Короленко Владимир Галактионович - В голодный год

ть выдвигает вперед старосту и сам приступает к нам с неотвязным вопросом:

   - Как быть?.. Терпежу нету мне, невозможно мне терпеть, ваше благородие, сделайте божескую милость...

   Я даю ему денег на больную,- это все, что я могу сделать. Больная неизлечима, болезнь ее в этом периоде не заразительна, поэтому ее не возьмут в больницу. И вот, целая семья живет в тесной избе с полуумершим и разлагающимся человеком, отравляемая невыносимым "духом". Это, господа, не голод, это не связано ни с засухой, ни с неурожаем. Это для Петровки, для многих Петровок - обычное, заурядное, хроническое явление!

   С тяжестью в голове, отуманенные, выбрались мы из тесной избы, с плотной, угрюмой толпой, с ее угнетенным, подавленным и подавляющим настроением, с этими землистыми лицами мужиков, женщин, детей и подростков, едва выделявшихся в парном и темном воздухе курного жилья. На дворе нас встретил уже вечер. Мгла. Лес стоит невдалеке, задернувшись сизым туманом... Там, в двенадцати верстах, в чаще стоит Ташинский завод, наделяющий эти подлесные деревеньки скудным заработком и "дурною болью". А тут уже - с поцелуем матери, с куском поданного Христа-ради хлеба, с надетым на время чужим платочком,- переходит невидимо дурная боль от человека к человеку, из избы в избу и ужасом давит несчастную, темную, беззащитную в своем невежестве деревню.

   Мы зашли в ближайшую избу - Кутьина, Степана Егорова. Сам хозяин - явный сифилитик, у которого, по образному выражению одного из его односельцев, лукавая болезнь уже "забралась в нутренность и начинает втягивать нос за собой". Нос у него припух, он гнусит. Его уже все признают больным. В тесной, черной курной избе - две бабы, обе худые до невероятности, одна беременная, другая держит на руках ребенка. На грядке - лукошко с кусками хлеба, собранного подаянием. За этим хлебом с утра ходила по дальним деревням девочка лет семи. Сколько ей пришлось выходить, видно из того, что она по пути заходила на завод, что, по прямому пути, составит двадцать четыре версты, считая туда и обратно.

   Теперь она спит. Устала. Предыдущую ночь тоже не слала, потому что заболел палец, всю ночь металась и стонала. На заводе доктор перевязал... Пахнет йодоформом... Признак плохой!..

   - Отчего заболело? Ушиблась?

   - Нет, так... без всего, просто заболел,- отвечает мать, любовно гладя волосы у спящей.- Теперь пришла, притомилась. "Мама, я ляжу".- Ляжь, моя милая, ляжь! Кормилица наша!.. Видишь, и не разделась, так заснула.

   Я наклоняюсь. Одетая, даже в сермяжном кафтане, девочка спит глубоким сном. На лице спокойствие забытья. А в изголовии уже, быть может, стоит роковая судьба, и несчастному ребенку предстоит умирать страшною, незаслуженною смертью... За что?..

   Я отказался заходить в другие избы. На дворе совсем стемнело. Маленькие, бесформенные хижины, больше похожие на кучки навоза, под мрачной стеною леса... Кой-где огонек, жалкие оборванные фигуры, с удивлением рассматривающие невиданных великолепных господ. И в самом деле, какими великолепными должны мы казаться этим "нежителям", с нашими здоровыми лицами, дохами, шубами, с этими сытыми лошадьми, нетерпеливо бьющими копытами землю... И притом еще - какие благодетели!

   Да, благодетели! Как жалки показались мне в эту минуту эти наши благодеяния, случайные, разрозненные, между тем, как огромная мужицкая Русь требует постоянной и ровной, дружной и напряженной работы вверху и внизу... Был у нас не так давно в числе других вопросов и "вопрос сифилитический". Писалось, говорилось много, может быть, даже и делалось кое-что. Почему это брошено? Почему не дописали, не договорили, не доделали, почему целые деревни, целые поколения неповинных людей оставлены в жертву этой ужасной болезни, самой ужасной из всех, с которыми борется человеческое знание, а мы только смотрим на это, сложивши в бессилии руки! Почему "сифилитических деревень" нет, например, в Англии уже более двух столетий, а у нас они есть, и язва ширится, захватывая все новые и новые жертвы. Впоследствии, в том же Лукояновском уезде, я натыкался не раз на другие деревни, напоминавшие Петровку, и можно сказать определенно, что никто ничего не делает для их спасения. Между тем, назовите мне другую болезнь, которая бы в такой мере настоятельно, повелительно, неизбежно призывала на борьбу с собою. Во всех других, случаях - в тифах, лихорадках и горячках - есть надежда, даже и без медицинской помощи, на силу организма. Чахотка уносит отдельные жертвы, и притом медицина может тут только продлить умирание, что деревня для себя считает непозволительной роскошью. Холера проносится ураганом и исчезает, как грозный смерч, быстро и бесследно. Но сифилис, как библейская проказа, поражает как самые здоровые, так и слабые организмы, и, раз пораженный - организм обрекается на роковую, неизбежную и самую ужасную гибель. И пока она наступит, несчастный сеет кругом семена того же невыразимого бедствия, поражает часто, не ведая и неведающих. И притом редкая болезнь так поддается лечению в настоящее время... Так почему же все сложили оружие в этой неизбежной и, по-видимому, трудной борьбе? Сделайте простейшие выкладки и вы увидите, что спасение одного поколения одной этой деревушки окупит сторицею труд специального врача. А ведь один врач на деревню, на десяток таких деревень - даже излишняя роскошь.

   Но есть обстоятельства, усложняющие простую медицинскую задачу: нет другой болезни, которая бы в такой мере служила мерилом культурности общества: мало назначить врача, нужно, чтобы он заслужил доверие, нужно, чтобы население само ему помогало, нужно, чтобы со всех сторон и во всех сферах жизни он встречал содействие и поддержку. У нас сифилис - потому, что мало грамотных, потому, что много суеверия, потому, что на дурную боль народ все еще смотрит, как на какого-то демона ("она боль-те лукавая"), и боится ее, как злого духа, не боясь в то же время, как простой заразы. У нас сифилис потому, что мало жизнедеятельности и много апатии в обществе, потому, что мы остановились; и вот глупцы кричат уже о перепроизводстве интеллигенции, когда эти темные деревушки изнывают без света и помощи, как будто в самом деле остановилось вращение здоровых соков в нашем общественном организме...

   Все эти мысли бродили у меня в голове, пока мы ехали обратно вдоль угрюмой стены синего, мглистого, точно разбухшего от сырости леса... {Во избежание возможного упрека прибавлю, что общей столовой в сифилитической деревне мы не открыли. Е. А. Чеботарева, взявшая на себя заведывание, устроила выдачу каждому приходящему отдельно.}

  

  

   Восемнадцатого марта, на следующий день после посещения несчастной сифилитической Петровки, мы опять отправляемся составлять наши списки. Утром ненадолго проглянуло солнце, но скоро день опять нахмурился. Давно уже не доводилось мне с таким интересом следить за погодой: вот одна ночь прошла без мороза, одно утро - без утренника, и дороги сильно попортило. В овражках уже сочится вода, снег подтопило снизу, "раскровило", как говорят здесь. В низинках "самая кровь". Картинное старое выражение, сохранившееся, вероятно, с незапамятных, мифических времен. Зима истекает своей белой кровью, скоро она умрет, и на смену ей придет новая, молодая весна... Пока, однако, и весна обещает не много радости.

   То и дело приходится выходить из саней. Выйдешь,- и сразу уходишь в рыхлый снег по грудь, между тем как лошади скачут, путаются, и бьются, и падают.

   В Нелее основана первая столовая в этой "Камчатке" по частной инициативе Ал. Ив. Русиновой. Вообще, даже в этой далекой стране нашлось не мало добрых людей. Целый кружок благотворителей уже сделал, что мог, без всякого "содействия", в то самое время, когда предводитель и земские начальники писали, что в уезде совершенно нет людей, которым можно бы поручить столь опасное дело. Между тем, в "Камчатке" добрые и готовые работать люди сидели без средств и без поддержки. Тем не менее здесь уже были столовые, производилась раздача хлеба отдельным семьям, явился заезжий вольно-практикующий и бесплатный врач, тоже производивший раздачу хлеба, важнейшего из всех лекарств в настоящее время. Несколько дам ходили и ездили по голодным деревням и избушкам. Этот очевидный "недосмотр" лукояновской внутренней политики пришелся нам очень кстати, и, кажется, мы тоже приехали кстати с нашими средствами: столовые здесь и нужны, и будут в хороших руках.

   Вот за Нелеем мы обгоняем на повороте дороги обоз. Маленькие лошаденки надрываются на рыхлой дороге, мужики по пояс в снегу поддают плечами изо всех сил увязшие сани. Это несчастные "не-жители" из посещенной нами вчера Петровки уже с раннего утра приехали на своих заморенных лошадях на хутор за хлебом для столовой. Е. А. Чеботарева поехала вперед устраивать дело в сифилитической деревне,- дело, требующее особенной осторожности, чтобы не произвести вреда вместо пользы...

   Небольшая избушка на краю деревни Савослейки являет в своем весьма невзрачном облике еще одну столовую, устроенную Е. А. Чеботаревой и А. И. Русиновой. Я писал уже о печальном случае, подавшем повод к возникновению этих столовых. Теперь я очень жалел, что не обладаю талантом живописца, чтобы изобразить это деревенское филантропическое учреждение; маленькая избушка, растрепанная крыша, кучки навозу кругом обнажаются из-под тающего снега, тощая костистая лошадь уныло бродит вокруг, подбирая в навозе отдельные соломинки. Серое небо, туман, задернутые мглой перелески, лениво тающие овражки,- все это дает меланхолическую рамку для этой избушки на курьих ножках. Да, мы присутствовали на этот раз при пробуждении общественной самодеятельности в размерах, быть может, еще небывалых у нас на Руси. И однако... эта картина все еще была бы, кажется, достаточным олицетворением наших благодеяний голодающей деревне.

   Вот за лесом, за снежными буграми мотаются крылья мельницы, лениво, тихо, будто обессилевшие, как и весь залесный край. Здесь живет врач, г. Рахманов, который поселился в деревне, чтобы кормить и лечить. Этого достаточно, чтобы г. Рахманов прослыл в уезде "врачом-толстовцем". Счастливое, право, это "направление", но тем меньше чести нашей современной действительности, где такие факты нуждаются в особых "направлениях" для своего объяснения... А вот опять за лесом и за оврагом, который тоже "раскровило" очень сильно,- цель нашей поездки, деревня Кирлейка (Пруды тож).

   На дворе сборной избы баба толчет что-то в деревянной ступе. Оказывается - просяная мякина, обильно подмешиваемая к хлебу. Хлеб на вид гораздо лучше лебедного. "Оно и вовсе бы ничего,- говорит баба,- да во рту больно шумит. Муки мало добавишь, все щеки опорет".

   Действительно, хлеб хрустит очень неприятно и как-то сухо колет и режет во рту. Доктор Рахманов рассказывал нам вчера, что к нему то и дело являются больные страшными запорами от мякины. В особенности страдают дети: недавно ему пришлось прибегнуть к самым героическим средствам, от которых городской врач пришел бы в ужас, но выбора не было: ребенку грозила неминуемая смерть от этого хлеба...

   Сход обывателей Кирлейки произвел на меня впечатление далеко не столь угнетающее, как в Петровке. Здесь проглядывает уже новый оттенок. Говорят, главным образом, двое: староста, мужик средних лет, с умным лицом, резкими чертами и острым взглядом. Ему постоянно возражает беззубый старик, иконописного типа, лысый и очень лукавый. У старика свои клиенты, в том числе какая-то келейница, которая за что-то получила двенадцать мер хлеба и отдала этому старику. Теперь он хочет пристроить ее в столовую. Староста возражает, его поддерживают кое-кто из мужиков с робкой осторожностью, сзади звонко и смело вмешиваются бабы. Слезливого нытья или тупого угнетения не видно; голод не стер еще своей тяжелой лапой обычных оттенков деревенской политики и партий, в голосах баб, звонких и задорных, слышна только обида: что-то делается не так, как бы следовало по их мнению...

   Список мы составили на тридцать пять человек и, без сомнения, несмотря на впечатление как будто несколько меньшего "оголодания",- это все-таки менее, чем бы следовало, и к нам попали только бесспорно нуждающиеся. Не стану приводить примеров, хотя их у меня записаны десятки. Думаю, довольно и сказанного выше, чтобы видеть, что наши столовые не грозили опасностью "пресыщения" обывателям деревни Кирлейки, Пруды тож...

   Вернулись мы рано. Синие леса, фиолетовые избушки, густая мгла и резкий ветер. Пошел дождь, потом обильный, липкий, скоро тающий снег, которым нас совсем залепило. "Внучек за дедушкой пришел",- говорят о таком снеге мужики, и, действительно, надо думать, что "дедушка" (старый снег) не многим переживет своего хлипкого внука. К вечеру пошла настоящая мокроснежная метель, и мы долго ждали с беспокойством возвращения нашей хозяйки, уехавшей на одной лошадке в Петровку. Несмотря на метель приплелись из Григоровки несколько баб. Деревня эта - соседка Петровки. Нам сказали, что урожай у них был получше. Это правда, но от этого не легче безземельным и беднякам, у которых все-таки нет своего хлеба, а купить дорого, и подают мало.

   На следующее утро мы тронулись в обратный путь, чтобы не остаться совсем, так как ростепель скоро отделит "Камчатку" от остального мира. Утро ясное. Вчерашний снежок лежит на западной стороне каждого дома, на каждом столбе или мельнице, чистенький, белый и свежий, придавая весеннему дню характер ранней зимы. Ночью "придержало", дорога сначала показалась нам превосходной; но вот в первом же овраге проваливается пристяжка, потом коренник, потом сани тихо садятся книзу, потом я, выходя, увязаю по пояс. Это уже - зажора, прелесть весенних дорог, с которыми пришлось затем познакомиться поближе. Каждый "вражек", каждую лощинку уже "подсосало" и "раскровило", а шаловливый легкий утренник прикрыл все это обманчивой пленкой сверху.

   Опять лес, славный многолетний бор. Он еще хмурится на шалости весны, еще не дает ей баловать на своих дорогах, хотя по сторонам снег тоже рыхлый; а вокруг мшистых стволов видны широко обтаявшие круги. Тем не менее здесь дорога ровнее и лучше.

   Вот и кордон, мимо которого мы тот раз проехали ночью. Не доезжая кордона, виден прорубленный лес, мелькают на порубках фигуры. Это - общественно-лесные работы.

   Мне было очень интересно повидать лесничего, господина Введенского, заведывавшего этими работами. К сожалению, на кордоне его в это время не было,- он ушел "на делянки" осматривать работы, а нам ждать было крайне неудобно. Становилось заметно теплее,- с высоких сосен снег то и дело валился тяжелыми хлопьями, или таял и капал жемчужными каплями. Наш возница почесывал голову и выражал опасения, как бы речки Алатырь и Чеварда не загородили нам дорогу. Узнав, кстати, что лесничий, вернувшись с делянки, тоже отправляется в Лукоянов, я решил не дожидаться, и мы поехали дальше.

  

   Это не мешает мне, однако, сообщить здесь некоторые характерные сведения об этих работах, по поводу которых было столько разговоров о мужицкой лени. "Две воды" покойного Фета решительно дали тему для обличителей русского народа, и нельзя надивиться,- откуда и на каком только разумном основании возникали и ширились эти странные толки...

   Здесь мне невольно вспоминается небольшой разговор в вагоне, на нижегородской железной дороге.

   - Итак, возвращаясь à nos moutons {}К нашим баранам. Revenir à des moutons - возвратиться к прежнему разговору (франц. поговорка).,- говорил мне случайный спутник, изящный господин, наполнявший купе ароматом дорогой сигары,- скажу вам откровенно: все это сантиментальные выдумки. Голод, голод! Но почему же он не идет на работу?

   - А он не идет? - спросил я.

   - Боже мой! Да разве вы не читали?

   - Господина Фета?

   - Не одного Фета, вообще... Нужны рабочие на железной дороге,- господин голодающий не желает. Нужно расчистить леса,- господин голодающий находит для себя неудобным.

   - Это странно!

   - Как кому! Для меня - нисколько!

   - Однако столько проложено железных дорог, столько расчищено лесов на Руси... И все, кажется, мужиком. Скажите: на этот раз работа так и брошена недоделанной?

   - Ну, вот еще!

   - Значит, что надо было насыпать,- насыпано, что нужно было расчистить,- расчищено?

   - Конечно!

   - И все это господа инженеры и господа лесничие сделали собственноручно?

   - Ха-ха-ха! Этого только недоставало. Нет, слава богу, до этого еще не дошло.

   - Значит - он?

   - Да уж значит. Но - видите ли! - "пришлось взять из более отдаленных местностей".

   - И пошел?

   - Значит, пошел!

   - А это вас не удивляет?

   - Что ж тут удивительного?

   - Я тоже думаю, что ничего. Однако вернемся к началу. Мужик не берет работу под руками, он "не желает работать".

   - Ну, и что же?

   - Теперь посмотрите, как он ретив на работу: бежит на нее даже из "отдаленных местностей".

   Пауза. Тонкое облачко ароматного дыма...

   - Уж не думаете ли вы, что меня убедили?

   - Не имею ни малейшей надежды,- скромно ответил я.- Я только удивляюсь.

   И в самом деле, ведь удивительно: тысячи лет русский мужик работал, рубил леса, прокладывал дороги, "прорезывал горы, мосты настилал", взрывал сохой необозримые пространства родной земли, сеял, косил, жал, молотил, и опять пахал, и опять сеял. И вдруг - именно в голодный год ему доставляют готовую, выгодную,- нарочно для него придуманную работу,- а у него как раз в это-то время пропала всякая охота работать. Не странно ли это?

   Впоследствии я имел все-таки случай встретиться и потолковать об этом предмете с г. Введенским, заведывавшим лесными работами в Шутиловских казенных лесах. Это - человек еще молодой, повидимому, вовсе не мужиконенавистник... И однако,- такова сила легенды, носящейся в воздухе, что и он удивил меня тем же ходячим замечанием:

   - Нет, как хотите, Владимир Галактионович,- сказал он мне,- а это правда: с тех пор, как вы открыли столовые в Шутиловской волости, то есть с конца марта, у меня стало значительно меньше рабочих в лесу...

   Итак, это уже было мнение человека компетентного, до известной степени очевидца, правда, знавшего о столовых только понаслышке, с которым, однако, приходилось считаться.

   - Хорошо,- ответил я.- У меня записаны по именам домохозяева и кто именно посещает столовую из каждой семьи. А вы скажите, кто у вас бросил работу.

   Мы начали проверку с сельца Бутского.

   - Григорий Васин,- читаю я.

   - Именно,- говорит лесничий.- Бросил работу в марте.

   - Хорошо, вот мои сведения: семья шесть человек; в столовую ходит Ольга, старуха семидесяти лет.

   Лесничий засмеялся. Конечно, трудно думать, чтобы Васин работал в лесу исключительно для прокормления старухи Ольги.

   - Ульянов Гаврила...

   - Тоже бросил.

   - Семья пять человек; в столовой мать, старуха семидесяти лет.

   Так перебрали мы многих в Бутском и Шутилове, и г. Введенский согласился, в конце разговора, что столовая,- которая на четыреста - пятьсот человек населения деревни берет тридцать пять - сорок человек, и притом почти исключительно детей, старух, стариков и увечных,- никоим образом не может отвлечь от работы рабочее население. К сожалению, и впоследствии мне неоднократно приходилось слышать тот же упрек и с сокрушением сердечным отвечать то же самое. Были и такие случаи, когда я поистине жалел об этом: я гордился бы своей работой, если бы мне могли доказать, что мои столовые помешали заключению некоторых чисто кулацких сделок господ помещиков и подрядчиков с голодными крестьянами. Но - увы! - гордиться было нечем: столовые, кормившие малую часть нерабочего населения, не могли уменьшить предложения голодного труда, не могли повлиять на цены: народ кидался на всякую возможность работы и нанимался в убыток, а в охотниках воспользоваться его положением и раскинуть сети голодной кабалы, увы! - недостатка не представлялось. И всякий раз, когда казенная ссуда, хотя только в известной степени, уменьшала эти шансы и давала возможность мужику отбиться на время, до приискания лучшего заработка,- они тотчас же рычали, как львы, о народной лени и о развращающем влиянии ссуды и кормления...

   Как бы то ни было, перебрав таким образом немало примеров, мы оба с г. Введенским пришли к выводу, что мои столовые не могли влиять на предложение мужицкого труда в лесных общественных работах. Но так как факт уменьшения рабочих к весне и некоторого нерасположения к этим работам - был все-таки налицо, то нам пришлось поискать для него других объяснений.

   И, конечно, объяснение отыскалось. Господин Брокер, заведывавший лесными работами до их начала (был такой период, как увидим ниже), приводил мне некоторые цифры. Оказывалось, по его словам, что, при поденной работе, сажень дров обходилась до семи-восьми рублей в заготовке. Господин Введенский поправил это сведение, сообщив, что это было только вначале: затем заготовочные цены приведены в норму. Каким образом? Очень просто: работы сдавались уже не поденно, а только сдельно, но при этом заработок рабочего падал нередко до семи-восьми копеек в сутки.

   Сколько же приходилось на долю рабочего в среднем?

   Я видел рабочие книжки еще в Шутиловской волости. Артель, например, Трифона Семушкина в числе двадцати человек заработала за неделю (с 18-го по 26-е февраля) - 31 р. 67 к., что даст в день двадцать две копейки на человека. Может быть, это артель лентяев? Нет: по словам самих заведующих, заработок колебался от восьми до тридцати копеек (высшая норма в день), на своем хлебе!.. Итак, двадцать две копейки в среднем - это нормальный заработок рабочего на лесных общественных работах. Эту же цифру подтвердил мне и г. Введенский.

   Какова самая работа? Известно, что эту зиму снега были необычайно глубоки. Рабочим приходилось бродить в снегу по грудь, валить деревья и таскать их затем на себе (лошади не пройти), все увязая, к одному месту... Вот какова была эта работа за двадцать две копейки!

   Вот что говорил мне о ней умный и притом посторонний крестьянин:

   - Снега ноне глубокие, одежонка дрянная, пища спервоначалу была больно плоха, приместия (жилья) настоящего не было...

   - А теперь?

   - Теперь, слышь, одобряют. Так опять поздно: многим пришлось отстать. Видишь, весна какая: то придержит, то опять отпускает, вот народ и опасается, главное дело, насчет воды. Потому снег - само собой, да под снегом-то подсосалася вода, а народишко-те не в сапоге, а в лапте. Подумай, добрый человек: долго ли же с этакой работы обезножить?..

   Я полагаю, что недолго, и вот почему во время составления списков приходилось слышать то и дело фразу: "Убился (то есть надорвался, захворал) на лесной работе". И в самом деле: мудрено ли?

   Итак, двадцать две копейки, глубокий снег, под снегом вода, работа - валить и таскать на себе бревна. Но этого мало: ссуду тотчас же сбавляют, как только человек нанялся на эту работу, сбавляют не с работающего, который все равно не получал, а с семьи...

   Вот на какой почве возникают эти толки о "лености", беспечности, о том, что мужика не надо кормить, чтобы не отучить его от работы... Удивительно, как легко возникают, но еще удивительнее, как упорно держатся эти злые нелепости!

   А отчего? Оттого, что эти господа уже вперед откуда-то почерпнули уверенность, что русский народ - пьяница, лентяй и оболтус. Придумавши какую-нибудь меру и недостаточно еще всмотревшись в свое собственное дело, не обеспечив его от собственных ошибок, они уже начинают зорко подсчитывать все отдельные случаи мужицкой лени: Иван пропил рубль, Семен лежит на печи, Федот работает лениво...

   Теперь попробуем выслушать другую сторону.

   - Расскажите мне, братцы, как вы в лесу работали? - обратился я к артели крестьян Шутиловской волости, встреченных мною в Лукоянове.- Только, смотрите, правду: я запишу и после напечатаю в газетах. Если неправда,- ведь будет неловко и мне, да и вам.

   Мужики помялись... Мы уже видели, что "разговоры" в Лукояновском уезде приравнивались чуть не к государственному преступлению; однако один, решившись, выступил вперед и сказал:

   - Пиши. Как перед богом, истинную правду скажу.

   И он рассказал, а я записал слово в слово следующее:

   - Приезжает к нам в сборную урядник. "Сберите, говорит, двадцать лошадей, а я посмотрю, которые чтобы могли работать". Поутру приказ: что на следующий день к свету всем нам быть в Салдамановском-Майдане. Приехали мы (это около тридцати верст). Исправник Рубинской вышел к нам, выбрал тут плотников и объявляет: "Благодарите бога: чернорабочему пойдет по пятидесяти копеек, хорошему плотнику до семидесяти пяти, с лошадью который - по рублю и более того..." Пересмотрел лошадей и народ - и отпустил пока по домам (опять тридцать верст).

   Правду ли, однако, говорит до сих пор этот "лентяй и обманщик", отлынивающий от работы? Несомненно, правду, потому что эти цифры предполагаемой и обещанной населению платы можно найти и теперь в печатных протоколах нижегородской продовольственной комиссии {См., напр., журнал 20 дек. 1891 года, стр. 6.}. Теперь далее.

   - Ну, хорошо. Собрались мы в назначенное время на работу, Брокера - господина поставили нам в распоряжение. Призывает нас г. Брокер, говорит: "Ступайте, десять лошадей, на Вешовский хутор, за овсом по четыре копейки с пуда". А в самый мороз. Мы отказались: "Помилуйте, тут и в пути не прокормишься, лошади заморенные, много ли на них положишь?" - "Ну, хорошо, говорит, когда так, положу рабочую плату, что в лесу".- Понадеялись мы на эти слова, а не пришлось! Проездили в холод четверо суток, два дня потом работали в лесу; как поехали на хутор, говорим: "Мы - народ бессильный, чем подымемся? дайте денег".- "Ну, мол, как-нибудь перебьетесь, денег еще нет, книг еще нет (прошу заметить эту фразу). А доедете, говорит, лошадей тем же овсом покормите с хутора". Хорошо,- съездили, в лесу поработали; подошла суббота, расчет; и рассчитали,- человеку с лошадью пятьдесят копеек; пешеходу двадцать пять копеек.- Как так, говорим, ряды не сполняете? - "Да ведь вот, говорят, стужа была, работы мало, расходу много... Книг еще нет..." Что станете делать; собирались на работы, снаряжались: кто одежонку заложил. У меня своих еще два с полтиной было,- я их проел, да за овес, что лошадям скормил, вычли. Пошел со слезами домой. Семья кормилась одной картошкой. Прихожу, а дома и пособие-то уже сбавили. Вот и вся наша была работа, господин.

   Правда ли это опять? Да, правда! Господин Брокер и затем г. Введенский подтвердили это, только иными словами. "Книг не было",- это значит, что между двумя ведомствами (общественных работ и государственных имуществ) возникли пререкания: кому подписывать контракты и билеты на отпуск леса. Господин Пушкин, заведывавший всеми общественными работами,- отказался, г. Брокер не имел на это права, а лесное ведомство не могло отводить делянки без контракта. И все, конечно, правы. Пока восемьдесят восемь человек крестьян ожидали конца этого "недоразумения",- оказалось, что г. Брокера сменили, потом сменили и г. Пушкина. Господин Введенский, преемник г. Брокера, все еще не знал, кому подписывать билеты. Пока шла эта переписка,- рабочие уже были собраны, им была обещана одна плата, а рассчитаны они по другой, лишь бы оформить дело, лишь бы закончить период лесных работ, довольно долгий период - до их начала!

   Таков был приступ. Как видите, тут была сразу крупная ошибка, вследствие которой самые положительные обещания, данные рабочим, не были выполнены, вследствие которой люди разошлись по домам со слезами, проевши и то, что было у них до работ, и застали дома... сбавку ссуды.

   Так вот что могла бы рассказать другая сторона, мужики, если бы их спросили. А вот еще пример, извлеченный мною из официальных документов.

   Тринадцатого декабря 1891 года, за No 1278, господин земский начальник 2-го участка А. Л. Пушкин обратился к земскому же начальнику П. Г. Бобоедову с отношением следующего содержания:

   "Господином губернатором поручено мне заведывание общественными работами в Лукояновском уезде, к которым нужно приступить немедленно. На первое время до предстоящих праздников предположено приступить к рубке леса в Ичалковской казенной даче I Лукояновского лесничества, в небольшом количестве рабочих, почему покорнейше прошу Вас, милостивый государь, из Вашего участка выслать в означенную дачу к 18 числу этого месяца десять человек с топорами и пилой на каждых двух. Высланный Вами народ должен быть из семейств, имеющих недостаточные средства и, при нахождении на поденной работе, исключен из лиц, получающих пособие хлебом. До праздников народ этот будет работать поденно с платою до 40 копеек в день на их продовольствии. После же праздников наем рабочих будет мною произведен тем же или иным порядком, о чем я своевременно Вас уведомлю. Теперь же покорнейше прошу, выслав назначенных Вами лиц, сообщить мне именной их список, с обозначением, из какого села и по какой цене (?)... Заведующий общественными работами земский начальник А. Пушкин".

   Надеюсь, читатель и без моих курсивов обратит внимание на характерные стороны этого официального циркуляра: крестьянам не предлагается работа, а они назначаются и затем высылаются па место. Предусмотрительность господина Пушкина доходит до заботы даже о сбавке нанявшимся хлебной ссуды. Можно ли после этого предположить, что этот документ, по времени совпадавший с наиболее горячими нападками на мужицкие пороки, есть лишь плод непростительно легкомысленной преступной небрежности и недоразумения со стороны этого господина!

   "Лентяи" и "пьяницы", уже через пять дней по написании этого отношения, составили требуемый отряд. Федор Медведев, Семен Бударагин, Герасим Сисюков, Александр Жижинов, Иван Маркин, Матвей Фадеев, Поликарп Хапов, Дмитрий Жижинов, Пимен Морозов и Тимофей Кузичкин соблазнились сами или же были "назначены". Как бы то ни было, они, во-первых, взяли в долг топоры, во-вторых, купили пять пил (большею частью тоже в долг), по 1 р. 50 к., и 17 декабря вышли утром из 1-го участка, расположенного у Лукоянова,- на восточный край уезда, в Большое Болдино. Однако пусть они говорят дальше сами (цитирую опять по официальному документу).

   "До Болдина 40 верст; мы пришли в 9 часов утра 18 декабря к господину Пушкину, не застали его дома, и он вернулся в 11 часов вечера, а 19 декабря в 10 часов утра опять ходили к г. Пушкину, но оставались в избе, а Пимен Морозов и Тимофей Кузичкин ходили в дом и, вернувшись, передали нам, что Вас вытребовали ошибочно в Ичалковскую дачу, здесь есть своего народу много, то есть 2-го участка много людей. Вам будет работа в Ризоватовской или Мадаевской даче после праздников, а теперь ступайте домой. Когда будет предписание от Пушкина, тогда вам велят идти (!)".

   А Пимену Морозову на представленном им рапорте господин Пушкин сделал в этом смысле собственноручную отметку, которая и сдана Морозовым 20 декабря в волостное правление.

   "И мы,- продолжают свою скорбную одиссею "лентяи",- вернулись 19 числа ночью домой. Понесли убытков, продали, что имели последнее, а домой шли совсем голодные. 18 числа весь день стояли (в Б.-Болдине) на морозе и собирали милостыню"... Затем, с чрезвычайной подробностью идет перечисление убытков: за топоры платили за подержание, Фадеев, вернув пилу, получил убытку пятьдесят копеек, Маркин купил пилу за полтора рубля, и она осталась у него, "но остальные брали пилы в долг, и их взяли обратно без убытка".

   Таково было блестящее начало управления господином Пушкиным общественными работами. Каково было их продолжение, мы уже видели. А в это время в прессе гремели обвинения против мужиков, и в это время ни один приезжий из Лукояновского уезда не мог умолчать о том, что на лесные работы народ не идет {См. протоколы Губ. продов. комиссии за декабрь и январь.}, и в это же время в другой части уезда уже стекались новые несчастливцы на новые обещания, которым опять не суждено было осуществиться (как мы видели из первого нашего примера)...

   Так-то крепостники-обличители зорко усматривают сучек частных пороков в народной среде, бревна же своей небрежности и ошибок относительно народа не замечают. Они судят "меньшого брата" с легким сердцем, забывая, что каждая их вина горше отдельных провинностей, ими обличаемых. Каждый лентяй или пьяница приносит вред только себе, в крайнем случае семье своей, с которой вместе от этого страдает. Тогда как всякая организационная ошибка имеет характер общий и потому поражает сразу целые массы неповинных людей. Господин Пушкин, занятый, быть может, наказанием какого-нибудь пьяницы или лентяя, а может быть, и ничем не занятый,- допустил (мягко выражаясь) ошибку в своей "циркулярной" бумаге, и десятки, а может быть, сотни людей бредут взад-вперед сотню верст, изводят последние деньги, зябнут и голодают и возвращаются по домам с тоской и разочарованием, разнося по уезду недоверие к имеющему появиться новому "предписанию" того же начальства... Мудрено ли, что народ встречал эти новые "предписания" с смутным ропотом, с неохотой, недоверием, а иногда и с враждой, гораздо более законной, чем высокомерно обличительные выходки тех же господ Пушкиных по его собственному адресу.

   Нет, это немудрено. Мудрено другое: ведь все-таки шли! И все-таки работы (от восьми копеек в день!) не прекращались, и все-таки по лесу стоял стон от топоров, а по уезду и даже по губернии шли толки об общественных лесных работах, которые налагали на господ лукояновских деятелей особенные заботы об экономии в ссуде, дабы "лентяи" как-нибудь не получили лишнего... Слушая эти толки, можно было подумать, что в Ризоватовской, Шутиловской и Мадаевской волостях предпринято нечто грандиозное, вроде египетских пирамид или римских акведуков, способное прокормить всех, кто только не поленится на них наняться. Я был поэтому чрезвычайно удивлен, убедившись на месте в действительных размерах этого благодетельного явления, подавшего повод к столь великому шуму. Оказалось, что в самом разгаре работ максимальная цифра занятых рабочих достигала четырехсот человек, в среднем же за три месяца - меньше двухсот! Считая даже по двадцати пяти копеек в среднем на человека, получаем пятьдесят рублей на день. И только!.. Как ни скромны были размеры помощи в форме столовых,- но от них все-таки в последние месяцы уезд получали по крайней мере, втрое больше... Стоило ли же из-за этого поднимать целые вопросы о народной лени и порочности, о развращающем влиянии помощи, отвлекающей будто бы от работы,- микроскопической работы, которая не могла занять и сотой доли рабочих рук и в которую было внесено столько преступных ошибок! {Сильно опасаюсь, что большая часть "общественных работ" в этот и последующие голодные годы имели тот же или близкий к этому характер.}

   Разумеется - не стоило...

   Когда мой собеседник, рассказывавший мне о своем найме на общественные работы,- кончил эту горестную повесть, я, признаюсь, не удержался, и у меня сорвалось с языка:

   - А пишут про вас, что вы лентяи, не идете на работы из-за ссуды...

   Мужик горько улыбнулся.

   - Эх, господин,- прибавил к этому другой, молчаливо слушавший рассказ товарища.- Иной человек, не сообразя себя, скажет глупое слово, которое и говорить-то бы вовсе не надо.

   Именно - "не сообразя себя"... Слово показалось мне необычайно метким...

  

   Когда мы выехали из лесу на равнину, по сю сторону лесной полосы,- весна уже быстро захватывала свои владения. Овражки чернеют, на них видны уже струйки, скачущие поверх подтаявшего снега. Каждая лощинка начинает шевелиться, ручейки сползаются к речкам, речки топят мосты. Вот бушует Чеварда у деревеньки того же имени, далее шумит речка Пойка, но вот, наконец, Салдамановский-Майдан, где мы можем отпустить обратно хуторского возницу, сильно не одобряющего разгул речек. Он предвидит, что они уже добрались до Алатыря и, пожалуй, не пустят его домой...

   В новой, светлой и чистой избе мы ожидаем перепряжки лошадей. Хозяин - вольный ямщик, перехвативший нас по дороге. Семья у него огромная, сильная, рабочая. На столе лежит каравай хлеба, чистого, без примеси. Во всем видно изобилие.

   - Пособие получаете? - спрашиваю я у старика; лежащего на полатях и свесившего оттуда лохматую голову, с умными, спокойными глазами.

   - Получают которые в нашем селе; мы не получаем, не надо нам.

   - А как у вас дела насчет продовольствия?

   - Плохо,- отвечает он,- бедствует народ сильно.

   - Да ведь вон у вас лесу сколько навалено: значит, работа.

   - Какое работа! Которые в силе работать, несколько кормят сами себя, а который уже без силы, тот сам себя нести не может, какая уж тут работа. Сильного народу мало остается, тоже самое, в нашем селе, которые чтобы чаяли себе прокормиться. Он, может, травы-те {Травой крестьяне называют лебеду.} переел уже несколько (множество), как же у него, судите сами, на желудке будет здорово? У кого картофель есть, те еще туда-сюда, сколько-нибудь дышат, а от лебеды, господин, крепости в желудке никакой не бывает.

   Отзыв этот я, продолжая разговаривать, тут же записал слово в слово, но, к сожалению, я не могу передать тона, каким это было сказано. Мужик говорил не торопясь, с расстановками и как бы с досадливой неохотой. "Все равно ведь не поверите,- слышалось в тоне его речи,- все равно не поможете, так стоит ли говорить о том, что мы здесь видим, что может видеть всякий, кто только захочет присмотреться".

   - Ну, а где хуже,- испытываю я еще его беспристрастие,- у вас или в Шандрове?

   - Непременно,- отвечает он,- надо говорить по совести: у нас хоть на новях было небольшое количество. Положим, морозом хватило, а все супротив ихнего яровинка малое дело получше. У нас хоть кормец был, а что уж у них,- не приведи господи!

   - А пособие?

   - Ну что ж, что пособие? Вон в феврале по семь фунтов выдали. Что тут...

   Он махнул рукой и отвернулся.

   - И что такое, право,- слышу - я еще обычную фразу,- в других-те уездах...

   Опять зажоры, рыхлые дороги, речки и овражки. За Салдамановским-Майданом я оглядываюсь последний раз. Полоска леса синеет на горизонте...

   Прощай, лукояновская "Камчатка"!

  

  

   Когда мы сидели в избе ямщика в Салдамановском-Майдане,- в ту же избу вошло два мальчика. Старшему можно было дать лет девять, младшему не более пяти. Они были одеты довольно чисто и с той особенной деревенской опрятностью, которая показывала, что они не принадлежали к семье профессиональных нищих. Видно было, что заботливая материнская рука снаряжала этих ребят, старательно завязывала каждую оборку лаптей, надевала на них сумы, сшитые, повидимому, еще недавно из грубого домашнего холста, сотканного, быть может, тою же рукою... Они вошли и с каким-то особенным грустно деловитым выражением в лицах стали у порога. Старший снял шапку, отыскал глазами икону, истово перекрестился и произнес нараспев обычную молитву...

   Младший с простодушной сосредоточенностию глядел на брата внимательным взглядом и, точно урок, повторял его движения и слова молитвы.

   - Господи! Иисусе Христе... Сыне божий...

   Хозяйка с глубоким сожалением посмотрела на малышей.

   - Эх, беда! - сказала она, качая головой...- Чай, матка-то и не чаялась этаких ребенков за милостыней посылать... А довелось... И молиться-то путем еще не умеют... Ну, что этакой клоп соберет...

   Между тем, мальчики стояли, не говоря более ни слова и не здороваясь, после молитвы, с хозяевами. Они пришли за делом и ждали результата...

   Хозяйка встала, отрезала два ломтя хлеба, один отдала старшему, а другой сама положила младшему в сумку, погладив его по голове.

   - Ну, что делать... воля господня. Учись, Ванюшка, учись молиться-те, гляди на брата.

   - Эх горе! - добавила она, между тем как по лицам этих маленьких мужиков трудно было разобрать, какое впечатление производят на них сердобольные причитания старухи. Получив подаяние, они опять перекрестились и повернулись к выходу.

   И когда они двинулись, на ногах у них застучали деревянные колодки, подвязанные к лаптям,- два высоких обрубка: один под пяткой, другой у подошвы.

   Это опять заботливая рука, отправлявшая ребят с именем Христовым,- принимала свои меры, чтобы дети не слишком промочили ноги. Лапти и онучи плохо защищают ногу в ростепель, а под рыхлым снегом уже во многих местах притаилась вода... Весна!

   Вся эта простая сцена, отзывавшаяся какой-то грустной обрядностью, покрывшею обычную деревенскую драму, произвела на меня сильное и глубокое впечатление. Впоследствии не один раз приходилось мне видеть таких же детей-кормильцев часто не привычных к нищенству семей. Мы видели уже в Петровке девочку Кутьину, обходившую в день по двадцати - тридцати и более верст, чтобы принести домой лукошко-другое разнообразнейших кусков хлеба! Чего только не было в этом лукошке, снятом мною с закопченного бруса: и огрызок праздничного, сухого, как камень, калача, и кусок ржаного хлеба, поданного в избе деревенского богатея, и черные разваливающиеся комья заплесневшей лебеды... И все это подавалось и принималось под припев Христова имени, произносимого усталым и исстрадавшимся детским голосом... Кто сосчитает, сколько раз призывалось имя Христа в эту тяжелую зиму голодного года!..

   И теперь, в сумрачные и задумчивые дни этой весны, с ее сизыми туманами, нависшими над полями, "вершинками" и перелесками,- фигуры нищих стариков, подростков или даже ребят, с сумами, с подожками в руках и с колодками на ногах, увязающих в сугробной дороге,- составляют обычную принадлежность весеннего пейзажа. По мере того, как последние запасы исчезают у населения,- семья за семьей выходит на эту скорбную дорогу...

   Правда, было время, когда их было еще более. Все говорят единогласно, что уже 1891 год был чрезвычайно тяжел, и уезд уже перенес тогда полный неурожай и даже голод. Тогда было несколько более запасов, зато не было ссуды, и весна 91 года уже видела целые семьи, десятки семей, соединявшиеся стихийно в толпы, которых испуг и отчаяние гнали к большим дорогам, в села и города. Некоторые местные наблюдатели из сельской интеллигенции пытались завести своего рода статистику для учета этого, обратившего всеобщее внимание, явления. Разрезав каравай хлеба на множество мелких частей,- наблюдатель сосчитывал эти куски и, подавая их, определял таким образом количество нищих, перебывавших за день. Оказывались цифры, поистине устрашающие, и куски исчезали сотнями... Но вдруг своеобразная статистика показала внезапное и резкое пад