все видим ясно. А видели мы, как с первых же дней "продовольственного кризиса" и еще долго спустя речь шла не о том, как делать дело, а кто его будет делать: упраздняемое земство или усиливаемая администрация. Отчего бы это ни происходило, но это факт. А пока все это решалось, шло колебание, борьба и неуверенность, при которых трудно и говорить о какой бы то ни было смелой, решительной, организующей и творческой работе. Хорошо еще, что при таких условиях и простейшие задачи выполнены центральным земским органом с честью.

   Однако, все это отступление - новая дань вопросам "высшей", на этот раз, губернской политики. Теперь уже окончательно мы с вами, читатель, в центре дальней, залесной и сильно нуждающейся местности.

  

   Ясное утро 16 марта глядит в окна. Кругом глубокие снега занесли открыто лежащий на равнине хутор. Передо мной - высокие крыши хуторских построек, направо - школа, где уже идут уроки.

   Когда я глядел в окно, мимо с кошелем и длинной палкой прошел нищий; я выхожу в сени и натыкаюсь на двух жалких старух, с болезненной девочкой. Видно, что на хуторе "подают", и нищие тянутся сюда по сугробным тропам. Виденный мною прохожий тоже входит в сени. Замечательно типичная и даже красивая в своей типичности фигура настоящего лесного жителя. Прямые, правильные черты, простодушное выражение светлоголубых на выкате глаз, очень длинные прямые волосы, подстриженные на лбу так, что они образуют для лица как бы рамку. Такими рисуют на картинах наших предков-славян, и такими видел я лесных жителей Горбатовского уезда, целую толпу крестьян Шереметевской вотчины. Тип этот, очевидно, сохранился и держится еще среди дебрей бывшего эпического леса.

   Такой же лесной человек стоит передо мною и глядит простодушными синими глазами.

   - Что тебе? - спрашиваю я.

   - Дровец порубить, што ли бы... Парнишка вот тут сбирает, подали ему, а я бы... дровец...

   - Как тебя зовут?

   - Меня-то-о? (он певуче тянет последние слоги).

   - Да, тебя.

   - Павлом, меня-то...

   - Откуда?

   - Я-то?

   - Да, ты.

   - Микольской.

   - А пособие получаешь?

   - Способие-то?..

   Голубые глаза глядят на меня с недоумением и скорбью. Скорбь эта - не то о пособии, не то от тяжести непривычного разговора, а может быть - и от голодного истощения...

   - Ссуду-те... Вишь ты, не получае-е-м мы.

   - Отчего?

   - Вишь ты... Дьячков сын, того...

   - Что?

   - Вишь ты, списал с нас ссуду-те дьячков сын будто...

   - Как это списал?

   Он делает усилие, оживляется и произносит целую речь:

   - Та-ак. Отец-то его, дьячок, то есть, бает моему отцю-те: дай жалование. А мой-те евоному-те отцю: от-ъкуль возьму? - "А не откуль, мол, взять, так и нет тебе способия". Видишь ты, сын-от дьячков и списал с нас...

   - Как же он мог списать?

   - Он-ту? Да вить он у нас писарь!..

   Я понял! Вот он, лесной народ, и вот что значит порой писарь для лесного народа, и вот как можно верить порой писарю, держащему в руках лесную братию. Пока я смотрел с любопытством и жалостью на этого лесного красавца, в котором человек дремлет еще сном прошедших веков, убаюканный тишью лесных дебрей,- в его лице неторопливо совершалась новая перемена: оно как будто просветлело, что-то пробилось наружу в голубых глазах, и, повернувшись ко мне, он сказал с признаком радостного изумления:

   - А ныне, слышь, опять вешали...-

   - Что вешали-то?

   - Да что! Чудак! Хлеб вешали опять... И, слышь, чиновник опять разыскал в книгах-те...

   - Кого?

   - Да нас-ту разыскал, велел и нам выдать.

   - Ты как же про это узнал?

   - Да, вишь, парнишку встретил, парнишка баит... Не знаю - правда, не знаю - неправда. Домой плетусь.

   Глаза опять угасли, красивое лицо застыло в грусти, и он сказал прежним тоном:

   - Отощал... дровец бы порубить.

   Ему дали хлеба на дорогу, и красивая архаическая фигура исчезла вскоре на снежной дороге, провожаемая моим сочувственным взглядом... Что найдет он дома? Рассеянную иллюзию "пособия", или в самом деле его семью "разыскали в книгах", и злые ковы всемогущего дьячкова сына нарушены. Мне казалось сначала, что вернее первое; я знал, что ни один еще начальник не приезжал с такими целями в лукояновскую "Камчатку". К счастью, оказалось, по словам моих хозяев, что Никольское - в Пензенской губернии. А там, кажется, кормят...

  

  

   Шестнадцатого марта мы втроем, то есть я, H. M. Сибирцев и А. Ф. Чеботарев, управляющий земским хутором, отправились составлять список в с. Шутилово, столицу лукояновской "Камчатки". Здесь, в волостном правлении, нас встретил писарь, субъект отекший и заспанный, в узком летнем пиджаке, который он то и дело пытался застегнуть, из приличия, на верхнюю пуговицу. Я с любопытством смотрел на этого верховного администратора "Камчатки", зная из недавнего разговора с "лесным человеком" и из многих других примеров, какое огромное значение должен иметь этот заспанный субъект для целой местности.

   Необычное в "Камчатке" появление незнакомых господ "по продовольственной части", повидимому, его несколько встревожило. Он принес списки, пытаясь что-то объяснить, причем, для большей вразумительности, наклонялся ко мне и дышал мне в лицо. С какой-то тревожной бесцеремонностью он заглядывал в мою книжку, где я делал нужные мне предварительные отметки, пока в избу постепенно собирались старики. Однако это ему скоро надоело, и он удалился к себе. Через некоторое время он вышел опять, спросил у меня "бумагу" и, прочитав ее, опять удалился, чтобы появиться перед моим отъездом. Кажется, он спал и, быть может, видел неприятные сны; по крайней мере он мне показался еще более заспанным и застегивал свой пиджак с видом не особенно приветливым,

   В общем фигура эта внушила мне некоторое разочарование. Нет, не таким ожидал я встретить одного из неограниченных почти вершителей продовольственного дела в бедной "Камчатке". И, действительно, тут же пришлось мне узнать, что, повидимому, местное волостное начальство не пользуется особенным доверием господина Бестужева. По крайней мере "поверка списков" производилась здесь,- это очень оригинально,- старшиной Мадаевской волости. Итак, вот во что обратилось здесь пресловутое "знание своей местности". Исследования мадаевского старшины относительно Шутиловской волости противопоставлялись, как данные, смете губернской управы, основанной на точных и обстоятельных исследованиях статистики,- а система, целиком покоившаяся на компетенции мадаевского старшины, выдавалась за систему "земского начальника 6-го участка". Как и всюду, впрочем, здесь было, несомненно, известное взаимодействие: там, у себя, в кабинете, господин земский начальник "проходил" еще раз списки, составленные на месте, и исправлял их, посильно подгоняя итоги под заданную уездной комиссией цифру...

   В докладе благотворительному комитету, в свое время напечатанном в газетах, я дал общую характеристику этой системы. Между прочим, я указал там на странное и трудно объяснимое обстоятельство: в феврале размеры ссуды по всей волости подверглись вдруг внезапному и сильному сокращению. Нужно сказать здесь, что при определении размеров ссуды население разделялось вообще на три разряда: первый разряд, беднейших, получал в январе по тридцати фунтов, второй по пятнадцати, третий не получал вовсе. Но вот, в феврале, первому разряду назначается вдруг только двадцать фунтов, второму десять. При этом мужики заявляют, что фактически они получили по пяти и по десяти - одиннадцати фунтов.

   Это последнее обстоятельство сначала казалось мне маловероятным; что же касается до общего сокращения, то оно было несомненно, так как значилось в списках. На месте мне объяснили, что это случилось именно после объезда мадаевского старшины: у некоторых из обысканных крестьян найден хлеб. Однако у меня в руках были списки, в которых сам знаменитый старшина сделал отметки о найденном хлебе и имуществе. Списки эти, даже с этими отметками, производили угнетающее впечатление крайней бедности. А все-таки... у незначительного количества крестьян найдено кое-что, прежде скрытое... Итак, он, коллективный и единоличный мужик, скрывает и обманывает. На этом, будто бы, основании ему вообще, ему - коллективному и единоличному - последовала общая сбавка...

   Другое объяснение, данное мне в городе, было проще и еще менее утешительно. Господин земский начальник 6-го участка - человек очень молодой. Когда у продовольственной комиссии началась война с губернией, господин земский начальник увлекся борьбой и сразу сократил размеры ссуды почти вдвое. Таким образом, если верить этому объяснению,- уезд воюет с губернией, а ни в чем не повинная, ни к чему не причастная "Камчатка" платит военную реквизицию!

   Наконец, третья категория сведущих людей, к которой я обращался за объяснениями, только пожимала плечами:

   - Этого не знает никто, даже, пожалуй, сам земский начальник. Спросите... у мадаевского старшины.

   Но мне не пришлось встретиться с этим старшиной. Забегая вперед, скажу только, что это субъект очень интересный, своего рода сила, один из этих деревенских типов, защита против которых местного населения выставлялась, между прочим, задачей института земских начальников. В данном случае выходило наоборот: г. Бестужев всячески защищал своего старшину. Когда я проезжал через Мадаевскую волость,- этот старшина находился в довольно неприятном положении: один из крестьян его волости был приговорен волостным судом к аресту. Старшина распорядился запереть его, не ожидая истечения законного апелляционного срока. Говорят, он запер его собственноручно, и ключ от кутузки увез с собою. Мне рассказывали в нескольких местах, что заключенный стучал в двери, просился, кричал, что он умирает... Официально установлено, что, когда дверь была отперта, незаконно заключенный крестьянин оказался мертвым от угара...

   Смерть по недоразумению!.. Официальное дознание установило, что срок апелляции не истек, когда приговоренный был посажен. В книге приговоров написано: "приговором недоволен", затем частица "не" кем-то зачеркнута, и эта поправка не оговорена в тексте. Сказать проще: в книге кем-то совершен нужный старшине подлог. Впрочем, как известно, закон требует истечения законного срока, независимо от первоначального заявления подсудимого (и только в последнее время для некоторых случаев допущено изъятие, все-таки с непременного согласия приговоренного)...

   Старшину постановили предать суду... Этот-то именно субъект по разным причинам пользовался столь исключительным доверием земского начальника Бестужева, что ему была предоставлена проверка списков не только в своей, но и в чужих волостях.

   В другом месте я постараюсь указать изменчивые оттенки крестьянских сходов, которые мне пришлось видеть. Здесь скажу только, что система "мадаевского старшины",- отмеченная тою, поистине, железною жестокостью, какую порой может проявить отпрыск деревни к своей собственной среде,- вызывает в толпе явное и глухое недовольство. Удивительно, как, при известных приемах, могут стать ненавистны народу самые симпатичные начинания. Прочитайте в брошюре Л. Н. Толстого страницы, где он говорит о "помощи в виде работы". Что можно возразить против этих высоко убедительных строк? И однако, здесь я замечал глухой ропот и гневные взгляды всякий раз, когда заходил разговор об общественных работах в казенном лесу. Почему? - это я подробнее понял впоследствии, но уже во время схода в Шутилове кое-что выступило ясно. Первое - всякий нанявшийся тотчас же лишает ссуды одного или двух членов своей семьи, второе - работам сразу придавался характер до известной степени принудительный. Вот почему толпа глухо роптала каждый раз, когда при упоминании того или другого имени слышался отзыв:

   - Нездоров... Убился на казенной работе...

   Далее выступает опять знакомый разряд недовольных: это мельники. За них всюду и единогласно заступаются остальные миряне. Я уже говорил, что это за заведения - эти сельские и деревенские мельницы. У каждой от четырех до восьми крыльев, и на каждое крыло приходится порой по человеку, иногда и по два владельца. И вот, в неурожайный год - крылья стали недвижно или машут изредка, лениво... На краю села, у самого въезда в Шутилово, стоит одно из этих злополучных сооружений... Крылья изломаны, бок запал, крыша провалилась. Владели ею четверо заводчиков, "по крылу на человека", и в числе этих несчастливцев был Николай Игнашин, человек с огромной семьей. Что уже и раньше эти "заводчики" были не в блестящем положении, видно хотя бы из того факта, что и в урожайные годы они не могли собраться с силой и исправить свое "заведение". Однако и эта никуда негодная махина, портящая ландшафт своим изуродованным силуэтом, лишила Николая Игнашина всякого права на помощь... Легко представить себе, что происходило в этой несчастной семье из восьми человек в эти долгие зимние месяцы.

   Я говорил уже много раз, что не стану гоняться за раздирательными сценами и эффектами голода. Для человека с душой, для общества, не окончательно отупевшего, достаточно и того, что сотни детей плачут, болеют и умирают, хотя бы и не прямо в голодных судорогах, что тысячи человек бледнеют, худеют, теряют силы, наконец, разоряются из-за голода... Однако из песни слова не выкинешь, и я не могу пройти полным молчанием мрачную картину, которую представляла эта несчастная "Камчатка" под железным давлением бездушной системы: пять или десять фунтов на целый февраль, и то не всем нуждающимся семьям, и то не на всех членов семьи!.. Мудрено ли, что в населении отложился целый пласт истощенных, обессилевших, апатичных людей... Уже в Салдамановском-Майдане священник говорил мне, что нанятого для рубки дров рабочего приходилось предварительно кормить, так как он не мог поднять топора!.. Это подтвердил мне впоследствии и г. Гелинг, управляющий большим имением в том же крае, это говорили многие в Шутиловской волости. Это было уже явление массовое, сплошное, а не единичное. Но если так...

   Если так, то неизбежно из этого пласта должны были отлагаться случаи еще более печального свойства... И они были. Так, в Савослейке Леонтий Юдин, получивший пять фунтов ржи и пять фунтов кукурузы на месяц, так ослаб, что А. И. Русиновой, случайно узнавшей об этом, приходилось его откармливать постепенно. Он остался жив... Но там же Перфилов, он же Моисеев, голодавший несколько дней, получив ссуду, умер от первого же куска хлеба. Это побудило добрых людей открыть в "Камчатке" столовые, не ожидая ниоткуда содействия...

   Вон из моего окна на хуторе, где я заношу свои впечатления, видны синие леса, снег, дорога. По дороге мальчишка лет двенадцати тащит за собой лошадь. Сам он ступает неверно, шатается, лошадь еле идет, останавливается, ноги у нее дрожат. Это он ведет ее на прокорм на земский хутор...

   Я выхожу в сени и узнаю печальную и, к сожалению, слишком обыкновенную историю: "выбились, кормить нечем, издыхает последняя животина". Отец, больной и голодный, потащился в лес собирать сучья.

   - Как еще и дотащится-то,- говорит мальчишка и отворачивается. На губах у мальчика какие-то струпья, как будто от худосочия, вроде запекшейся крови, лицо бледно, глаза, молодые и красивые, глядят грустно и как-то тускло, губы подергиваются нервною дрожью. Он прячет лицо, как будто стыдится своей слабости или боится заплакать под взглядами невольного сочувствия...

   - Изнервничался народ необычайно,- говорили мне местные жители: но это - нервность терпеливого, почти безнадежного страдания.. "Обуховский земский хутор" лежит среди снежной равнины. Узкая, то и дело проваливающаяся под ногами дорожка, по которой ездят только "гусем", тянется к хутору по сугробам и, перерезавши двор, теряется в таких же сугробах, меж тощим кустарником, по направлению к лесу, синеющему на горизонте. По этим дорожкам, то и дело видите вы,- чернеют одиноко и парами, порой вереницами фигуры людей, бредущих с сумами и котомками, спотыкающихся, проваливающихся и усталых. У всякого за спиной, кроме собственной усталости и собственного голода, есть еще грызущая тоска о близких, о детях, которые где-то там маются и плачут, и "перебьются ли", пока он здесь ходит, непривычный нищий, от села к селу, от экономии к экономии - он не знает. А ведь они тоже любят своих жен и детей...

   И одни за другими они проходят, спрашивают "насчет работы" или "Христа-ради на дорогу" и идут дальше, теряясь в снежной равнине, а на смену приходят другие... И ничего в экономии не пропало ни разу, и никто не думает о том, что вот тут хутор, обильный, снабженный хлебом, сытый,- лежит беззащитно и беззаботно среди равнин и лесов, где на просторе раскинулось пожаром жгучее горе и отчаяние голодного народа. Удивительно, как эти господа, так много кричащие ныне о пороках нашей деревни,- не замечают, что все они покрываются с избытком одной этой удобной для них добродетелью,- этим удивительным запасом неистощимого терпения и кротости... А господа уездные политиканы и вояки, как мы уже видели, пускают ее в игру, в виде "спокойствия уезда", угрожаемого со стороны излишней сытости, баловства и каких-то грозных пришельцев... Между тем, земледельческое население голодающих уездов проявляло удивительное долготерпение. Широкая все-таки, хотя, быть может, и не всюду достаточная помощь - принята, когда ее дали, с благодарным удивлением... "Продышим теперь",- не раз приходилось слышать эти слова! Только бы продышать, только бы пробиться, только бы прокормить детей и скотину до того времени, как сойдут снега, как зазеленеют поля, как господь опять проявит свою милость. "Только бы как-нибудь" - и пахарь все вынесет и никого не обвинит в своей невзгоде, все забудет,- и над свежими могилами потянется опять вечная непрерывная волна никогда не умирающей жизни...

   "Только бы как-нибудь!" Вот в том-то и дело: "только бы!" Опасность все-таки есть, но она не там, где ее видят тупые уездные политиканы. Она не привозится заезжими людьми в чемоданах, ее надо было искать тут, на месте... Опасность, во-первых, в народном невежестве, которое по объему равно народному долготерпению. Опасность, во-вторых, в огромной бреши, которую последние годы сделали в народном хозяйстве. "Крестьянство рушится",-- эта фраза слышится теперь слишком часто... Рушится крестьянство, как рушится дорога, подтопленная снизу весенней ростепелью. Опасность в этих четвертях мельниц, в этих тысячах мельничных крыльев, быстро переходящих в кулацкие руки из-за нескольких мер хлеба, не выданного своевременно; в этих тысячах голов рабочего скота, бессильно падающих от бескормицы или тоже переходящих к кулакам за бесценок.

   В прошлом еще году нижегородское земско-статистическое бюро закончило собирание материала по губернии. Ныне эти цифры останутся поучительным памятником недавнего прошлого. "Коров столько-то, лошадей столько-то, безлошадных столько-то". Уже в течение последних лет в этих рубриках происходили изменения далеко не утешительного свойства, но это были изменения постепенные. Год за годом оставлял свою рытвину, точно след реки на отлогом берегу. Два последние года произвели уже настоящий обрыв, точно после наводнения... Река народной жизни опять войдет в русло, но течение уже будет не то. На нем, как новые мели, могут отложиться новые пласты "бывшего крестьянства", вновь возникшего сельского пролетариата.

   Вот это - истинная опасность! Конечно, она - результат не одного этого года, но все же она значительна и требует могучих усилий всего общественного организма, потому что она огромна, широка, повсеместна и стихийна, потому что она отражается в молекулярных процессах, из которых именно и слагаются массовые явления...

   Не смешно ли, при таких условиях, как нынешние, видеть людей, которые гоняются за отдельными случаями обмана или пьянства, которые, усчитывая копейки или рюмки выпитой в кабаке водки, пропускают мимо глаз и ушей грозные симптомы "рушащегося крестьянства". Они обращают тревожные взоры на "приезжих", роются в печках, усчитывают три с половиною меры лебеды, точно расчисляют, на сколько дней ее хватит крестьянской семье. Между тем, может быть, лучше было бы передать вдвое, чтобы избежать неисчислимых последствий невзгоды для народного хозяйства, чтобы поддержать работника и плательщика русской земли, вместо нищего, которому опять придется давать подачки. Здоровая почва опять и опять напитала бы верхние слои...

  

   Вчера мы составили списки для четырех столовых (в двух обществах села Шутилова и в сельце Бутском), сегодня с утра опять отправляемся на ту же работу: разливать эти капли помощи в море нужды. Воздух, отяжелевший, напитанный весенними парами, навис над землею серой пеленой, всасывающей влагу снегов, как губка... Нынешней ночью не было мороза, дорога сразу осела и размякла. Уже вчера жалко было смотреть на лошадей, с раздутыми ноздрями и выражением ужаса в глазах бившихся в зажорах. Сегодня, конечно, будет еще труднее... Пожалуй, мы не успеем за распутицей распределить и того, чем можем располагать. Надо торопиться. А тут какая-то тяжесть в голове и в сердце. Весна, весна! Долго буду я помнить эту весну... Глубокие снега, занесенные деревушки. Тесные избы, с душно-сомкнувшейся толпой мужиков, необходимость подымать руку, чтобы вычеркнуть имя не слишком еще оголодавшего ребенка, потому что их много...

   - Может, еще пробьешься... Возьмем у тебя одного.

   - Чем пробьюсь? - спрашивает мужик и глядит на меня в упор мрачными страдающими глазами.

   - Да ведь все-таки... пособие.

   - Пятнадцать-то фунтов! По неделе ребятишки хлеба не видят... Мякиной подавились...

   А все-таки одного надо вычеркнуть, потому что их много... И я чувствую, что голова тяжелеет и нервы притупляются, и видишь, что вместе с делом помощи делаешь жестокое дело, потому что эта черта, проведенная по имени ребенка, заставляет его голодать и плакать... А нельзя, потому что их слишком много...

   Да, не дай бог другого такого года!..

  

  

   Семнадцатого марта, часов около двух, мы подъезжаем к Петровке, бедной и невзрачной деревушке, приютившейся под самым лесом, который как-то угрюмо оттеняет ее убогость. Хуторской кучер остановил лошадей около старосты. Лысый мужик выходит к нам с непокрытой головой и не решается надеть шапку, несмотря на наше приглашение.

   - Насчет чего? - спрашивает он с признаками некоторого беспокойства.

   Управляющего земским хутором А. Ф. Чеботарева он знает, но двое незнакомых господ внушают ему некоторое опасение. Как и вся деревушка, как будто оробевшая вблизи казенного леса ("рукой подать, а подижа тронь хоть оглоблю!"), и староста, и несколько подошедших мужиков, подростков и мальчишек, видимо, жмутся и робеют. Угнетенный вид, землистые лица и лохмотья...

   Узнав, что мы "насчет продовольствия" и "по части столовых",- деревня, в лице ее невзрачных представителей, ободрилась и как бы просветлела.

   - То-то вот,- произносит староста, опять сволакивая с лысой головы жалкое подобие шапки...- Забыли нас или уж как... Бьемся, бьемся, другим людям дают, а нам нет ничего.

   - Как,- разве вы не получаете пособия?..

   - Выдали: кому пять фунтов, кому семь; нешто с этим жив будешь... Другим вот...

   Робкая подлесная деревушка не может, повидимому, представить себе, что и другие, кажущиеся ей счастливцами, получают тоже по пяти и семи фунтов. Петровцам кажется, что это только их забыли здесь, в медвежьем углу, под лесом.

   Между тем, наш приезд обратил уже внимание, и деревня зашевелилась, как муравейник. Какой-то мужик, коренастый, с угрюмым лицом, подошел к нам походкою медведя и вопросительно уставился на старосту.

   - Да еще вот,- заговорил тот, как бы поняв значение этого тяжелого взгляда,- женщина у нас больная... Рот у нее вовсе теперича открылся, нос проваленой. Просто оказать, никуда не годится, беда! Что хошь с ней делай...

   - Дух,- мрачно пояснил новопришедший и опять уставился на старосту, как бы подсказывая ему продолжение речи.

   - Действительно, ваше благородие, дух от ней пошел, терпежу нет. Лежит на печке, в избу не войдешь...

   - И не ходит никуды,- опять подгоняет мужик своего официального заступника и оратора.

   - Так точно. Правда это: не может и ходить никуды. Прежде все-таки нарусь-те (наружу) ходила, ноне никуды не ходит.

   - А дети малые...- опять подсказывает муж больной женщины, очевидно, крайне заинтересованный, чтобы красноречие старосты произвело на нас должное впечатление.

   А двери то и дело отворяются, и из-под кучек снега, нахлобучившего белыми шапками невзрачные избенки, сползаются к нам петровские обыватели, закоптелые, оборванные, робкие... Деревня несет к нам свои горести и невзгоды...

   - Много ли у вас таких больны

   - Есть, прямо сказать, несколько,- говорит староста (несколько в этих местах означает много).

   - Вот Захарка еще гнусит.

   - Ну, это у него сроду так...

   - Да уж это, брат, сроду... знаем мы!

   - И то! Она ведь, боль-те, лукавая. Заберется в нутренность, а там, гляди, и нос за собой втянет.

   - Гляди, и у Захарки носу-то все меньше становится...

   На несколько мгновений водворяется унылое молчание...

   - Что такое, не знаем мы,- говорит староста...- Взялась у нас эта боль и взялась, вишь ты, боль... Эх, беда!

   - Терпежу нет... от бабы-те...- заводит опять мрачный мужик, видя, что разговор принял слишком общее направление.

   - Погоди... Вишь, насчет столовой приехали. Подь, стариков скликни.

   Мрачный мужик пошел той же медвежьей походкой вдоль порядка, постукивая подожком в оконницы...

   - Стариков на сборну, эй старики!..- слышали мы все удалявшийся по улице унылый и сиплый голос.

   Через несколько минут я сидел во въезжей избе, курной, закопченной и низкой, и раскладывался со своей походной канцелярией.

   Как всегда, после краткого объяснения цели моей поездки, начинаются общие жалобы. Ссуды получают мало, и, как всюду, деревня приписывает это влиянию своих ближайших деревенских и сельских властей. Вообще положение этих властей - меж двух огней, перед лицом высшей уездной политики, с одной стороны, и ропота своих односельцев, с другой - поистине плачевно. Об этом воинствующая комиссия не заботилась нисколько. Требуя от губернии, чтобы в угоду ей была изменена вся продовольственная система, в смысле сокращения и урезок,- она в то же время всю ответственность перед народом возлагала на самых низших представителей власти. Земский начальник Бестужев не переступал ни разу за лесную черту, отделявшую от остального мира "Камчатку", где глухой ропот и негодование росли вместе с бедствием.

   И глухая злоба населения естественно обращалась на ближайших к нему, часто совершенно невольных представителей сократительной политики. Рядом со мной на скамейке сидит деревенский писарь. Это еще молодой мужик, одетый так же бедно, как и остальные. Цвет лица у него землистый, глаза тусклые, слегка слезятся, выражение угнетенное и грустное. Он дает мне обяснения толково и просто; однако, когда он отворачивается или ищет нужную бумагу,- мужики, стоящие ближе, начинают жестикулировать и подмигивать, указывая мне на него и давая понять, что в нем причина их несчастия. Через полчаса это высказывается уже прямо. И, конечно, деревне очень трудно разобраться во всей этой путанице, которую наделали все внезапные непонятные сокращения, вычеты, ссуды в размерах пяти фунтов, да еще с какими-то дробями!.. Понятно поэтому, что единственный грамотей, держащий в своих руках "бумагу" и тоже не могущий ничего объяснить,- является в глазах деревни несомненным виновником беды... "В других-те местах так, а у нас эдак... Начальники (то есть вот этот же писарек с волостными властями) продали... Кровью нашей сыты и пьяны..." - вот что приходилось выслушивать писарю от расходившегося мира.

   Писарь пытается возражать, но возражения только подливают масла в огонь. Видя, что и я ничего не понимаю в его объяснениях насчет этих пяти и семи фунтов с четвертями и осьмушками, тогда как в списках, а значит, и в отчетах земского начальника значатся выдачи по двадцати фунтов,- он, наконец, решается на что-то, как человек, которому надоело страдать безвинно и невесть по какой причине. Он встал, порылся в своих бумагах и достал оттуда какой-то засаленный обрывок серой истрепанной бумаги.

   - Прочитайте вот это,- сказал он мне, пожимая плечами.

   Я читаю, и хаос проясняется. Текст этого камчатского документа, лежавшего передо мною в виде неправильно оборванного клочка бумаги, так интересен, что я не могу отказать себе в удовольствии привести его здесь целиком и с соблюдением правописания подлинника (он был уже напечатан в журналах заседаний губернской продовольственной комиссии) {См. журнал от 27 марта 1892 г.}.

   На клочке было изображено следующее:

   "Сельскому старосте деревни Петровки приказ. Так как за провоз ржи в осени минувшего года извозчикам платилось по зделании общества (sic) ссудным хлебом во вверенном тебе обществе оказывается растрата ржи, то чтобы пополнить растрату Волостное правление по личному приказанию г-на земского начальника предписывается тебе из выдачи ржи на продовольствие за февраль месяц вычитать с каждого причитающегося к выдаче пуда по 16 1/2 ф. или взыскивать деньгами по 66 коп. Старшина Катаев. Писарь (кажется) Верхотин".

   Текст написан одними чернилами, собственные имена и цифры, напечатанные у меня курсивом, вставлены после. Таким образом, очевидно, документ имеет все признаки циркуляра... И действительно, я слышал об его существовании уже ранее и впоследствии имел случай убедиться, что он разослан и в другие общества Шутиловской волости, по личному приказанию земского начальника Бестужева.

   Когда я читал вполголоса эту бумагу и потом объяснял старикам, что писарь и староста тут ни при чем, все слушали очень внимательно. И действительно, теперь все объяснилось: в феврале первому разряду выдавалось двадцать фунтов, вычет восемь с четвертью,- итак, счастливец первого разряда должен получить одиннадцать с дробью, второму же разряду приходилось по тому же расчету пять и три четверти фунта на месяц!

   - Так и есть, точка в точку! - говорили мужики.

   - А вы вот все на нас! - с упреком сказал писарь.

   - Известно, темные...

   Кое-кто выступает еще с заявлениями о каких-то недовесах в волости, но что могут значить эти четверти фунта в сравнении с только что приведенными цифрами... И мир между петровцами и их писарем восстановился окончательно... Они видят, что если тут кто воровал, то не их староста и не их писарь.

   Что же, однако, это за документ и что он собой прикрывает? Самое распространенное, но и самое неправдоподобное объяснение его состоит в том, что земский начальник, стремясь вместе со всею комиссией к экономии во что бы то ни стало, оставил нерозданными еще в прошлом году семена ржи, и часть этих семян обращена затем на продовольствие. За провоз хлеба платилось семенной рожью, оцениваемой по рублю двадцати копеек, а в то время, когда она выдавалась в ссуду,- она уже стоила рубль шестьдесят копеек. Вот эти-то сорок копеек, переданных якобы возчикам, в виде разницы в цене, и были будто бы по какому-то своеобразному процессу мысли сочтены растратой, которую "Камчатка" обязана была возвратить вычетами из ссуды...

   Как видите, это до такой степени нелепо, что за объяснение сойти не может. Если у меня осталось в экономии от семян тысяча пудов, из которых двести пятьдесят ушло в уплату за перевозку, то из этого ясно только, что теперь остается семьсот пятьдесят пудов на продовольствие, но не видно, чтобы голодные люди совершили какую-то растрату... И кому же возвращалась эта своеобразная "растрата"?

   - Это так точно... Справедливо-с,- отвечали мне все, кому я приводил это соображение на месте, и молва тотчас же подыскивала другие причины. Говорили, например, будто часть хлеба по ошибке была направлена в волость Мадаевскую, где и исчезла. Голодные ли разобрали ее самовольно, поступила ли она в какие-либо другие руки,- во всяком случае с нею произошел "беспорядок". А так как у мадаевского старшины беспорядков не бывает и так как мы видели, что именно он устанавливал "систему" продовольствия не только в своей, но и в Шутиловской волости, то вся эта партия хлеба, попавшая в Мадаево,- наложена, будто бы как растрата, на волость Шутиловскую!.. Как бы то ни было, смысл таинственного и, по всем видимостям, преступного документа так и остался нераскрытым до сих пор, невзирая даже на вопросы, обращенные прямо к господину Бестужеву высшим губернским начальством... О предании его суду не было, кажется, и речи.

   Забегая несколько вперед, позволю себе привести некоторые дальнейшие черты из деятельности этого интересного "начальника". "В августе 1893 года,- писали из Лукоянова в газету "Неделя" (No 49),- земский начальник Бестужев уехал куда-то без отпуска и не сдав должности. Наступил сентябрь: на почте накопился ворох срочной корреспонденции, тяжущиеся бродили по уезду (!), расспрашивая, кому они должны подавать жалобы и прошения. Наконец, 9 сентября получено (частное) письмо от господина Бестужева, гласившее, что он не вернется еще месяц, а дела остались у одного из волостных писарей" (!!).

   "Съезд долго не знал, как поступить в таких невиданных обстоятельствах; наконец, составили комиссию "для отыскания дел" господина Бестужева и прежде всего для выяснения, какому именно из волостных писарей уезда г. Бестужев сдал свою должность. Когда искомый писарь был найден, комиссия приступила к разборке груды бумаг, о чем составила протокол. Вот точная выписка из этого любопытного документа: 12 дел не оплачены марками, хотя пошлины своевременно внесены подателями (!); из 3 дел исчезли денежные документы, означенные в прошениях; 6 дел оказались одними оболочками дел, жалобы же и протоколы утеряны, по одному делу найдена одна оболочка, а в ней две повестки. Совсем не оказалось 73 дел, означенных в реестре"!..

   Вот какой интересный молодой человек распоряжался судьбой злополучной лукояновской "Камчатки", и вот от кого зависела судьба десятков тысяч голодающих семей! Не лишено интереса, что во время "лукояновской полемики" князь Мещерский в "Гражданине" называл господина Бестужева "одним из лучших земских начальников". Но еще любопытнее та снисходительность, с какой посмотрело на все эти проделки интересного молодого человека его начальство. Через некоторое время он спокойно появился опять в уезде и стал заключать у местного нотариуса гражданские сделки (!) по поводу своих должностных злоупотреблений. Он растратил "залоги", вверенные ему, как должностному лицу и судье?.. Что за беда! Как "благородный дворянин С. Н. Бестужев", он готов заменить их своими личными обязательствами... Совершив все это без всяких препятствий и замяв каким-то образом дело о побоях, нанесенных в трактире солдату местной команды {См. "Русская жизнь". 1893, No 33, ст. "Будничные истории в Лукояновском уезде".}, он отправился на другую должность в Сибирь, где ему была вверена забота о переселенцах на одном из переселенческих пунктов. Долго ли он там удержался, где опять благодетельствует мужиков, какие еще получал назначения,- мне неизвестно...

  

   Сход в Петровке оставил во мне впечатление покорной угнетенности и безнадежной скорби. Мужики больше молчали. Не было слышно этого шумного говора, тех обильных, порой иронических и метких характеристик, какими в других местах встречалось чуть не каждое имя.

   - Ну, ну, старики! Что ж вы молчите?.. Шаронова Андрея поместим, что ли? - то и дело приходилось мне будить угрюмое молчание толпы.

   - Как не поместить... Чай, надо поместить... Восьмидесяти лет человек. Куда ему податься...

   - Мы, господин, потому мало говорим,- заметил один из стариков,- друг дружки стыдимся. Вы, может, меня запишете, а другой-то еще хуже. Все мы плохи, уж вот как, вот как плохи!

   - Нешто мы жители, поглядите на нас.

   - Какеи мы жители, что уж...

   "Житель" - это крестьянин, хозяин, человек самостоятельный, в противоположность бездомнику, бесхозяйному, нищему. Трудно себе представить впечатление этих слов: "какие мы жители", когда целая деревня говорит это о себе. Уничижение, уныние, потупленные глаза, стыд собственного существования... И невольно, как посмотришь, соглашаешься с ними: какие уж это жители!

   В других местах хозяин, "житель" не пойдет в столовую, как бы ни нуждался. Лучшие, еще не забывшие недавнее время, когда они были "настоящие жители",- не пошлют даже ребенка. Один раз старик, у которого мы записали внука, вышел на время из избы и, вернувшись, очевидно после разговора с мальчиком, сказал решительно:

   - Выпиши назад. Нейдет! Помру, говорит, на печке, а не пойду.

   В Петровке я не встречал уже этой стыдливости, здесь не было случаев отказов от посещения столовой. Здесь большинство не стеснялось просить лично за себя, не выжидая, пока выскажутся сторонние. "Троих запишите, четверых у меня".

   - Что вы, какие глупые, право,- остановил, наконец, поток этих просьб умный старик, с приятным лицом, хотя тоже отмеченным общей печатью подавленной скорби...- Ведь это благодать, Христа-ради, а не казна! Одного-двух с хлеба долой, и то слава Христу... А вы бы всей семьей так и затискались... Говорите, кто уж вовсе не терпит.

   Стыд, не совсем еще умерший, просыпается в толпе, но зато после этих слов она угнетенно и тупо молчит.

   - Плохо в этом доме,- слышится порой,- лебеды переели уже несколько (то есть очень много).

   - Теперь и лебеды не стало.

   - И этот тоже плох мужичонко-те. С самой сорной тропы! Давно побирается.

   - Да, вот Александр Фролович знает. Давно уже тропу к нему на хутор пробил позадь дворов...

   И вдобавок ко всему то и дело выступают вперед подозрительные, землистые лица, слышатся голоса с особенной, то хрипучей, то гортанной или носовой зловещею нотой. И большая часть из таких больных сами не знают еще, что уже носят в себе сильно развитую болезнь.

   Писарь, сидящий рядом со мной, то и дело как-то странно откашливается.

   - Вы здоровы? - спрашиваю я у него.

   - Здоров... вот что-то... перехватило.

   Но я вижу ясно, что уже болезнь подвинулась далеко, проступает в слезящихся глазах, в землистом лице.

   Несчастный муж сифилитической бабы то и дело выдвигается из толпы и прерывает нашу работу...

   - Ваше благородие, как же мне с бабой-те быть?..

   - Молчи, видишь, сейчас некогда.

   - Терпежу нет. Дети... Изба махонькая...

   Через несколько минут его мрачный, глухой и страдающий голос опять нарушает угрюмую тишину этого угнетенного схода:

   - Из сил я выбился. Смерти господь не дает ей. Господи, царица небесная!

   На улице он опя