Соловьев Сергей Михайлович - Император Александр I. Политика, дипломатия

ереслать по верной оказии брачный контракт (союзный договор); таким образом брак нашей любезной Амалии (Пруссия) должен скоро и наверное состояться. Не говори там нашим ничего об этом: отец хочет, чтоб все осталось в тайне, пока дядя всем не распорядится". В Клодаву, где находился тогда император Александр, отправлен был для заключения союза тот же Кнезебек, который только что перед тем был в Вене. С обеих сторон одинаково желали скорейшего заключения союзного договора; нельзя было тратить времени в рассуждениях о второстепенных предметах; особенно странно было бы входить в подробности о будущих приобретениях, делить шкуру, не убивши медведя. Но Кнезебек ехал из Вены, пропитанный тамошними внушениями, что прежде всего нельзя допускать восстановления Польши под властью русского государя, и потому при постановлении мирного договора он прежде всего начинает толковать о Польше. Император Александр говорит ему: что до мира не может быть речи о Польше; что нельзя теперь входить в подробности о вознаграждениях, которые Пруссия может получить и в Германии. Но Кнезебек стоял на своем и писал Гарденбергу венские фразы, что нельзя оставить без решения Польского вопроса, иначе французское иго заменится русским. Тогда, чтобы избавиться от Кнезебека, император Александр посылает в Бреславль к королю стат. сов. Анстета с проектом союзного договора: целью союза назначалось восстановление Пруссии. Для борьбы с Францией Россия выставляет 150, Пруссия - 80 тысяч войска. Император обязывается не полагать оружия до тех пор, пока Пруссия не будет восстановлена в объеме и силе, какие она имела до 1806 года; для этого могут служить все северогерманские области, добытые союзниками по договору или оружию, с исключением владений ганноверского дома; император гарантирует королю Восточную Пруссию с участком земли, которая в военном и политическом отношениях соединяла бы ее с Силезией. Проект был принят королем, и союз заключен (договор утвержден в Калише 16 февраля 1813 г.).

    В этом договоре Пруссия успокоена насчет своего восстановления в прежнем объеме, но о прежних ее польских областях, вошедших в состав герцогства Варшавского, не говорится ни слова. В июне 1812 года Чарторыйский писал императору Александру, что, как поляк, не может более оставаться в русской службе, ибо это запрещено в акте генеральной конфедерации, торжественно провозгласившей восстановление Польши. Но Наполеон, встреченный с восторгом поляками как восстановитель Польши, отделался на этот счет одними обещаниями, и 9 октября Чарторыйский пишет, что нельзя ли будет при мире России с Францией устроить в Польше великого князя Михаила Павловича. Письмо 6 декабря уже начинается словами: "Победа, кажется, решительно увенчивает усилия В. И. В-ства. Если вы вступите победителем в Польшу, то обратитесь ли снова к старым планам относительно этой страны? Покоряя ее, сохраните ли желание покорить также и сердца ее жителей?" В следующем письме он изъявляет опасение, что континентальные державы будут делать императору внушения против восстановления Польши и люди, окружающие государя, также выскажут свои сомнения.

    Чарторыйский думал, что перед страхом новой войны с Наполеоном Александр должен приобретать расположение поляков, чтобы иметь в них союзников; он знал так же хорошо, какое сопротивление выставит Австрия восстановлению Польши при условии вечного соединения с Россией под одною верховною властью, и потому снова говорит о великом князе Михаиле Павловиче, прибавляя, что поляки боятся предполагаемого наследника Александрова цесаревича Константина Павловича; в случае же согласия на избрание Михаила Чарторыйский обещал немедленно все подписать и ручался, что все будет исполнено, чего бы император ни потребовал. Александр отвечал, что успехи не переменили его чувств и намерений относительно Польши; мщение есть чувство ему неизвестное; но поляки раздражали русский народ своим поведением во время последней кампании: пусть заставят забыть это поведением противоположным; кроме того, если теперь же обнаружить намерение восстановить Польшу, то это заставит Австрию и Пруссию броситься в объятия Франции; наконец, что касается до великого князя Михаила, то это немыслимо: никакая логика в мире не может убедить Россию в том, что Литва, Подолия и Волынь могут принадлежать другому государю, а не тому, кто управляет Россией.

    Чарторыйский боялся, что приближенные к государю люди будут против восстановления Польши; действительно, находившийся в это время при императоре для иностранных дел граф Нессельроде подал сильную записку: "Проект восстановления Польши может быть рассматриваем только как средство и никогда как цель; ибо какую цель может иметь Россия, отказавшись от трех или четырех лучших своих областей? От этого не выиграет ни ее сила, ни ее спокойствие, ни ее влияние. В голове Наполеона идея восстановления была всегда только средством достижения цели - ослабления России. Герцогство Варшавское так слабо, что не может ни сделать нам вреда, ни принести пользы в борьбе с Наполеоном. В продолжение всей войны Волынь, Подолия и Украина были покойны и послушны нам: для чего же нам от них отказываться? Невыгоды восстановления: из всех европейских народов польский - самый легкомысленный и беспокойный; польская история есть история долгой анархии заключающей постоянные элементы войн и раздоров между соседями. Если разделение Польши было противно публичному праву и равновесию, то результат был благодетелен. С восстановлением Польши нам нужно будет навсегда отказаться от союза с Австрией, которая не захочет потерять своей части и бросится в объятия Франции; Наполеон не восстановил в последнее время Польши именно потому, что не хотел трогать Австрии. Россия непременно потеряет свои провинции, ибо соединение Польши с Россией под одним скипетром есть состояние переходное: совершенная независимость от России есть задняя мысль всякого поляка. Нравственное состояние этого народа, состоящего из нескольких магнатов, анархической массы мелкой шляхты, жидовского среднего сословия и толпы невольников, униженных до скотства самым жестоким рабством, делает его неспособным к той степени мудрости, умеренности и просвещения, какая необходима для свободы, основанной на общественных правах. Чтоб убедиться в этом, стоит только всмотреться в настоящее состояние герцогства Варшавского: хотя здесь конституция дает большую власть королю, однако царствует полная анархия; администраторы - невежды, взяточники, своевольники; управляемые - несчастны, утеснены, ожесточены; общественное и частное благосостояние уничтожены. На русских императоров возложится трудная задача быть в одно время самодержцами и конституционными королями; только Двина и Днепр будут разделять политические учреждения столь противоречивые; они всячески будут сталкиваться, и рано или поздно одни необходимо должны будут поглотить другие. Третье побуждение - не соглашаться на восстановление Польши - это сопротивление каждого русского; и теперь, после таких подвигов преданности, оскорбить русских восстановлением Польши будет несправедливо и неполитично. Русский народ увидит здесь вознаграждение тем провинциям, которые его всего менее заслужили, увидит награду союзникам Наполеона, которые во время нашествия поступали с русскими жесточе французов". Когда через несколько месяцев появилось снова внушение, чтобы Александр объявил себя королем Польским, Новосильцев (6 августа) подал меморию, что от этого надобно удержаться, потому что прежде всего нужно кончить главное дело в союзе с Австрией и Пруссией, а восстановлять Польшу - значит прежде всего вооружить против себя Австрию. Лучше всего занять войсками герцогство Варшавское, императору объявить себя его протектором, приготовлять дело восстановления, взять присягу с жителей, послать наместником великого князя Николая или Михаила. Решение Польского вопроса было отложено на все время борьбы с Наполеоном, и легко понять, что главная причина этого заключалась в отношениях к Австрии: нельзя было полагать препятствия движению этой державы в пользу коалиции. Император Александр упорно молчал о Польше, когда король Фридрих-Вильгельм начинал с ним о ней заговаривать.

    Мы упомянули о мнении графа Нессельроде, находившегося при государе для иностранных дел. Министра, графа Румянцева, император не взял с собою в поход; тот долго ждал, что его вызовут, наконец написал государю письмо, в котором, жалуясь на забвение, в каком он оставлен, просил отставки. Александр отвечал ему, что не взял его с собою единственно из опасения за его здоровье, и жаловался в свою очередь на письмо Румянцева, какого не ожидал, так как всегда отдавал справедливость Румянцеву заисполнение вверенной ему должности. "Впрочем, - писал государь, - могу вам поручиться, по опыту и по внутреннему убеждению Своему, что дипломатам и негоциаторам почти нечего делать в эпоху, в которую мы живем: один меч может и должен решить исход событий! Не желание скрыть что-либо от вас заставляло меня не писать к вам так долго, но неудобство местностей и постоянное движение". В заключение император уговаривал Румянцева оставить свою просьбу об увольнении до возвращения его из похода. Деятельность Румянцева как министра иностранных дел действительно кончилась, и мы должны сказать несколько слов о характере этой деятельности и о том, как император Александр распорядился должностью министра иностранных дел после Румянцева.

    При такой страшной борьбе, при таком страшном столкновении народных интересов, какое представляет нам описываемая эпоха, нельзя надеяться, чтобы лицо, занимавшее такое место, какое занимал Румянцев, при таком сильном влиянии на ход событий, даже только предполагавшемся, могло быть пощажено противною партией. Поэтому неудивительно, что Румянцев, управлявший иностранными делами в печальное время после Тильзита, представлялся поклонником Наполеона, человеком, преданным и даже проданным французскому союзу. Принужденный известными обстоятельствами к заключению Тильзитского мира и союза, имея задачей посредством этого союза обеспечить заблаговременно два важнейшие интереса России - Польский и Восточный, император Александр нашел в Румянцеве человека, который вполне сочувствовал этой задаче. С одной стороны, разделать то, что было сделано Наполеоном относительно Польши; с другой - приобрести важное, необходимое для России положение на Дунае завоеванием Молдавии и Валахии стало основною мыслью Румянцева, и ни от одного из министров французские послы не встречали таких настаиваний, таких резких выходок, как от Румянцева, когда дело доходило до этих двух дорогих для него предметов.

    Мы уже имели случаи приводить его разговоры с Савари и Коленкуром. 8 мая (н. ст.) 1811 года Румянцев объявил Коленкуру: "Дело не в Ольденбурге и не в указе 19 декабря 1810 г. (о пошлинах); есть дело поважнее, дело о великом герцогстве Варшавском: это великое герцогство не может оставаться в таком положении, в каком оно теперь". С такою же цепкостью держался Румянцев до конца за Молдавию, за границу по Серету, если уже нельзя стало приобресть Валахию. Вследствие таких стремлений, очень скоро обнаружившихся, Румянцев навлек на себя страшную ненависть Меттерниха. Не хотели обращать внимание на то, что Румянцев прямо высказывался о непрочности тильзитских отношений, уговаривал Австрию подождать - будет время действовать вместе против Наполеона; на Румянцева злобились не за то только, что восстание против Наполеона находил он преждевременным, а главным образом за политику его по польским и турецким отношениям, вследствие которой Австрия могла быть обхвачена славянщиною и с севера, и с юга. Ненависть, разумеется, не разбирала средств, когда нужно было вредить ненавидимому человеку, и Румянцев в Вене явился министром, проданным Наполеону.

    Эта клевета страшно раздражала императора Александра, который глубоко уважал своего министра за его образцовое бескорыстие. Император не мог быть равнодушен и к вражде против Румянцева за его политику, которая была политикой государя, вражде, высказывавшейся не в одной Австрии, но и в России. Раздражение государя выразилось по поводу полученного им известия о распространяемых в Вене клеветах на Румянцева. Кроме постоянно живущих послов Александр обыкновенно отправлял с разными поручениями к особенно интересовавшим его дворам доверенных людей, которые своими наблюдениями дополняли необходимые для него сведения. Один из таких доверенных людей, граф Шувалов, посланный в Вену, сообщил государю (30 декабря 1809 года), что там подозревают канцлера Румянцева в связях с французским правительством, которому Румянцев доносит все. Ответ императора обличает сильное раздражение. Замечая, что Шувалов сам не изъят от недоверия к Румянцеву, Александр писал: "Я это приписываю только вашей малоопытности. Я прежде всего по цвету признал представление, сообщенное вам Поццо-ди-Борго. Это интриган совершенный, пансионер Англии, человек на все средства и готовый перевернуть все, чтоб только заставить нас переменить систему. Мне очень неприятно, что вы вошли в сношения с ним, ибо все, что вы от него узнаете, будет носить его печать. Я вам предписываю не оказывать ему ни малейшего доверия и тщательно избегать малейшего явного сообщения с ним".

    Нет сомнения, что Поццо с своей корсиканской ненавистью к Наполеону не мог успокоиться на тильзитской политике России и по своей страстности, южной крикливости выражался резко о политике и министре, ее проводившем; но нельзя думать, чтобы источник клеветы на Румянцева, о которой писал Шувалов, скрывался у Поццо, а не у Меттерниха. Это был не первый и не последний раз, что Александр заступался за Румянцева. В 1812 году английский агент Уильсон, находившийся при русском войске и бывший свидетелем патриотических и непатриотических движений между русскими генералами после очищения Смоленска, приехал в Петербург и объявил государю, что генералы готовы для него на всякие пожертвования, если будут уверены, что император перестанет доверять советникам, которым они не доверяют: разумелся Румянцев. Александр в сильном волнении отвечал: "Армия ошибается насчет Румянцева: он не советовал мне подчиняться Наполеону; я его очень уважаю, потому что он почти один, который ничего не просил у меня для себя, тогда как другие просят почестей, денег то для себя, то для родных. Я не хочу жертвовать им без причины. Ступайте, скажите армии о моем решении - не полагать оружия, пока хотя один вооруженный француз останется на русской почве; я готов отослать мое семейство внутрь страны, готов на всякое пожертвование, скорее отпущу себе бороду и пойду есть картофель в Сибирь, но я не могу уступить насчет выбора моих министров". Когда в начале 1813 года в Вене узнали, что Румянцев не находится при императоре Александре, то Гёнц писал: "Русский двор, который своею беспокойною, эгоистичною, жадною к завоеваниям и владычеству политикою так долго навлекал на себя справедливое недоверие и ненависть всех своих соседей, кажется, наконец решительно отстал от своей прежней системы. Граф Румянцев, последний отъявленный покровитель этой системы, постоянно в удалении от императора".

    Иностранные сношения сосредоточились в Главной Квартире; больной Румянцев почетно и незаметно сошел с поприща, и другого министра иностранных дел не было. По отзыву современников, самых способных дать в этом случае верное свидетельство, отличным министром мог бы быть Поццо-ди-Борго, соединявший в себе все качества государственного человека; но император Александр, как увидим, нашел для Поццо место, где тот мог обнаружить все свои достоинства, принести всю пользу. События начиная с 1813 года заставляли императора Александра принимать самое живое, непосредственное участие во внешних сношениях, что соответствовало вполне и его природным наклонностям, и полученному им значению установителя и охранителя мира Европы. Император Александр стал сам своим министром иностранных дел, избравши двоих помощников, как бы в соответствие двум направлениям - либеральному и консервативному, трудную задачу соединения которых император взял на себя. Об одном из этих помощников мы уже упомянули - это был граф Нессельроде, другой не замедлит появиться на сцену - граф Каподистриа.

    Граф Нессельроде стал известен своими способностями как секретарь русского посольства в Париже в то время, когда готовилось падение тильзитской системы. Видя, что разрыв близок, Нессельроде оставил Париж и через Вену отправился в Петербург. В Вене ему хотелось повидаться с Меттернихом, с которым был дружен; но от старого друга он не добился ничего положительного, не получил никаких обещаний. В Петербурге император Александр так определил его будущую деятельность: "В случае войны мне нужен будет человек молодой (Нессельроде было тогда с небольшим 30 лет), могущий всегда следовать за мною верхом и заведовать моею политическою перепиской. Канцлер граф Румянцев стар, болезнен, на него нельзя возложить этой обязанности. Я решился остановить свой выбор на вас; надеюсь, что вы верно и с должным молчанием будете исполнять это поручение, доказывающее мое к вам доверие". Гёнц, говоря, что знал графа Нессельроде с первой молодости, находился с ним в самых искренних отношениях, изучил его характер вполне, представляет нам его человеком благоразумным, умеренным, без всяких наклонностей к честолюбию, интриге, чуждым романтических проектов и другом мира; по мнению Гёнца, влияние графа Нессельроде будет всегда благодетельно и безопасно для соседей России. "В этом отношении, более отрицательном, правда, чем положительном, его назначение драгоценно для всех тех, которые интересуются общим спокойствием. Он не будет довольно силен, чтоб всегда предотвращать причины нарушения спокойствия, но по крайней мере он никогда не будет им благоприятствовать".

    Здесь замечательно выражение, что граф Нессельроде был чужд романтических проектов, ибо Меттерних смотрел на деятельность императора Александра как на романтическую. Человеком, избранным для внешних сношений в соответствие этой романтической деятельности, в Вене считали графа Каподистриа. Каподистриа, грек из Корфу, был несколькими годами старше Нессельроде. Значительное время своей молодости провел он в Падуанском университете, изучая медицину; потом переехал в Вену, где ему посоветовали отправиться в Петербург. Здесь он вышел скоро на вид, благодаря особенно покровительству Новосильцева, и стал служить по дипломатической части, а приблизился к государю не ранее 1814 года; "величайшее бескорыстие относительно мест и денег, простота и скромность поведения, большая откровенность, очень искусно соединенная с большим подчинением" день ото дня укрепляли, усиливали, по словам Гёнца, кредит Каподистриа у императора Александра. Другие современники, хорошо знавшие Каподистриа, люди не романтического направления, отзывались о нем, что он очень умен, но иногда ему недостает рассудительности; он обладает проницательностью, тонкостью, но не всегда логикою; находили, что у него нет опытности в людях и делах; что он трудится для мира, составленного из избранных, столь же совершенных, как он сам; его упрекали тем, что он прельщен сочинениями Гизо. Сравнивая его с Поццо, говорили, что у Каподистриа душа чище, чувства благороднее, бескорыстнее, но у него далеко не те средства, как у Поццо, не те познания, особенно нет такого здравого, практического смысла, необходимого для ведения дел в сем дольнем мире. Таков был слуга того направления деятельности императора Александра, которое в Вене называли романтическим. Но в минуту, на которой мы остановились, это направление тщательно скрывалось; страшная борьба была еще далека до своего окончания.

    Калишский договор ставил Европу, по-видимому, в то же положение, в каком она была в начале 1807 года. Союз между Россией и Пруссией; к нему примыкает Англия со своими субсидиями и Швеция с помощным войском; но если во время коалиции 1807 года от Швеции нельзя было ожидать деятельной помощи вследствие личности короля Густава IV, так и теперь противоположная личность наследного принца не внушала много доверия: до сих пор он оставался явно в выжидательном положении. Помощь Австрии, точно так же как и в 1807 году, была еще впереди. Союзники отбрасывали небольшие отряды французского войска, освободили от них Берлин, вступили в Саксонию, но тут должны были встретить Наполеона с войском более многочисленным, чем у них, и по-прежнему они не могли противопоставить ему ни одного генерала с блестящими военными способностями. Надобно было готовиться к поражениям, отступать, и тут-то император Александр должен был опять собрать все силы своего духа, чтобы устоять, ибо у него на руках был напуганный, больной человек, король Прусский, который приходил в совершенное отчаяние при слове "отступление"; при виде идущего назад войска пораженному воображению его уже представлялись прежние печальные следствия отступления, потеря столицы, государства - все то страшное время, которое он пережил после Иены. Как только неудача, отступление, затягивание войны - сейчас уже ропот пруссаков, что союзники, русские, вместо помощи содействуют только опустошению страны, хотя вначале русские полки встречаемы были, как освободители, с неописанным восторгом; а тут заискивания Наполеона, предложения отдельного, выгодного для России мира...

    Но испытание было непродолжительно. Условия первой половины 1813 года только по видимому были сходны с условиями кампании 1806-1807 годов: разница была существенная. Она состояла в том, что прошел 1812 год, давший другое нравственное настроение не одним русским. До 1812 года был один непобедимый полководец - Наполеон и благодаря ему один непобедимый народ - французский, одна непобедимая армия - французская. Но теперь явилась страна, одоление которой оказалось невозможным; страна, которая поглотила непобедимую французскую армию; страна, из которой непобедимый полководец убежал сам-третей, повторяя, что от великого до смешного один только шаг, - и страна эта континентальная, по-видимому, легко досягаемая. Страна эта была постоянною помехою для поработителя Европы своими стремлениями к равенству положения с его империей, требованиями уважения к своим интересам, надеждою, какую полагали на нее все недовольные в Европе. Для уничтожения этой помехи и предпринят был поход, с небывалой обстановкой, которая должна была дать ему верный, блестящий успех, - и вместо успеха небывалая неудача, небывалое поражение. По-видимому, что еще за беда для Наполеона? Он мог сделать неосторожность: какой же человек ее не делал? какой знаменитый деятель не терпел поражений, не бывал в отчаянном положении? Петр Великий, Фридрих II! Войско он наберет, необыкновенное военное искусство при нем, следовательно, и победа будет при нем. Но та помеха, которая была прежде, от которой покоя не было, которую нужно было уничтожить во что бы то ни стало, теперь существует в усиленном виде; надежда, которую полагали на нее все недовольные, выросла; претензии России увеличились; движение обхватывает Германию; Пруссия явно в союзе с Россией; Австрия переменила тон; Швеция выступит при первой уверенности в успехе; в Испании дела идут дурно. По меньшей мере борьбу надобно начинать снова: один год уничтожил десять или больше лет блестящих успехов. Борьбу надобно начинать снова - а где средства? Франция истощена; чтобы остановить движение новой коалиции, выжат был последний сок из страны, создана новая большая армия; но эта армия далеко не прежняя, которая погибла в России; с новою армией, с этими сравнительно слабыми детьми, нельзя было того сделать, что со старой, закаленной в боях, в победах, армией; предания были порваны, дух был не тот.

    Лучшей поверкой перемены положения, значения 1812 года служило поведение Австрии; она хочет мирить, но для мира требует уступок - от Наполеона. Сначала Наполеон не хочет мира, потому что не хочет делать уступок; мысль о малейшем шаге назад на своем поприще для него ужасна, нестерпима; уступить - значит признать свое поражение, признать значение 1812 г. Весть об отпадении Пруссии заставляет его задуматься; он решается войти в переговоры, но по-своему, по-старому: бить по частям, сманить Австрию разделом Пруссии. Он делает следующее предложение: у Пруссии теперь 5 миллионов душ; эти пять миллионов разделить на три доли: миллион оставить Пруссии на правом берегу Вислы; два миллиона - Австрии и два миллиона - Саксонии и Вестфалии. Лучшая доля достанется Австрии - Силезия! Мало того: если Австрия согласится войти в теснейший союз с Францией, то получит назад иллирийские провинции. Но Австрию обольстить было нельзя этими приманками: ей нужно было прежде всего освободиться от давления железной руки Наполеона, ибо тогда только и приобретения могли быть прочными; взять же Силезию и Иллирию за содействие утверждению французского ига в Европе был не расчет: все эти приобретения могли быть скоро отняты. Притом, чтобы делить Пруссию, надобно было победить ее и русское войско, которое поддерживалось народным энтузиазмом в Германии, возбужденным русско-прусскими либеральными провозглашениями; эти провозглашения приводили в отчаяние Меттерниха: надобно было непременно сдержать Александра и Фридриха-Вильгельма влиянием Австрии - иначе, по мнению Меттерниха, они устроят в Германии революционные комитеты. Наконец, союз с Францией был невозможен и по страшному ожесточению, которое господствовало против французов в самой Австрии.

    Победа может переменить все, и Наполеон спешит в Саксонию навстречу союзникам. Встреча последовала при Люцене; страшная резня, битва нерешительная, но союзники отступили, и Наполеон провозгласил себя победителем. Благоприятная минута для мирных предложений! Союзники побеждены, отступили, увидели, что Наполеон все тот же, и потому будут умереннее в своих требованиях. Наполеон также должен быть умереннее: битва не похожа на Аустерлицкую или Иенскую - еще несколько таких побед, и армия его погибла. Меттерних предлагает условия: уничтожение Рейнского союза, возвращение Австрии иллирийских провинций, свобода ганзейских городов, разрушение Варшавского герцогства, восстановление Прусской монархии. Предложение страшно раздражило Наполеона, и действительно, отношения явились странные, небывалые: Наполеон стоял с войском в Саксонии; он победил, враги отступили, и от него требуют, чтобы он отказался от приобретений, купленных двумя предпоследними войнами, - отношения совершенно извращенные! - от победителя требуют уступок! А между тем внутренний голос говорит Наполеону, что в сущности тут никакого извращения нет, что был 1812 год! Австрия получала возможность делать ему такие предложения, ибо соединение ее войска с русско-прусским давало коалиции численное превосходство, что должно было нанести окончательный удар его последнему войску. Но этот внутренний голос, разумеется, не уменьшал раздражения. Особенно раздражало его то, что Австрия предписывает ему законы, - Австрия, которая обязана помогать ему в войне, - Австрия, которая не сделала ничего, что бы дало ей право играть первую роль. Наполеон велит отвечать на австрийские предложения, что он прощает Австрии все прошлое, хочет мира и может заключить его на условии, чтобы все оставалось, как было до войны (statu quo ante bellum). Если бы он захотел, то уладился бы с императором Александром, предложив ему Польшу; посылка в Главную русскую Квартиру разделила бы мир пополам.

    Эта угроза давно была бы исполнена, если б только было можно. Но в Вене очень хорошо знали, что император Александр не войдет в отдельное соглашение с Наполеоном, разве только Австрия своею медленностию пристать к союзу принудит его к этому; но Австрия прежде всего не хотела повторения тильзитских отношений; опыт прошлого пошел впрок; Меттерних не хотел повторять ни ошибки Пруссии перед Аустерлицем, ни ошибки Австрии перед Фридландом. Наполеон уже освобождал Австрию от союзных обязательств, требовал только нейтралитета невооруженного, но Австрия непременно хотела быть в вооруженном нейтралитете, с тем чтобы взять сторону союзников, если Наполеон не согласится на ее мирные условия.

    Стадион, находившийся в Главной Квартире союзников, ободрял Вену своими донесениями, что, несмотря на отступление союзников после Люцена, дух войска их нисколько не упал; напротив - военный жар все более и более усиливается, подкрепления подходят ежедневно, кавалерия и артиллерия превосходные. В начале мая в Дрезден к Наполеону явился посланный австрийского императора граф Бубна, который объявил, что австрийские мирные условия очень умеренны; что союзники требуют гораздо большего и императорФранц очень рад, что Наполеон побил их: станут поскромнее; в противном случае Австрия знает, что делать: вместо 30.000 она отдаст в распоряжение Наполеона 200.000; но надобно заключить перемирие и завести переговоры. Наполеон не мог принять австрийских условий, не мог возвратиться во Францию побежденным, принужденным к уступкам; но с другой стороны, он видел страшную опасность в случае присоединения 200.000 войска к союзникам. Император Франц имел удовольствие унизить Наполеона, выжать из железной груди болезненный вопль, мог теперь говорить: "Я показал императору французов, что я такое". Наполеон решился написать тестю письмо, какого еще никогда не писывал: "Если в. в-ство принимаете какое-нибудь участие в моем счастии, то позаботьтесь о моей чести! Я скорее умру в челе последних великодушных людей Франции, чем соглашусь быть посмешищем для англичан и причиною триумфа врагов моих!" В ответ французский посланник в Вене доносил: "Конечно, Австрия желает как можно скорее объявить нам войну при первом благоприятном случае; она бешено вооружается, и нет никакой надежды иметь ее союзницею".

    Надобно сделать последнюю попытку. Коленкур посылается к императору Александру с предложениями: "Одер будет границею германской конфедерации; проведется линия от Глогау до Богемии; Вестфалия получит 1.500.000 душ; за то Пруссия получит великое герцогство Варшавское, с городом и округом Данцига; Пруссия приобретет таким образом 4 или 5 миллионов жителей; с своей стороны Россия приобретет вторую границу, ее прикрывающую, ибо Пруссия, имея свою столицу подле нее, будет находиться в ее системе. Франция и Россия будут удалены друг от друга на 300 лье расстояния, будут разделены государством в 200 лье пространства". Но Коленкуру было наказано: "Главное - разговориться. Соглашение будет легко, если мы узнаем виды императора Александра. Мое намерение постлать ему золотой мост, чтобы избавить его от интриг Меттерниха. Если уж надобно сделать пожертвования, то лучше их сделать в пользу императора Александра, который вел добрую войну, и короля Прусского, которым он интересуется, чем в пользу Австрии, которая изменила союзу и теперь, под титулом посредницы, присваивает себе право располагать всем, взявши себе долю, какую ей нужно".

    Император Александр отказался принять Коленкура, объявив, что все переговоры должны идти через посредство Австрии, и этот отказ последовал на другой день после битвы при Бауцене, где Наполеон опять одержал победу; но эта победа стоила ему до 25.000 человек, выбывших из строя; союзники дрались отлично и отступили твердою ногою, не разрываясь; из 180.000 солдат, приведенных Наполеоном в Саксонию, оставалось 120.000. Австрия была тут с предложением перемирия и конгресса; Наполеон принял и то, и другое. Во время этого перемирия союзники заключили договоры с Англией и Австрией; определено было количество войска, которое выставлял каждый из них, количество субсидий, выплачиваемых Англией; Австрия обязалась перейти на сторону союзников, если к 10-му августа н. ст. Наполеон не примет ее мирных условий. Сам Меттерних отправился к Наполеону в Дрезден для убеждения его принять мирные условия, ибо для Австрии важнее всего было остановить борьбу, удержать равновесие между Россией и Францией и овладеть навсегда посредствующим положением между ними. В пылу раздражающих речей Наполеон высказал знаменитые слова, которые должны были бы убедить "дипломатического гения", какое заблуждение думать, что Наполеон согласится на долгий мир, когда у него вытребуют уступки, заставят признаться побежденным: "Ваши государи, рожденные на престоле, не могут понимать моих чувств: побежденные, возвращаются они в свои столицы и царствуют спокойно, как прежде; но я солдат - мне нужны честь и слава; я не могу показаться своему народу в уничижении, я должен оставаться велик и славен".

    Но если Меттерних ошибался насчет возможности мира с Наполеоном и уравновешения его могуществом могущества России, то и Наполеон жестоко ошибался, все еще надеясь сблизиться с Россией и отметить Австрии отнятием у нее всякого влияния. В наказе Коленкуру, отправленному на конгресс, назначенный в Праге, говорилось: "Намерение императора Наполеона состоит в том, чтобы заключить с Россиею мир, славный для этой державы, - мир, который отнимет у Австрии все ее влияние в Европе и этим накажет ее за вероломство и за ошибку, какую она сделала, нарушив союз 1812 года, чем сблизила Францию с Россией. Император намерен установить такой порядок вещей, который отстранит всякие столкновения между ним и Россией. Если Россия получит выгодный мир, то она его купит опустошением своих областей, потерею своей столицы и двумя годами страшной войны, бедствия которой будет долго чувствовать. Австрия, напротив, не принеся никакой жертвы, ничего не заслужила. Если она извлечет какую-нибудь пользу из своих интриг, то она заведет другие, для получения новых выгод. Предметы ее требований от Франции бесконечны. Раз сделанная ей уступка ободрит ее к требованию новых. Итак, в интересе Франции, чтобы Австрия не приобрела ни одной деревни". Но сближение с Россией по-прежнему было невозможно; Пражский конгресс кончился ничем, и Австрия присоединилась к союзникам; а между тем англичане вступили во Францию под предводительством Веллингтона.

    19 июля из Петервальдау император Александр писал Румянцеву, что на его плечах громадный труд; с апреля месяца в его распоряжении не было не только одного дня, даже одной ночи; с начала апреля он оставался на одном месте только два дня в Дрездене, а после этого находился в постоянном движении. Цель трудов была достигнута: давно признанная необходимою, но до сих пор не могшая образоваться тройная коалиция между Россией, Пруссией и Австрией наконец составилась; Наполеон, потерявший громадную армию в России, увидал и теперь против себя превосходное числом войско союзников и проиграл Лейпцигскую битву, "великую битву народов". Германия былаочищена, союзники перешли Рейн, вступили на французскую почву; Наполеон отбивался отчаянно, истощая все средства своего необыкновенного военного искусства. В это самое время соперник его, император Александр, вел тяжелую и неутомимую борьбу особого рода, уговаривая, улаживая союзников, чтобы действовали дружно, не теряли времени в отступлениях и бесполезных переговорах. Австрия вошла в коалицию не с тем, чтобы окончательно освободить Европу от Наполеона, как хотел император Александр и король Фридрих-Вильгельм или по крайней мере лучшие люди Пруссии: Австрия старалась при первом удобном случае остановиться, завести переговоры с Наполеоном, помириться с ним, удержать его на французском престоле, все - с целью посредством него не дать преобладания России и сохранить важное положение для себя, быть, в-третьих, с равным значением.

    Но Австрия была побеждена в своих стремлениях, уступив торжество Александру; в своих расчетах она не обратила внимания на положение Наполеона, не вникла в смысл слов его, сказанных Меттерниху в Дрездене, что он не может возвратиться во Францию побежденный и продолжать царствовать. Александр восторжествовал, потому что он знал человека, с которым имел дело; знал, что с Наполеоном не может быть мира, а только кратковременное перемирие. Наполеон хотел отметить Австрии, заключивши мир с Александром; но Александр, отвергая отдельный мир, заставил Наполеона отметить Австрии другим образом - клонением от общего мира и собственной гибелью, ибо Австрия ничего так не желала, как мира и сохранения Наполеона на французском престоле. Наполеон, разрушая расчет Австрии, продолжая борьбу, давал торжество, главное, великое значение Александру - значение вождя, ведшего коалицию неуклонно вперед до самых ворот Парижа, тогда как Австрия в своих стремлениях к миру, остановке, прекращению дела естественно становилась на самый задний план, взявши на себя жалкую роль державы отступающей, оттягивающей дело, трусливой. В то время как Россия и Пруссия торжествовали победу, доведши до конца великое дело, Австрия, их союзница, являлась побежденною, ибо известно было, как она не хотела этой победы, как полагала всевозможные препятствия, чтобы великое дело не было доведено до конца. Благодаря Австрии коалиция уже делилась: на одной стороне - император Александр, стремившийся довести дело до конца, мириться с Францией, а не с Наполеоном, с которым мир невозможен; прусский король не отступал от русского государя; на другой стороне - император Франц с своим главнокомандующим Шварценбергом и с своим канцлером Меттернихом; последнему удалось своими внушениями произвести сильное впечатление на английского уполномоченного при коалиции лорда Касльри.

    Взявши на себя незавидную, низменную роль, естественно, стремились свести с высоты человека, который избрал роль противоположную, и Меттерних объяснял стремление Александра покончить дело тщеславным желанием непременно войти в Париж в челе войск коалиции! Легко понять, какая досада овладела Меттернихом, когда все его расчеты расстроились, когда Александр восторжествовал и этим торжеством упрочил для себя и страны своей первенствующее положение, а на долю Австрии остались осадки того положения, которое она сама выбрала; легко понять, с каким негодованием должен был Меттерних отзываться о Наполеоне, человеке, который расстроил все его расчеты, отвергнув по непонятному упорству руку помощи, погубил сам себя и поставил в печальное положение желавшую ему добра Австрию.

    Когда при неудачах - а они не могли быть редки в борьбе с Наполеоном - Меттерних и Касльри начинали толковать о мире, император Александр объявлял: "Положение дела необходимо требует, чтоб мы продолжали войну: всякие переговоры, неизбежно связанные с потерею времени, дадут неприятелю возможность усилиться. Я уверен в счастливом окончании войны, если союзники будут единодушны". Когда союзники в конференциях настаивали на мире, Александр говорил: "Это будет не мир, а перемирие, которое вам позволит разоружиться лишь на минуту. Я не могу каждый раз поспевать к вам на помощь за 400 лье. Не заключу мира, пока Наполеон будет оставаться на престоле". И Наполеон спешил доказать, как прав был его соперник: говоря о мирных условиях, предлагаемых союзниками, которые требовали, чтобы Франция осталась при старых своих границах до 1792 года. Наполеон писал брату Иосифу: "Если б я подписал такой договор, то через два года я поднял бы оружие, объявив нации, что то был не мир, а капитуляция".

    Действительно, Наполеон, и потерявший все свои завоевания и даже завоевания республики, мог бы оставаться некоторое время безопасно на престоле, ибо Франция была совершенно истомлена и ничего более не желала, как мира; но эта страна оправляется быстро, и Наполеон опять должен был бы воевать - для поддержания себя на престоле. 1 января 1814 года он сказал членам законодательного собрания, позволившим себе ропот на внутренние беспорядки и требовавшим законов, которые бы обеспечили французам свободу, безопасность, собственность: "Вы хотите овладеть властью; но что вы с нею сделаете? Франции нужна теперь не палата, нужны не ораторы, а генерал. Между вами есть ли генерал? И где ваше полномочие? Франция меня знает, а вас знает ли? Трон - это несколько досок, обитых бархатом; трон - это человек, это я с моею волею, с моим характером, с моею славою". Через два года, а конечно, еще скорее Наполеон должен был бы сказать, что Франции нужна не палата, не ораторы, нужен генерал для возвращения славы и приобретений, для уничтожения следствий капитуляции. Но Наполеону невозможно было заключить такую капитуляцию, невозможно было не только двух лет - двух дней пробыть после нее, потерявши в собственном сознании все права на власть: он должен был биться до конца и по истощении всех средств отречься от престола.
 

Часть вторая. Эпоха конгрессов

 

I. ПЕРВЫЙ ПАРИЖСКИЙ МИР - ВЕНСКИЙ КОНГРЕСС

    Впервые знаменитая столица Франции, считавшая себя столицею цивилизованного мира, проводила такую страшную ночь, как ночь с 18-го на 19-е марта 1814 года: на другой день в нее должны были вступить союзные государи Европы с своими войсками! Париж пережил Варфоломеевскую ночь, пережил кровавые ужасы революции, но никогда еще победоносный враг не вступал в него, неся решение его участи. Недавно, во время революции, когда Франция казалась совершенно беззащитною, враждебные войска вступили на ее почву с надеждою проникнуть до Парижа и поддержать здесь падающий престол, но со стыдом должны были оставить Францию. А теперь, после неслыханной в истории военной славы, после небывалого в новой, христианской Европе господства, Франция должна признать себя покоренною и принять условия победителей, какие они предпишут ей в Париже! Никогда история не видала таких событий, такого изумительного движения, такого прилива и отлива счастья и величия, как в первые 15 лет XIX века. Никогда Европа не жила такою общею жизнью, никогда все части ее не участвовали в таком общем движении. Это движение пошло из Франции: по воле ее императора народы высылали свои полки, из которых составилось огромное ополчение, устремившееся на восток, в Россию. Цель похода была достигнута: отдаленная восточная столица России была занята; но здесь обнаружился страшный обман: столица оказалась пустая и скоро сгорела от руки таинственных поджигателей; мечты завоевателя исчезли, он обнял призрак. Начался отлив: войсковые массы потянулись назад с востока на запад, и, как прежде войска разных народов примыкали к легионам Наполеона, так теперь примыкают к полкам русским и останавливаются не прежде как у ворот Парижа.

    Народы истомились этим приливом и отливом - этими движениями, которые напоминали начало средних веков и были не к лицу цивилизованной Европе XIX века. Движение исходило из Франции и в последнее время условливалось положением и характером одного человека. Наполеона. Европа хотела покончить с движением и поэтому должна была покончить с Наполеоном. Но что же Франция? Что же Париж, давно уже втянувший в себя ум и волю Франции? Опустел ли он, как Москва, перед приближением соединенных войск Европы? Готовится ли к пожару? Поднятием Наполеона оправдались пророческие слова Адриана Дюпора, сказанные в разгаре революции: "Надобно поспешить, чтобы воспрепятствовать окончательному расстройству государственному; не нужно стеснять свободы и равенства, но нужно обхватить их правительством справедливым и сильным. Если этого нельзя сделать, то конституция погибнет и государство будет растерзано партиями. Потом, после долгих и тяжелых опытов, знаете ли, кому будет принадлежать государство? Деспотизму, в котором станут искать убежища все души истомленные, истощенные".

    Но сын революции, Наполеон, поступил подобно своей матери: он в свою очередь истомил, истощил души, искавшие убежища в его власти. Франция и Париж истощены, расслаблены физически и нравственно и более других жаждут прекращения движения. И без того страшного истощения сил, которому подвергалась Франция при Наполеоне, неудачи наступательной войны служат дурным приготовлением к войне оборонительной: при потерях материальных дух падает в войске и народе, особенно когда нет убеждения в правде начатой войны; не может быть той свежести и твердости в отпоре, с каким защищается народ, подвергшийся сначала нападению в своей стране. Сюда присоединялась непрочность отношений Наполеона к Франции, недавность власти, которой право основывалось на военной деятельности, военной славе. Как ни чувствителен французский народ к военной славе, но односторонняя деятельность всегда утомляет; и деспотизм может приготовить народ только к неправильным революционным движениям, к деятельности отрицательной, а не к твердой защите существующего. Многие могли чувствовать сильную горечь в сердце при виде нашествия врагов на родную землю; но трудно было с ожесточением отнестись к врагу, пришедшему не по своей вине, пришедшему с требованием мира и устранения человека, при котором мир был невозможен; негодование при виде врагов на родной земле, естественно, отвлекалось от этих врагов и падало на человека, который поднял врагов и не успел защитить от них Францию. Могли вооружиться люди из низших слоев народонаселения, не рассуждая о причинах и следствиях, видя только врагов перед собою; но для этих людей нужны были вожди, а вожди могли явиться из людей того общества, где соображают причины и следствия.

    При таких-то невыгодных для себя обстоятельствах Наполеон из Фонтенебло отправил Коленкура к императору Александру с мирными предложениями. Император принял посланного чрезвычайно ласково; но тем безотраднее зазвучал спокойный ответ, что союзники не хотят знать Наполеона и ждут, как распорядится Франция насчет своего будущего правительства.

    Итак, Франция должна решить свою судьбу; но как она это сделает и способна ли это сделать? Дважды истомленная нравственно, революцией и военным деспотизмом империи, она не имела средств энергически высказаться в пользу той или другой правительственной формы, в пользу того или другого человека. Партия республиканская, пораженная нравственно, потерявшая кредит вследствие неудач революции, была придавлена материально при Наполеоне, и теперь не время было ей подавать свой слабый голос в присутствии соединенных государей Европы. Правительственная форма, существовавшая до сих пор во время империи, терпелась только благодаря личности императора и падала вместе с ним; следовательно, ограниченная монархия была единственною формой, стоявшей на очереди. Но кто будет конституционным монархом Франции? Кандидатство малолетнего сына Наполеона, при регентстве матери, имело большую невыгоду в отсутствии силы и самостоятельности, имело и выгоду, удовлетворяя войско и отнимая у старого Наполеона право беспокоить Францию и Европу. Это кандидатство могло бы пройти, если б было поддержано могущественной партией; но наполеоновская партия была слаба, как побежденная: против империи естественно и необходимо шла сильная реакция; против нее, как обыкновенно бывает, раздавались страшные слова: "Горе побежденным!" - и сталкивали наполеоновскую династию с очереди; войско не принималось в расчет, ибо его победы были забыты, когда неприятель стоял под Парижем. Кто же мог быть кандидатом? Старый маршал Франции, теперь наследный принц шведский Бернадот? Но кроме того положения, случайным образом приобретенного, у Бернадота не было никаких других прав против его товарищей.

    Выбор был крайне трудный, и потому легко было напомнить о себе забытым людям - Бурбонам, старший из которых носил титул французского короля под именем Людовика XVIII. Надежды этого короля оживали при каждом возобновлении борьбы с Наполеоном; и так как борьба давно велась собственно между Францией и Россией, то Людовик XVIII постоянно обращался к русскому императору с просьбою вспомнить о его правах и поднять его знамя, способное помочь России и Европе в борьбе с похитителем французского престола. Но мы видели, что император Александр нисколько не разделял взглядов и надежд представителя старой французской династии и думал, что ее знамя способно не помочь, но повредить России и ее союзникам в борьбе с императором французов. В 1805 году, когда император Александр становился во главе коалиции против Наполеона, Людовик XVIII напомнил о себе письмом от 20 февраля (4-го марта) из Митавы. Король вызвался быть при войске, которое должно было действовать против Франции; писал, что надобно вызвать средство, которое одно может дать успех коалиции, средство нравственное, мн