Соловьев Сергей Михайлович - Император Александр I. Политика, дипломатия

ворил Отто: "Все интриги кончатся, когда будет подписан союзный договор между Францией и Австрией". Турция также умоляла Наполеона о помощи. Но в 1810 году ему было еще рано разрывать с Россией, что неминуемо воспоследовало бы, если б он вмешался в турецкие дела, нарушив эрфуртское условие насчет Молдавии и Валахии; рано было поэтому заключать союз и с Австрией, ибо предвиделось главное требование ее - гарантия целости Турецкой империи. Поэтому Наполеон ограничился заявлением Турции, что сохранить для нее Дунайские княжества он не может - пусть защищает их сама, но что он не позволит России занять правый берег Дуная и провозгласить независимость Сербии. Он заявил это и России в разговоре с Чернышевым; война у него с Россией может произойти в двух случаях: если Россия заключит отдельный мир с Англией и если захочет что-нибудь приобрести на правом берегу Дуная; существование Турции слишком важно для политического равновесия Европы, и он не может согласиться на дальнейшее ее раздробление.

    Но позволить России овладеть Молдавией и Валахией, и особенно теперь, когда отношения между нею и Францией день ото дня натягиваются все более и более? Хорошо сказать туркам, чтобы они дрались, не мирились с уступкою Дунайских княжеств; но в состоянии ли они это сделать одни? Франции рано; но что, если б Австрия вмешалась в войну? "Чтоб Молдавия и Валахия не доставались России - для меня это дело второстепенное, а для вас главное, - велел он сказать в Вене. - Так надобно знать, на что вы решитесь: решитесь ли воевать с Россиею?" Австрия, разумеется, на это не решилась. Она попыталась предложить свое посредничество для заключения мира между Россией и Портой с условием, чтобы границей между ними служил Днестр; но предложение ее было отвергнуто Россией.

    Война с Францией была несомненна; в ходу был первый план - предупредить Наполеона занятием герцогства Варшавского и восстановлением Польши; но Австрия должна была мешать этому всеми средствами; не будет ли возможно заставить ее согласиться на восстановление Польши под скипетром русского государя предложением уступки со стороны Дуная? Из двух зол Александр избирает, в его глазах, меньшее и в начале 1811 года поручает своему посланнику в Вене графу Штакельбергу предложить венскому кабинету, что в случае войны с Францией, для предупреждения восстановления Польши Наполеоном, Россия займет ее сама, но Австрия за это получает Молдавию и Валахию, по реку Серет. Но Меттерних уклонялся от объяснений по этому предмету: для него одна мысль о посягновении на целость Турции была преступной, и успехи русского войска на Дунае под начальством Кутузова опять вызывают крики негодования со стороны австрийского министра. Успехи вели к выгодному для России миру, и Меттерних заявляет, что всякий мир России с Турцией будет невыгоден для Австрии, если Россия что-нибудь приобретет. Между тем Наполеон рассчитал, что в 1812 году может вторгнуться в Россию со всеми средствами к успеху, и потому заключил союз с Австрией [2 (14) марта 1812г.]: Австрия обязалась участвовать в войне с Россией, выставляя для этого тридцатитысячный корпус; королевство Польское будет восстановлено под гарантией Франции и Австрии, и если для него понадобится Галиция, то Австрия получает взамен ее от Франции иллирийские провинции; Франция и Австрия гарантируют целость Оттоманской империи, в случае если Порта, порвавши мирные переговоры с Россией, будет продолжать с ней войну.

    Успехи Кутузова повели к этим переговорам в Бухаресте. Сборы Наполеона заставляли Россию спешить с заключением мира и не требовать Молдавии и Валахии. Император Александр писал Кутузову: "Величайшую услугу вы окажете России поспешным заключением мира с Портой. Слава вам будет вечная. Если бы невозможно было склонить турецких полномочных подписать трактат по нашему желанию, можете вы сделать необходимую уступку в статье о границе в Азии; в самой же крайности дозволяю вам заключить мир, положа Прут, по впадение оного в Дунай, границею. На сию, однако ж, столь важную уступку не иначе повелеваю вам согласиться как постанови союзный трактат с Портою". Переговоры близились к концу, когда Наполеон прислал султану предложение союза: султан должен был выступить против России в челе стотысячного войска, за что Франция не только гарантировала ему целость настоящих его владений, но и обязывалась возвратить Крым и все, что Турция должна была уступить России в последние сорок лет.

    Но султану нельзя было думать о новой войне, в которой он должен был принять участие в челе стотысячного войска. От последних поражений оставалось только 15.000 регулярного войска; все, что можно было выжать из народа, было выжато и истрачено; янычары бунтовали, паши стремились к независимости. Англия объявила, что флот ее прорвется чрез Дарданеллы, обратит в пепел сераль, заморит Константинополь голодом, если Порта осмелится заключить союз с Францией; что император Александр и Наполеон очень не желают войны, и если последует между ними соглашение, то, конечно, на основании раздела Европейской Турции. Султан созвал чрезвычайный Совет: из 54-х членов - 50 подали голоса за мир, и мир был заключен (16-го мая 1812 года) с перенесением русской границы с Днестра к Пруту, согласно воле императора Александра. Но Кутузов не исполнил воли государя относительно союза с Портой.

    Для чего понадобился этот, по-видимому, странный союз, видно из письма императора Александра к адмиралу Чичагову, сменившему Кутузова в начальствовании Южной, или Дунайской, армией: "Если этот мир (Бухарестский) будет подписан, то мы приобретем, без сомнения, великие выгоды в настоящем положении дел. Но не должно скрывать от себя, что этот мир представляет также неудобства. Генерал Кутузов пренебрег чрезвычайно важным делом: не предложил наших уступок под условием союза оборонительного и наступательного. Только этот союз мог вы-весть нас из неловкого положения, в какое мир поставил нас в отношении к сербам и другим славянским народам, столь важным для нас, особенно в настоящее время. Если бы представилась возможность добыть союз с Портою и ее содействие, преимущественно посредством сербов и других славянских народов, против Франции и ее союзников, - то не должно ничем пренебрегать в этом отношении. Вы можете предложить Порте вместо вспомогательного войска дать нам сербов, босняков, кроатови другие христианские народы, представив на вид, что это предложение делается с целью щадить мусульманскую кровь".

    Ввиду того, что запад Европы ополчался на восток ее всеми своими средствами, ввиду того, что западный император не хотел делиться, хотел утвердить свою власть и на востоке, Александр считал необходимым "принять обширный план действий", противопоставить Наполеону славянский мир; он велел Чичагову внушать турецким славянам о возможности создания Славянской империи. Мысль о славянских средствах, естественно, должна была явиться у Александра при известии о союзе Австрии с Наполеоном. Австрия в это время находилась в крайне затруднительном положении вследствие ссоры с венгерцами; Александр имел в виду усилить это затруднение поднятием австрийских славян, как видно также из письма его к шведскому наследному принцу. Но когда Россия сделала свои представления в Вене по поводу союза между Австрией и Францией, то Меттерних объявил Штакельбергу, что союз - вынужденный, что вместо 30.000 в австрийском вспомогательном корпусе будет только 26.000 человек, и если Россия будет смотреть на это австрийское обязательство сквозь пальцы, то Австрия готова вступить с нею в тайное соглашение; что на всех других границах обеих империй мир не будет нарушен. То же повторял Штакельбергу сам император Франц. "Если я, - говорил Франц, - принужден был заключить семейный союз для спасения моей империи, то те же побуждения заставили меня заключить и этот новый союз".

    Франц выражал желание, чтобы император Александр успокоился на этих объяснениях, иначе Австрия будет принуждена выставить против России 200.000 войска, которое могло бы принести пользу России, служа угрозою для Франции при будущих мирных переговорах. На все эти объяснения Александр отвечал, что поведение России будет зависеть от поведения Австрии.

    Известие о союзе между Францией и Австрией получено было в Петербурге из Стокгольма. Если Наполеон спешил заключить союзы с Пруссией и Австрией; если он старался снова поднять против России и полумертвую Турцию, то легко понять, как важно было для него иметь в союзе Швецию, которая могла нанести России гораздо более вреда, чем прусский и австрийский отряды, и могла сделать это охотно вследствие недавней борьбы и потери Финляндии. Новый король Шведский Карл XIII не имел детей,и потому надобно было спешить избранием ему наследника; был избран принц Августенбургский, двоюродный брат датского короля; но весною 1810 года принц был поражен внезапною смертью. Надобно было опять выбирать наследного принца - дело чрезвычайной важностидля России, ибо война с Францией была неминуема. И вот приходит известие, что наследным принцем избран один из маршалов Наполеона - Бернадот, князь Понте-Корво. Первою мыслью императора Александра, разумеется, была мысль о полной зависимости Швеции от Франции вследствие этого избрания; в этой тревоге у него вырвались слова: "Я вижу ясно, что Наполеон хочет поставить меня между Варшавою и Стокгольмом". Как в этих словах высказалась историческая связь явлений! В XVI и XVII веках главною заботой русских государей было, чтобы не стать между Варшавою и Стокгольмом; в XVIII, казалось, Петр и Екатерина удалили опасность; но в XIX страшная враждебная сила стремится снова заключить Россию в старый заколдованный круг турецко-польско-шведских отношений: Наполеон поднимает султана, приготовил восстановление Польши, и французский маршал является наследником шведского престола. Преемник Петра и Екатерины вследствие этого должен бороться на трех пунктах: он ведет войну на Дунае; пытается, нельзя ли самому восстановить Польшу, а теперь новая тяжелая забота со стороны Швеции.

    Но именно там, где с первого взгляда опасность казалась очевидной, - явилась помощь. Как обыкновенно бывает в положении Бернадота, главною обязанностью представилась для него - обязанность приобресть популярность в Швеции, явиться здесь не французом, а шведом, имеющим в виду только шведские интересы; а главный, насущный интерес Швеции находился в прямой противоположности с интересом Наполеона: последний требовал от Швеции того же, чего и от России, - подчинения континентальной системе во всей ее строгости, тогда как такое подчинение разрушало в корне благосостояние Швеции. Стало быть, наследный принц уже никак не мог приобресть популярность подчинением главному требованию Наполеона, и здесь уже было сильное столкновение интересов. Столкновения, всякого рода препятствия отстраняются или по крайней мере стараются их отстранить, если внутри человека существуют сильные побуждения к этому; но Бернадот не чувствовал в себе вовсе побуждений угождать Наполеону: Бернадот не принадлежал к числу тех сановников Французской империи, которые всем были обязаны Наполеону. Империя застала его уже заслуженным, знаменитым генералом; он подчинился новой власти, сохраняя нерасположение к товарищу, который сделался государем; самолюбие не позволяло Бернадоту приписывать возвышение Наполеона личным достоинствам последнего: он, как водится в этих случаях, приписывал его счастью, случайности. Наполеон со своей стороны знал эти отношения Бернадота к себе и не любил его. Эти же самые отношения, естественно, вводили Бернадота в круг тех людей, которые разорвали с Наполеоном, убедившись, что его честолюбие, неумение остановиться влечет Францию к гибели, и Бернадот, разрывая с Наполеоном в качестве наследного принца Шведского, оправдывал себя в своих собственных глазах и в глазах многих в самой Франции, что он разрывает вовсе не с Францией, своим прежним отечеством, а с человеком, который, преследуя интересы своего честолюбия, стал врагом Франции, действует вопреки ее интересам, ведет ее к погибели, - с человеком, которого надобно побороть, низвергнуть в интересах Франции. Другое дело, если б Наполеон, желая привязать к себе Бернадота в его новом положении, сделал уступки этому положению, забыл совершенно прошлое и обходился с Бернадотом, как с другом и товарищем; но Наполеон, наоборот, в своих требованиях обращался с шведским наследным принцем, как с вассалом, причем ясно проглядывало прежнее нерасположение к маршалу Бернадоту. Александр воспользовался ошибкою противника.

    Человек входит в незнакомое общество, к которому не принадлежит по своему происхождению; он чувствует неловкость, самолюбие его страдает - как на него взглянут: не будет ли чего-нибудь оскорбительного в приеме, не дадут ли ему чувствовать своего превосходства. И как он будет благодарен тому члену этого общества, который пойдет к нему навстречу с распростертыми объятиями, своим дружеским обращением ободрит, даст развязность, заставит забыть, что есть какая-то неравность. Император Александр поспешил заслужить эту благодарность Бернадота, обратившись к нему с самым любезным письмом; в яваре 1811 года русский посланник Сухтелен застал наследного принца в восторге от этого письма. "Из всех писем, какие я когда-либо получал в моей жизни, это самое для меня лестное, - говорил Бернадот. - Не могу выразить, как оно меня тронуло, особенно этот задушевный, дружеский тон письма, который, смею сказать, я заслуживаю своим уважением и преданностью к особе императора". На Бернадоте лежала теперь вся ответственность, ибо за тяжкою болезнью короля он управлял государством. Положение было затруднительное: он был лично нерасположен к Наполеону и рассчитывал на непрочность его могущества; император Александр умел привлечь его к себе. Лично наследный принц Шведский охотно соединился бы с Александромпротив Наполеона, который не переставал раздражать его; но Бернадота останавливали другие соображения: он должен был прежде всего заботиться о шведских интересах, должен был отблагодарить шведов за свое избрание блистательными заслугами, утвердить этим свою династию. Союз с Россией или Францией должен был принести Швеции большие выгоды. Россия не могла возвратить Финляндии; она предлагала то, что Петр Великий предлагал Карлу ХII-му за уступку Балтийского побережья, - Норвегию, на что Карл XII и соглашался. Мысли великих людей рано или поздно исполняются, и теперь, почти век спустя, Россия предлагает Швеции за союз свое содействие в приобретении Норвегии.

    С другой стороны, Наполеон, хотя поздно, хотя поневоле, вследствие нерасположения своего к Бернадоту, предложил союз: Швеция должна напасть на Финляндию с 30.000 войска, за что Наполеон обязывается не мириться с Россией без того, чтобы она не уступила этой страны Швеции. Но оба предложения, и русское и французское, одинаковы по своей неверности: за Финляндию надобно опять воевать, и кто знает, чем кончится война у России с Францией, а всякий знает, как Наполеон исполнял свои обязательства, особенно относительно людей, лично ему неприятных. Бернадот склоняется на сторону России; но потом его берет страшное раздумье насчет следствий нашествия Наполеона на Россию, и он перед самым этим нашествием предлагает Наполеону союз, но с тем, чтобы кроме Финляндии ему досталась и Норвегия. Быть может, он был уверен, что Наполеон не согласится на это, как и действительно случилось, и хотел только очистить себя в своих собственных глазах и глазах тех, которые могли упрекать его за несоблюдение шведских интересов. Во всяком случае двойная игра - такое явление, которое оправдано быть не может, может быть только объяснено. Такие времена, как наполеоновское, времена насилий и захватов, самых бесцеремонных со стороны сильного, бывают очень неблагоприятны для развития международной нравственности, честности, ибо слабые позволяют себе двойную игру, оправдываясь насилием сильного, указывая в нем пример игры в обещания, договоры, указывая на невозможность бороться с ним открыто, чисто. Заявление, сделанное императором Александром в Австрии перед ее войною 1809 года насчет несерьезности вспоможения своего Франции; заявление, сделанное императором Францем России перед войною 1812 года; почти постоянная двойная игра Пруссии с Францией и Россией, двойная игра наследного принца Шведского - вот явления, которые характеризуют время и падают, разумеется, прежде всего на главного грешника.

    Наполеон не согласился на требование Бернадота относительно Норвегии - и Швеция осталась на стороне России. Во время этих сношений между Россией и Швецией любопытны разговоры Бернадота с русским посланником относительно предстоявшей великой войны. Бернадот советовал императору Александру: объявить себя польским королем; заключить как можно скорее мир с Турцией на каких бы то ни было условиях; склонить на свою сторону австрийского эрцгерцога Карла обещанием королевства, хотя бы Баварского; войти в сношения с Испанией. "Я прошу императора, - говорил Бернадот, - не давать генеральных сражений, маневрировать, отступать, длить войну - вот лучший способ действия против французской армии. Если он подойдет к воротам Петербурга, я буду считать его ближе к гибели, чем в том случае, когда бы ваши войска стояли на берегах Рейна. Особенно употребляйте казаков: они дают вам большое преимущество пред французской армией, которая не имеет ничего подобного. Пусть казаки имеют в виду великую задачу - искать случая проникнуть в главную квартиру и схватить, если возможно, самого императора Наполеона. Пусть казаки забирают все у французской армии: французские солдаты дерутся хорошо, но теряют дух при лишениях; не берите пленных, исключая офицеров".

    Полуострова Скандинавский и Балканский не вошли в движение, направленное Наполеоном против России; но средства его все же были громадны. До сих пор в борьбе России с Францией Александр становился во главе коалиции; теперь Наполеон вел против Александра страшную коалицию, и те державы, посредством которых обыкновенно Россия действовала против Франции, державы, ближайшие к России, - Австрия и Пруссия - были теперь членами наполеоновской коалиции. Россия была одна и, несмотря на то, принимала борьбу. Александр говорил послу Наполеона: "Я вооружаюсь, потому что вы стали вооружаться. У меня нет таких генералов, какие у вас; сам я не такой генерал и не такой администратор, как Наполеон; но у меня добрые солдаты, у меня преданный народ, и мы помрем все с мечом в руках, а не позволим обходиться с собою, как с голландцами или гамбургцами. Но уверяю вас честию, что я не начну первый войны; я не хочу войны, мой народ также не хочет войны; но, когда на него нападут, он не отступит". И Александр был силен в это время. Силу давало ему убеждение в необходимости войны, ясное понимание характера Наполеона и вследствие того уверенность, что с таким человеком равенство положения невозможно; силу давал самый характер предстоящей войны, войны оборонительной: сколько бы войска ни навел противник, оно будет поглощено этим сухим океаном, который называется Россиею; план отступления, завлечения противника в глубь этого океана, был установлен, и 22 июня 1812 года Александр писал Бернадоту: "Раз война начата - мое твердое решение не оканчивать ее, хотя бы пришлось сражаться на берегах Волги".

    Наполеон сделал громадные приготовления, обеспечил себе всевозможные средства к успеху. Что он сознавал важность, затруднительность войны - это доказывает медленность, обширность самих приготовлений; конечно, он рассчитывал, что успех будет куплен дорого; что русские будут защищаться отчаянно; но, как видно, он не сознавал, что война - небывалая, новая, а средства у него старые, хотя и громадные. И привычки были старые: идти с угрозами, бранью, пугать и не знать меры дерзости на словах и письме. Он говорил австрийскому посланнику: "Вижу, что эти дураки хотят со мною воевать: я выставлю против них 500.000 войска!" Прусскому посланнику говорил: "Эта война будет иметь тяжкие последствия, каких не имела ни одна война; император Александр будет плакать кровавыми слезами". Наконец, отправлено было к противнику дерзкое письмо: "Наступит время, когда в. величество признаетесь, что если бы вы не переменились с 1810 года, если бы вы, желая изменений в Тильзитском договоре, прибегли к прямым, откровенным сношениям, то вам принадлежало бы одно из самых прекрасных царствований в России. У в. величества недостало стойкости, доверия и, позвольте мне это вам сказать, искренности. Вы испортили все свое будущее".

    Чаша была выпита до дна, день воскресения приближался. Трудно найти в истории более страшные слова: "Вы испортили все свое будущее". Это было написано в то самое время, когда небывалое могущество человека, написавшего эти слова, приблизилось к своему падению и необыкновенная слава готовилась осенить того, кому грозили порчею всего будущего.

    Спустя сто лет после шведского нашествия враг опять вступил в русские пределы. Система отступлений или "ретроградных линий", которая была принята императором Александром, не была тайною еще до начала войны и подвергалась обсуждению в разных местах, с разных точек зрения. Не могли не признать, что она необходима, составляя последний вывод из всей борьбы с Наполеоном; но выставляли на вид, что успех ее не обеспечен для России, которая представляет страну открытую, не имеет сильных крепостей, которые могли бы поддерживать движение или облегчать отступление войска. Другое дело, если б Наполеон боялся за свой тыл и фланги; но ему нечего бояться за них. Самое сильное возражение было одно: войско, которое постоянно отступает, падает духом. Действительно, если мы видели, что система отступлений и затягивания войны была крайне неудобна в стране союзной, как было в 1805 и 1807 годах, то столь же сильные неудобства она встречала и в родной стране. Свое знаменитое решение - не мириться с врагом на русской почве - император Александр мог основывать только на уверенности, что русский народ будет драться или уйдет, но не помирится, не уживется с врагом, будучи не в состоянии терпеть его подле себя. Но в народе есть сознание, что войско, на которое так много жертвуется, существует для защиты родной страны, и если это войско вместо защиты отдает родную землю врагу, отступает, то народ видит тут уклонение войска от самой существенной своей обязанности, начинает скорбеть и роптать, подозревая дурное, не зная и не понимая высших военных соображений. Войсковая масса сознает так же ясно свою обязанность защищать родную страну и не может не раздражаться страшно, чувствуя, как на него смотрят, когда оно отступает без битвы, покидая страну на опустошение врагам. Это отношение войска и народа к системе отступления составляет самую печальную сторону войны 1812 года до самого выхода Наполеона из Москвы. На этом отношении основывалась вражда между генералами, которая, как бывает во всяком деле человеческом, раздувалась личными страстями, прикрывавшимися священным знаменем. Барклая-де-Толли, неудобного по своей иностранной фамилии, сменил Кутузов, в другой раз встретившийся с Наполеоном - только теперь не в австрийских владениях, а между Смоленском и Москвою. Кутузов, быть может, и перед Бородиным об исходе битвы думал точно так же, как перед Аустерлицем; но должен был дать сражение, чтобы не отдать Москвы без боя. Кутузов не был разбит при Бородине - и отступил, отдал Москву.

    Наполеон совершил кампанию с успехом, какого только мог желать. С обычною быстротою он прорвался до центра России и готовился вступить в столицу, старую, коренную русскую столицу. Русские войска отступали перед ним, отступили и после страшной бородинской резни, как после Эйлау. Перед ним последняя, самая дальняя европейская столица, и ее отдают ему, как отдавали Берлин, Вену... И вдруг, что это такое? ,Войско отступало - это в порядке вещей, Наполеон привык, чтобы неприятельское войско отступало перед ним. Но тут... небывалое, немыслимое дело! Столица отступила, Москва ушла! Громаднейший, яркоцветный город лежит пустой, мертвый во всей своей печальной красе... Скоро показываются дым и пламя: неведомые руки жгут Москву...

    Кутузов дал знать государю о Бородинской битве как о победе, а потом уведомил об отступлении и отдаче Москвы. Старое нерасположение Александра к Кутузову, подновленное недавним неисполнением его воли относительно турецкого союза и донесениями о поведении его в Дунайских княжествах, нашло еще подкрепление в этих противоречивых известиях и выразилось в письме императора к наследному принцу Шведскому (19 сентября). Это письмо, впрочем, важно не по началу своему, а по концу: "Случилось то, чего я боялся. Князь Кутузов не сумел воспользоваться прекрасною победою 26 августа. Неприятель, потерпевший страшные потери, в шесть часов после обеда прекратил огонь и отступил за несколько верст, оставляя нам поле битвы. У Кутузова недостало смелости напасть на него в свою очередь, и он сделал такую же ошибку, какая помрачила для нас день Прейсиш-Эйлау, а для англичан и испанцев дни Талавейры и Бюзакао, когда на другой день последовало отступление; позиция, занимаемая Кутузовым, стала, по его словам, слишком обширна для армии после потерь, которые она понесла в эти три славные дня. Эта непростительная ошибка повлекла за собою потерю Москвы, потому что не найдено было перед этою столицею ни одного удобного положения. Но неприятель получил Москву пустую. Эта потеря жестокая, я согласен, но более в отношении нравственном и политическом, чем военном. По крайней мере она даст мне случай представить Европе величайшее доказательство моей устойчивости в поддержании борьбы против ее притеснителя, ибо после этой раны все другие суть только царапины. Я повторяю в. Королев. высочеству торжественное уверение, что я и народ, в челе которого я имею честь находиться, тверже, чем когда-либо, решились выдерживать до конца и скорее погребсти себя под развалинами империи, чем войти в соглашение с новым Аттилою".

    Наполеон не знал об этом решении. Москва сгорела; красивый город представлял безобразные остовы зданий, и на этом кладбище гробовое молчание, производившее страшное впечатление на человека, привыкшего быть центром самого шумного вращения жизни и теперь находившегося в положении мореплавателя, выброшенного на необитаемый остров. Чего еще дожидаются? Отчего не присылают с мирными предложениями, как водилось везде? И страшная мысль: "А что, если не пришлют варвары?" Наконец не стало более сил дожидаться; улыбнулась мысль: Александр не хочет сделать первый шаг; победитель не унизится, если облегчит побежденному этот шаг, вызовет его на переговоры. 19 сентября Александр написал приведенное письмо к Бернадоту; на другой день, 20-го числа, Наполеон пишет письмо к Александру, и в этих обоих письмах выразилось вполне все различие положения писавших: несмотря на все усилия поддержать тон величия, письмо Наполеона отразило в себе весь гнет окружающих условий, вышло жалким; старинная привычка учить, как бы надобно было сделать, являлась тут совершенно некстати, являлась чем-то совершенно изношенным.

    "Красивый, великолепный город Москва не существует; Растопчин ее сжег. 400 зажигателей пойманы на месте преступления; все они объявили, что жгли по приказанию губернатора и полицеймейстера; их расстреляли. Пожар, кажется, прекратился. Три четверти домов сгорело, четверть осталась. Это поступок гнусный и бесцельный. Хотели отнять некоторые средства? Но эти средства были в погребах, которых огонь не коснулся. Впрочем, как решиться уничтожить город, один из самых красивых в мире и произведение веков, для достижения такой ничтожной цели? Так поступали, начиная с Смоленска, и пустили 600.000 семейств по миру. Человеколюбие, интересы в. в-ства и этого обширного города требовали, чтоб он был мне отдан в залог, потому что русская армия не защищала его; надобно было оставить в нем правительственные учреждения, власть и гражданскую стражу. Так делали в Вене два раза, в Берлине, в Мадриде; так мы сами поступили в Милане пред вступлением туда Суворова. Пожары ведут к грабежу, которому предается солдат, оспаривая добычу у пламени. Если б я предполагал, что подобные вещи могли быть сделаны по приказанию в. в-ства, я бы не писал вам этого письма; но я считаю невозможным, чтоб вы, с своими правилами, с своим сердцем, с верностью своих идей, могли уполномочить на такие крайности, недостойные великого государя и великого народа. Я вел войну с в. в-ством без озлобления: одно письмо от вас прежде или после Бородинской битвы остановило бы мое движение, я бы даже пожертвовал вам выгодою вступления в Москву. Если в. в-ство сохраняете еще ко мне остатки прежних чувств, то вы примите радушно это письмо. Во всяком случае вы не можете на меня сердиться за известия о том, что делается в Москве".

    Ответа нет. Прежнее гробовое молчание; приближается зима; в войске расстройство при недостатках всякого рода; со стороны русской армии наступательное движение; ждать более нечего, надобно уйти - куда и как? К себе, в места известные, в знакомую обстановку; уйти как можно скорее, по дороге известной, какие бы невыгоды она ни представляла, чтобы только избавиться от этой неизвестности, от незнакомых условий, которые не дают почвы под ноги, при которых мысль блуждает, умственная деятельность останавливается, голова идет кругом. Наполеон ушел, но один: громадная армия исчезла.

    Великое решение царя и народа достигло своей цели: к концу 1812 года ни одного вооруженного врага не оставалось на Русской земле. Но предстояло другое великое решение - перенести войну за границу, продолжать ее, не давая отдыха войску и народу, и покончить борьбу только решительным низложением нового Аттилы. Остановиться на полдороге было бы величайшей ошибкой, ибо мир с Наполеоном был бы только кратковременным перемирием; Наполеон не мог долго пробыть в неудаче; он держался только успехом, славою, победами, приобретениями: без них он переставал царствовать, терял право на царство. Надобно было спешить, ибо Германия с страстным нетерпением ждала русского войска как опоры для восстания; надобно было спешить пользоваться впечатлением, что человек, считавшийся непобедимым, прибежал один, потерявши громадное войско, подобного которому качеством уже не будет иметь. Несмотря на эту очевидную необходимость продолжать войну; несмотря на верность успеха, решение не останавливаться на границах представляло великий подвиг, больший, чем решение не прекращать борьбы внутри России, ибо надобно было не усумниться потребовать от народа нового напряжения сил вместо отдыха после страшного погрома; ибо вокруг, начиная от главнокомандующего^[11], шли толки о необходимости остановиться перед своею границей.

    Можно было рассчитывать на успех; но его надобно было купить большими жертвами и необыкновенной устойчивостью; надобно было бороться с Наполеоном, который употребит все средства, средства наполеоновские, для защиты своего политического существования; надобно было в то же время бороться с союзниками. Наполеона можно было одолеть только посредством коалиции - и коалиции полной. Поэтому прежде всего, прежде чем Наполеон соберется с силами, надобно было составить коалицию.

    Война 1812 года самым наглядным образом показывала расширение исторической сцены, усложнение европейского политического организма. Судьба Европы решалась на отдаленном Востоке, в той стране, которая только сто лет назад открыла себя Европе и приняла участие в ее делах. В небывалом беспокойстве, со страшно напряженным вниманием все мыслящее в Европе обращалось к этой далекой стране, прислушивалось к каждому звуку, ибо вести, приходившие оттуда, были вести о жизни или смерти европейской независимости. Прусский канцлер Гарденберг под гнетом тяжких условий, в какие французское иго поставило Пруссию, в муках ожиданий, чем кончится борьба на Востоке, ищет хотя какого-нибудь успокоения, обращается за мнениями, за советами к Меттерниху. "Гений Наполеона, слабость характера императора Александра, недостаток единства в русских планах и в их исполнении поведут ли быстро к невыгодному миру для России? Или, если Александр будет держаться крепко, если самые победы мало-помалу истощат силы Франции, если ее войска, затянувшиеся в далекие страны в ненастное время года, почувствуют недостаток продовольствия, будут окружены многочисленным народом, для которого война будет национальною, - гений Наполеона не явится ли несостоятельным и громадные полчища, которыми он располагает, не потерпят ли, наконец, неудачи, не потратятся ли?"

    С такими вопросами обращался Гарденберг к венскому оракулу и получил ответ (5 октября 1812 н. ст.): "В недостаточности первого русского плана, в покинутии оборонительной системы, в вынужденном отступлении из самых лучших и богатейших провинций империи, в неслыханном опустошении Москвы я вижу только признаки и доказательства бессвязности и слабости. Государь, который бы взвесил хладнокровно результаты планов, представленных ему министрами; который бы сделал все для предупреждения несчастий или для обращения их против неприятеля, - такой государь представлял бы для меня крепкую точку опоры. Я не нахожу ее в бесплодных жертвах, в разрушении стольких обширных замыслов многих великих предшественников; я тут вижу только потерю европейского существования России и, к несчастию, в этой потере страшное усиление тяжести, давящей нас. Я не рассчитываю ни на какую твердость со стороны императора Александра, ни на какую связность в настоящих и будущих планах его кабинета, ни на какие решительные результаты в его пользу вследствие климата, приближения зимы: я отрицаю возможность, чтоб те же самые люди, которые поставили государство у края погибели, могли вывести его из этого положения". "Итак, нет спасения!" - готов был воскликнуть Гарденберг. "Зачем же так скоро отчаиваться? Австрия спасет Европу! - провещал оракул. - Зимою испанские события чрезвычайной важности, печальное положение России, истощение всех континентальных государств, необходимость мира, чувствуемая и Англией, все это может нам дать мир. Я сделаю попытку в Англии; мы поговорим в этом же смысле с Московским императором^[12]; мы постараемся уяснить, чего надобно ждать с той и другой стороны".

    В конце 1812 года в Европе увидали, что спасение ее приходит не из Австрии. Но Меттерних не уступит. В страшной досаде, заставляющей его беспрестанно огрызаться на Россию, он переменяет свои речи относительно результатов войны, но не перестает внушать, что Австрия может спасти Европу миром, хотя Тарденберг никак не может согласитьсяс этим. Меттерних пишет: "По стольким доказательствам изменчивости и слабости петербургского кабинета можно было рассчитывать, что император Александр после занятия Москвы вступит в переговоры. Эта надежда была обманута: видно, Россия покидает свои непосредственные интересы вовсе не так легко, как покидает своих союзников".

    Но, как бы то ни было, Наполеон потерпел первую страшную неудачу, которая произвела на все европейские народы громадное впечатление. Тем лучше, тем склоннее он будет к миру, и Австрия будет посредницею, возьмет в свои руки судьбы Европы, потому что, кроме нее, ни одна держава не может быть посредницею. Есть препятствие: Австрия в союзе с Францией, обязана помогать последней войском. Как же соединить роль союзницы с ролью посредницы? Поэтому надобно прежде всего высвободить себя из французского союза, повести ловкие переговоры с Наполеоном с целью отклонить его требования помощи в войне; сначала не становиться ни на чью сторону. Разумеется, Россия и Пруссия будут настаивать, чтобы Австрия немедленно вступила с ними в коалицию против Наполеона; но на это нельзя согласиться; пусть Россия начинает, пусть к ней присоединится и Пруссия - Австрия будет выжидать, а между тем сильно вооружится, чтобы при первом удобном случае выступить вооруженною посредницею и таким образом держать в своих руках и Наполеона, и коалицию, против него направленную. Оставаться нейтральною невозможно - это значило бы потерять всякое значение, тогда как Австрия должна играть главную, первенствующую роль, для чего именно необходимо вооруженное посредничество. Если Наполеон не согласится на австрийские предложения, обеспечивающие для Австрии территориальные выгоды и важное значение, то Австрия должна примкнуть к России и Пруссии, чтобы принудить Наполеона к миру, вовсе не для того, однако, чтобы вести дело к его окончательному низвержению. Австрия слаба, и потому для поддержания своего значения для нее необходимо поддерживать равновесие между двумя колоссами, Россией и Францией; низложение Наполеона поведет необходимо к преобладанию России, что для Австрии еще опаснее, чем преобладание Наполеона. Для Австрии необходимо, чтобы Россия не восстановляла Польши и не трогала Турции, не обхватывала Австрию со всех сторон славянщиною; но как этому помешать, если Александр низвергнет окончательно Наполеона и получит преобладание в Европе? Его замыслы относительно Польши и Турции известны. От Пруссии ждать добра нечего: с нею необходимо соперничество в Германии; увеличивать немецкие владения Пруссии, усиливать ее влияния в Германии никак не следует; никак не следует способствовать объединению Германии под какими бы то ни было формами, восстановлять империю, ибо это принесет только пользу Пруссии, главной немецкой державе; всего выгоднее установить между германскими государствами связь самую слабую, интересом самостоятельности поддерживать их правительства против Пруссии и на деле, а не по форме дать Австрии возможность иметь на них господствующее влияние. Вот программа Меттерниха. Император Франц был в восторге, что наконец пришло его время: пусть сильные дерутся, истощают друг друга - слабая Австрия предпишет им законы. Узнав, что Наполеон принужден оставить Москву, Франц сказал: "Пришло время, когда я могу доказать императору французов, что я такое!"

    Прежде всего императора французов надобно напугать, чтобы был сговорчивее, принял посредничество Австрии, ее условия. Наполеону внушают из Вены: Англия уверена в своих окончательных успехах в Испании; движение народов против французского преобладания всеобщее; о Пруссии говорить нечего, да и в Австрии не лучше: "если император французов не поможет дружественным правительствам мерами, противоположными тем, какие до сих пор служили основанием его политики, то эти правительства наконец увидят себя не в состоянии сдержать народное движение". Для императора французов это не было новостью. Покинув остатки своего войска, Наполеон мчался через Варшаву и Дрезден в Париж, чтобы уничтожить здесь движение недовольных, ободренных неудачею деспота, и принять меры для сдержания враждебных ему народных движений в Германии. В Варшаве он говорил: "Никто не мог предвидеть такого несчастного исхода кампании, начавшейся так славно. Я сделал две ошибки: во-первых, пошел в Москву, а потом оставался там слишком долго. Меня за это будут порицать, и, однако, это была великая и смелая мера; но правда: от высокого до смешного один маленький шаг. До 6-го ноября я был господином в Европе, а теперь уже нет. Знаю, что Германия волнуется; мне надобно спешить в Париж, чтобы оттуда смотреть за Веною и Берлином. В Париж я упаду, как бомба. В Париже и в целой Франции ни о чем не будут больше говорить, как только о моем возвращении, и забудут все, что случилось. Я соберу армию в 300.000, выступлю с нею весною и уничтожу москвитян". В Дрездене 14-го декабря н. ст. он написал императору Францу и королю Фридриху-Вильгельму письма с требованием усиления вспомогательных войск.

    Но скоро узнали, что прежнее вспомогательное прусское войско, бывшее под начальством генерала Йорка, по приглашению русских генералов отделилось от остатков наполеоновой армии и заключило договор с ближайшим русским отрядом. Король был испуган этим слишком быстрым оборотом дела: он был еще окружен французскими войсками, ничего не знал верного относительно намерений России и Австрии. По обычаю, Фридрих-Вильгельм стал играть в двойную игру: перед французами не одобрил соглашения Йорка, послал генерала Клейста сменить его; но императору Александру дал знать, что одобряет поступок Йорка, только явно признать его не может; если император двинет свои войска через Вислу до Одера, то Пруссия готова заключить с ним оборонительный и наступательный союз. 2 (14) января 1813 года князь Сергей Долгорукий доносил фельдмаршалу Кутузову из Кенигсберга о разговоре своем с Йорком. Генерал рассказывал, что король присылал к нему тайно офицера предуведомить его о мерах, какие он временно принужден был принять против него: как скоро он узнает об указе генералу Клейсту арестовать его, то отдался бы под покровительство императора Александра и старался держаться недалеко от прусского войска. Долгорукий тут же доносил, что прусское войско и народ волнуются и негодуют на короля за его уклончивое поведение. Некоторые говорили, что было бы хорошо, если бы французы захватили Фридриха-Вильгельма: тогда войско и народ будут иметь возможность обнаружить всю свою энергию. Долгорукий оканчивал свое донесение словами, что надобно бить железо, пока горячо, пользоваться одушевлением пруссаков.

    Король стоял твердо на том, чтобы одному не начинать, и употреблял все средства, чтобы подвинуть Австрию начать вместе: отправленный в Вену, полковник Кнезебек должен был говорить там: "Союз Австрии с Пруссией представляет единственное средство бороться против господства Франции и воспрепятствовать, чтоб Россия при дальнейшем своем победоносном движении не приобрела авторитета в германских и европейских делах, что не может быть выгодно ни для Австрии, ни для Пруссии".

    Австрия отклонила союз, выставляя, что не может нарушить союза с Францией; но не хотела исполнять и союзных обязательств в отношении к Наполеону; хотела для этого мира. "Союз наш с Францией, - внушала она Наполеону, - должен быть вечен, как вечны побуждения, к нему поведшие. Не Франции боимся мы, а России; если русские воспротивятся умеренным условиям мира, то не только вспомогательный корпус, все силы нашей монархии обратятся против них. Но всеобщий мир может все исправить и укрепить новую французскую династию. Снова вторгнуться теперь в Россию нельзя, следовательно, война должна вестись во владениях союзников Франции; император Франц обязан перед своими народами не позволять, чтобы она была перенесена на австрийскую почву. Остается Пруссия и герцогство Варшавское: но какая выгода произойдет от совершенного опустошения этих государств? Австрия не даст Франции больше того, что обязана дать по союзному договору". Наполеон спрашивал: "Отчего Австрия не хочет ничего сделать для войны; если денег нет, то я деньги доставлю". "Дело не в деньгах, - отвечали ему, - но в общественном настроении. В. в-ству известно, что очень значительная часть Венгрии населена греками (то есть православными славянами), которые по вере склонны к России; а Россия не упускает ничего для извлечения выгоды из этой склонности. Венгерцы смотрят на русского императора как на покровителя их конституции, а в в. в-стве видят систематическое стремление ее уничтожить". "Ну хорошо, мир так мир!" - сказал Наполеон и предложил условия: он отказывался только от одной Португалии в пользу браганцкого дома и удерживал за собою все остальное; в пользу России он предлагал не объявлять никаких притязаний на области, приобретенные ею по разделам Польши; но из герцогства Варшавского не уступал ни одной деревни и не хотел позволить, чтобы Россия увеличилась на счет своих соседей. Наполеон понимал, как эти условия будут приняты в Вене, и потому требовал, что если они не понравятся, то пусть Австрия остается нейтральной, смотрит спокойно, как он будет разделываться с Россией.

    Известие о разрыве Йорка с французскою армией сильно встревожило Наполеона. "Мир казался мне очень возможным прежде отпадения генерала Йорка, - говорил он. - Теперь я больше о нем не думаю; поступок Йорка вскружит русскому кабинету голову; это великое политическое событие!" Он теперь предвидел тяжелую войну на востоке вследствие возможности для России составить коалицию. Он стал заигрывать с Пруссией, манить ее Вестфалией, Варшавским герцогством. Посланный прусского короля (князь Гатцфельд) уверял Наполеона, что самое сильное желание Фридриха-Вильгельма - сформировать для него новый вспомогательный корпус; но денег нет, и притом главная опасность - это общественное мнение, которое всюду против Франции. Наполеон должен помочь прусскому правительству деньгами и тем избавить его от бича революции, который будет опасен и для Франции по соседству. Наполеон отвечал: "О деньгах я подумаю; что вы мне говорите о народных движениях, то это величайшее для вас несчастие. Что касается меня, то я совершенно покоен относительно Франции: француз болтает, бранится; то хочет он, чтоб я завоевал Китай или Египет, то - чтоб оставался спокойно по ею сторону Рейна; все ограничивается словами, а делают все то, что я хочу".

    Пруссия пугала народным движением; Австрия - что у нее уже 100.000 войска, лучшее средство для ускорения мира, ибо Россия испугается; и конечно, для того, чтобы испугать Россию, император Франц дал австрийскому корпусу, назначенному действовать против русских, повеление отступить перед ними в Галицию. Наполеон не вытерпел, разразился: "Это противно договору; это первый шаг к отпадению. Французское войско должно теперь очистить Варшаву и уйти за Одер; успешное вооружение поляков будет остановлено. Я принял ваше предложение насчет мира; но вооруженный посредник мне неудобен. Быть может, я отодвину свои войска за Рейн и улажусь с русскими: две великие державы найдут всегда средство соглашения; но вы тогда уже не рассчитывайте на меня". Но по тону это уже не была выходка, подобная прежним выходкам против послов неприятных держав: в настоящих упреках и угрозах слышалась грусть, чувство, что с ним могут теперь так поступать и угрозы его уже недействительны. Удар был нанесен; а между тем Меттерних говорил полковнику Кнезебеку, присланному к нему из Берлина: "Пока Австрия будет ограничиваться словами, пользоваться обстоятельствами; венский двор вовсе не боится сближения с Россиею - напротив, желает его, ибо без этого опасно, чтоб Россия не приняла более деятельного участия в борьбе с Францией". Опасность была и другая: что, если угроза Наполеона исполнится, Россия войдет в соглашение с Францией?

    Но в Пруссии не могли ограничиваться словами; народ громко требовал свержения французского ига; Гарденберг объявляет королю, что французы хотят его захватить, и Фридрих-Вильгельм уезжает из Потсдама в Силезию, в Бреславль, чем освобождается от давления французского войска; но предлогом к отъезду все еще было объявлено, что король едет собирать войско для вспомогательного корпуса Наполеону. Первый шаг был сделан, второй - союз с Россией, войска которой приближались, - следовал необходимо. От Австрии можно было получить только отрицательное обещание: "Король может быть уверен, что с австрийской стороны против него никогда враждебных действий не будет; остальное зависит от того, будут ли другие (то есть русские) вести себя разумно". Положительные заявления получал король в письмах от императора Александра, который предлагал ему союз и восстановление Пруссии в прежнем виде. Русские войска уже занимали часть прусских владений, управление которыми император поручил Штейну, бывшему до сих пор в России. Это распоряжение содействовало еще более народному энтузиазму и стремлению к русскому союзу.

    Но в каком положении находилась Пруссия, как небезопасны были ее дороги от французов, доказательством служит письмо, отправленное из Бреславля Тарденбергом к Штейну в Кенигсберг; оно было адресовано девице Каролине Гёйнзиус и содержало в себе следующее: "Любезная сестра! Спешу известить тебя, что наш добрый отец (король) намерен дяде (императору Александру) п