ей мере отношусь к этому делу
совершенно иначе. Поверишь ли, когда я вижу человека неудовлетворенного,
то мне никакой другой мысли в голову не приходит, кроме одной: этот
человек неудовлетворен - следовательно, надобно его удовлетворить!
- Но ведь они сто тысяч голов требуют... ah! c'est tres grave ca! [Ах,
это так ужасно!]
- Сплетни, мой друг. У меня один нигилист поташным заводом заведовал
(mais un nigiliste pur sang, mon cher!) [нигилист чистых кровей, мой
дорогой!], так я с ним откровенно об этом говорил: "Правда ли, спрашиваю,
господин Благосклонов, что вы сто тысяч голов требуете?" - "Никогда,
говорит, ваше сиятельство, этого не бывало!.." И я верю ему, потому что
этот человек, зная мой образ мыслей, конечно, не скрыл бы от меня, если б
было что-нибудь похожее. Но есть люди, для которых нигилисты, конечно,
чистый клад: это соборные протоиереи и исправники. У нас в городе соборный
протоиерей и до сих пор каждое воскресенье в проповеди полемизирует с
нигилизмом. Или вот на днях исправник у нас весь уезд обшарил, все
нигилистов отыскивал...
- Итак, ты совершенно отвергаешь внутреннюю политику?
- Да, совершенно. Это исходный пункт моей программы. Иссушать и
уничтожать только болота, а прочее все оплодотворять. Это, коли хочешь,
тоже своего рода внутренняя политика, но политика созидающая, а не
расточающая. Затем я приступаю ко второй половине моей программы и начинаю
с того, что приготовляю почву, необходимую для будущего сеяния, то есть
устраняю вредные элементы, которые могут представлять неожиданные
препятствия для моего дела. Таких элементов я главнейшим образом
усматриваю три: пьянство, крестьянские семейные разделы и общинное
владение землей. Вот три гидры, которые мне предстоит победить. Прежде
всего, разумеется, - пьянство, как противник, пользующийся особенной
популярностью. Но ты позволишь мне, вместо дальнейших объяснений,
прочитать уже заготовленный мною по этому предмету циркуляр.
Быстрицын порылся в кармане своего мундира и вытащил из него бумажку,
которую он, очевидно, показывал уж не мне первому.
"Ввиду постоянно развивающегося пьянства, я считаю долгом изложить вам
мой взгляд на сей важный предмет, - начал он. - Но прежде всего я чувствую
потребность надлежащим образом установить точку зрения, на которой вы
должны стоять при чтении настоящего циркуляра. Я отнюдь не намерен
настаивать на полном изъятии водки из народного употребления. Кроме того,
что эта задача мне непосильная, я очень хорошо понимаю, что в нашем
суровом климате совершенно обойтись без водки столь же трудно, как,
например, жителю пламенной Италии трудно обойтись без макарон и без
живительных лучей солнца, а обитателю более умеренной полосы, немцу - без
кружки пива и колбасы. Водка полезна во многих случаях - я это знаю.
Во-первых, при согретии окоченевших на холоде членов, во-вторых, при
угощении друга, в-третьих, при болезнях. Кто не знает целительных свойств
рижского бальзама и водок, на манер оного выделываемых? Кому не известны
водки: полынная, желудочная, анисовая, перцовая и, наконец, архиерейский
настой?! Рюмка, выпитая перед обедом, помогает пищеварению; точно так же
рюмка и даже две, выпитые в обществе хороших знакомых, ободряют дух
человека, делают его наклонным к дружеству и к веселому излиянию чувств.
Общежитие без водки - немыслимо. И конечно, тот может почесть себя истинно
счастливым, кто знает, на какой рюмке ему остановиться, или, лучше
сказать, кто рядом прозорливых над собой наблюдений сумел в точности
определить, после какой счетом рюмки он становится пьян. Но, к сожалению,
свойственная человеку самонадеянность не всякому дозволяет достигнуть сего
желательного для преуспеяния народной нравственности результата.
Вот об этой-то последней, _пьяной_, рюмке и намерен я беседовать с
вами.
Где, в каком притоне, в каком товариществе человек находит сию пагубную
для него рюмку? Дома он не найдет ее, ибо здесь его остановит заботливая
рука жены, умоляющие взоры воспитанных в страхе божием детей и, наконец,
благожелательный совет друга. В гостях он тоже не найдет ее, ибо тут его
остановит простое чувство приличия. Очевидно, стало быть, что он найдет ее
в таком убежище, за порогом которого оставляется не только чувство
приличия, но и воспоминание о семейном очаге и его радостях. Это мрачное
убежище - должен ли я называть его? - это кабак! Здесь отец семейства,
выпив пагубную рюмку, потребует еще пагубнейшей и затем, заложив сперва
сапоги, потом шубу, незаметно утратит уважение к самому себе. Здесь мать
семейства, выведенная из терпения безобразным видом упившегося мужа,
начинает собственноручно расправляться с ним в виду плачущих и
недоумевающих детей. Здесь едва вышедший из колыбели ребенок уже
притворяется пьяным и ломается в угоду развратной толпе.
Вот мрачная картина пьянства и тех безобразных вертепов, в которых оно
производится. Надеюсь, что ее достаточно, чтоб возбудить в людях
благонамеренных отвращение и даже тошноту. А потому и имея в виду, что
пьянство, сверх всего вышеизложенного, есть главная причина недоимок..."
- Ну, там, как обыкновенно: следить, наблюдать, увещевать и т.д. Ну,
как по-твоему? убедительно?
- Превосходно! Особливо об этой рюмке... Я, брат, сам это на себе
испытал! Пьешь-пьешь иногда - и все ничего; и вдруг - эта рюмка! Так вот
словно и скосит тебя! Только я, признаться, думаю, что не в одном кабаке
можно эту рюмку найти. Вот я, например: в кабаке не бывал, а эту рюмку
знаю!
- Еще бы! а я-то?! Но ведь мы... на нас ведь недоимок нет, да и время у
нас свободное - кому до нас надобность! Ну, а мужик - c'est autre chose!
[это другое дело!]
- Да, брат, мужик - это точно, что autre chose. Ему нельзя эту рюмку
знать, потому что, кроме того что рюмка сама по себе денег стоит, она еще
и расчеты его все запутывает. Ему, например, чем свет встать надо, рожь на
базар везти, а у него голова трещит. Ему санишки изладить нужно, а у него
руки дрожат, он вместо полоза-то - по руке себя топором тяпнул!.. Да,
мужик - это именно autre chose! За ним еще как за ребенком ходить надобно,
чтоб он, значит, в непрестанных физических трудах находился... тогда, и
только тогда, он об этой рюмке забудет!
- Вот это-то именно я и желаю внушить своим подчиненным!
- И прекрасно. Ну-с, а теперь далее.
- Далее, я поведу войну с семейными разделами и общинным владением.
Циркуляры по этим предметам еще не готовы, но они у меня уж здесь (он
ткнул себя указательным пальцем в лоб)! Теперь же я могу сказать тебе
только одно: в моей системе это явления еще более вредные, нежели
пьянство; а потому я буду преследовать их с большею энергией, нежели даже
та, о которой ты получил понятие из сейчас прочитанного мной документа.
В его голосе звучало такое искреннее убеждение, такая несомненная
решимость, что мне невольно пришло на мысль: да, если этот человек не
попадет под суд, то он покажет, где раки зимуют!
- Послушай, однако ж, мой друг! ведь все это: и семейные разделы, и
община, и круговая порука - все это находится под защитой закона! Стало
быть, ты хочешь сделаться паскудским законодателем? Но безопасно ли это?
- Pas de malsaines theories! restons dans la pratique! [Никаких
нездоровых теорий! останемся на практической почве!] Практика в этом
случае - самый лучший ответ. Начнем хоть с тебя. Ты вот сидишь теперь у
себя в квартире и, уж конечно, чувствуешь себя под защитой закона. И вдруг
- фюить! - et vous etes a mille verstes de votre chez-soi, de vos
habitudes, de vos amis, de la civilisation... que sais-je enfin! [И вы
оказываетесь в тысяче верстах от вашего дома, ваших привычек, ваших
друзей, от цивилизации... мало ли еще от чего!] Ведь это возможно,
спрашиваю я тебя?
- Конечно, оно не невозможно, но...
- Никаких "но"! фюить - и больше ничего! Теперь спрашиваю тебя: ежели
я, как помпадур, имею возможность обойти закон ради какого-то "фюить", то
неужели же я поцеремонюсь сделать то же самое, имея в виду совершить нечто
действительно полезное и плодотворное?
- Да, это так. То есть, коли хочешь, оно и не "так", но уж если
допустить в принципе, что можно делать все, что хочешь, то лучше свиней
разводить, нежели вращать зрачками. Итак, это решено. Ты исполнил первую
половину своей программы, ты разорил кабаки, положил предел семейным
разделам, упразднил общину... затем?
- Затем начинается собственно положительная часть моего предприятия.
Оплодотворение, орошение, разведение улучшенных пород скота, указание
лучших способов возделывания земли и прочее. Тут я уж как у себя дома.
- То есть, как в своем собственном чухломском хозяйстве?
- Да, это будет продолжением моего чухломского хозяйства. Но ты не
можешь себе представить, какие поразительные результаты я иногда получал!
Вот тебе один пример из множества: в 1869 году я приобрел себе ютландского
борова и ютландскую свинью - как ты думаешь, сколько у меня в настоящую
минуту свиней?
- Любопытно!
- Слушай же. В 1870 году свинья, в два раза, принесла мне двадцать
поросят, в числе их пять боровков, из которых я трех съел...
- Вкусные?
- Масло. Нежность, манность, таяние... rien de plus exquis! [верх
изысканности!] У вас в Петербурге не имеют об этом ни малейшего понятия!
Осталось пятнадцать свинок и два боровка. В 1871 году та же свинья дала
еще двадцать поросят, из которых семь боровков; пять я съел. В 1872 году у
меня было налицо, кроме родичей, двадцать восемь свинок и четыре боровка.
В 1872 году весь первый приплод был пущен на племя; старую свинью
откормили и зарезали на ветчину; с старым боровом следовало бы поступить
так же, но жаль стало: как производитель он неоценим. Я оставил его, comme
qui dirait [так сказать], для усиления департамента: как оставляют старых
опытных чиновников. Пятнадцать молодых свиней, подобно матери своей,
поросились по два раза и принесли... триста поросят! Из них я съел
тридцать пять боровков. К 1873 году числилось: пятнадцать свиней приплода
1870 года и тринадцать - приплода 1871 года и четыре борова (старого
борова зарезали) - все это было пущено на племя. Сверх того, на скотном
дворе бегало двести тридцать свинок и тридцать пять боровков. В 1873 году
результат получен неслыханный: двадцать восемь свиней принесли... шестьсот
поросят! Из них продано и зарезано: двадцать свиней и двести поросят. К
1874 году числилось налицо: четыреста поросят и, сверх того, двести
тридцать восемь свиней и тридцать один боров, которые все пущены на племя.
Что будет в 1874 году - не знаю!
- Душа моя! - испугался я, - но ведь таким образом можно весь шар
земной покрыть свиньями!
- И можно бы, если б этому не препятствовал нож и человеческая
плотоядность! Но представь себе этот результат в применении к народному
хозяйству! Представь себе его, как одно из многочисленных административных
средств, находящихся в моих руках... Какой могущественный рычаг!
Он умолк, но лицо его говорило красноречивее слов. Все оно сияло
мягким, благожелательным сиянием, все было озарено мыслью: это по части
свиней, затем пойдут коровы, овцы, лошади, куры, гуси, утки! Я, с своей
стороны, тоже молчал, потому что мною всецело овладела мысль: сколько-то
будет свиней у Быстрицына в 1900 году? С каким свиным багажом он закончит
девятнадцатое и вступит в двадцатое столетие нашей эры?
- И какой навоз! - продолжал он вдохновенно, - почти солдатский! Ведь
это осуществление той мечты, которая не дает спать истинному хозяину!
- Итак, ты начнешь свою деятельность в Паскудске с разведения свиней?
- Желал бы; но, к сожалению, должен сознаться, что это мера слишком
радикальная. Ca prete trop au calembour [это слишком напрашивается на
каламбур]. Поэтому я начну с племенных быков. На первый раз я брошу в
обращение по одному на каждую волость: это немного, но ты увидишь, какие
они наделают чудеса! Да, мой друг! Мир экономический - это мир чудес по
преимуществу. Пусти в народное обращение какого-нибудь симментальского
быка - и через десять лет ты не узнаешь местности. Природа, люди - все
будет другое. На место болот - цветущие луга, на место обнаженных полей -
обильные пажити...
- Изумительно!
- Говорю тебе: это целый мир волшебств!
- Но на чьи же деньги приобретешь ты симментальских быков?
- Га! Это уж они сами! Мой долг подать совет и наблюсти, чтоб он был
выполнен, а деньги - это они сами.
- Разумеется! Твой долг - указать, их долг - исполнить!
- Добровольно, mon cher, добровольно! Моя система не требует
принуждений! Я являюсь на сход лично и объясняю...
- Ты! помпадур! на сходе... и лично!
- Да, душа моя, лично! Я забываю все это мишурное величие и на время
представляю себе, что я простой, добрый деревенский староста... Итак, я
являюсь на сход и объясняю. Затем, ежели я вижу, что меня недостаточно
поняли, я поручаю продолжать дело разъяснения исправнику. И вот, когда
исправник объяснит окончательно - тогда, по его указанию, составляется
приговор и прикладываются печати... И новая хозяйственная эра началась!
- Прелесть! Мне остается удивляться только одному: как это до сих пор
тебя проглядели! Как дозволили тебе хоть одну лишнюю минуту прозябать в
Чухломе!
В ответ на это Быстрицын усмехнулся и посмотрел на меня так мило и так
любовно, что я не удержался и обнял его. Обнявшись, мы долго ходили по
комнатам моей квартиры и все мечтали. Мечтали о всеобщем возрождении, о
золотом веке (*137), о "курице в супе" Генриха IV, и, кажется, дошли даже
до того, что по секрету шепнули друг другу фразу: a chacun selon ses
besoins (*138).
- А начальство? развивал ли ты перед ним свои мысли? - спросил я, когда
мы вдоволь намечтались.
- В восхищении!
- Ну и слава богу!
Словом сказать, я так приятно провел время, как будто присутствовал на
первом представлении "La Belle Helene" (*139). Согласитесь, что для первой
недели великого поста это очень и очень недурно!
Но друг мой, Глумов (*140), сумел-таки разрушить мое очарование.
По обыкновению, он вошел ко мне мрачный. Мимоходом пожал мне руку,
бросил на стол картуз, уселся на диван и угрюмо закурил папиросу.
- А у меня сейчас Быстрицын был, - сказал я, - он в Паскудск помпадуром
едет!
- Скатертью дорога!
- Послушай! Ведь ты знаешь, что он последователь или, лучше сказать,
основатель той чухломской школы помпадуров-зиждителей, которая...
- Знаю.
- Ну, так он рассказывал мне свой план действий. Ах, это очень
серьезно, очень-очень серьезно, что он задумал!
- Например?
- Вообрази себе, прежде всего он хочет уничтожить пьянство; потом он
положит предел крестьянским семейным разделам наконец, упразднит сельскую
общину... Словом сказать, он предполагает действовать, a la Pierre le
Grand... [подобно Петру Великому] Изумительно, не правда ли?
- То есть упразднять и уничтожать a la Pierre le Grand; а что же он,
вместо всего этого, a la Pierre le Grand заведет?
- Полеводство, птицеводство, скотоводство... mais tout un systeme! [ну,
целая система!] Все это они в Чухломе надумали. Вообрази, он в 1869 году
приобрел для себя ютландского борова и ютландскую свинью, и как ты
думаешь, сколько у него теперь свиней?
- Почем мне знать!
- В 1874 году его свиное стадо заключало в себе двести тридцать восемь
свиней, тридцать одного борова и четыреста поросят. Это в пять лет - от
одной пары родичей! И заметь, что стадо было бы вдвое многочисленнее, если
б он отчасти сам не ел, а отчасти не продавал лишних поросят. Каков
результат!
- Ничего, результат важнецкий... хоть бы Коробочке! Только ведь
Коробочка (*141) a la Pierre le Grand не действовала, с Сводом законов не
воевала, общин не упраздняла, а плодила и прикапливала, не выходя из той
сферы, которая вполне соответствовала ее разумению!
Удивительный человек этот Глумов! Такое иногда сопоставление вклеит,
что просто всякую нить разговора потеряешь с ним. Вот хоть бы теперь: ему
о Pierre le Grand говоришь, а он ни с того ни с сего Коробочку приплел. И
это он называет "вводить предмет диспута в его естественные границы"!
Сколько раз убеждал я его оставить эту манеру, которая не столько
убеждает, сколько злит, - и все не впрок.
"Мне, говорит, дела нет до того, что дурак обижается, когда вещи по
именам называют! Да и какой прок от лганья! Вот навоз испокон века принято
называть "золотом", а разве от этого он сделался действительным золотом!"
И заметьте, это человек служащий, то есть докладывающий, представляющий на
усмотрение, дающий объяснения, получающий чины и кресты и т.д. Как он
справляется там с своими сопоставлениями! Правда, он иногда говаривал мне:
"На службе, брат, я все пять чувств теряю", - но все-таки как-то
подозрительно! Как ни зажимай нос, а очутишься с начальством лицом к лицу,
волей-неволей обонять придется!
- Ну, с какой стати ты Коробочку привел? - упрекнул я его, - я сказал,
что Быстрицын намеревается действовать a la Pierre le Grand... Положим,
что я употребил выражение несвойственное, даже преувеличенное, но
все-таки...
- Нимало не преувеличенное. У нас нынче куда ни обернись - все Пьер ле
Граны! дешевле не берут и не отдают. Любой помпадур ни о чем ином не
думает, кроме того, как бы руку на что-нибудь наложить или какой-нибудь
монумент на воздух взорвать. И все а-ля Пьер ле Гран. Летит, братец, он
туда, в "свое место", словно буря, "тьма от чела, с посвиста пыль" (*142),
летит и все одну думу думает: раззорю! на закон наступлю! А ля Пьер ле
Гран, значит. А загляни-ка ты ему в душу: для какой такой, мол, причины
ты, милый человек, на закон наступить хочешь - ан у него там ничего нет,
кроме "фюить" или шального "проекта всероссийского возрождения посредством
распространения улучшенных пород поросят"!
- Душа моя! у тебя натура художественная, и потому ты слишком охотно
преувеличиваешь! Ты даже сам не замечаешь этого, а, право,
преувеличиваешь! К чему это странное уподобление буре? К чему эти
выражения: "раззорю!", "на закон наступлю!"? И это - в применении к
Быстрицыну! К Быстрицыну, который, не далее как полчаса тому назад, клялся
мне, что вся его система держится на убеждении и добровольном соглашении!
К Быстрицыну, который лично - понимаешь! он, помпадур, и _лично_! -
намерен посещать крестьянские сходы! Где же тут "раззорю"?
- Опомнись! Да ведь ты сейчас же сам говорил, что он сельскую общину
упразднить хочет, что он намерен семейные разделы прекратить?!
- Да, но согласись, что, с экономической точки зрения, это ведь вещи
действительно вредные! что при существовании их человек, который
намеревается положить начало новой сельскохозяйственной эре, не может же
не чувствовать себя связанным по рукам и ногам!
Фраза эта вылилась у меня совершенно нечаянно, но, признаюсь, очень мне
понравилась. Я даже вознамерился, пользуясь сим случаем, прочесть Глумову
краткую экономическую предику, в которой изъяснить, что, с одной стороны,
несомненно доказано, а с другой стороны, опыт народов свидетельствует...
Но, к удивлению моему, Глумов не только не увлекся моим красноречием, но
даже рассердился. Он вскочил с дивана и некоторое время не говорил, а
только разевал рот, как человек, находящийся под впечатлением сильнейшего
гнева.
- Да кто же тебе сказал! - разразился он наконец, но, к удовольствию
моему, тотчас же сдержал себя и уже спокойным, хотя все же строгим голосом
продолжал: - Слушай! дело не в том, вредны или полезны те явления, которые
Быстрицын намеревается сокрушить, в видах беспрепятственного разведения
поросят, а в том, имеет ли он право действовать a la Pierre le Grand
относительно того, что находится под защитой действующего закона?
- Представь себе, я ведь и сам сделал ему именно это возражение!
- Ну!
- И знаешь, что он ответил мне? Он ответил: если можно обойти закон для
того, чтобы беспрепятственно произносить "фюить", то неужели же нельзя его
обойти в видах возрождения? И я вынужден был согласиться с ним!
- И "ты вынужден был согласиться с ним"! - передразнивал меня Глумов.
- Да, потому что, если можно делать все, что хочешь, то, конечно, лучше
делать что-нибудь полезное, нежели вредное!
Я так искусно играл силлогизмом: "полезная вещь полезна; Быстрицын
задумал вещь полезную; следовательно, задуманное им полезно", - что Глумов
даже вытаращил глаза. Однако он и на этот раз сдержал себя.
- Ну, хорошо, - сказал он, - ну, Быстрицын упразднит общину и разведет
поросят...
- Не одних поросят! Это только один пример из множества! Тут целая
система! скотоводство, птицеводство, пчеловодство, табаководство...
- И даже хреноводство, горчицеводство... пусть так. Допускаю даже, что
все пойдет у него отлично. Но представь себе теперь следующее: сосед
Быстрицына, Петенька Толстолобов, тоже пожелает быть реформатором а-ля
Пьер ле Грая. Видит он, что штука эта идет на рынке бойко, и думает:
сем-ка, я удеру штуку! прекращу празднование воскресных дней, а вместо
того заведу клоповодство!
- И опять-таки преувеличение! Клоповодство! Преувеличение, душа моя, а
не возражение!
- Хорошо, уступаю и в этом. Ну, не клоповодством займется Толстолобов,
а устройством... положим, хоть фаланстеров. Ведь Толстолобов парень
решительный - ему всякая штука в голову может прийти. А на него глядя, и
Феденька Кротиков возопиет: а ну-тко я насчет собственности пройдусь! И
тут же, не говоря худого слова, декретирует: жить всем, как во времена
апостольские (*143) живали! Как ты думаешь, ладно так-то будет?
Увы! я даже не мог ответить на вопрос Глумова. Я страдал. Я так жаждал
"отрадных явлений", я так твердо был уверен в том, что не дальше как через
два-три месяца прочту в "нашей уважаемой газете" корреспонденцию из
Паскудска, в которой будет изображено: "С некоторого времени наш край
поистине сделался ареной отрадных явлений. Давно ли со всех сторон
стекались мирские приговоры об уничтожении кабаков, как развратителей
нашего доброго, простодушного народа, - и вот снова отовсюду притекают
новые приговоры, из коих явствует, что сельская община, в сознании самих
крестьян, является единственным препятствием к пышному и всестороннему
развитию нашей производительности!" Да, я ждал всего, я надеялся, я
предвкушал! И вдруг - картина! Клоповодство, фаланстеры, возвращение
апостольских времен! И, что всего грустнее, я не мог даже сказать Глумову:
ты преувеличиваешь! ты говоришь неправду! Увы! я слишком хорошо знал
Толстолобова, чтобы позволить себе подобное обличение. Да, он ни перед чем
не остановится, этот жестоковыйный человек! он покроет мир фаланстерами
(*144), он разрежет грош на миллион равных частей, он засеет все поля
персидской ромашкой! И при этом будет, как вихрь, летать из края в край,
возглашая: га-га-га! го-го-го! Сколько он перековеркает, сколько людей
перекалечит, сколько добра погадит, покамест сам наконец попадет под суд!
А вместо него другой придет и начнет перековерканное расковеркивать и
опять возглашать: га-га-га! го-го-го! Ведь были же картофельные войны,
были попытки фаланстеров в форме военных поселений, были
импровизированные, декорационные селения, дороги, города! (*145) Что
осталось от этих явлений! И что стоило их коверканье и расковерканье?
- А я бы на твоем месте, - продолжал между тем Глумов, - обратился к
Быстрицыну с следующею речью: Быстрицын! ты бесспорно хороший и
одушевленный добрыми намерениями человек! но ты берешься за такое дело,
которое ни в каком случае тебе не принадлежит. Хороша ли сельская община
или дурна, препятствует ли она развитию производительности или не
препятствует - это вопрос спорный, решение которого (и в особенности
решение практическое) вовсе до тебя не относится. Предоставь это решение
тем, кто прямо заинтересован в этом деле, сам же не мудрствуй, не смущай
умов и на закон не наступай! Помни, что ты помпадур и что твое дело не
созидать, а следить за целостью созданного. Созданы, например, гласные
суды - ты, как лев, стремись на защиту их! Созданы земства - смотри, чтобы
даже ветер не смел венуть на них! Тогда ты будешь почтен и даже при жизни
удостоишься монумента. Творчество же оставь и затем - гряди с миром.
- Но что же, наконец, делать? - воскликнул я с тоскою, - что делать,
ежели, с одной стороны, для административного творчества нет арены, ежели,
с другой стороны, суды препятствуют, земства препятствуют, начальники
отдельных частей препятствуют, и ежели, за всем тем, помпадур обладает
энергией, которую надобно же как-нибудь поместить!.. Где же исход?
- А ежели человек уж через край изобилует энергией, то существует
прелестное слово "фюить", которое даже самого жестоковыйного человека по
горло удовлетворить может!
- Фюить! помилуй! да это, наконец, постыдно!
- Постыдно, даже глупо, но до известной степени отвечает потребностям
минуты. Во-первых, нечего больше говорить. Во-вторых, это звук, который,
как я уже сказал, представляет очень удобное помещение для энергии.
В-третьих, это звук краткий, и потому затрогивающий только единичные
явления. Тогда как пресловутое зиждительство разом коверкает целый
жизненный строй...
Это был несомненно самый простодушный помпадур в целом мире.
Природа создала его в одну из тех минут благодатной тишины, когда из
материнского ее лона на всех льется мир и благоволение. В эти краткие
мгновения во множестве рождаются на свете люди не весьма прозорливые, но
скромные и добрые; рождаются и, к сожалению, во множестве же и умирают...
Но умные муниципии (*146) подстерегают уцелевших и, по достижении ими
законного возраста, ходатайствуют об них перед начальством. И со временем
пользуются плодами своей прозорливости, то есть бывают счастливы.
Увы! с каждым днем подобные минуты становятся все более и более
редкими. Нынче и природа делается словно озлобленною и все творит
помпадуров не умных, но злых. Злые и неумные, они мечутся из угла в угол и
в безумной резвости скачут по долам и по горам, воздымая прах земли и
наполняя им вселенную. С чего резвятся? над кем и над чем празднуют
победу?
Но этот помпадур, даже среди необыкновенных, был самый необыкновенный.
Начальственного любомудрия не было в нем нисколько. Во время прогулок,
когда прохожие снимали перед ним шапки, он краснел; когда же усматривал,
что часовой на тюремной гауптвахте, завидев его, готовится дернуть за
звонок, то мысленно желал провалиться сквозь землю и немедленно сворачивал
куда-нибудь в сторону.
- Не люблю я этих выбеганий! - говорил он, - прибегут как шальные,
выпучат глаза, ружьями кидать начнут - что хорошего!
Даже с квартальными он дозволял себе быть простодушным. Не допускал,
чтобы квартальный ожесточал обывателя, но скорбел, когда и обыватель
забывал о квартальном.
- Квартальный, - говорил он, - _всенепременно_ должен быть сыт, одет и
обут, обыватель же все сие волен исполнить по мере возможности. Ежели он и
не очень сыт, то с него не взыщется!
Ни наук, ни искусств он не знал; но если попадалась под руку книжка с
картинками, то рассматривал ее с удовольствием. В особенности нравилась
ему повесть о похождениях Робинзона Крузое на необитаемом острове (к
счастью, изданная с картинками).
- Эту книгу, - выражался он, - всякий русский человек в настоящее время
у себя на столе бессменно держать должен. Потому, кто может зараньше
определить, на какой он остров попасть может? И сколько, теперича, есть в
нашем отечестве городов, где ни хлеба испечь не умеют, ни супу сварить не
из чего? А ежели кто эту книгу основательно знает, тот сам все сие и
испечет, и сварит, а по времени, быть может, даже и других к употреблению
подлинной пищи приспособит!
В администрации он был философ и был убежден, что самая лучшая
администрация заключается в отсутствии таковой.
- Ежели я живу смирно и лишнего не выдумываю, - внушал он своему
письмоводителю, - то и все прочие будут смирно жить. Ежели же я буду
выдумывать, а тем паче писать, то непременно что-нибудь выдумаю: либо
утеснение, либо просто глупость. А тогда и прочие начнут выдумывать, и
выйдет у нас смятение, то есть кавардак.
Этого мало: он даже полагал (и, быть может, не без основания), что в
каждой занумерованной и писанной на бланке бумаге непременно заключается
чья-нибудь погибель, а потому принял себе за правило из десяти подаваемых
ему к подпису бумаг подписывать только одну.
- Вы ко мне с бумагами как можно реже ходите, - говорил он
письмоводителю, - потому что я не разорять приехал, а созидать-с. Погубить
человека не трудно-с. Черкнул: Помпадур 4-й, и нет его. Только я совсем не
того хочу. Я и сам хочу быть жив и другим того же желаю. Чтоб все были
живы: и я, и вы, и прочие-с! А ежели вам невтерпеж бумаги писать, то
можете для своего удовольствия строчить сколько угодно, я же подписывать
не согласен.
Иногда он развивал свои административные теории очень подробно.
- Всякий, - говорил он, - кого ни спросите, что он больше любит, будни
или праздник? - наверное ответит: праздник. Почему-с? а потому, государь
мой, что в праздник начальники бездействуют, а следовательно, нет ни
бунтов, ни соответствующих им экзекуций. Я же хочу, чтоб у меня всякий
день праздник был, а чтобы будни, в которые бунты бывают, даже из памяти у
всех истребились!
Или:
- До сих пор так было, что обыватель тогда только считал себя
благополучным, когда начальник находился в отсутствии. Сии дни праздновали
и, в ознаменование общей радости, ели пироги. Почему, спрашиваю я вас, все
сие именно так происходило? А потому, государь мой, что, с отъездом
начальника, наставала тишина. Никто не скакал, не кричал, не спешил, а
следовательно, и не сквернословил-с. Я же хочу, чтобы на будущее время у
меня так было: если я даже присутствую, пускай всякий полагает, что я
нахожусь в отсутствии!
Но что более всего привлекало к нему сердца - это административная
стыдливость, доходившая до того, что он не мог произнести слово "сечь",
чтоб не сгореть при этом со стыда.
Когда он прибыл в город, то прежде всего, разумеется, пожелал
ознакомиться с делами. Письмоводитель сразу вынес ему целый ворох. Но
когда он развернул одно из них, то первая попавшаяся ему на глаза фраза
была следующая:
"...когда же начали их сечь..."
Он покраснел и поспешно обратился к другому делу. Но там тоже было
написано:
"...а потому начали их сечь вновь..."
Тогда он покраснел еще больше и с этой минуты решился раз навсегда
никаких дел не читать.
- Все дела в таком роде? - застенчиво обратился он к письмоводителю.
- Послаблений не допускается-с.
- Какая, однако ж, печальная необходимость! - задумчиво воскликнул он и
затем, почти шепотом, продолжал: - И часто бывают у вас революции?
- Одна в год - это как калач испечь, а то так и две.
- Грустно! И зачем это люди делают революции - не постигаю! не лучше ли
жить смирно, аккуратно и быть счастливыми... без революций!
- Осмелюсь доложить, это все умники-с. А глядя на них, и дураки
заимствуются-с.
Помпадур задумался.
- А знаете ли, - сказал он после минутного молчания, - какая мне вдруг
мысль в голову пришла?
- Не могу знать-с.
- Что революций, собственно, никаких нет и не бывало-с!
Письмоводитель даже глаза выпучил: до того неуместною показалась ему
подобная выходка со стороны человека, называющего себя помпадуром.
- Как это возможно-с? - бормотал он, - все квартальные в один голос
доносят-с!
Но помпадур уже не слушал возражений и, ходя в волнении по комнате,
убежденным голосом говорил:
- Да-с; нет революций, и не бывало! Вы думаете, что было во Франции в
1789 году, революция-с? Отнюдь-с! Просто-напросто умные люди об умных
предметах промежду себя разговор хотели иметь, а господам французским
квартальным показалось, что какие-то революции затеваются-с!
Эта мысль была для него как бы откровением. Заручившись ею, он вдруг
совершенно ясно сознал все, что дотоле лишь смутно мелькало на дне его
доброй души.
- Да-с, - продолжал он развивать свой взгляд, - если б господа
квартальные поостереглись, многих бы неприятностей можно было избежать! Да
и что за радость отыскивать революции - не постигаю! Если б даже
доподлинно таковые в зародыше существовали, зачем оные преждевременно
пробуждать и накликать-с? Не лучше ли тихим манером это дело обделать,
чтобы оно, так сказать, измором изныло, чем во всеуслышание объявлять:
вот, мол, мы каковы! каждый год по революции делаем! А ежели уж нельзя это
паскудство скрыть, то все же предварительно увещевать, а не сечь господ
революционеров надлежит!
- Пытали этак-то... - скептически заметил письмоводитель.
- Нет, вы поймите меня! Я подлинно желаю, чтобы все были живы! Вы
говорите: во всем виноваты "умники". Хорошо-с. Но ежели мы теперича всех
"умников" изведем, то, как вы полагаете, велик ли мы авантаж получим,
ежели с одними дураками останемся? Вам, государь мой, конечно, оно
неизвестно, но я, по собственному опыту, эту штуку отлично знаю! Однажды,
доложу вам, в походе мне три дня пришлось глаз на глаз с дураком
просидеть, так я чуть рук на себя не наложил! Так-то-с.
Письмоводитель несколько раз разевал рот для возражений, но тщетно.
_Он_ ходил по комнате и твердил свое: "Не верю! ничему я этому не верю".
Наконец остановился и твердым голосом произнес:
- Не только в революции, я даже в черта не верю! И вот по какому
случаю. Однажды, будучи в кадетском корпусе, - разумеется, с голоду, -
пожелал я продать черту душу, чтобы у меня каждый день булок вволю было. И
что же-с? вышел я ночью во двор-с и кричу: "Черт! явись!" Ан вместо
черта-то явился вахтер, заарестовал меня, и я в то время чуть-чуть не
подвергся исключению-с. Вот оно, легковерие-то, к чему ведет!
- Оно точно-с, - отвечал письмоводитель, но как-то вяло, как будто ему
до смерти хотелось спать, - многие нынче в черта не веруют!
- И знаете ли что еще? - продолжал он, горячась все больше, - все эти
россказни об революциях напоминают мне историю с жидом, у которого в носу
свистело. Идет он по лесу и весь даже в поту от страха: все кажется, что
кругом разбойники пересвистываются! И только уж когда он вдоволь
надрожался, вдруг его словно обухом по голове: а ведь это у меня в носу...
Так-то-с.
И действительно, как ни старались квартальные изменить его взгляд на
дела внутренней политики, он оставался непоколебим и на все
предостережения неизменно давал один и тот же ответ:
- Нет революций-с! нет и никогда не бывало-с!
Мало того: даже арестовал квартального Пелепелкина, когда тот, весь
бледный и почти ополоумевший от страха, прибежал объявить, что в соседней
роще снегири затеяли бунт (*147).
- Это вы, милостивый государь, бунты затеваете, - сказал он ему, - а не
снегири-с! Снегирь - птица небольшая и к учению склонная-с - зачем ей
бунтовать? Застрелить ее недолго-с, только кто же тогда в наших рощах
свистеть будет-с? Извольте, государь мой, снять сапоги и сесть под
арест-с!
И что же вышло? Сначала, действительно, обывателям казалось несколько
странным, что выискался такой помпадур, который не верит в бунты, но
мало-помалу и они начали освоиваться с этим взглядом. Прошел год, прошел
другой, снегири свистали и щебетали во всех рощах, а революций все не
было.
- А мы думали, что это-то самая революция и есть! - толковали меж собой
обыватели, - поди ж ты!
Он же, ласковый и простодушный, ходил по улицам и не только никого не
ловил, но, напротив того, радовался, что всякий при каком-нибудь деле
находится, а он один ничего не делает и тем целому городу счастье
приносит.
Однако ж было одно напоминание, которое угнетало его, и это напоминание
заключалось в слове: помпадур.
Среди разнообразия помпадурских прерогатив он в особенности боялся
одной: предстоящего ему выбора помпадурши. В бесчисленном множестве
помпадурш, о которых свидетельствует история, он не знал ни одной, которая
довела бы своего помпадура до добра. В сознании своего помпадурства, он,
еще будучи в кадетском корпусе, до малейшей подробности изучил литературу
этого вопроса и убедился, что в конце помпадурских любовных предприятий
никогда ничего не стояло, кроме погибели. И что всего важнее - погибель
была так сладка, что помпадуры сами влеклись к ней и утопали в море утех,
нимало не заботясь о своевременном выполнении получаемых от начальства
предписаний. Опутанные любовными сетями, помпадуры, несомненно бодрые,
делались в самое короткое время неузнаваемыми. Телодвижения их утрачивали
развязность, глаза становились тусклыми и неспособными проникать в сердца
подчиненных, язык отказывался от произнесения укорительных выражений; дар
сердцеведения пропадал совершенно. Все это он понимал - и за всем тем
чувствовал, что над ним тяготеет фатум, которого он ни предотвратить, ни
отдалить не в силах.
Искушения, которые преследовали его с самой минуты приезда в город,
придавали еще более цены его борьбе. Еще не успел он как следует
ознакомиться с местным обществом, как уже стало ясно, что усилия всех
первейших в городе дам направлены к тому, чтоб как можно скорее пробудить
в нем инстинкт помпадурства. Узнавали, какие он любит плечи, какой рост,
цвет волос, походку. Некоторые выхваляли при этом добродушие своих мужей и
давали понять, что с этой стороны никаких опасений не может существовать.
Но он как-то загадочно относился ко всем этим заискиваньям и обольщениям.
- Всякая походка хороша-с, ежели ее украшает добродетель, - отвечал он
на ухаживанья, а ежели замечал, что и затем какая-нибудь предприимчивая
председательша или начальница отдельной части продолжает действовать
наступательно, то вежливо шаркал ножкой и уходил прочь.
Очевидно, что у него был свой план, осуществление которого он отложил
до тех пор, пока фатум окончательно не пристигнет его. План этот
заключался в том, чтобы, не уклоняясь от выполнения помпадурского
назначения, устроить это дело так, чтобы оно по крайней мере не
сопровождалось пушечною пальбою.
Прежде всего внимание его, разумеется, остановилось на так называемой
благородной интриге. Но, рассмотрев этот проект со всех сторон, он должен
был сознаться, что осуществление его сопряжено с множеством случайностей,
которые положительно могут замутить административную ясность его души. Что
высокопоставленная помпадурша отличается большею нежностью и белизною кожи
и вообще смотрит как-то сытее, нежели помпадурша из низкого звания, - это
было для него ясно. Но этим и ограничивались все преимущества, а затем
открывался целый ряд таких неудобств, которые не выкупались ни роскошью
бюста, ни тонкостью прикрывающего его батиста.
- Удовольствие от этих кружевниц все то же-с, только крику больше, -
отвечал он услужливым людям, соблазнявшим его картиною помпадурши,
утопающей в батисте и кружевах. Затем он уже не возвращался более к этому
плану.
Надлежало сыскать другую комбинацию, и он деятельно занялся этим. Самою
лучшею казалась, конечно, такая, при которой мягкое тело соединялось бы с
простодушием. Счастливое соединение этих качеств можно было найти или в
среде упитанного и взлелеянного пуховиками купечества, или в среде
мещанства, занимающегося содержанием постоялых дворов, харчевен и кабаков.
Но тут же встречались серьезные препятствия, которые невозможно было
пройти без внимания. Во-первых, он предвидел, что местная аристократия
никак не простит ему связи с мещанкой. Во-вторых, он задумывался и над
тем, как посмотрит на подобную связь начальство. Конечно, с точки зрения
государственной, лучше, если помпадур выбирает себе помпадуршу из низкого
звания, ибо это содействует слиянию сословий (*148). Но не всякий
начальник способен возвыситься до государственной точки зрения, большая же
часть действует просто, без высших точек зрения, смотря по тому, какая
система помпадурства, батистовая или затрапезная, господствует в данную
минуту.
Одним словом, как он ни углублялся, ни взвешивал, все было мрак и
сомнение в этом вопросе. Ни уставов, ни регламентов - ничего. Одно
оставалось ясным и несомненным: что он помпадур и что не помпадурствовать
ему невозможно.
А судьба уже бодрствовала за него, и на сей раз бодрствовала совершенно
правильно, ибо помогала добродетельнейшему из всех в мире помпадуров выйти
с честью из затруднения.
Трудно представить себе что-нибудь более трогательное и наивное, как
история его сближения с нею.
Шел он однажды по городу и, по обыкновению, никого не ловил. И вдруг
видит: стоит у дверей кабака баба и грызет подсолнухи. Баба была, как все
вообще бабы, выросшие в холе под сению постоялого двора или за прилавком
кабака: широкая, толстомясая, большеглазая, с круглим лицом и так
называемыми сахарными грудями. Однако ж, он тотчас же сообразил, что если
эту бабу в хорошие руки, то она вся сделается сахарная. Но так как дело
было днем, то сейчас приступить он не решился, а только посеменил ножками,
чтоб дать бабе понять.
По наступлении вечера он снова пошел по тому же направлению и увидел,
что баба опять стоит у дверей, очевидно, уже не случайно. Она была
примыта, приглажена, скалила зубы и не без лукавства смотрела на него
своими выпученными глазами.
- Сахарная будет! - молвил он про себя и, подойдя к бабе, спросил
отрывисто: - Вы чьих-с?
- Была мужняя, теперь вдова стала, - ответила она, заалевшись.
- Кабак - ваш-с?
- С батюшкой хозяйствуем.
- Меня знаете-с?
- Своих начальников да не знать?!
Он некоторое время стоял и, видимо, хотел что-то сказать; быть может,
он даже думал сейчас же предложить ей разделить с ним бремя власти. Но
вместо того только разевал рот и тянулся корпусом вперед. Она тоже молчала
и, повернув в сторону рдеющее лицо, потихоньку смеялась. Вдруг он взглянул
вперед и увидел, что из-за угла соседнего дома высовывается голова
частного пристава и с любопытством следит за его движениями. Как
ужаленный, он круто повернул налево кругом и быстрыми шагами стал
удаляться назад.
Целый тот вечер он тосковал и более, чем когда-либо, чувствовал себя
помпадуром. Чтобы рассеять себя, пел сигналы, повторял одиночное учение,
но и это не помогало. Наконец уселся у окна против месяца и начал млеть.
Но в эту минуту явился частный пристав и разрушил очарование, доложив, что
пойман с поличным мошенник. Надо было видеть, как он вскипел против