Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович - Помпадуры и помпадурши

рнским контролером сделает!

  - Messieurs! он буфетчика Степана возьмет к себе в чиновники особых поручений!

  - Подкачивать Митьку!

  - И, подбросивши до потолка, уронить его на пол!

  А Митенька слушал эти приветствия и втихомолку старался придать себе сколько возможно более степенную физиономию. Он приучил себя говорить басом, начал диспутировать об отвлеченных вопросах, каждый день ходил по департаментам и с большим прилежанием справлялся о том, какие следует иметь principes в различных случаях губернской административной деятельности.

  Через несколько дней он появился в кругу своих товарищей уже совершенно обновленный.

  - Mon cher, il faut avoir des principes pour administrer! [мой милый, надо иметь принципы, чтобы администрировать] - серьезно убеждал он Левушку Погонина.

  - Да что ж ты будешь администрировать-то, шут ты этакой?!

  - Однако, mon cher, согласись сам, что есть вопросы, в которых можно идти и так и этак...

  - Ну, ты и иди и так и этак!

  - Я, с своей стороны, принял себе за правило: быть справедливым - и больше ничего!

  Козелков сказал это так серьезно, что даже Никита-маркер - и тот удивился.

  - Посмотри, Митька, ведь даже Никита не может прийти в себя от твоего назначения! - заметил Погонин, - Никита! говори, какие могут быть у Козленка принципы?

  - Ихний принцип кушать и за кушанье денег не отдавать, - отвечал Никита, при громе общих рукоплесканий.

  - Браво, Никита! И если он еще хоть один раз заикнется о принципах, то скажи Дюссо, чтоб не давал ему в долг обедать!

  Разумеется, Митенька счел священным долгом явиться и к ma tante; но при этом вид его уже до того блистал красотою, что старуха совсем не узнала его.

  - Господи! да никак это камер-юнкер Монс пришел! - сказала она и чуть-чуть не отправилась на тот свет от страха.

  Старик-князь тоже принял его благосклонно и даже почтил наставлением.

  - В наше время, молодой человек, - сказал он, - когда назначали на такие посты, то назначаемые преимущественно старались о соединении общества и потом уж вникали в дела...

  - Я, князь, постараюсь.

  - Я вами доволен, молодой человек, но не могу не сказать: прежде всего вы должны выбрать себе правителя канцелярии. Я помню: покойник Марк Константиныч никогда бумаг не читал, но у него был правитель канцелярии: une celebrite! [знаменитость!] Вся губерния знала его comme un coquin fieffe [как отъявленного жулика], но дела шли отлично!

  На семиозерский мир назначение Козелкова подействовало каким-то ошеломляющим образом. Чиновники спрашивали себя, кто этот Козелков, и могли дать ответ, что это Козелков, Дмитрий Павлыч, - и больше ничего. Два советника казенной палаты чуть не поссорились между собою, рассуждая о том, будет ли Козелков дерзок на язык или же будет "мягко стлать, да жестко спать". Наконец, однако ж, губернский прокурор получил из Петербурга письмо, в котором писалось, что едет, дескать, к вам "Козелков - малый удивления достойный"! Прокурор до того разозлился на своего корреспондента за такое непростительно неясное определение, что тут же разорвал его письмо в клочки.

  Но, в сущности, корреспондент был прав, ибо Козелков был именно "малый удивления достойный" - и ничего больше.

  Тот, кто знал Козелкова в Петербурге, Козелкова, с мучительным беспокойством размышлявшего о том, что Дюссо во всякую минуту жизни может прекратить ему кредит, - тот, конечно, изумился бы, встретивши его в Семнозерске на первых порах административной его деятельности. Во-первых, там никто не называл его ни Митей, ни Митенькой, ни Козликом, ни Козленком, а звали все вашеством, и только немногие аристократы позволяли себе употреблять в разговоре его имя и отчество; во-вторых, в его наружности появилась сановитость и какая-то глянцевитая непроходимость; в-третьих, в голове его завелось целое гнездо принципов.

  Тем не менее первое знакомство его с семиозерской публикой произвело на последнюю самое благоприятное впечатление. Один почтенный старец выразился об нем, что он "достолюбезный сын церкви"; жена губернского предводителя сказала: "Ничего, он очень мил, но, кажется, слишком серьезен"; вице-губернатор промычал что-то невнятное; градской голова удивился, что он "в таких младых летах, а подит-кось!" Один губернский прокурор, как человек желчный, отозвался: "А что это наш Дмитрий-то Павлыч как будто на Митьку похож!" Одним словом, все, за исключением прокурора, нашли, что это молодой администратор вникательный и, кажется, с направлением.

  С своей стороны, Митенька делал все, чтобы очаровать семиозерских сановников и расположить общественное мнение в свою пользу. Он с каждым губернским тузом побеседовал отдельно, каждого расспросил о подробностях вверенной ему части и каждому любезно присовокупил, что он должен еще учиться и очень счастлив, что нашел таких опытных и достойных руководителей.

  Разумеется, дело началось с губернского предводителя, и, надо сказать правду, это было дело самое щекотливое. Предводитель был малый суровый и бесцеремонный и на всех вообще "сатрапов" смотрел безразлично, то есть как на лиц, мешавших дворянству развиваться беспрепятственно. Он постоянно был в контре со всеми губернаторами; некоторых из них он называл "фофанами", других "прощелыгами", всех вообще - "государевыми писарями". В особенности же негодовал он в тех случаях, когда ему, по делам службы, приходилось являться и вообще оказывать некоторую подчиненную аттенцию.

  - Нет, да вы сообразите, - говорил он, выходя из себя, - каково мне, государеву дворянину, да к государеву писцу являться!

  И когда ему замечали, что все эти лица точно такие же дворяне, как и он сам, он неизменно показывал в ответ фигу и приговаривал:

  - Чтоб дворянин пошел продавать себя за двугривенный - да это боже упаси! Значит, вы, сударь, не знаете, что русский дворянин служит своему государю даром, что дворянское, сударь, дело - не кляузничать, а служить, что писаря, сударь, конечно, необходимы, однако и у меня в депутатском собрании, пожалуй, найдутся писаря, да дворянами-то их, кукиш с маслом, кто же назовет?

  Повторяю: это был малый суровый и несообразительный. Но за эту-то несообразительность он и держался несколько трехлетий сряду на своем посту, потому что мы, русские, очень охотно смешиваем это качество с твердостью характера и неподкупностью убеждения. Митенька знал это качество и, признаться, немножко-таки потрухивал.

  - Я надеюсь, Платон Иваныч, что вы не оставите меня вашими советами, - начал он.

  - Рад-с. Только у нас, вашество, такая чепуха идет, что никак этого дела переменить нельзя... В губернском правлении, в строительной комиссии - просто денной грабеж!

  - Тсс... так вы полагаете?

  - Ничего я не полагаю, а наверное говорю, что в губернском правлении денной грабеж. Мне что? я в чужие дела не вмешиваюсь, а сказать - всегда скажу!

  - Какая же причина, однако ж?

  - А та и причина, что до вашества у нас на этом месте сряду десять фофанов сидело... ну, и насидели!

  Митеньку несколько покоробило.

  - Я всем говорил правду, - продолжал предводитель, - и вам буду правду говорить! Хотите меня слушать - слушайте! не хотите - мне что за дело!

  - Я, Платон Иваныч, приехал сюда учиться...

  - Ну, уж где нам ученых учить!

  - Нет, уверяю вас! Я очень счастлив, что нахожу такого опытного и достойного руководителя!

  - Очень рад-с, очень рад-с! Милости просим ко мне хлеба-соли откушать.

  - Благодарю вас. Повторяю вам, что я счастлив, я совершенно счастлив, встречая такого опытного и достойного руководителя!

  Таким образом, дело сошло с рук благополучно. С остальными тузами и чиновниками оно пошло еще легче. Вице-губернатора Митенька принял вместе с прочими членами губернского правления. Все обладали темно-оливковыми физиономиями, напоминавшими собой лики, изображаемые на старинных образах. Принимая их, Митенька имел вид довольно строгий, потому что ему предстояло сделать внушение.

  - Господа! правда ли, что до сведения моего дошло, будто вы ссоритесь между собою? - спросил он совершенно серьезно.

  Члены злобно взглянули друг на друга.

  - Мы не ссоримся, а по делам диспуты имеем! - выступил вперед старший советник Штановский.

  - Вот изволите, вашество, видеть! - подстрекнул и в то же время сфискалил вице-губернатор.

  - Господин Штановский! ваша речь впереди! - заметил Митенька, слегка возвышая голос, - господа! я желаю, чтоб у меня этих диспутов не было!

  - Во втором томе свода законов, статья... - заикнулся было Штановский.

  - Господин Штановский! я имел честь заметить вам, что ваша речь впереди! Господа! Я уверен, что имея такого опытного и достойного руководителя, как Садок Сосфенович (пожатие руки вице-губернатору), вы ничего не придумаете лучшего, как следовать его советам! Ну-с, а теперь поговорим собственно о делах. В каком, например, положении у вас недоимки?

  - Тысящ с пьятьсот, а може, и поболе буде, - отозвался на этот вопрос советник Валяй-Бурляй.

  - Вот он всегда так, вашество, отвечает! - опять сфискалил вице-губернатор и, обращаясь к Валяй-Бурляю, прибавил: - А вы скажите, сколько поболе-то будет?

  - Самы кажыты!

  - Господин Валяй-Бурляй! извините меня, но я должен сказать, что вы совсем не так говорите с своим прямым начальником, как следует говорить подчиненному! Господа! обращаю ваше внимание на недоимку и в виду этого предмета убеждаю прекратить ваши раздоры! Недоимка - это, так сказать, государственный нерв... надеюсь, что мне больше не придется вам это повторять.

  Митенька простился и пожелал остаться наедине с вице-губернатором. Но когда советники были уже у дверей, он что-то вспомнил.

  - Господин Мерзопупиос! - сказал он, клича третьего советника, - не знаю, правда ли, что до сведения моего дошло, будто бы здесь собственность совершенно не уважается?

  Мерзопупиос вильнул всем телом.

  - Собственность есть священнейшее из прав человека! - продолжал Митя, - и взыскания по бесспорным обязательствам...

  Митенька запнулся, потому что вспомнил, что сам не заплатил еще своего долга Дюссо.

  - Я надеюсь, что вы не заставите меня повторять это, - продолжал он и взглядом отпустил Мерзопупиоса.

  Я не буду описывать дальнейших представлений. У управляющего палатой государственных имуществ Митенька спросил, в каком состоянии находится скотоводство в губернии, у председателя казенной палаты - до какой цифры простирается питейный доход, и т.д. Всем вообще сказал, что очень рад найти в них достойных и опытных руководителей.

  Не могу умолчать и об разговоре с губернским полковником. Впустивши его в кабинет, Митенька даже счел за надобное притворить за ним дверь поплотнее и вообще, кажется, предположил себе всласть отвести душу беседой с этим сановником.

  - Что вы скажете, полковник, насчет здешнего образа мыслей? - спросил он, значительно понизивши голос.

  - Образ мыслей здесь самый, вашество, благонамеренный, - отвечал полковник, - и если б только начальство уважило мое ходатайство о высылке отставного поручика Шишкина, то смело могу сказать...

  - Кто этот Шишкин? - прервал Митенька, несколько встревожившись.

  - Отставной поручик-с. Вы не можете вообразить себе, вашество, что это за ужаснейший человек! Намеднись, можете себе представить, ухитрился пролезть под водою в женскую купальню!

  - И много там дам было?

  - В самый, вашество, раз попал! И представьте, вашество, что говорит в свое оправдание: "Я, говорит, с купчихой Берендеевой хотел свидание иметь!" - "Да разве вам нет, сударь, других мест для свиданий? разве вы простолюдин какой-нибудь, что не можете благородным манером свидание получить?"

  - Однако у него губа не дура, у этого Шишкина.

  - Просто, вашество, весь женский пол целую неделю в смятении был.

  - Гм... об этом нужно подумать! Ну, а политического ничего нет?

  - Политического, вашество, решительно ничего в нашей губернии нет.

  - А молодые люди есть?

  - Есть, вашество, но это именно прекраснейшие молодые люди, из которых со временем образуются прекраснейшие сановники.

  - Что читают?

  - "Московские ведомости", вашество, но и то - как бы сказать? - одно литературное прибавление, а не политику (*42).

  Собеседники на минуту смолкли.

  - Знаете ли что? - первый прервал молчание Митенька, - я думаю преимущественно обратить внимание на общественную безопасность... а?

  - Конечно, вашество, это самая главная вещь в губернии. Вот если б, вашество, Шишкина...

  - Потому что - вы меня понимаете? - если общественная безопасность обеспечена, то, значит, и собственность ограждена, и всяким удовольствиям мирные граждане могут предаваться с полною непринужденностью...

  - Уж на что же лучше! Только бы, вашество, Шишкина... право, вашество, это не человек, а зараза!

  - Об Шишкине, полковник, не заботьтесь. Я ручаюсь вам, что сделаю из него полезного члена общества! А еще я полагаю посмотреть здешний гостиный двор и установить равновесие между спросом и предложением!

  Полковник потупился, потому что не понимал.

  - Я вижу, что это для вас ново. "Спрос" - это вообще... требование товара; "предложение" - это... это предложение товара же. Понимаете? Теперь, значит, если спрос велик, а предложение слабо, то цена на товар возвышается, и бедные от этого страдают...

  - Это, вашество, будет для города такая польза... такое, можно сказать, благодеяние...

  - Я хочу, чтоб у меня каждый мог иметь все, что ему нужно, за самую умеренную цену! - продолжал Митенька и даже сам выпучил глаза, вспомнив, что почти такую же штуку вымолвил в свое время Генрих IV (*43).

  Собеседники опять смолкли, потому что полковник окончательно раскис.

  - Ну-с, очень рад; очень счастлив, что нахожу такого опытного и достойного руководителя, - заключил Митенька и расстался с полковником.

  В это же утро Митенька посетил острог; ел там щи с говядиной и гречневую кашу с маслом, выпил кружку квасу и велел покурить в коридоре. Затем посетил городскую больницу, ел габер-суп, молочную кашицу и велел покурить в палатах.

  - А thea chinensis [китайский чай] частенько прописываете? - любезно спросил он ординатора, который следовал за ним как тень.

  Ординатор понял шутку и улыбнулся.

  - Нет, кроме шуток, - прибавил Митенька, - я нахожу, что здесь хоть куда! Только, пожалуйста, курите почаще! Я особенно об этом прошу!

  Затем, так как уж более не с кем было беседовать и нечего осматривать, то Митенька отправился домой и вплоть до обеда размышлял о том, какого рода произвел он впечатление и не уронил ли как-нибудь своего достоинства. Оказалось, по поверке, что он, несмотря на свою неопытность, действовал в этом случае отнюдь не хуже, как и все вообще подобные ему помпадуры: Чебылкины, Зубатовы, Слабомысловы, Бенескриптовы и Фютяевы (*44).

  Митенька очень хорошо запомнил совет Оболдуй-Тараканова, заповедавшего ему прежде всего обратить внимание на соединение общества. Совет этот отлично гармонировал с его собственными сибаритскими наклонностями (genre Oeil de Boeuf) [в стиле "Бычьего Глаза"]. "Что такое общество?" - задал он себе вопрос и тотчас без запинки отвечал, что общество составляют les dames et les messieurs. "Что нужно, чтобы общество жило в единении?" - нужно удалить от него такие мысли, которые могут служить поводом для раздоров и пререканий. Вот Мерзопупиос и Штановский засели там в своей мурье и грызутся, разбирая по косточкам вопрос о подсудности, - это понятно, потому что они именно ничего, кроме этой мурьи, и не видят; но общество должно жить не так, оно должно иметь идеи легкие. Les messieurs et les dames обязаны забывать обо всем, кроме взаимных друг к другу отношений. Поэтому города, в которых господствует легкое поведение, процветают и отличаются веселостью; города же, в которых les messieurs вносят служебные свои дрязги даже в частную жизнь, отличаются унынием, и les dames, вследствие того, приобретают там скверную привычку ложиться спать вместе с курами.

  Во время утренних своих слоняний с визитами по Семиозерску Митенька, как знаток по части клубнички, не мог не заметить, что город обладает в изобилии самыми разнообразными "charmants minois" [очаровательными мордочками], которые, однако ж, вследствие неряшества и домоседства, кажутся заспанными и даже словно беременными. В домах он заметил какой-то странный, почти необъяснимый запах ("Черт его знает! словно детьми или морскими травами пахнет!") и чуть-чуть было не распорядился, чтоб покурили. "А все это оттого, что мастера нет, который вдохнул бы душу в эти хорошенькие материалы... нет! надо их подтянуть!"

  Эта идея до того ему понравилась, что он решился провести ее во что бы то ни стало и для достижения цели действовать преимущественно на дам. Для начала, обед у губернского предводителя представлял прекраснейший случай. Там можно было побеседовать и о spectacles de societe [любительских спектаклях] и о лотерее-аллегри, этих двух неизменных и неотразимых административных средствах сближения общества.

  В этих видах он отправился на обед несколько пораньше ("кстати уж и за предводительшей приударить!" - подумал он), но оказалось, что на этот раз весь губернский люд словно сговорился и собрался ранее обыкновенного. Оставалось покориться.

  Предводительша, пикантная брюнетка, взглянула на него довольно пронзительно и указала место подле себя. Кругом тоже сидели дамы, в числе которых было несколько действительно хорошеньких.

  - Да избавьте вы нас, Дмитрий Павлыч, ради бога, от этого разбойника Мухоярова, который заодно с губернским правлением по дорогам грабит! - совершенно некстати забасил хозяин.

  - Pardon, cher Платон Иваныч, позвольте мне на этот раз не слушать вас! Я, конечно, сделаю все, что вам угодно будет мне приказать, но здесь я исключительно в распоряжении дам, - отвечал Митенька, очень грациозно поматывая головкой.

  Дамы просияли и инстинктивно оправили свои платья.

  - Бывают у вас здесь спектакли? - обратился Митенька к хозяйке.

  - Да... зимою приезжают какие-то актеры, но мы их никогда не видим, - отвечала хозяйка и опять взглянула на Митеньку.

  "Так бы я тебя и съел!" - подумал Митенька, пожирая ее глазами, но вслух продолжал:

  - Нет, я, конечно, не об городских спектаклях говорю... я говорю об так называемых spectacles de societe...

  Из дам некоторые перешепнулись, другие перемигнулись, как будто говорили друг другу: а вот, погоди, заставит он нас всех петь водевильные куплеты и изображать "резвящихся русалок"!

  - Нет, здесь этим некому было заняться.

  - Но вы, Татьяна Михайловна?

  - Я?.. а почему вы предполагаете, что именно я могу этим заняться?

  Митенька сконфузился; он, конечно, был в состоянии очень хорошо объяснить, почему он так думает, но такое объяснение могло бы обидеть прочих дам, из которых каждая, без сомнения, мнила себя царицей общества. Поэтому он только мял в ответ губами. К счастию, на этой скользкой стезе он был выручен вошедшим официантом, который провозгласил, что подано кушать. Татьяна Михайловна подала Митеньке руку. Процессия двинулась.

  - Давайте вашу руку, но за обедом вы мне непременно должны объяснить, почему вы считаете, что именно я должна принять на себя устройство спектакля? - полушепотом сказала хозяйка дорогой.

  - Стоит только взглянуть на вас, чтобы... - начал Митенька и не кончил.

  - А? - не то насмешливо, не то сочувственно произнесла Татьяна Михайловна.

  За столом разместились попарно, то есть мужчины вперемежку с дамами. Излишек мужчин (преимущественно старцы, уже совсем непотребные) сгруппировался на другом конце стола, поближе к хозяину.

  - Ну-с, "чтобы"?.. - начала опять Татьяна Михайловна, очевидно, кокетничая. Она кушала при этом суп с такою грацией, как будто играла ложкой.

  - Чтобы убедиться, что вы - единственная женщина, которая может привлечь...

  - Публику?

  - Вы жестоки, Татьяна Михайловна.

  - Вашество! рекомендую вам пирожки! у меня для них особенный повар есть! в Новотроицком учился! (*45) - приглашал с другого конца хозяин дома.

  - Ем-с, Платон Иваныч; пирожки действительно бесподобны.

  - Шесть лет в ученье был, - продолжал хозяин, но Митенька уже не слушал его. Он делал всевозможные усилия, чтоб соблюсти приличие и заговорить с своею соседкой по левую сторону, но разговор решительно не вязался, хотя и эта соседка была тоже очень и очень увлекательная блондинка. Он спрашивал ее, часто ли она гуляет, ездит ли по зимами Москву, но далее этого, так сказать, полицейского допроса идти не мог. И мысли, и взоры его невольно обращались к хорошенькой предводительше.

  - Кушайте же пирожки; их шесть лет учились готовить, - насмешливо говорила между тем хозяйка.

  Митенька ободрился.

  - Так вы согласны будете взять на себя труд устроить spectacle de societe? - спросил он.

  - Да, если вы будете внимательны к нашим дамам... Mesdames! Дмитрий Павлыч просит, чтоб вы приняли участие в предполагаемом им спектакле! Но вы и сами непременно должны принять в нем участие, - продолжала она, обращаясь к Митеньке, - вы должны быть нашим premier amoureux... [первым любовником]

  - Да, да! непременно, непременно! - вторили дамы.

  - Увы! для меня это недоступно! Печальная необходимость... мой пост... Но я могу, если угодно, быть вашим режиссером, mesdames, и тогда - прошу меня слушаться! потому что ведь я очень строг.

  - Будто бы строги? - мимоходом заметила предводительша, взглядывая на него исподлобья.

  - Увы!.. боюсь, что нет!

  - Это вы, вашество, их спектакль устроить приглашаете? - вступился опять хозяин, - напрасно стараетесь! Эта штука у нас пробована и перепробована!

  - Mon mari va dire quelque betise [мой муж скажет сейчас какую-нибудь глупость], - шепнула предводительша про себя, но так, что Митенька слышал.

  - А что же? - спросил он предводителя.

  - Да наши барыни, как соберутся, так и передерутся! - ответил хозяин, отнюдь не церемонясь.

  - Fi, mon ami [фи, мой друг], какие ты вещи говоришь! - обиделась супруга его.

  - Ну, уж извини меня, Татьяна Михайловна! а что правда, то правда!

  - Какие же пиесы мы будем играть? - молвила блондинка, сидевшая по левую сторону.

  - Позвольте... я знаю, например, водевиль... он называется "Аз и Ферт"... (*46) le litre est bizarre, mesdames [странное название, сударыни], но пиеска, право, очень-очень миленькая! Есть в ней этакое brio... [воодушевление]

  - Я однажды в Москве у князя Сергия Борисыча "Полковника старых времен" играла, - пискнула было вице-губернаторша, но на нее никто не обратил внимания.

  - Есть еще, вашество, пиеска: "Несчастия красавца", - откликнулся хозяин, может быть, с намерением, а может быть, и без намерения, но Митенька почувствовал, что его в это время словно ударило чем в спину.

  - Да, и такая пиеса есть, - сказал он, - но, признаюсь, я более люблю живые картины. Je suis pour les tableaux vivants, moi! [Что касается меня, то я за живые картины!]

  На минуту все смолкли; слышен был только стук ножей и вилок.

  - Дурак родился! - сказал хозяин.

  Все засмеялись.

  - Но, Платон Иваныч, позвольте вам заметить, что если всегда в подобные минуты должен непременно родиться дурак, то таким образом их должно бы быть уж чересчур много на свете! - заметил Митенька.

  - А вашество разве думали, что их мало?

  Митеньке сделалось положительно неловко, потому что хозяин, очевидно, начинал придираться.

  - Mon mari est j'aloux! [Мой муж ревнует!] - шепнула опять-таки про себя предводительша, очень мило обгладывая крылышко цыпленка.

  Начали подавать шампанское. Начались поздравления и пожелания. Предводительша мило чокнулась и сказала:

  - Je desire que vous nous restiez le plus longtemps possible! [Я желаю, чтоб вы оставались у нас как можно дольше!]

  - А еще что? - процедил сквозь зубы Митенька.

  - Nous verrons [увидим], - тоже процедила хозяйка.

  - Вашество! извините! тоста не провозглашаю, а за здоровье ваше выпью с удовольствием! - говорил между тем предводитель.

  "Ишь ведь оболтус! и у себя-то не хочет почтения сделать!" - подумал Митенька, припомнивший теорию предводителя о государевых писарях.

  - Вот у меня письмоводитель в посреднической комиссии есть, так тот мастер за обедами предики эти говорить, - продолжал хозяин, - вот он!

  Тут только Митенька заметил, что в темном углу комнаты, около стены, был накрыт еще стол, за которым сидели какие-то три личности. Одна из них встала.

  - Я от хлеба-соли никому не отказываю! потому - народ бедный, оборванцы! - ораторствовал хозяин, - прикажете ему, вашество, приветствие сказать?

  - Отчего же... я с удовольствием!

  - Катай, Анпетов!

  - Ах, mon ami, какие у тебя выражения!

  - Ну, уж, Татьяна Михайловна, не взыщи! каков есть, таков и есть! Что правда, то правда!

  Анпетов вышел к середине стола и произнес:

  - Почтеннейшие госпожи и милостивые господа!

  Если солнцу восходящу всякая тварь радуется и всякая птица трепещет от живительного луча его, то значит, что в самой природе всеблагой промысел установил такой закон, или, лучше сказать, предопределение, в силу которого тварь обязывается о восходящем луче радоваться и трепетать, а о заходящем - печалиться и недоумевать.

  Здесь вижу я, благородные слушательницы и почтеннейшие слушатели, собрание гостей именитых, в целом крае славных, и между ними некоего, который именно тот восходящий солнца луч прообразует, о коем сказано. Он еще млад, но умудрен знаниями; глава его не убелена сединами, но ум обогащен наукой. Не дерзостный и не гордостный, но благостный и душеприятный пришел ты к нам! дерзнем ли же мы пренебречь тем законом, который сама природа всещедрая вложила в сердца наши? Дерзнем ли печалиться и недоумевать в такие минуты, когда надлежит трепетать и радоваться?

  Нет, не дерзнем, но воскликнем убо: за здравие и долгоденствие его вашества Дмитрия Павловича Козелкова! Ура!

  - Благодарю вас! - отвечал Митенька и, обратившись к дамам, прибавил; - Mais il a le don de la parole! [Но у него дар слова!]

  - Приходи ужо! водки дам! - сказал хозяин.

  Наконец обед кончился. Провожая свою даму в гостиную, Митенька дерзнул даже пожать ей локоть, и хотя ему не ответили тем же, однако же и мины неприятной не сделали. Митеньку это ободрило.

  - Так судьба наших спектаклей в ваших руках? - сказал он.

  - Да; я постараюсь... если Платон Иваныч позволит...

  - О, мы нападем на него всем обществом! Но вы представьте себе, как это будет приятно! Можно будет видеться... говорить!

  Предводительша легонько вздохнула.

  - Репетиции... трепетное мерцание лампы... - начал было фантазировать Митенька.

  - Вашество! милости просим в кабинет! господа! милости просим! - приглашал гостеприимный хозяин.

  Митенька должен был покориться печальной необходимости; но он утешался дорогой, что первый толчок соединению общества уже дан и что, кажется, дело это, с божьею помощью, должно пойти на лад.

  Был уж девятый час вечера, когда Митенька возвращался от предводителя домой. Дрожки его поравнялись с ярко освещенным домом, сквозь окна которого Митенька усмотрел Штановского, Валяй-Бурляя и Мерзопупиоса, резавшихся в преферанс. На столике у стены была поставлена закуска и водка. По комнате шныряли дети. Какая-то дама оливкового цвета сидела около Мерзопупиоса и заглядывала в его карты.

  - Чей это дом? - спросил Митенька кучера.

  - Советника Мерзаковского!

  "Га! помирились-таки! - подумал Митенька, - ну, и здесь, с божьею помощью, дело, кажется, пойдет на лад!"

  Возвратившись домой, Митенька долгое время мечтал.

  "Кажется, что дело не дурно устраивается, - думал он, - кажется, что уж я успел дать ему некоторое направление!"

  Он подошел к зеркалу, поставил на стол две свечи и посмотрелся - ничего, хорош!

  - Что ж это они всегда смеялись, когда на меня глядели? - произнес (он), - что они смешного во мне находили?

  Митенька решил, что это было не что иное, как пошлое школьничество, и пожелал отдохнуть от трудового дня.

  - Что же, когда Дюсе деньги-то посылать будете? - спросил старик-камердинер Гаврило, снимая с него сапоги.

  Митенька молчал и притворился погруженным в глубокие соображения.

  - Ведь Дюса-то Никиту-маркела перед отъездом ко мне присылал. "Ты смотри, говорит, как у барина первые деньги будут, так беспременно чтобы к нам посылал!"

  Митенька все молчал.

  - Что же вы молчите! нешто я у Дюса-то ел!

  - Молчать, скотина!

  - Как я могу молчать? Я дело завсегда говорить должен!

  - Цыц, каналья!

  Митенька лег спать и видел во сне Дюссо и хорошенькую предводительшу.

"НА ЗАРЕ ТЫ ЕЕ НЕ БУДИ"

  К несчастию для Митеньки, в Семиозерске случились выборы - и он совсем растерялся. Уж и без того Козелков заметил, что предводитель, для приобретения популярности, стал грубить ему более обыкновенного, а тут пошли по городу какие-то шушуканья, стали наезжать из уездов и из столиц старые и молодые помещики; в квартире известного либерала, Коли Собачкина (*47), начались таинственные совещания; даже самые, что называется, "сивые" - и те собирались по вечерам в клубе и об чем-то беспорядочно толковали... Дмитрий Павлыч смотрит из окна своего дома на квартиру Собачкина и, видя, как к крыльцу ее беспрерывно подъезжает цвет российского либерализма (*48), негодует и волнуется.

  - И за что они мне не доверяют! за что они мне не доверяют! - восклицает он, обращаясь к правителю канцелярии, стоящему поодаль с портфелью под мышкой.

  - Чувств, вашество, нет-с...

  - Если им либеральных идей хочется, то надеюсь...

  - Уж чего же, вашество, больше!

  - Потому что хотя я и служу... однако не вижу, что же тут... предосудительного?

  И Дмитрий Павлыч, с грустью в сердце, удаляется к себе в кабинет подписывать бумаги.

  - Спустите, пожалуйста, шторы! - обращается он к правителю канцелярии, - этот Собачкин... я просто даже квартиры его выносить не могу!

  Но и при спущенных сторах дело спорится плохо. Козелков подписывает бумаги зря и все подумывает об том, как бы ему "овладеть движением". План за планом, один другого беспутнее, меняются в его голове. То он воображает себе, что стоит перед рядами и говорит: "Messieurs! вы видите эти твердыни? хотите, я сам поведу вас на них?" - и этою речью приводит всех в восторг; то мнит, что задает какой-то чудовищный обед и, по окончании, принимает от благодарных гостей обязательство в том, что они никогда ничего против него злоумышлять не будут; то представляется ему, что он, истощив все кроткие меры, влетает во главе эскадрона в залу...

  И видится ему, что, по исполнении всех этих подвигов, он мчится по ухабам и сугробам в Петербург и думает дорогой заветную думу...

  - Стани... - шепчет эта заветная дума, но не дошептывает, потому что ухаб заставляет его прикусить язык.

  - Слава! Слава! Слава! - позвякивает в это время колокольчик (*49), и экипаж мчится да мчится себе вперед...

  - А знаете ли что? - говорит Дмитрий Павлыч вслух правителю канцелярии, - я полагаю, что это будет очень недурно, если я, так сказать, овладею движением...

  Правитель канцелярии не понимает, но делает вид, что понимает.

  - "Овладеть движением" - это значит: стать во главе его, - толкует Козелков, - я очень хорошо помню, что когда у нас в Петербурге буянили нигилисты (*50), то я еще тогда сказал моему приятелю, капитану Реброву: чего вы смотрите, капитан! овладейте движением - и все будет кончено!

  Дмитрий Павлыч опять задумался, и опять в ушах его загудел колокольчик, позвякивая: слава! слава! слава!

  - Просто, пойду сейчас к Собачкину, - заговорил он, - и скажу: "Messieurs! за что вы мне не доверяете? Поверьте, что хотя я и служу, но чувства мои, messieurs... я полагаю"...

  - Это точно-с, - ввернул свое слово правитель канцелярии.

  - Потому что, в сущности, чего они желают? они желают, чтоб всем было хорошо? Прекрасно. Теперь спросим: чего я желаю? я тоже желаю, чтоб всем было хорошо! Следовательно, и я, и они желаем, в сущности, одного и того же! Unitibus rebus vires cresca parvunt! (*51) как сказал наш почтеннейший Михаил Никифорович в одной из своих передовых статей!

  Правитель канцелярии, услышав эту неслыханную цитату, чуть не захлебнулся.

  - А как поступал мой предместник в подобных случаях? - спросил его Дмитрий Павлыч.

  - Просто-с. Они, вашество, больше так поступали: сначала одних позовут - им реприманд сделают, потом других позовут - и им реприманд сделают. А иногда случалось, что и стравят-с...

  - То есть как же это - стравят?

  - А так-с, одних посредством других уничтожали-с... У них ведь, вашество, тоже безобразие-с! Начнут это друг дружке докладывать: "Ты тарелки лизал!" - "Ан ты тарелки лизал!" (*52) - и пойдет-с! А тем временем и дело к концу подойдет-с... и скрутят их в ту пору живым манером!

  - Гм... Это недурно! - молвил Козелков и насупил брови, - только как же это? надобно какой-нибудь предлог!

  - А вы, вашество, вот что-с. Позовите кого постарше-с, да и дайте этак почувствовать: кабы, мол, не болтали молодые, так никаких бы реформ не было; а потом попросите из молодых кого, да и им тоже внушите: кабы, мол, не безобразничали старики, не резали бы девкам косы да руками не озорничали, так никаких бы, мол, реформ не было. Они на это пойдут-с.

  - Вы полагаете?

  - Верно-с. И почнут они промежду себя считаться... а дня этак за два до срока вашество и напомните, что скоро, дескать, и по домам пора... Шары в руки, и дело с концом-с!

  - Гм... это недурно. Благодарю.

  Правитель канцелярии давно уж ушел, а Козелков все ходит по комнатам и все о чем-то думает, а по временам посматривает на окна либерала Собачкина, за которыми виднеются курящие и закусывающие фигуры.

  Предложенная правителем канцелярии программа понравилась ему. Мало-помалу он до того вошел во вкус ее, что даже заподозрил, что он совсем не Козелков, а Меттерних. "Что такое дипломация?" - спрашивает он себя по этому случаю и тут же сгоряча отвечает: "Дипломация - это, брат, такое искусство, за которое тебе треухов надавать могут!" Однако и на этой горестной мысли он долго не останавливается, но спешит к другой и, в конце концов, даже приходит в восторженность. "Дипломация, - говорит он, - это все равно что тонкая, чуть-чуть приметная паутина: паук стелет себе да стелет паутину, а мухи в нее попадают да попадают - вот и дипломация!"

  - A nous deux maintenant! [Кто кого!] - воскликнул он, весело потирая руки и обращаясь к какому-то воображаемому врагу, - посмотрим! посмотрим, messieurs, чья дипломация одержит победу!

  А messieurs совсем и не воображали, что Дмитрий Павлыч строит против них ковы. Они в это время закусывали, прохаживались по "простячкам", приготовлялись публично "проэкзаменовать" мировых посредников за их предерзостные поступки и вообще шутили обычные шутки.

  Уже начинали спускаться сумерки, и на улицах показалось еще больше усиленное движение, нежели утром. По так называемой губернаторской улице протянулась целая вереница разнообразнейших экипажей; тут были и пошевни, запряженные лихими тройками, украшенными лентами и бубенчиками с малиновым звоном, и простые городские сани, и уродливые, нелепо-тяжелые возки, и охотницкие сани, везомые сильными, едва сдерживаемыми рысаками. В пошевнях блистали наезжие львицы, жены местных аристократов; охотницкими санями и рысаками щеголяли молодые наезжие львы. По временам какая-нибудь тройка выезжала из ряда и стремглав неслась по самой середке улицы, подымая целые облака снежной пыли; за нею вдогонку летело несколько охотницких саней, перегоняя друг друга; слышался смех и визг; нарумяненные морозом молодые женские лица суетливо оборачивались назад и в то же время нетерпеливо понукали кучера; тройка неслась сильнее и сильнее; догоняющие сзади наездники приходили в азарт и ничего не видели. Тут был и Коля Собачкин на своем сером, сильном рысаке; он ехал обок с предводительскими санями и, по-видимому, говорил нечто очень острое, потому что пикантная предводительша хохотала и грозила ему пальчиком; тут была и томная мадам Первагина, и на запятках у ней, как дома, приютился маленький Фуксенок (*53); тут была и величественная баронесса фон Цанарцт, урожденная княжна Абдул-Рахметова, которой что-то напевал в уши Сережа Свайкин. Одним словом, это была целая выставка, на которую губерния прислала лучшие свои цветы и которая могла бы назваться вполне изящною, если бы не портили общего впечатления девицы Лоботрясовы, девицы пожилые и скаредные, выехавшие на гулянье в каком-то лохматом возке, запряженном тройкой лохматых же кляч.

  Козелков смотрел из окошка на эту суматоху и думал: "Господи! зачем я уродился сановником! зачем я не Сережа Свайкин? зачем я не Собачкин! зачем даже не скверный, мозглявый Фуксенок!" В эту минуту ему хотелось побегать. В особенности привлекала его великолепная баронесса фон Цанарцт (*54). "Так бы я там..." - говорил он и не договаривал, потому что у него дух занимался от одного воображения.

  И в самом деле, он ничего подобного представить себе не мог. Целый букет разом! букет, в котором каждый цветок так и прыщет свежестью, так и обдает ароматом! Сами губернские дамы понимали это и на все время выборов скромно, хотя и не без секретного негодования, стушевывались в сторонку.

  Это и понятно, потому что губернские дамы, за немногими исключениями, все-таки были не более как чиновницы, какие-нибудь председательши, командирши и советницы, родившиеся и воспитывавшиеся в четвертых этажах петербургских казенных домов и только недавно, очень недавно, получившие понятие о комфорте и о том, что такое значит "ни в чем себе не отказывать". Напротив того, наезжие барыни представляли собой так называемую "породу"; они являлись свежие, окруженные блеском и роскошью; в речах их слышались настоящие слова, их жесты были настоящими жестами; они не жались и не сторонились ни перед кем, но бодро смотрели всем в глаза и были в губернском городе как у себя дома. Понятно, что все сердца к ним неслись и что какой-нибудь Гриша Трясучкин, еще вчера очень усердно приударявший за баталионной командиршей, вдруг начинал находить ее худосочною, обтрепанною и полинявшею. Понятно, что и Козелков сильнее, нежели когда-либо, почувствовал всю тяжесть, всю тоску своего административного одиночества.

  Между тем уж совсем стемнело; улица вдруг опустела, во всех окнах замелькали огни. Козелкову представилось, что в этих домах теперь обедают; что там шумным потоком льется беседа, что там кто-нибудь что-нибудь нашептывает и кто-нибудь эти нашептыванья выслушивает...

  - И ведь хоть бы кто-нибудь пригласил... невежды! - подумал он невольно и тут же сообразил, что это происходит оттого, что губернским сановникам предоставлено слишком мало власти.

  И кто знает, куда бы привели его эти размышления, кто знает, не вышло ли бы даже отсюда какого-нибудь проекта об усилении власти, но лакей, доложивший, что подано кушать, очень кстати прервал мечтания Дмитрия Павлыча и с тем вместе избавил козелковское начальство от рассмотрения лишнего велегласия.

  В столовой его уже ожидал чиновник особых поручений, французик Фавори, которого Козелков определил на эту должность, собственно, за то, что он был уж очень вертляв и казался готовым на всевозможные услуги.

  Французик Фавори как-то замалодушничал всеми оконечностями, как только на пороге столовой появилась фигура Козелкова. Он сразу догадался, что начальство пасмурно и что нужно его развеселить.

  - А я намереваюсь дать вам дипломатическое поручение, Фавори! - молвил Митенька, принимаясь за суп.

  Фавори весь превратился в преданность; тело его словно пополам распалось: верхняя часть выдалась вперед