VII. Последний конгресс. - Конец эпохи.
Сноски
Часть первая. Эпоха коалиций
I. АЛЕКСАНДР И НАПОЛЕОН
Как в отдельных народах сильные движения, перемены и борьбы служат мерилом
сил народных, крепости известного государственного строя, как в отдельных
народах история этими движениями и борьбами проверяет, постукивает и выслушивает,
что в народном организме крепко и что слабо, где болезнь, от которой народ
может или не может излечиться, так и в целой группе народов, которые живут
общей жизнью, как народы европейские, подобные движения и борьба служат
той же цели, указывая силу или слабость каждого члена народной группы,
выясняя характер, задачи, историческое значение каждого из них. Поэтому
изучение таких великих движений бывает в высокой степени поучительно, и
деятельность лиц, стоявших на первом плане во время этих событий, останавливает
особенно внимание историка.
Общие великие движения в Европе следуют одно за другим, после того как
политический организм ее сложился; они происходят в силу стремления поддержать
этот организм, равновесие между органами, поддержать выработанное европейско-христианской
жизнью начало - общую жизнь народов или государств при их самостоятельности;
такова была продолжительная и упорная борьба Франции с габсбургским домом,
в которой сильнейшие государства Европы сдерживали друг друга. Тридцатилетняя
война, начавшаяся под религиозным знаменем, кончилась также стремлением
сдержать усиление габсбургского дома, что и удалось Франции. Война за испанское
наследство произошла из того же стремления - обезопасить Европу от французской
гегемонии - и увенчалась успехом; Семилетняя война имела целью сдержать
опасное усиление Пруссии. Но все эти борьбы затмились в сравнении со страшной
борьбой, которую Европа должна была вести в конце XVIII-го и начале XIX-го
века с завоевательными стремлениями Франции.
Причин такой важности и продолжительности последней борьбы, разумеется,
надобно искать на той и на другой из борющихся сторон. Со стороны Франции
сила завоевательных стремлений условливалась тем, что войско и его главнокомандующий,
способнейший из генералов, явились на первом плане со своими интересами.
Последние деятели конвента покончили с революцией, с республикой, когда
в борьбе с реакцией призвали на помощь войско генерала. Но это обращение
к войску произошло не случайно, не было личным делом, чьим-либо. Революция
истребила всех своих крупных деятелей, своих вождей; на ее стороне не было
больше способностей; но в это самое время в армии увеличилось число военных
способностей вследствие переворота, который дал возможность даровитым людям
быстро двигаться снизу вверх; война усилила эту возможность, ускорила развитие
военных способностей. Таким образом, на стороне войска не была одна материальная
сила. Кроме того, революционное движение оказалось несостоятельным в глазах
большинства; идеалы, выставленные двигателями революции, явились недостижимыми;
нарушения известных нравственных интересов, кровавые явления и лишения
материальные возбудили отвращение к обманувшему надежды движению, и, как
скоро революция истребила последних своих сильных деятелей, оказалась могущественной
реакция. Народ требовал прекращения революционного движения, требовал отдыха,
восстановления спокойствия, порядка, требовал силы, которая бы разобралась
в развалинах, примирила интересы или хотя бы даже задавила борьбу между
ними; эту силу можно было найти только в войске. Внутри - обман, разочарование,
лишения всякого рода, тоскливая жажда выхода из настоящего положения без
средств к этому выходу, ибо при недовольстве настоящим разрыв с прошедшим
был так силен, что возвращение к прошедшему для многих и многих не было
желательно и возможно; но извне - необыкновенные военные успехи, слава побед
и завоеваний. Это была единственно светлая сторона народной жизни; все
сочувствие славолюбивого народа должно было обратиться к войску и вождям
его, и если один из этих вождей станет выше всех способностями и успехами,
то в его руках будет судьба страны. Таким был Наполеон Бонапарт.
Италия давно уже высылала сынов своих, которые отдавали свои способности
и деятельность разным государствам Европы. Недостаток государственного
единства родной страны рано делал их космополитами, искателями приключений
вроде старинных сказочных богатырей, которые служили в семи ордах семи
королям, приучая их применяться к различным народностям и положениям, служить
многоразличным интересам, оставаясь холодными ко всем этим интересам, кроме
собственного, личного. Оторванность от родной почвы без привязанности к
стране приютившей ставила их в какое-то междоумочное, нейтральное, международное
положение, вследствие чего они преимущественно посвящали себя дипломатической
деятельности. Находясь между небом и землей, они были очень способны создавать
общие, широкие, смелые планы, в которых частным соображениям давалось мало
места; отсюда и в их действиях и замыслах с первого раза странна смесь
хитрости, коварства, неразборчивости средств и в то же время широты и величия,
смешанного с фанатичностью.
Эти черты даровитых итальянцев, служивших чужим государствам, чужим
народностям, черты Мазарини, Альберони, Пиатоли, Люккезини и других находим
и в Бонапарте, корсиканце, приемыше Франции. Космополитизм, присущий ему
по его положению среди чуждой народности, развился в нем еще сильнее от
воспитания, полученного во время революции, проникнутой началом космополитизма,
которое особенно усилилось вследствие потрясения начала религиозного: Бонапарт
был бы готов стать ренегатом и предводительствовать войсками султана. Вообще
революция если не породила, то развила многие основные черты в характере
знаменитого корсиканца. Среди страшной ломки, крушения старого государственного
здания он привык безбоязненно и равнодушно вращаться среди опасностей,
привык к игре случая, к возвышению сегодня, к падению завтра, приобрел
магометанскую веру в судьбу; привык в то же время к развалинам и трупам,
привык равнодушно располагать и жизнью человеческой, и жизнью династий
и государств. Корсиканец не принес в революционную Францию никаких государственных
и общественных идеалов и убеждений; он был совершенно чист от них; чуждый
происходившему вокруг него, интересам, боровшимся, сокрушавшим друг друга,
он привык действовать по инстинкту самосохранения, бить, чтобы не быть
убиту, взбираться наверх по трупам, чтобы не быть погребенным под ними.
Привычка действовать по инстинкту самосохранения развила в нем хищнические
приемы: притаиться, хитрить, плести пестрые речи для того, чтобы обмануть,
усыпить жертву и вдруг скакнуть, напасть на неприготовленных; напасть врасплох,
поразить ужасом - было любимым его приемом. Убеждение в необходимости действовать
ужасом (террором) основано было на презрении к людям как стаду, лишенному
нравственной силы, и в убеждении этом он окреп, действуя в последние времена
революции, когда сильные люди были покошены гильотиной и поколение измельчало
нравственно, и Бонапарт не находил нужным с ним церемониться. Извне, в
сношениях с другими народами, он также имел несчастие встречать постоянно
людей мелких нравственно, гибких перед силой и приучался ими к насилию
в слове и деле, и редкие исключения не могли сдерживать его, а только раздражали
и заставляли еще сильнее высказываться печальные стороны его характера,
врожденные и приобретенные.
Будучи чужд Франции, ее прошедшему и очутившись при начале своего поприща
в революционной Франции, которая так резко порвала со своим прошедшим,
постаралась вырыть такую пропасть между ним и своим настоящим, Бонапарт
не мог быть Монком и восстановить старую династию. Окруженный развалинами
и не уважая ни новых людей, ни новые учреждения, не питая никакого сочувствия
к настоящему как результату общего труда, Бонапарт не мог быть и Вашингтоном
Франции. Вся обстановка вела к тому, чтобы он взял верховную власть себе
и явился деспотом. Но предстоял страшный вопрос: долго ли может просуществовать
военный деспотизм во Франции? Он был допущен усталым большинством, которое
требовало прежде всего и во что бы то ни стало внутреннего успокоения,
чтобы отдохнуть, разобраться после страшной бури; военный деспотизм был
допущен по закону реакции, но надолго ли? Французский народ отличился своей
способностью скоро отдыхать, скоро оправляться; но, оправившись, отдохнув,
примет ли он военный деспотизм как необходимую, постоянную форму своего
нового правления под новой династией? Ответ, естественно, должен был представляться
отрицательным, особенно после революции, с которой Бонапарт должен был
постоянно считаться, по крайней мере формально; но можно ли было ограничиться
только формами? Римские цезари считали нужным считаться с республикой,
уважать ее формы; но в их время республика с ее формами была явлением,
отживающим свой век, чего нельзя было сказать о началах, провозглашенных
во Франции в конце XVIII столетия, и надобно было дожидаться, что, устраненные
временно, они появятся с новой силой и предъявят свои права на осуществление.
Не в характере Бонапарта была, однако, возможность уступки им; с другой
стороны, он не мог не предвидеть, что при необходимом столкновении с ними
борьба должна быть страшная и победа вовсе не верная.
Но оставался выход, возможность предупредить борьбу. Право Бонапарта
на место, которое он занял во Франции, основывалось на его победах; но
на чем основывалось оно, тем должно было и поддерживаться; как только пройдет
несколько продолжительное время после побед, память о них будет ослабевать
и значение победителя уменьшаться, как бы ни были полезны его внутренние
учреждения и распоряжения; как скоро благодаря либеральным формам, которых
власть обойти не могла, выскажутся либеральные начала, борьба с ними заставит
забыть всякую внутреннюю заслугу. Оставалось одно средство для новой, неосвященной
власти сохранять вполне свою силу - это постоянно отвлекать внимание народа
от внутреннего к внешнему, постоянно ослеплять славолюбивый народ военной
славой, поддерживать нравственное преклонение перед властью постоянными
ее триумфами. Но и тут одной нравственной поддержки было недостаточно.
Как для борьбы внешней, так и на случай борьбы внутренней необходимо было
войско, войско вполне преданное, боготворившее вождя; а эту преданность
войска государь вчерашнего дня мог поддерживать только постоянными войнами
и победами, усиливая постоянно значение войска в глазах народа, делая войско
представителем народа, сосредоточивая в армии дух нации; с другой стороны,
питая честолюбие и корыстолюбие вождей второстепенных почестями и выгодами,
которые они получали после каждой войны, то есть после каждого завоевания.
Таким образом, кроме основного характера своего как предводителя войска,
характера, от которого Бонапарт, разумеется, не мог никак отказаться, который
долженствовал быть всегда на первом плане и требовать постоянного удовлетворения,
по самому положению своему, для поддержания этого положения он должен был
вести постоянные войны. Слова "Наполеон, Французская империя" стали для
Европы синонимами постоянной войны, постоянных завоеваний, постоянных территориальных
изменений, не говоря уже о том, что каждая война, оканчивавшаяся успехом,
завоеванием, порождала необходимую новую войну, усиливая обиду, увеличивая
число обиженных, раздраженных.
Франция осуждена была на постоянные войны, постоянные победы и завоевания,
что необходимо вело ко всемирной монархии. Но основное начало европейской
политической жизни состояло в недопущении такой монархии. Наполеон должен
был формально уступать этому началу. Как республиканская Франция, вступив
в борьбу с монархической Европой, из завоеванных ею стран делала республики,
по-видимому, независимые, не сливая их с собою, но только умножая число
однородных по формам государств для противовеса государствам с другими
формами, так и Наполеон, переменив правительственную форму во Франции,
ставши в ней монархом, переделал эти республики в государства с монархическими
формами, устраивая подобные же государства и из дальнейших завоеваний,
государства, по-видимому, независимые, посажал на престолы их своих родственников
для своей безопасности и удобств, продолжая производить в Европе перевороты
только династические. Здесь, повторяем, была уступка господствовавшему
в европейской истории началу; Франция и ее император, по-видимому, не хотели
всемирной монархии; отдельные народности, по-видимому, были обеспечены.
Но это только по-видимому; уступка была только формальная; на самом же
деле народности ни в нравственном, ни в материальном отношениях не были
обеспечены от тяжкого преобладания французского народа. Их новые правители
были вассалами Французской империи, чувствовавшими тяжелую руку своего
сюзерена при первой попытке подумать об интересах своих государств не в
связи с интересами империи, как они представлялись императору французов.
Таким образом, обман в уступке правам народностей оказывался с самого же
начала и опасность, грозившая, по-видимому, только старым династиям, грозила
одинаково и народностям, вследствие чего в необходимой борьбе против всемирной
монархии дело старых династий тесно связалось с делом народностей.
Европа должна была бороться против императорской Франции одним способом,
который уже давно употреблялся в подобных случаях: посредством соединения
сил остальных держав против державы, стремящейся к преобладанию, посредством
так называемой коалиции. Успех борьбы на стороне коалиции считался по опыту
и простоте расчета несомненным, и если борьба была продолжительная и страшная
и долгое время Франция победоносно боролась с коалициями, то необходимо
предположить кроме чрезвычайного напряжения сил и особенно благоприятных
условий на ее стороне также упадок сил и особенные неблагоприятные обстоятельства
на стороне противоположной. Мы употребили множественное число: "коалиции",
и это уже самое показывает слабость общего действия, перерыв его, недружность
стремления, что и давало возможность долгого торжества Наполеону. Правила
его политики, которая служила подспорьем его наступательным военным движениям,
были, естественно, одинаковые с военными правилами: быстрым, внезапным
движением не дать времени неприятельским силам сосредоточиться, разрезывать
враждебное войско, бить его по частям; и в то же время переговорами не
давать государствам вступать в союзы, расстроивать коалицию, разъединять
интересы держав и сокрушать их силы поодиночке. На стороне противника были
условия, которые долгое время давали ему возможность употреблять эти средства
с блестящим успехом.
Эти условия высказались еще в конце прошлого века при борьбе с революционной
Францией. Окруженная слабыми, мелкими, разъединенными государствами итальянскими,
немецкими, Швейцарией, Франция могла быстро овладеть ими, равно как и Голландией,
которой австрийские Нидерланды по своей отдаленности от главной державы
служили плохой защитой. Препятствие она могла встретить в восточных, самых
сильных германских державах - старой Австрии и молодой Пруссии, которые должны
были защищать Германию. И действительно, первая коалиция, образовавшаяся
против революционной Франции, была коалиция австро-прусская. Но могла ли
быть крепка коалиция между державами, у которых вовсе еще не остыла ненависть
друг к другу, вынесенная из Силезской и Семилетней войн? Каждая из держав
с напряженным вниманием следила за всяким движением другой: не имело ли
это движение целью приобресть что-нибудь, усилиться; в каждой из них неудача
другой возбуждала великую радость, а малейший успех - тревогу и досаду. Обязанные
защищать Германию от французов, вступая поневоле в коалицию, Австрия и
Пруссия имели прежде всего в виду не Французскую войну, а наблюдение, чтобы
одна как-нибудь чего-нибудь не приобрела больше, чем другая; они загодя
уже выговаривали себе плату за войну, которая сама по себе не могла окупиться:
Австрия брала себе Баварию взамен невыгодных для нее Нидерландов; Пруссия - польские
области по второму разделу. Пруссия, скрепя сердце, соглашалась на эту
сделку, ибо долю Австрии считала значительнее своей.
Коалиции и при лучших отношениях между союзниками удаются тогда, когда
коалиция, ее цель для них на первом плане; когда все счеты по частным интересам
они откладывают до времени совершенного достижения этой цели; когда идут
прямо к ней, не озираясь на стороны: понятно, что австро-прусская коалиция
не удалась. Невольные союзники перессорились из-за дележа добычи. Австрия
действовала враждебно против Пруссии при втором разделе Польши; Австрии
не хотелось допустить Пруссию немедленно же приобрести польские области,
тогда как усиление Австрии через промен Бельгии на Баварию было только
еще впереди; потом Пруссия не хотела допустить Австрию к участию в третьем
разделе Польши. Коалиция представляла картину постоянной борьбы между союзниками,
и, наконец, Пруссия заключила отдельный мир с Францией в Базеле (1795),
пожертвовав интересами Германии, причем в Берлине министры высказывались
так: "Как можно скорее и с какими бы то ни было пожертвованиями мы должны
заключить отдельный мир с Францией. Хуже всего то, что мы точно так же
должны бояться побед наших союзников, как и торжества наших врагов. Каждый
успех Австрии против французов есть шаг к нашей пагубе".
Австрия оставалась одна, но оставить ее одну значило отдать на жертву
Франции, упрочить торжество и преобладание последней в Европе. Обязанность
воспрепятствовать этому, спасти Европу от французской игемонии падала на
две другие сильнейшие державы - Россию и Англию. Обе в описываемое время
очень хорошо сознавали эту обязанность, разумеется тесно соединенную с
самыми существенными их интересами. В Англии могли найтись люди, которые
говорили: зачем нам вмешиваться в дела континента, море спасает нас от
опасности со стороны тамошних завоевательных стремлений; и в России могли
найтись люди, которые говорили и теперь, и после: Франция далеко от нас,
нападать на нас не может, из-за чего же мы будем воевать с нею, вмешиваясь
в чужие дела? Но такой близорукий взгляд не мог быть разделяем государственными
умами обеих стран, ибо отдаленность и не такая, как отдаленность Франции
от России, не спасала народов от нашествия завоевателей, и мудрость политическая
состоит в предусмотрении и предотвращении опасности в самом ее зародыше.
В Англии могли радоваться смутам Французской революции в их начале,
но когда волнение по самому положению Франции, по ее историческому значению
и характеру народа быстро начало выходить из берегов, грозя залить всю
Европу, Англия вооружилась и с ничтожным перерывом вела неутомимую борьбу
до тех пор, пока французский разлив не вошел в берега. В России Екатерина
II оканчивала свое знаменитое царствование с неослабной деятельностью и
нетускнеющей ясностью политического взгляда. Екатерина поняла, что ей относительно
Франции предстоит тот же образ действий, какой был принят императрицей
Елисаветой относительно Пруссии, то есть установлять и поддерживать коалиции
держав против напора завоевательного движения. Англия, как держава неконтинентальная,
по незначительности сухопутных сил не могла принимать непосредственно важного
участия в борьбе на материке Европы, она должна была стараться составлять
коалиции и поддерживать их преимущественно денежной помощью. Россия по
своей отдаленности от Франции также не могла принять непосредственное участие
в борьбе, она должна была составлять и поддерживать войском коалицию ближайших
к Франции держав, преимущественно Австрии и Пруссии; при этом тесный союз
России с Англией подразумевался.
Екатерина, с самого начала следя зорко за всеми фазами революции и ее
разливом, выступлением из границ Франции, считала необходимостью поддерживать
австро-прусскую коалицию. Будучи занята вначале ближайшими отношениями
к Швеции, Турции и Польше, она могла поддерживать борьбу против Франции
только деньгами; для прекращения внутреннего революционного движения во
Франции она считала единственным средством внутреннее же национальное движение;
по ее взгляду, французские принципы могли успеть в своих предприятиях только
в том случае, если бы действовали по примеру Генриха IV. Отпадение Пруссии
от коалиции, невозможность оставить одну Австрию без помощи заставили Екатерину
заключить союз с Англией и Австрией, причем Россия обязалась выставить
корпус войска для поддержания последней. Но смерть Екатерины расстроила
дело; Павел I не захотел продолжать его; следствием были разгром Австрии
Бонапартом и Кампо-Формийский мир.
В самом конце XVIII века образовалась другая коалиция: из России, Австрии
и Англии, но от этой коалиции только на долю России выпала слава суворовских
подвигов. Коалиция была неполная, ибо в ней не участвовала Пруссия; у союзников
не было ясного, определенного плана действия; не было утверждено, что все
частные счеты и распределения должны происходить только по достижении общей
цели. Россия вела войну по принципу, чему благоприятствовали ее отдаленность,
ее независимость от преданий прошлого и от непосредственных отношений к
Франции, от которых могли бы родиться частные интересы и счеты. Но Австрия
жила преданиями, вела с Францией долгую борьбу, длинные счеты, и при каждом
возобновлении борьбы все принимало в ее глазах практический смысл. В продолжение
многих веков она боролась с Францией в Италии, которая по отсутствии государственного
единства и проистекавшей отсюда слабости представляла свободную арену для
борьбы сильных соседей, была "res nullius, quae cedit primo occupanti"
(ничья вещь, которая отходит к первому, кто ею завладел. Пер. с лат.; шутл.
применение к Италии тех времен одного из положений римского гражданского
права: "Ничейная вещь отходит к первому, кто ею завладел".-Примеч. ред.).
Практический вопрос для Австрии постоянно состоял в том, усилиться ли самой
в Италии или дать усилиться в ней Франции. Достижение цели, поставленной
Россией - восстановление престолов и алтарей,- не вело к решению практического
вопроса, ибо восстановление мелких итальянских владений, не давая Италии
силы и самостоятельности, не прекращало на ее почве борьбы между Австрией
и Францией. Практический вопрос решался однажды навсегда объединением Италии,
но до этого было еще далеко; пока он решался таким образом: получит успех
в борьбе Австрия - Италия или по крайней мере преобладание в ней должно принадлежать
Австрии; восторжествует Франция - она и должна господствовать в Италии. При
таком различии отношений, взглядов и стремлений,- различии, не отстраненном
вовремя сознанием общей опасности и необходимости прежде всего довести
до конца избавление от нее, коалиция не могла быть прочна и продолжительна,
даже оставя в стороне влияние характера главных деятелей. Коалиция кончилась
разрывом, враждой, которая грозила совершенной переменой системы: Россия
вступала в союз с Францией и в войну с Англией. В эту-то решительную для
Европы минуту в России произошла перемена: на престол вступает молодой
император Александр I.
Прошел ровно век со вступления России в общую жизнь Европы, и ни один
еще государь не всходил на русский престол при таком затруднительном положении
европейских дел, как Александр I, которому предназначено было принять такое
первенствующее участие в выводе Европы из этого положения, так наглядно
показать значение вступления России в общую европейскую жизнь. Александр
взошел на престол еще очень молодым человеком. Ему было 12 лет, когда началась
революция во Франции, и не исполнилось еще 19-ти лет, когда революция,
обманувши столько надежд, оканчивалась, выставив новые силы и отношения
и оставляя столько вопросов на решение игре этих новых сил и отношений,
и в то же время умирает великая бабка,- отнялась от России сильная, искусная,
опытная правительственная рука, и началось сильное колебание, качка, повергавшая
экипаж корабля все более и более в печальное, болезненное состояние. В
это время молодой Александр должен был принять обязанности кормчего. Необыкновенно
восприимчивый, впечатлительный по природе, в самый впечатлительный возраст
он подвергался впечатлению целого рода явлений, небывалых по своей силе,
и, когда оглушительное действие их стало прекращаться, началась эта внутренняя
тряска, качка, которые не давали покоя и возможности для сосредоточения
мыслей и чувств. Впечатление от этой качки могло бы еще ослабевать, если
бы молодому человеку можно было привыкнуть мысленно сосредоточиваться на
важных занятиях, входить в подробности дел и через это создавать под собой
твердую почву, вращаться среди действительных, близких, осязуемых отношений.
Но таких занятий он был лишен; он осужден был относиться ко всему или страдательно,
или отрицательно. События, отдаленные по своей силе и значению, действовали
могущественно, захватывали все внимание; явления ближайшие шли поодаль,
являлись чуждыми и мелкими. С конца XVIII века начинается новый период
в новой русской истории вследствие новой постановки и осложнения европейских
отношений.
С начала XVIII века и до последнего его десятилетия отношения России
к Западной Европе были просты и спокойны. При сравнительном взгляде на
свое и чужое в народе живом и развивающемся являлась сильная потребность,
стремление заимствовать как можно скорее и как можно полнее то, что являлось
лучшим у опередивших нас в цивилизации народов, и это заимствование казалось
легким, ибо на все заимствуемое смотрели как на что-то внешнее, на все
нововведения по чужому образцу смотрели как на переодевание в более удобное
и красивое платье. Это делалось очень легко, без всякой внутренней, нравственной
тяжести, безо всякого нравственного принижения. Напротив того, русский
человек высоко поднимал голову, чувствуя своюсилу, свое превосходство.
Перед ним возвышался небывалый образ исторического деятеля - образ Петра
Великого; народная гордость питалась значением европейской деятельности
дочери Петра, удачей и блеском планов Екатерины II. Политические отношения
к европейским народам, к их государственному устройству были также просты
и, так сказать, внешни; различные политические формы производили главное
впечатление только по отношению к силе или слабости государства. Польша
погибала вследствие своих республиканских форм; в Швеции боялись больше
всего усиления королевской власти, ибо это усиление дало бы стране могущество,
сделав ее опасной для соседей.
Но события последнего десятилетия XVIII века произвели переворот во
взглядах и отношениях: то, о чем прежде читалось только в книгах и могло
спокойно, на досуге, по выбору, с переделками и ограничениями, по воле
власти, применяться к известному государственному строю, то теперь из теории
перешло в практику в самых широких размерах с явным стремлением на деле
пересоздать общества на новых началах. Вопросы внутреннего строя народов
выдвинулись вперед, овладели вниманием мыслящих людей, стали определять
симпатии и антипатии правительств и народов. Такое осложнение отношений
не могло остаться без сильного влияния на русских людей, давление западноевропейских
явлений удвоилось, и для многих спокойное отношение к ним исчезло и заменилось
более страстным, то есть более страдательным. Таким образом, отношения
русских людей к европейской цивилизации в XIX веке явились иные, чем были
в XVIII, и поколение, которого император Александр I был представителем,
стояло на границе двух веков, на границе двух миров и должно было выдержать
первый напор от усиленного влияния Запада, тамошних порывистых движений
вперед и соответственно порывистых отступлений назад или реакций. Деспотизм
Наполеона сменил революционные бури; наполеоновский гнет над своими и чужими
народами усилил симпатии к подавленным этим гнетом формам, которые и ожили
вследствие падения Наполеона, и в свою очередь начали грозить усиленным
развитием и порождать реакции. Не могши по своему положению быть простым
зрителем этих движений при сознании своих средств, дававших возможность
могущественного участия и решения, Александр, естественно, признал своей
задачей как внешнее, так и внутреннее успокоение народов, примирение борющихся
начал. Задача обольстительная; но была ли она легка?
Наконец, затруднительность положения молодого императора увеличивалась
отсутствием помощников в первое, самое тяжелое время. Для народного утешения
Александр объявил, что будет царствовать по мысли бабки своей Екатерины,
и собрал около себя оставшихся деятелей знаменитого царствования. Но это
были деятели второстепенные, исполнители, привыкшие ждать внушений и по
ним действовать; другие же, более самостоятельные люди не имели тех способностей,
которые дают силу совету, мнению, или имели одностороннее направление,
или были далеко и не хотели приблизиться. Все это были уже старики, а государственная
машина, естественно, нуждалась в новых, молодых работниках, которые, разумеется,
вносили в работу новые понятия и стремления. Явились одна подле другой
две группы людей, имеющих мало общего друг с другом. Император, по возрасту
своему, естественно, более близкий к молодым, должен был соединять старых
с молодыми и обыкновенно соединял их попарно в известных кругах деятельности,
подле старика ставил молодого, прибирал их по известным отношениям друг
к другу, чтобы не было между ними борьбы.
Новый император обещал царствовать по мысли знаменитой бабки; внешние
отношения, которые он получил в наследство, были определены вовсе не по
мысли Екатерины II, и, несмотря на то, Александр и лучшие люди должны были
сознавать, что было бы вовсе не по мысли Екатерины круто и порывисто изменить
все эти отношения. Александр наследовал войну с Англией, вражду с Австрией,
сближение с Францией и Пруссией и некоторые тяжелые для России обязательства
относительно государств второстепенных. Бесцельную и по обстоятельствам
больше чем бесцельную войну с Англией надобно было прекратить, пока она
еще не началась настоящим образом, но в союзе с Англией и в пожертвованиях
для этого союза другими отношениями не предстояло еще нужды. По общему
ходу дел надобно было прекратить и вражду с Австрией, но эту разгромленную
Бонапартом Австрию нельзя было сейчас же сделать авангардом новой коалиции
против Франции; относительно же последней нужно было, естественно, принять
выжидательное положение: что будет с этой республикой, которой управлял
победоносный генерал под именем первого консула. Чего должна ждать от этого
генерала Европа: новых ли завоевательных движений, которым должно противопоставить
новые коалиции, или Бонапарт обратится к внутреннему устройству потрясенной
революцией Франции и этим даст возможность и другим державам разоружиться
и заняться внутренними делами; последнее казалось маловероятным, но во
всяком случае надобно было ждать.
В инструкции русским министрам при иностранных дворах высказаны были
основания политики императора Александра (4 июля 1801 года). Император
отказывается от всяких завоевательных замыслов и увеличения своего государства.
"Если я подниму оружие,- говорит он,- то это единственно для обороны от
нападения, для защиты моих народов или жертв честолюбия, опасного для спокойствия
Европы. Я никогда не приму участия во внутренних раздорах, которые будут
волновать другие государства, и, каковы бы ни были правительственные формы,
принятые народами по общему желанию, они не нарушат мира между этими народами
и моею империей, если только они будут относиться к ней с одинаковым уважением.
При восшествии своем на престол я нашел себя связанным политическими обязательствами,
из которых многие были в явном противоречии с государственными интересами,
а некоторые не соответствовали географическому положению и взаимным удобствам
договаривающихся сторон. Желая, однако, дать слишком редкий пример уважения
к публичным обещаниям, я наложил на себя тяжелую обязанность исполнить,
по возможности, эти обязательства. Убежденный, что союз великих держав
может один восстановить мир и общественный порядок, которого нарушители
торжествовали при пагубном разрыве этого союза, я немедленно позаботился
о том, чтоб обмануть их надежды, заявивши венскому двору искреннее желание
забыть все прошлое. Общий план вознаграждений (государствам, пострадавшим
от французских завоеваний) будет главным предметом моих переговоров с венским
двором, и, если он хочет искренно содействовать моим благодетельным видам,
мы соединим наши усилия для того, чтоб этот план был принят и Пруссией.
Большая часть германских владений просят моей помощи. Независимость и безопасность
Германии так важны для будущего мира, что я не могу пренебречь этим случаем
для сохранения за Россией первенствующего влияния в делах империи. Решившись
продолжать переговоры, начатые с Францией, я руководствовался двойным побуждением:
упрочить для моей империи мир, необходимый для восстановления порядка в
разных частях управления, и, в то же время, по возможности содействовать
ускорению окончательного мира, который бы дал Европе время восстановить
поколебленное здание социальной системы. Если первый консул сохранение
и утверждение своей власти поставит в зависимость от раздоров и смут, волнующих
Европу, если он не признает, что власть, основанная на неправде, всегда
непрочна, ибо питает ненависть и дает законность возмущению, если он позволит
увлечь себя революционному потоку, если, наконец, он вверит себя одному
счастию, война может продолжиться, и при таком порядке вещей уполномоченный,
которому вверены мои интересы во Франции, должен ограничиться наблюдением
хода тамошнего правительства и тянуть время, пока обстоятельства более
благоприятные позволят употребление средств более действительных. Но в
случае, если первый консул окажется более понимающим собственные интересы
и более чувствительным к истинной славе, если захочет излечить раны, нанесенные
революцией, и дать своей власти основание более прочное уважением независимости
правительств, то многие чрезвычайно веские соображения могут внушить ему
желание искреннего согласия с Россией и заставить принять ряд мер к восстановлению
европейского равновесия: в таком случае переговоры, начатые в Париже, могут
повести к удовлетворительным результатам. В этом предположении моему уполномоченному
велено предложить тюльерийскому кабинету многие статьи, которые могут служить
основанием ко всеобщему умиротворению. Легкость, с какой Бонапарт принял
большую часть из них, не дает еще мне достаточного ручательства в том,
что он разделяет мои виды. Возможно, что он будет охотнее содействовать
им, когда лучше узнает их добросовестность и бескорыстие; верно то, что
в царствование покойного императора консул имел особенно в виду приобресть
помощь моего августейшего родителя против Великобритании, а теперь, быть
может, он старается только выиграть время для выведания моей системы, чтоб,
по соображению с нею, распорядить и свои политические операции, не обращая
внимания на обязательства, заключенные в промежуточное время. От его дальнейшего
поведения будет зависеть мое решение, и необходимая осторожность не позволяет
мне ускорить этим решением. Я поручил графу Моркову (русский посол в Париже)
дать первому консулу самые положительные удостоверения, что в моих сближениях
с дворами венским и лондонским не скрывается никакого враждебного намерения
против Франции; что ни тот, ни другой не предлагал мне наступательного
союза и что я не буду принимать подобных предложений, если французское
правительство будет уважать права и независимость моих союзников".
Это изложение политики нового императора прежде всего останавливает
внимание заявлением начала невмешательства во внутренние движения и установления
правительственных форм в других государствах; правительство Наполеона и
всякое другое не могло быть помехой сближению и общему действию России
с Францией, если только это французское правительство не будет продолжать
завоевательного движения; в противном случае Россия будет служить твердой
стеной, на которую обопрется всякая коалиция против нападчика. Коалиции
еще нет, сближение с Англией и Австрией не есть наступательный союз с ними;
но сближение превратится в такой союз, если Франция начнет наступательное
движение. В этой, по-видимому, столь умеренной и осторожной программе положено
было начало борьбы с наполеоновской Францией, могшей кончиться только падением
знаменитого корсиканца, ибо твердо и ясно было выставлено начало недопущения
преобладания Франции в Европе.
Но эта мирная программа повела прежде всего к ожесточенной борьбе между
русским послом в Лондоне графом Семеном Романовичем Воронцовым и управляющим
иностранными делами в Петербурге графом Никитою Петровичем Паниным - к борьбе,
в которой всего лучше отражаются отношения императора Александра к людям,
наследованным им от предшествовавших царствований. Автором или редактором
приведенной инструкции был граф Никита Петрович Панин, заведовавший почти
исключительно иностранными делами, ибо другой парный министр, князь
Александр Борисович Куракин, не принимал участия собственно во внешних
сношениях. Панин был унаследован Александром от павловского царствования,
был деятелем этого времени. Собственно представителем екатерининского царствования
из дипломатов оставался граф Морков, принимавший важное участие в последних
его событиях, но Морков был отправлен в Париж вести переговоры с первым
консулом и наблюдать за ним.
Были еще два старых дипломата, братья Воронцовы, граф Александр и граф
Семен Романовичи; по времени своего служения оба они всецело принадлежали
екатерининскому царствованию, но в действительности не были и не хотели
быть его представителями по фамильным отношениям. Родные племянники елисаветинского
канцлера графа Михаила Иларионовича Воронцова, они всеми своими лучшими
воспоминаниями и самыми сильными привязанностями принадлежали царствованию
знаменитой "дщери Петровой"; будучи родными братьями Елисаветы Романовны
Воронцовой, они не разделяли симпатий и антипатий другой своей сестры,
Екатерины Романовны (Дашковой), и враждебно встретили переворот 28 июня.
Екатерина II, не умевшая удалить от службы способных людей, не удалила
от нее и Воронцовых,
но не могла питать к ним и особенного расположения;
они никогда не могли надеяться на приближение, чувствовали себя постоянно
в почетной опале и потому постоянно находились в оппозиции главным силам
и их деятельности. Никита Иванович Панин, заменивший канцлера Воронцова
(графа Михаила Иларионовича) в управлении иностранными делами, не терпел
Воронцовых и заставил графа Александра Романовича покинуть дипломатическое
поприще, и этим создал себе и своей политической системе непримиримых врагов
в графе Александре и брате его Семене, которые по тесной дружбе составляли
одного человека, так что граф Семен, переменивший впоследствии военное
поприще на дипломатическое, в переписке своей не щадил выходок против Панина
и его управления, видел одни ошибки в его политической системе, в прусском
союзе и его следствиях.
Граф Александр, перешедши к делам внутреннего управления, с почетом
занимал важные должности, был сенатором, президентом Коммерц-коллегии,
но стоял в отдалении собственно от двора, и клиенты Потемкина считали его
влиятельным членом кружка, враждебного их патрону; последнее время царствования
Екатерины и все царствование Павла он провел вдали от дел. Выше его по
способностям был граф Семен, занимавший с 1785 года пост русского министра
при лондонском дворе до самой кончины Екатерины. Осыпанный сначала милостями
при Павле, он вдруг подвергся опале, был отставлен, имение его конфисковано.
Александр по восшествии на престол поспешил отнестись к обоим Воронцовым
с особенной лаской и уважением; граф Семен восстановлен был на прежнем
любимом месте; граф Александр сделан членом Совета. Граф Семен, оставаясь
горячим патриотом, с участием следя за всем, что делалось в России, не
мог, однако, не подвергнуться влиянию долгого пребывания вне России и в
стране, которая ему по разным причинам очень нравилась, приходилась вполне
по его природе, не способной гнуться пред людьми и обстоятельствами, по
стремлению к независимости. Министр, которому не очень по душе та страна,
в которой он служит представителем своего государства, спокойнее, беспристрастнее
смотрит на отношения к ней своего отечества, легко мирится и с мыслью о
возможности охлаждения между ними, и с мыслью о возможности покинуть свой
пост. Но министр, которому очень нравится в стране, где он пребывает, боится
столкновения между ней и своим отечеством как имеющего нарушить его привычные
отношения и связи, столь дорогие ему, боится мысли быть принужденным совершенно
порвать их и удалиться из любимой среды. Упрек, который делали графу Семену
в его пристрастии к Англии, нельзя назвать неосновательным: доказательством
служило его неудовольствие на постановление вооруженного нейтралитета,
который естественно и необходимо вытекал из национальной русской политики,
был на море таким же действием, каким на суше участие России в Семилетней
войне и борьба ее с Наполеоном. Но с последнего десятилетия XVIII века
положение графа Семена было чрезвычайно выгодно, потому что по необходимости
борьбы с Францией тесное сближение России с Англией стояло на очереди,
должно было требоваться государственными людьми как необходимость.
Граф Семен Воронцов сначала был хорошо расположен к графу Н. П. Панину;
это расположение Панин умел заискать уважением, доверенностью, которые
выражались в его письмах к Воронцову. Но граф Александр Воронцов написал
брату очень дурной отзыв о характере представителя неприятной фамилии,
и этого было довольно, чтобы переменить отношения графа Семена к Панину:
с одной стороны, неограниченное доверие к брату, с другой - невольное раздражение
старика, принужденного находиться в известном подчинении у молодого человека,-
раздражение, которое обыкновенно ищет только предлога, оправдания, чтобы
выразиться. Панин еще в царствование императора Павла имел неосторожность
высказать в одном из писем к графу Семену основания своей политической
системы, эта система состояла в союзе с Англией, Пруссией и Портой Оттоманской.
"По моим принципам,- писал Панин,- надобно обуздывать честолюбие Австрии
политикой Екатерины II и сдерживать Швецию союзом с Турцией". Но эта политика
очень напоминала политику дяди Панина, знаменитого Никиты Ивановича, вследствие
чего племянник в глазах Воронцовых явился таким же пруссаком, как и дядя,
а этого наследственного греха простить ему было нельзя, особенно когда
приверженец прусского союза не употреблял всех своих усилий для удовлетворения
требованиям Англии - необходимых, по мнению приверженца английского союза.
Так, графу Моркову поручено было, между прочим, предложить Бонапарту
посредничество России в примирении Франции с Турцией. В Англии сильно встревожились,
потому что боялись влияния Франции в Константинополе. Сам король счел нужным
переговорить об этом с Воронцовым. "Император Павел,- говорил Георг III,- во
время самой сильной ненависти против нас, сделал это предложение Бонапарту,
зная, что мир между этим консулом и Портой будет чрезвычайно вреден и враждебен
для Великобритании, а нынешний император, друг Великобритании, делает Франции
то же предложение, какое император, его отец, сделал по ненависти. Положим,
что император Александр также питает нерасположение к Англии, что, впрочем,
кажется невозможным; но зачем же он хочет принести в жертву и Турцию; ибо
какую безопасность этим миром она приобретет против интриг Франции, для
которой нет ничего священного? Франция снова поведет выгодную торговлю
с Левантом, которая даст ей средства продолжать войну с нами. Она заведет
консула, вице-консула и других агентов по всем областям Турции, где они
сделают то же, что их товарищи сделали в Швейцарии: станут революционировать
греков, и меньше чем в три года Европейская Турция представит сцены более
страшные, чем те, которые опозорили человечество во Франции в первые годы
ее проклятой революции. Я предоставляю его величеству императору обсудить:
справедливо ли и выгодно ли для его империи подвергать пожару соседку Турцию.
Революция, начавшись в Эпире, Македонии, Боснии, Болгарии, перейдет в Молдавию
и Валахию и явится на границах Русской империи. Но прежде всего Порта очутится
в неловких отношениях к Англии, которые необходимо поведут к войне. Эта
война ускорит гибель Турции, ибо Франция под предлогом сохранения для Порты
стран, подверженных нападению английских эскадр, введет туда французские
гарнизоны, которых уже больше не выведет и которые сделаются центром для
революционирования жителей. Таким образом, если его величество император
желает охранить Турцию, которая вовсе для него не опасна, то он должен
не советовать ей заключения отдельного мира с Францией, но внушать ей,
чтоб она не отставала от Великобритании, которая никогда не покидает своих
союзников и не постановит мира с Францией, не включив в него Порты".
Но в Петербурге никак не трогались объяснениями его великобританского
величества, что сильно беспокоило и раздражалоВоронцова, делая неловким
его положение в Англии, где имели право думать, что он или не хочет настаивать
при своем дворе на удовлетворении английским требованиям, или не может
этого сделать, не имеет достаточно влияния. В этом раздражении Воронцов
обрушивается на Панина: он всему виною, через него одного император ведет
иностранные дела, с ним одним советуется; другое дело, если бы иностранные
дела проходили через Совет: там брат Александр и его единомышленники. В
это время сильного раздражения приходит циркулярная инструкция. Ее написал
Панин, мальчик, которому было 13 лет, когда Воронцов оставил Россию, а
теперь этот мальчик пишет наставления, и какие наставления! Инструкция
представляла в некоторых местах темноту, в некоторых подробностях противоречие,
представляла некоторые неудачные выражения. Воронцов решился воспользоваться
всем этим, разгромить
