Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович - Помпадуры и помпадурши

так, вот единственное облако, которое омрачает тихий вечер отставного администратора; во всех прочих отношениях он блаженствует. Он охотно смешивает либерализм с сокращением переписки (*9), и когда однажды у нас зашла речь о постепенном шествии вперед на пути гражданственности и устности:

  - Это еще при мне началось, - сказал он, - в то время я осмелился подать следующий совет: если позволительно так думать, сказал я, то предоставьте все усмотрению главных начальников!

  - А что вы думаете? Ведь и в самом деле это значительно сократило бы переписку! - заметил я.

  - Значительно-с, - отвечал он с одушевлением, очевидно намереваясь сообщить дальнейшее развитие этой занимательной теме, но вдруг замолк, как бы опасаясь проронить государственную тайну.

  Вообще о делах внутренней и внешней политики старик отзывается сдержанно и загадочно. Не то одобряет, не то порицает, не забывая, однако ж, при каждом случае прибавить: "Это еще при мне началось", или: "Я в то время осмелился подать такой-то совет!"

  - Отчего же мнение вашества не было принято в уважение? - иногда спрашивают его веселые собеседники.

  - А оттого-с, что нынче старых слуг не уважают! - отвечает он с некоторою скорбью, но вслед за тем веселенько прибавляет: - Да, пора! давно пора было мне отдохнуть!

  О новом начальнике старик или вовсе умалчивает, или выражается иносказательно, то есть начинает, по поводу его, разговор о древнем языческом боге Меркурии, прославившемся не столько делами доблести, сколько двусмысленным своим поведением (*10), и затем старается замять щекотливый разговор и обращает внимание собеседников на молочные скопы и другие предметы сельского хозяйства.

  Однажды зашла речь о пожарах, и некоторый веселый собеседник выразил предположение, что новый начальник, судя по его действиям, должен быть, по малой мере, скрытный член народового жонда (*11).

  - Не отрицаю-с, - скромно заметил благодушный старик, - но не смею и утверждать-с. Скажу вам по этому случаю анекдот-с. Однажды, когда князь Петр Антоныч требовал, чтобы я высказал ему мое мнение насчет сокращения в одном ведомстве фалд, то я откровенно отвечал: "Ваше сиятельство! и фалды сокращенные, и фалды удлиненные - мы все примем с благодарностью!" - "Дипломат!" - выразился по этому случаю князь и изволил милостиво погрозить мне пальцем. Так-то-с.

  Даже против реформ, или - как он их называл - "катастроф", старик не огрызался; напротив того, всякое новое мероприятие находило в нем мудрого толкователя. Самые земские учреждения (*12) и те не смутили его. Конечно, он сначала испугался, но потом вник, взвесил, рассудил... и простил!

  - Так, вашество, одобряете? - спрашивают его иногда собеседники.

  - Одобряю-с, - отвечает он, - сначала, конечно... опасался-с; но теперь... одобряю-с!

  - Чего же собственно, вашество, опасаться изволили?

  - Упразднения власти-с!

  - А теперь одобряете?

  - Теперь одобряю-с. На этот счет доложу вам вот что-с. С блаженной памяти государя Петра Алексеевича история русской цивилизации принимает характер, так сказать, пионерный. Являются, знаете, одни за другими пионеры. Расчищают, пролагают, прорубают, строят, ломают и опять, строят... одним словом, ведут жизнь деятельную. Сперва губернаторы, прокуроры, экономии директоры, капитан-исправники - это, так сказать, пионеры первобытные. Потом-с, окружные начальники, воспитанники училища правоведения, акцизные чиновники, контрольные чиновники, мировые посредники - это уже пионеры второй формации, пионеры с утонченными чувствами и деликатными манерами. Наконец, земство-с.

  - Стало быть, и Василий Петрович, и Николай Дмитрич - все это пионеры?

  - Пионеры-с, и больше ничего.

  После такого толкования слушателям не оставалось ничего более, как оставить всякие опасения и надеяться, что не далеко то время, когда русская земля процивилизуется наконец вплотную. Вот что значит опытность старика, приобревшего, по выходе в отставку, привычку поднимать завесу будущего!

  Таким образом, тихо и неслышно текут дни благодушного старца, еще недавно удивлявшего мир своею распорядительностью. В обхождении он кроток и как-то задумчиво-сдержан; на исправника глядит благосклонно, как будто говорит: "Это еще при мне началось!", с мировым судьей холодно-учтив, как будто говорит: "По этому предмету я осмелился подать такой-то совет!" В одежде своей он не придерживается никаких формальностей и предпочитает белый цвет всякому другому, потому что это цвет угнетенной невинности. Однажды даже он отпустил себе бороду, в знак того, что и ему не чуждо "сокращение переписки" (*13), но скоро оставил эту затею, потому что князь Петр Антоныч, встретивши его в этом виде, сказал: "Эге, брат, да и ты, кажется, в нигилисты попал!" Вообще, он счастлив и уверяет всех и каждого, что никогда так не блаженствовал, как находясь в отставке.

  Каждый день утром к старику приезжает из города бывший правитель его канцелярии, Павел Трофимыч Кошельков, старинный соратник и соархистратиг (*14), вместе с ним некогда возжегший административный светильник и с ним же вместе погасивший его. Это гость всегда дорогой и всегда желанный: от него узнаются все городские новости, и, что всего важнее, он же, изо дня в день, поведывает почтенному старцу трогательную повесть подвигов и деяний того, кто хотя и заменил незаменимого, но не мог заставить его забыть.

  Утро; старик сидит за чайным столом и кушает чай с сдобными булками; Анна Ивановна усердно намазывает маслом тартинки, которые незабвенный проглатывает тем с большею готовностью, что, со времени выхода в отставку, он совершенно утратил инстинкт плотоядности. Но мысль его блуждает инде; глаза, обращенные к окошкам, прилежно испытуют пространство, не покажется ли вдали пара саврасок, влекущая старинного друга и собеседника. Наконец старец оживляется, наскоро выпивает остатки молока и бежит к дверям.

  - Ну-с, что новенького? - спрашивает он после первых взаимных приветствий.

  - Мостит базарную площадь-с.

  - Как? Кто?

  - Новый-с.

  Известие это поражает изумлением. Старик многое предвидел, многое предсказал; но этого ни предвидеть, ни предсказать не мог.

  - Признаюсь! - произносит он не без смущения, - признаюсь!

  - Да и мы-таки подивились! - поддакивает Павел Трофимыч.

  Не то чтобы идея о замощении базарной площади была для старика новостью; нет, и его воображение когда-то пленялось ею, но он оставил эту затею (и не без сожаления оставил!), потому что из устных и письменных преданий убедился, что до него уже семь губернаторов погибло жертвою этой ужасной идеи.

  - Но предвидел ли он, этот безрассудный молодой человек, те непреоборимые трудности, даже опасности, с которыми связано подобное предприятие?

  - Сказывали-с; Яков Астафьич даже примеры представляли-с...

  - Ну?

  - Остался непреклонен-с.

  Начинаются сетованья и соболезнованья; рассказывается история о погибших губернаторах, и в особенности приводится в пример некоторый Иван Петрович, который все совершил, что смертному совершить доступно, то есть недоимки собрал, беспокойных укротил, нравственность водворил, и даже однажды высек совсем неподлежаще одного обывателя, но по вопросу о мостовых сломился, был отрешен от должности и умер в отставке, не выслужив пенсиона.

  - А я так вот выслужил! Мостовых не строил, а пенсию выслужил! - прибавляет благодушный старец.

  - Раненько, вашество, тяготы-то с себя снять изволили! - льстит Павел Трофимыч.

  - Я?.. Что ж?.. Я послужить готов!.. Я, мой любезный Павел Трофимыч... Меня этими мостовыми не удивишь! Я не только перед мостовыми, но даже перед тротуарами не дрогну! Только надо к этому предмету осторожно, мой милый... Ой, как осторожно надо подступить!

  - Что говорить, вашество! с осторожностью и гору просверлить можно!

  - Это так. Потому, сегодня стукнешь - ямочка, завтра стукнешь - ан она глубже, - послезавтра - и еще глубже! Так-то, мой любезный!

  В таких разговорах незаметно летит время до обеда, после чего Кошельков отправляется обратно в город за свежим запасом новостей.

  На другой день та же обстановка и тот же дорогой гость. Оказывается, что "новый" переломал в губернаторском доме полы и потолки.

  Старик делается серьезен, почти строг.

  - А знает ли он, этот безрассудный молодой человек, - говорит он, - что в этом доме до него жили тридцать три губернатора! и жили, благодарение богу, в изобилии!

  На третий день Павел Трофимыч повествует, что "новый", прибыв в некоторое присутственное место, спросил книгу, подложил ее под себя (*15) и затем, бия себя в грудь, сказал предстоявшим:

  - Я вам книга, милостивые государи! Я - книга, и больше никаких книг вам знать не нужно!

  Старик начинает колебаться. Он начинает подозревать, что в "безрассудном молодом человеке" не все сплошь безрассудства, но, по временам, являются и признаки мудрости.

  - Дай бог! - говорит он, - дай бог! Но все-таки скажу: осторожность, мой любезный! Ой, как нужна осторожность!

  На четвертый день - опять то же посещение; оказывается, что "новый" выбрал себе в "помпадурши" жену квартального Толоконникова.

  Чело старика проясняется; в голове его шевелятся веселые мысли.

  - А что ты думаешь, любезный! - говорит он, - ведь он... тово! ведь он бабенку-то... тово!

  - Толоконников уж и шинель с бобрами себе построил-с!

  - В знак удовлетворенья... это так! Я полагаю даже, что он его куда-нибудь в советники... Потому, мой любезный, что это, так сказать, общая наша слабость, и... должен признаться... приятнейшая, брат, эта слабость!

  - Уж чего же, вашество, лучше!

  - То-то, любезный друг! ты пойми! Насчет этого нельзя так легко говорить! Уж на что я к Анне Ивановне привязан, а тоже, бывало, завидишь этакую помпадуршу - чай, помнишь?

  - Как не помнить-с! Только раненько, вашество, тяготы-то эти сбросить с себя изволили!

  - Что ж, я послужить готов!.. А он... тово! он, я тебе скажу, эту бабенку... это - верно!

  Наконец в одно прекрасное утро приезжает Павел Трофимыч и смотрит не то загадочно, не то торжественно.

  - Ну-с, что еще напроказили? - спрашивает старик, по обыкновению.

  - Недоимки собирает!!!

  - Сам собирает?

  - Сам-с.

  - И сечет?

  - И сечет-с (Кошельков, очевидно, врет, но делает это в тех видах, чтобы известие подействовало на старика как можно живительнее).

  При этом известии с отставным начальником совершается нечто необыкновенное. Он как бы впадает в восторженное забытье; ему мнится, что он куда-то въезжает на белом коне, что он облачен в светозарные одежды; что сзади его мириада исправников, сотских, десятских, а перед ним на коленях толпа...

  - Даже баб сечет-с! - окончательно прилыгает Павел Трофимыч, видя успех своей стратагемы.

  - Бац! бац! - ни с того ни с сего вдруг восклицает старик. - Так ты говоришь, и баб?

  - Точно так, вашество, потому что эти бабы...

  - Бац! бац!

  Старик быстрыми шагами ходит по комнате, делая движение рукой сверху вниз.

  - А знаешь ли, что я тебе скажу! - говорит он, останавливаясь с размаху перед своим собеседником.

  - Что, вашество, приказать изволите?

  - Он... молодец!

  По вечерам старец пишет свои мемуары, или, как он называет, "воспоминания о бывшем, небывшем и грядущем". Он занимается этим в величайшем секрете, так что только Анна Ивановна, Павел Трофимыч да я знаем, чему посвящает свои досуги бывший глубокомысленный администратор.

  - Я, мой милый, фрондер! - так всегда начинает он, когда решается прочитать нам какой-нибудь отрывок из своих мемуаров. - По выражению старика Державина:

  Я истину царям с улыбкой говорил... (*16)

  - Ну, и почтен был за это в свое время... А нынче, друзья мои, этого не любят! Нынче нашего брата, фрондера, за ушко Да на солнышко... за истину-то! Вот, когда я умру... тогда отдайте все Каткову! Никому, кроме Каткова! хочу лечь рядом с стариком Вигелем (*17).

  Некоторые выдержки из этих мемуаров столь любопытны, что я не могу воздержаться, чтобы не поделиться ими с любезным читателем. Вот, например, как описывает благодушный старец свое назначение в помпадуры:

  "В 18.. году, июля 9-го дня, поздно вечером, сидели мы с Анной Ивановной в грустном унынии на квартире (жили мы тогда в приходе Пантелеймона, близ Соляного Городка, на хлебах у одной почтенной немки, платя за все по пятьдесят рублей на ассигнации в месяц - такова была в то время дешевизна в Петербурге, но и та, в сравнении с московскою, называлась дороговизною) и громко сетовали на неблагосклонность судьбы. Как вдруг раздается у дверей громкий и продолжительный звонок, и слышим, что кем-то произносится мое имя и чин действительного статского советника (тогда уж я был оным). Предчувствуя в судьбе своей счастливую перемену, наскоро запахиваю халат, выбегаю и вижу курьера, который говорит мне: "Ради Христа, ваше превосходительство, поскорее поспешите к его сиятельству, ибо вас сделали помпадуром!" Забыв на минуту расстояние, разделявшее меня от сего доброго вестника, я несколько раз искренно облобызал его и, поручив доброй сопутнице моей жизни угостить его хорошим стаканом вина (с придачею красной бумажки) (*18), не поехал, а, скорей, полетел к князю. И действительно, был принят от его сиятельства с отменною ласкою. Поздравив меня с высоким саном и дозволив поцеловать себя в плечо (причем я, вследствие волнения чувств, так крепко нажимал губами, что даже князь это заметил), он сказал: "Я знаю, старик (я и тогда уже был оным), что ты смиренномудрей и предан, но, главное, об чем я тебя прошу и даже приказываю, - это: обрати внимание на возрастающие успехи вольномыслия!" С тех пор слова сии столь глубоко запечатлелись в моем сердце, что я и ныне, как живого, представляю себе этого сановника, высокого и статного мужчину, серьезно и важно предостерегающего меня против вольномыслия! Нечего и говорить, в каком я вышел от князя настроении; дождливая и довольно темная ночь показалась мне светлее радостного утра, а Невский проспект, через который пришлось мне проходить, - эдемом, в коем все приглашало меня к наслаждению. И действительно, я зашел в кофейную Амбиеля (в доме армянской церкви) и на двугривенный приобрел сладких пирожков (тогда двугривенный стоил в Петербурге восемьдесят копеек на ассигнации, в Москве же ценность его доходила до рубля) и разделил их с доброю своею подругой. На другой день явился к нам откупщик и предложил свои услуги (*19). И таким образом наше грустное уныние превратилось в веселую и невинную радость. Так совершился сей достопримечательнейший в жизни моей факт, коего подробности и доднесь запечатлены в моей памяти. Сначала я был назначен в Вятку, потом, постепенно возвышаясь, достиг, наконец, Саратова, где нахожусь и ныне, пребывая хотя и в отставке, но с полным пенсионом".

  Или вот еще эпизод, изображающий собственно административную деятельность благодушного старца:

  "Нередко случалось мне слышать от посторонних людей историю о том, как мы с генералом Горячкиным ловили червей в Нерехотском уезде; но всегда история эта передавалась в извращенном виде. Дело было так. В 18.. году, в сентябре, будучи уже костромским помпадуром, получил я от капитан-исправника донесение, что в Нерехотском уезде появился необыкновенной величины червяк, который поедает озимь, сию надежду будущего урожая, и что, несмотря на принятые полицейские меры, сей червь, как бы посмеиваясь над оными, продолжает свое истребительное дело. Делать нечего, как ни жаль было расставаться с доброю спутницей жизни и теплым гнездом, однако отправился. Приезжаю на место, требую, чтобы мне показали образцы зловредного насекомого - и что же вижу? Огромной величины травоядное, с вида точь-в-точь похожее на солитера! Подивившись, тут же составили план кампании и легли спать. На другой день, едва лишь встало солнце, как вдруг мне докладывают, что на границе соседней губернии ожидает меня генерал Горячкин, для совокупных действий по сему же делу, так как вредный тот червь производил свои опустошения и в смежности. Наскоро умываюсь, выхожу и вижу генерала, гарцующего на белом коне близ самой границы, но через оную не переступающего. Тогда, пригласив любезно доброго соседушку в свою убогую хижину и заказав себе прекраснейшую уху из волжских стерлядей, начали мы толковать о предстоящих мерах. Но как ночь была проведена почти без сна, по случаю беспрерывных трудов и совещаний, то вскоре мы заснули. Каково же было наше удивление, когда, проснувшись, вдруг узнали, что червь, как бы по мановению волшебства, вдруг исчез! Тогда, поевши ухи и настрого наказав обывателям, дабы они всячески озаботились, чтобы яйца червя остались без оплодотворения, мы расстались: я - в одну сторону, а ярославский соседушка мой - в другую. Таким образом происходило сие достопамятное дело, стоившее мне немалых трудов и беспокойств".

  Или вот, наконец, третий и последний отрывок:

  "Однажды один председатель, слывший в обществе остроумцем (я в то время служил уже симбирским помпадуром), сказал в одном публичном месте: "Ежели бы я был помпадуром, то всегда ходил бы в колпаке!" Узнав о сем через преданных людей и улучив удобную минуту, я, в свою очередь, при многолюдном собрании, сказал неосторожному остроумцу (весьма, впрочем, заботившемуся о соблюдении казенного интереса): "Ежели бы я был колпаком, то, наверное, вмещал бы в себе голову председателя!" Он тотчас же понял, в кого направлена стрела, и закусил язык. Но с тех пор уже не повторял своей дерзкой замашки, и дружба наша более не прерывалась".

  Кроме того, мне известно, что, независимо от мемуаров, благодушный старик имеет и другие, еще более серьезные занятия, которым посвящает вечерние досуги свои. А именно, он пишет различные административные руководства, порою же разрабатывает и посторонние философические вопросы.

  Из административных его руководств мне известны следующие: "Три лекции о строгости" (план сего сочинения задуман и даже отчасти в исполнение приведен был еще во время административной деятельности старца, и вступительная (первая) лекция была читана в полном собрании гг. исправников и городничих; но за сие-то именно и был уволен наш добрый начальник от должности!!!), "О необходимости административного единогласия, как противоядия таковому ж многогласию", "Краткое рассуждение об усмирениях, с примерами", "О скорой губернаторской езде на почтовых", "О вреде, производимом вице-губернаторами", "Об административном вездесущии и всеведении" и, наконец, "О благовидной администратора наружности".

  Из сочинений философического содержания мне известны следующие: "О солнечных и лунных затмениях и о преимуществе первых над последними"; "Что, ежели бы я жил на необитаемом острове и имел собеседником лишь правителя канцелярии?" (*20) и, наконец, третье: "О неприметном для глаз течении времени".

  Мы с Павлом Трофимычем не раз приступали к доброму старику, чтобы позволил опубликовать хоть один из этих трактатов, в которых философическая мудрость до такой степени сплетена с мудростью житейскою, что невозможно ничего разобрать; но всегда встречали упорный отказ.

  - Нет, друзья! - отвечал нам незабвенный, - вот когда я умру - тащите все к Каткову! Никому, кроме Каткова! Хочу лечь рядом с стариком Вигелем!

  Тем не менее (несмотря на строгость и горечь этого отказа) я и до сих пор не могу без благодарного умиления вспомнить о тех сладостных вечерах, которые мы проводили, слушая мастерское и одушевленное чтение нашего доброго, хотя и отставного начальника. Сидим мы, бывало, вчетвером: он, Анна Ивановна, Павел Трофимыч и я, в любимой его угловой комнате; в камине приятно тлеют дрова; в стороне, на столе, шипит самовар, желтеет только что сбитое сливочное масло, и радуют взоры румяные булки, а он звучным, отчетливым голосом читает:

  "Необходимо, чтобы администратор имел наружность благородную. Он должен быть не тучен и не скареден, роста быть не огромного и не излишне малого, должен сохранять пропорциональность в частях тела и лицо иметь чистое, не обезображенное ни бородавками, ни тем более злокачественными сыпями. Сверх сего, должен иметь мундир".

  Или:

  "Прежде всего замечу, что истинный администратор никогда не должен действовать иначе, как чрез посредство мероприятий. Всякое его действие не есть действие, а есть мероприятие. Приветливый вид, благосклонный взгляд суть такие же меры внутренней политики, как и экзекуция. Обыватель всегда в чем-нибудь виноват"...

  - Не хотите ли простокваши с сахаром? - прервет, бывало, милая Анна Ивановна, причем больше всего имеет в виду дать доброму старику время передохнуть.

  "Обыватель _всегда_ в чем-нибудь виноват, и потому всегда надлежит на порочную его волю воздействовать", - продолжает старик, и вдруг, прекращая чтение и отирая навернувшиеся на глазах слезы (с некоторого времени, и именно с выхода в отставку, он приобрел так называемый "слезный дар"), прибавляет:

  - Друзья! отложимте чтение до завтра! сегодня я... взволнован!

  О, сладкие минуты! о, милые, гостеприимные тени! где вы?

  Однако старик не утерпел. В один праздничный день стояли мы все в соборе, как вдруг он появился среди нас. Вошел он без помпы, однако ж и без ложной скромности, и направил шаги свои к левому клиросу, так как у правого стоял "новый". Легкий трепет прошел по толпе. Мы молча любовались изящною картиной противопоставления сих двух административных светил, из коих одно представляло полный жизни восход, а другое - прекрасный, тихо потухающий закат; но многие заметили, что "новый", при появлении благодушного старца, вздрогнул. Вероятно, воображению его, по этому поводу, представились те затруднения, которые могли возникнуть во время прикладыванья к кресту; вероятно, он опасался, что заматерелый старый администратор по прежней привычке подойдет первым, и, при этой мысли, правая нога его уже сделала машинально шаг вперед, чтобы отнюдь не допустить столь явного умаления власти. Но тонкий старик, появившись столь неожиданно среди нас, очевидно, имел иные цели, и потому, дабы достигнуть желаемого беспрепятственно и вместе с тем не поставить в затруднение преосвященного, великодушно разрешил все сомнения, добровольно удалившись из церкви за минуту до окончания богослужения.

  Оказалось, что целью приезда старика было благо и счастье той самой страны, на пользу которой он в свое время так много поревновал. Надо сказать правду, в последнее время в нем произошел значительный нравственный переворот; в особенности же спасительно в этом отношении повлияли действия "нового" по взысканию недоимок (а отчасти и по выбору помпадурши). Легко может быть даже, что, в виду этих мероприятий, наш незабвенный решился, не предупредив никого, сделать последний шаг, чтобы окончательно укрепить и наставить того, который в нашем интимном обществе продолжал еще слыть под именем "безрассудного молодого человека". И действительно, немедленно после обедни, целый город был свидетелем, как "старый" направился с визитом к "новому".

  Что происходило во время этого свидания, длившегося с лишком два часа, - осталось для всех тайной. Несомненно, однако ж, что тут обсуждались интересы и мероприятия, немногим легковеснее тех, о коих была речь во время свидания при Тильзите (*21). Очевидцы, стоявшие в это время в приемной комнате, утверждают одно: совещание происходило тихо и на каком-то никому не ведомом языке; причем восклицания перемежались вздохами, вздохи же перемежались восклицаниями. Сверх сего, нередко слышались слова "ваше превосходительство". Очевидно, что обеим сторонам было равно тяжко. Наконец администраторы разом вышли из кабинета, красные и до крайности взволнованные. Некоторое время они безмолвно стояли, взирая друг другу в глаза и пожимая руки; наконец "новый" стремительно обратился к своему правителю канцелярии и сказал:

  - Сейчас же, мой любезный, пойдите и скажите, чтобы мостовую базарной площади немедленно прекратили! Прикажите также, чтобы полы и потолки в губернаторском доме настилали по-прежнему!

  Затем, взаимно и любезно облобызавшись, оба светила расстались.

  Вечером того же дня старик был счастлив необыкновенно. Он радовался, что ему опять удалось сделать доброе дело в пользу страны, которую он привык в душе считать родною, и, в ознаменование этой радости, ел необыкновенно много. С своей стороны, Анна Ивановна не могла не заметить этого чрезвычайного аппетита, и хотя не была скупа от природы, но сказала:

  - Ах, Nicolas! ты сегодня так много кушаешь, что у тебя непременно заболит живот!

  На что незабвенный ответил:

  - Друг мой! не смущай моей радости! Сегодня я убедился, что наше дело находится в добрых и надежных руках!

  В этот же вечер добрый старик прочитал нам несколько отрывков из вновь написанного им сочинения под названием "Увет молодому администратору", в коих меня особенно поразили следующие истинно вещие слова: "Юный! ежели ты думаешь, что наука сия легка, - разуверься в том! Самонадеянный! ежели ты мечтаешь все совершить с помощью одной необдуманности - оставь сии мечты и склони свое неопытное ухо увету старости и опытности! Перо сие, быть может, в последний раз..."

  Когда он читал сии строки, мы заливались слезами.

  Кто мог думать, что этот веселый вечер будет последним проблеском нашего счастия!

  Вдруг старик начал хиреть. Многие уверяют, что хворость эта началась с того дня, как он посетил "нового", так как прямым последствием этого посещения была неумеренность в пище, вследствие которой сначала заболел живот, а затем... Но не стану упреждать событий и скажу только, что подобное толкование кажется мне поверхностным уже по тому одному, что невозможно допустить, чтобы опытные администраторы лишались жизни вследствие расстройства желудка. Я объясняю себе эту болезнь иначе, а именно тем нравственным переворотом, о котором говорено выше и который произошел в старике в последнее время.

  Надо сказать правду, старик долго не одобрял действий "нового". Все эти распоряжения и мероприятия (таковы, например: замощение базарной площади, приказ о подвязывании колокольчиков при въезде в город и т.п.), которым, с такою нерасчетливою горячностью предался на первых порах безрассудный молодой человек, казались ревнивому старику направленными лично против него. Он хмурился, нередко роптал, и хотя деликатность не позволяла ему стать во главе недовольных, тем не менее никто не мог сомневаться насчет его истинных чувств. В этом недовольстве уже заключалось известное положение, прямое и даже независимое, дававшее отставному администратору право критически относиться к действиям новой администрации, право негодовать, упрекать в неблагодарности и проч. В скором времени это грустное право обратилось даже в привычку и, незаметно для своего обладателя, поддерживало и питало его существование. Старик увидел себя центром, к которому устремились скептики и недовольные. Испытав на себе все последствия преждевременной отставки, он, как древле Кориолан, с горькою веселостью видел, как в любезном ему отечестве, на развалинах заведенного им порядка, водворяется анархия, то есть безначалие. И ежели бы у него под руками были вольски, то он, быть может, не усомнился бы даже прибегнуть к их помощи (*22), лишь бы предписать условия новому Риму, утопающему в разврате и гордости. Одним словом, это была своего рода пища, пища не вполне здоровая, но не лишенная известной доли приятности и возбудительности. И вдруг... рухнуло разом все это здание недовольства, упреков, критиканств и негодований! вдруг оказалось, что новый Рим вовсе не утопает в разврате безначалия и что даже Рима совсем никакого нет... Известия следуют за известиями с быстротою молнии, и все известия самые благонадежные, самые благонамеренные! Весть об избрании помпадурши была первою в этом смысле; с нее старик задумался, и слово "молодец" впервые сорвалось с его языка в применении к "новому". Затем известие о сборе недоимок потрясло еще более; тут он положительно убедился, что "новый" совсем не тот фанфарон, каким его произвольно создало его воображение, но что это администратор действительный, употребляющий, где нужно, меры кротости, но не пренебрегающий и мерами строгости. Наконец, великодушная уступка, сделанная по вопросу о мостовых, докончила начатое и поразила старика до того, что он тотчас же объелся, и вот в этом (но только в этом!) смысле может быть признано справедливым мнение, что неумеренность в пище послужила косвенною причиной тех бедственных происшествий, которые случились впоследствии.

  На другой день после описанного выше свидания старец еще бродил по комнате, но уже не снимал халата. Он особенно охотно беседовал в тот вечер о сокращении переписки, доказывая, что все позднейшие "катастрофы" ведут свое начало из этого зловредного источника.

  - Сокращение переписки, - говорил он, - отняло у администрации ее жизненные соки. Лишенная радужной одежды, которая, в течение многих веков, скрывала ее формы от глаз нескромной толпы, администрация прибегала к "катастрофам", как к последнему средству, чтобы опериться. Правда, новая одежда явилась, но она оказалась с прорехами.

  - Но неужели же, вашество, нет средств починить ее? - взывали мы с Павлом Трофимычем.

  - Есть-с; средство это - вырвать корень со всеми его последствиями; но, - прибавил он, вздохнувши: - для такого подвига нонче слуг нет!

  - Раненько, вашество, тяготы-то эти с себя снять изволили! - заикнулся было Павел Трофимыч.

  - Что ж! Я послужить готов! - отвечал он и даже приободрился, но тут же почувствовал новый припадок в желудке и вышел.

  В этот вечер он даже не писал мемуаров. Видя его в таком положении, мы упросили его прочитать еще несколько отрывков из сочинения "О благовидной администратора наружности"; но едва он успел прочесть: "Я знал одного тучного администратора, который притом отлично знал законы, но успеха не имел, потому что от тука, во множестве скопленного в его внутренностях, задыхался...", как почувствовал новый припадок в желудке и уже в тот вечер не возвращался.

  На следующий день он казался несколько бодрее, как вдруг приехал Павел Трофимыч и сообщил, что вчерашнего числа "новый" высек на пожаре купца (с горестью я должен сказать здесь, что эта новость была ложная, выдуманная с целью потешить больного). При этом известии благодушный старец вытянулся во весь рост.

  - Моло... - проговорил он и вдруг ослабел и упал на диван.

  На третий день он лежал в постели и бредил. Организм его, потрясенный предшествовавшими событиями, очевидно не мог вынести последнего удара. Но и в бреду он продолжал быть гражданином; он поднимал руки, он к кому-то обращался и молил спасти "нашу общую, бедную...". В редкие минуты, когда воспалительное состояние утихало, он рассуждал об анархии.

  - Пуще всего, друзья, - обращался он к нам, - опасайтесь анархии, то есть безначалия. Как, с одной стороны, чинобоязненность и начальстволюбие есть то естественное основание, из которого со временем прозябнет для вкушающего сладкий плод, так, с другой стороны, безначалие, как и самое сие слово о том свидетельствует, есть не что иное, как зловонный тук, из которого имеют произрасти одни зловредные волчцы. Посему, ежели кто вам скажет: идем и построим башню, касающуюся облак, то вы того человека бойтесь и даже представьте в полицию (*23); ежели же кто скажет: идем, преклоним колена, то вы, того человека облобызав, за ним последуйте. Не боящиеся чинов оными награждены не будут; боящемуся же все дастся, и даже с мечами, хотя бы он и не бывал в сраженьях против неприятеля (*24).

  В одну из таких светлых минут доложили, что приехал "новый". Старик вдруг вспрянул и потребовал чистого белья. "Новый" вошел, потрясая плечами и гремя саблею. Он дружески подал больному руку, объявил, что сейчас лишь вернулся с усмирения, и заявил надежду, что здоровье почтеннейшего старца не только поправится, но, с божиею помощью, получит дальнейшее развитие. Старик был, видимо, тронут и пожелал остаться с "новым" наедине.

  Что происходило на этой второй и последней конференции двух административных светил - осталось тайною. Как ни прикладывали мы с Павлом Трофимычем глаза и уши к замочной скважине, но могли разобрать только одно: что старик увещевал "нового" быть твердым и не взирать. Сверх того, нам показалось, что "молодой человек" стал на колена у изголовья старца и старец его благословил. На этом моменте нас поймала Анна Ивановна и крепко-таки пожурила за нашу нескромность.

  Через полчаса "молодой человек" вышел из спальной с красными от слез глазами: он чувствовал, что лишался друга и советника. Что же касается старика, то мы нашли его в такой степени спокойным, что он мог без помех продолжать свои наставления об анархии.

  Увы! на другой день страшная весть поразила весь город...

  Так потух этот административный светоч, столь долго удивлявший мир своею распорядительностью! Так закатилось это светило, не успевшее совершить и половину предначертанного ему круга!

  Склонился долу спелый гроздий! склонился под бременем собственных доблестных подвигов и деяний! Пал старый бесстрашный боец!.. пал... жертвою сокращения переписки!

СТАРАЯ ПОМПАДУРША

  Ни для кого внезапная отставка старого помпадура не была так обильна горькими последствиями, ни в чьем существовании не оставила она такой пустоты, как в существовании Надежды Петровны Бламанже. Исправники, городничие, советники, в ожидании нового помпадура, все-таки продолжали именоваться исправниками, городничими и советниками; она одна, в одно мгновение и навсегда, утратила и славу, и почести, и величие... Были минуты, когда ей казалось, что она даже утратила свой пол.

  - Главное, ma chere [моя дорогая], несите свой крест с достоинством! - говорила приятельница ее, Ольга Семеновна Проходимцева, которая когда-то через нее пристроила своего мужа куда-то советником, - не забывайте, что на вас обращены глаза целого края!

  Надежда Петровна вздыхала и мысленно сравнивала себя с Изабеллой Испанскою (*25). Что ей теперь "глаза целого края"! что в них, когда они устремлялись на нее лишь для измерения глубины ее горести! Утративши своего помпадура, она утратила все... даже способность быть патриоткою!..

  Последние минуты расставания были особенно тяжелы для нее. По обыкновению, прощание происходило на первой от города станции (*26), куда собрались самые преданные, чтобы проводить в дальнейший путь добрейшего из помпадуров. Закусили, выпили, поплакали; советник Проходимцев даже до того обмочился слезами, что старый помпадур только махнул рукою и сказал:

  - Уведите! уведите его... он добрый!

  Однако Надежда Петровна была сдержанна и даже довольно искусно притворилась веселою. Ее попросили спеть что-нибудь - она не отказалась; взяла гитару и пропела любимую помпадурову песню:

  Шли три оне... (*27)

  И только в ту минуту, когда пришлось выводить:

  Ты, Матрена!

  Ты, Матрена!

  Не подвертывайся! -

  голос ее как будто дрогнул...

  Но когда доложили, что лошади поданы, когда старый помпадур начал укутываться и уже заносил руки, чтобы положить в уши канат. Надежда Петровна не выдержала. Она быстро сдернула с своих плеч пуховую косынку и, обвернув ею шею помпадура, вскрикнула... От этого крика проснулось эхо соседних лесов.

  - Nadine a ete sublime d'abnegation! [Надин была - верх самоотречения!] - говорила потом одна из присутствовавших на проводах дам. - Представьте себе, она всю дорогу ехала с открытой шеей и даже не хотела запахнуть салопа.

  - Et ce cri! - прибавила другая дама, - ce cri! [А этот крик! этот крик!] Это было какое-то вдохновение! это было просто что-то такое...

  Как бы то ни было, но старый помпадур уехал, до такой степени уехал, что самый след его экипажа в ту же ночь занесло снегом. Надежда Петровна с ужасом помышляла о том, что ее с завтрашнего же дня начнут называть "старой помпадуршей".

  Ничто так болезненно не действует на впечатлительные души, как перемены и утраты. Бывает, что даже просто стул вынесут из комнаты, и то ищешь глазами и чувствуешь, что чего-то недостает; представьте же себе, какое нравственное потрясение должно было произойти во всем организме Надежды Петровны, когда она убедилась, что у нее вынесли из квартиры целого помпадура! Долгое время она не могла освоиться с этою мыслью; долгое время ее как будто подманивало и подмывало. Руки ее машинально поднимались, чтоб ущипнуть или потрепать кого-то по щеке; голова и весь корпус томно склонялись, чтоб отдохнуть на чьей-то груди. В ушах явственно раздавался чей-то голос; талия вздрагивала от мнимого прикосновения чьей-то руки; грудь волновалась и трепетала; губы полуоткрывались, дыхание становилось прерывистым и жгло. Одним словом, в ней как будто сам собой еще совершался тот процесс вчерашней жизни, когда счастье полным ключом било в ее жилах, когда не было ни одного дыхания, которое не интересовалось бы ею, не удивлялось бы ей, когда вокруг нее толпились необозримые стада робких поклонников, когда она, чтоб сдерживать их почтительные представления и заявления, была вынуждаема с томным самоотвержением говорить: "Нет, вы об этом не думайте! это все не мое! это все и навек принадлежит моему милому помпадуру!.."

  - Душенька! не мучь ты себя! утри свои глазки! - успокаивал Надежду Петровну муж ее, надворный советник Бламанже, стоя перед ней на коленях, - поверь, такие испытания никогда без цели не посылаются! Со временем...

  - Что "со временем"? уж не вы ли думаете заменить мне _его_? - с негодованием прерывала его Надежда Петровна.

  - Друг мой! голубчик! полно! куда мне! Я говорю: со временем...

  - Отстаньте! вы мерзки!

  Бламанже удалялся в другую комнату и оттуда робко вслушивался, как вздыхала Надежда Петровна.

  Бламанже был малый кроткий и нес звание "помпадуршина мужа" без нахальства и без особенной развязности, а так только, как будто был им чрезвычайно обрадован. Он успел снискать себе всеобщее уважение в городе тем, что не задирал носа и не гордился. Другой на его месте непременно стал бы и обрывать, и козырять, и финты-фанты выкидывать; он же не только ничего не выкидывал, но постоянно вел себя так, как бы его поздравляли с праздником.

  - Как здоровье Надежды Петровны? - спрашивали его знакомые, встретившись на улице.

  - Благодарю вас! - отвечал он любезно, - в ту минуту, как я оставил ее, у нее сидел...

  И потом, вдруг скорчив таинственную мину, он прибавлял своему собеседнику на ухо:

  - Опять повздорили! - или: - опять помирились! - смотря по тому, было ли известно собеседнику, что перед этим между помпадурами произошла любовная размолвка или любовное соглашение.

  Обыватели не только ценили такую ровность характера, но даже усматривали в ней признаки доблести; да и нельзя было не ценить, потому что у всех был еще в свежей памяти муж предшествовавшей помпадурши, корнет Отлетаев, который не только разбивал по ночам винные погреба, но однажды голый и с штандартом в руках проскакал верхом через весь город.

  Поэтому, когда уехал старый помпадур, Бламанже огорчился этим едва ли не более, нежели сама Надежда Петровна. Он чувствовал, что и в его существовании образовался какой-то пропуск; что ему хочется кому-то поклониться - и поклониться некому; хочется вовремя уйти из квартиры - и уйти не для чего; хочется сказать: "Как прикажете?" - и сказать нет повода. Просто не стало резона производить те действия, говорить те речи, которые производились и говорились в течение нескольких лет сряду и совокупность которых сама собой составила такую естественную и со всех сторон защищенную обстановку, что и жилось в ней как-то уютнее, и спалось словно мягче и безмятежнее.

  С своей стороны, и Надежда Петровна, за все время своего помпадурствования, вела себя до такой степени умно и осторожно, что не только не повредила себе во мнении общества, но даже значительно выиграла. Правда, она гордилась своим положением, но гордилась только в том смысле, что она по совести выполняет ту роль благодетельной феи, которая выпала на ее долю по воле судьбы. Ни один исправник не уходил от нее без утешения, ни один частный пристав не миновал того, чтоб не прийти в восторг от ее ласкового обращения.

  - Вот уж именно можно сказать: мухе зла не сделала! - восклицали хором эти ревностные исполнители начальственных предначертаний.

  Всякому она как будто говорила: посмотри, какая я мягкая, славная, сочная, добрая! и как должен быть счастлив со мной твой начальник! Всякому она сумела сделать что-нибудь приятное. У одного крестила дочь или сына, у другого была посаженой матерью; у бесплодных ела пироги. Не сердилась даже, когда у нее целовали ручки и заводили при этом расслабляющий чувства разговор. Она сама не прочь была поврать, но всякий раз, когда вранье начинало принимать двусмысленный оборот, она, без всякой, впрочем, строптивости, прерывала разговор словами: "Нет! об этом вы, пожалуйста, уж забудьте! это не мое! это все принадлежит моему милому помпадуру!" Одним словом, стояла на страже помпадурова добра.

  Очень понятно, что обыватели и это сумели оценить по достоинству. Вспоминали прежних помпадурш, какие они были халды и притязательные, как наушничали, сплетничали и даже истязали; как они увольняли и определяли, как отягощали налогами и экзекуциями... Передавали друг другу рассказы о корнетше Отлетаевой, которая однажды в своего помпадура апельсином на званом обеде пустила и даже не извинилась потом, и, сравнивая этот порывистый образ действия с благосклонно-мягкими, почти неслышными движениями Надежды Петровны, все в один голос вопияли:

  - Мухи не обидела! Самому последнему становому - и тому не сделала зла!

  Одним словом, по мере того как она утешала своего помпадура, общественное уважение к ней возрастало все больше и больше. Поэтому выход ее из помпадурш был не только сносный, но даже блестящий. Обыкновенно бывает так, что старую помпадуршу немедленно же начинают рвать на куски, то есть начинают не узнавать ее, делать в ее присутствии некоторые несовместные телодвижения, называть "душенькой", подсылать к ней извозчиков; тут же, напротив, все обошлось как